Глава 21 КОНЕЦ КАРЬЕРЫ

Свой триумф по поводу спасения жизни мужу Хильда увенчала еще одним, менее эффектным, но доставшимся ей большим трудом. К началу следующей судебной сессии Брадобрей снова сидел на судейской скамье, выполняя свои обязанности, на посторонний взгляд, так, словно ничего не произошло. Злые языки, которые распоясались после того, как было опубликовано сообщение о болезни судьи Барбера, внезапно притихли. Все, кто претендовали на то, что они в курсе дела, вычитали в этом сообщении предвестье его надвигающейся отставки. Его возвращение произвело впечатление, слухи на время прекратились.

Какими средствами удалось Хильде впрыснуть мужу достаточное количество жизненной энергии, чтобы заставить его продолжать вести обычную жизнь внутри сковывавшей оболочки постоянного страха, было ведомо ей одной. Уж точно она добилась этого не обращением к Биллю о правах. Барбер дал слово Важному Лицу и намеревался его сдержать. То ли она ухитрилась вопреки очевидности уговорить его, что положение может исправиться, поскольку Сибалд-Смит и женщина, которая дергала его за ниточки, в последнюю минуту, не исключено, подобреют, то ли она просто убедила его, что доиграть игру до конца — это более по-мужски, но факт остается фактом: ей это удалось. Результат, однако, кое-чего стоил ей самой. Все заметили, что в течение нескольких последующих недель она становилась все более бледной и апатичной. Словно поделилась собственной жизнестойкостью, чтобы одушевить робота, который каждый день продолжал ходить в суд, сидеть там, выслушивать прения сторон и угрюмо выносить приговоры, делая вид, что его положение так же неуязвимо, как положение любого другого судьи, которого отделяют от пенсии десять лет.

Прекрасным апрельским утром, когда вся британская публика с волнением обсуждала названия далёких норвежских мест, с ужасающей внезапностью ставшие почти домашними, Барбер — все еще господин судья Барбер — ехал в арендованном автомобиле в Центральный уголовный суд, поскольку настала его очередь председательствовать там на разбирательстве. Он всегда жаловался, что тамошняя синтетическая атмосфера вызывает у него головную боль, и по какой-то собственной причине даже возражал против специального букета цветов, коим город по традиции защищал своих служителей правосудия от угрозы сыпного тифа. В прежние годы редкий его визит туда обходился без того, чтобы он в завуалированной форме не выказал своего отвращения. На сей раз он вообще ничего не говорил. Он ехал, чтобы просто посидеть на еще одной судейской скамье и провести еще один процесс; для него, ожидавшего собственного смертного приговора, уже не имело никакого значения, где это будет происходить и о чем пойдет речь.

Сидевшая рядом Хильда молчала, так же как и он. Теперь она всегда ездила с ним в суд, как будто боялась выпускать его из поля зрения. В то утро она едва заглянула в газету, невидящим взглядом скользнув по обширной карте Норвегии. Все ее мысли были заняты письмом, которое принесли с первой почтой. Она прочла его молча, сложила и спрятала подальше. Барбер не задал никаких вопросов и ничем не дал понять, что его это интересует. Теперь, однако, когда машина остановилась перед светофором на Ладгейт-серкус, он неожиданно нарушил молчание.

— То утреннее письмо пришло от твоего брата, да? — спросил он.

— Да, — безразлично ответила Хильда.

— И что в нем?

— Фарадеи сделали последнее предложение. Оно в точности повторяет предыдущее.

— Вот как?

— Они дают нам сроку до послезавтра, чтобы принять его. В противном случае подают иск, — продолжала Хильда, пока машина заворачивала за угол здания Олд-Бейли. — Майкл говорит, что на этот раз они не шутят.

Барбер вздохнул. Ему почти показалось, что у него с плеч свалилась гора. Он не сказал больше ни слова, пока машина не подъехала к судейскому входу на Ньюгейт-стрит, а потом очень спокойно произнес:

— В таком случае, Хильда, похоже, это последняя сессия, которую мне доводится проводить в Олд-Бейли.

Полицейский, открывший дверцу машины, чуть не забыл помочь его светлости выйти — настолько испугал его вид ее светлости, как он впоследствии рассказывал. Казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Но Хильда взяла себя в руки и твердым шагом направилась в здание суда.


Скамья подсудимых в зале номер один Олд-Бейли представляет собой нечто необозримое. Она занимает такую площадь, что со скамей, расположенных позади и сбоку от нее, трудно увидеть, что происходит «на сцене». Дерек Маршалл, не имея преимуществ и не сумев их придумать, не смог найти место впереди этой помехи. С помощью приятеля — помощника барристера ему удалось лишь пробиться внутрь зала и там протиснуться в конец ряда, предназначавшегося для запасных присяжных. Слышал он довольно хорошо, но не видел почти ничего. А главное, что сводило его с ума, это то, что он не имел никакой связи с Шилой, которая вместе с матерью сидела на местах, зарезервированных для тех, кто имел отношение к рассматривавшемуся делу. Она запретила ему присоединяться к ним, и он вынужденно повиновался, но рассчитывал, что сможет хотя бы издали поддерживать ее.

— Пусть предстанет перед судом Герберт Джордж Бартрам! — провозгласил секретарь, и Дерек удовольствовался лицезрением затылка своего будущего тестя, который встал и заявил, что не признает себя виновным в убийстве Эдварда Фрэнсиса Клея. Затем, после обычных предварительных замечаний, которые знал наизусть, он услышал скрип в дальнем правом углу, означавший, что со своего места встал адвокат короны[43], чтобы открыть слушания по делу, которое, как Дерек знал из собственного опыта участия в судебных процессах, являлось очень серьезным случаем дорожного происшествия со смертельным исходом.

К концу дня рассмотрение не было завершено. Дерек мимолетно увидел свою ненаглядную, которая выходила из зала, опираясь на руку отца: его снова отпустили под залог. В целом, решил Дерек, все прошло не так уж плохо. Памятуя о том, что сказал ему Петтигрю, он чувствовал: шанс на оправдательный приговор есть. До того как вошел в зал, он не знал, кто председательствует на заседании, и испытал шок, услышав знакомый скрипучий голос. Его вдруг охватило безумное желание встать и заявить, что этот человек — последний, кто имеет право рассматривать такое дело. Но, поразмыслив, он вынужден был признать, что пока разбирательство шло безукоризненно честно и объективно. Если уж на то пошло, судья скорее благоволил защите. Возможно, то, что Брадобрея назначили судить это дело, неожиданно обернется благом. Разве он, разве любой человек в его положении может не ощутить сострадания?.. Эта мысль утешала Дерека до тех пор, пока он не вспомнил рассказ Петтигрю о суде над Хеппенстолом. Тревога снова начала одолевать его.


— Простите, милорд, не мог бы ваша светлость уделить мне несколько минут? Очень коротко, милорд…

Барбер, стоявший на тротуаре возле своего дома, медленно обернулся. Ему не сразу удалось стряхнуть с себя оцепенение, в котором он пребывал с тех пор, как закончилось заседание суда. Он посмотрел на обращавшегося к нему человека пустым, ничего не выражавшим взглядом, как на совершенно незнакомого. И только когда Хильда сжала ему руку, он пришел в себя, узнал того, кто с ним заговорил, и сухим, ровным голосом произнес:

— Мне нечего вам сказать, Бимиш.

Казалось, что говорил мертвец. В этом голосе была такая ужасающая безысходность, что тщательно подготовленная просьба застыла на губах Бимиша. Ему оказалось достаточно лишь взглянуть на усталое, отрешенное лицо Барбера, чтобы тут же заспешить прочь, даже выругался он только тогда, когда завернул за угол, а выругавшись, принялся наверстывать упущенное время.

«Мне нечего сказать» — похоже, это стало сжатой формулой жизненного кредо Барбера с того самого мгновения, когда он увидел, как Хильда читает роковое письмо. После всех их споров и словесных перепалок окончательное решение обрело эту формулировку, состоявшую из минимального количества слов.

— Я направлю прошение об отставке в конце недели, — сказал он. — Было бы неудобно для всех, если бы я сделал это посреди разбирательства. К тому времени оно должно быть закончено, и я смогу договориться с рекордером, чтобы он взял на себя остальные мои дела.

— Да, — согласилась Хильда. — Так, наверное, будет лучше всего.

Она помолчала, потом заметила:

— Скажи Майклу, чтобы он зарегистрировал явку в суд. Возможно, так даже обойдется дешевле — не предпринимать никаких дальнейших шагов, и пусть жюри шерифа само определяет размер ущерба.

— Я спрошу у Майкла, что он думает по этому поводу.

Еще позже, когда они уже ложились спать, он сказал, почти с нежностью:

— Мне очень неловко перед тобой, что все так кончилось, Хильда. Может, было бы лучше, если бы ты позволила мне…

— Не говори так, Уильям! — быстро перебила она его и отвернулась, чтобы он не мог видеть ее лицо.


На следующее утро Дерек, придя пораньше, смог занять довольно хорошее место в зале, где должен был состояться финальный этап суда над Джорджем Бартрамом. Опрос свидетелей завершился накануне вечером, остались лишь заключительные речи сторон и напутственное слово судьи присяжным. Все это укрепило уверенность Дерека в положительном исходе. Защиту вел королевский адвокат Джон Фосетт, искусный оратор, чья слабость состояла разве что в склонности к многословию, которое порой захлестывало его самого. Слушая, как один период его речи следовал за другим, без пауз для размышления или хотя бы для того, чтобы перевести дух, Дерек вспомнил шутку Петтигрю о «незакрытом водопроводном кране».[44] Но насколько он мог судить, речь производила впечатление на жюри. Напутственное слово по сравнению с ней показалось робким и неэффектным. Брадобрей говорил как усталый, почти потерявший интерес к делу человек. Когда присяжные гуськом удалились в комнату для совещаний, Дерек поймал взгляд Шилы, который, насколько он мог судить, тоже утратил тревожную напряженность. Они обменялись безмолвными посланиями, говорившими о надежде, а то и об уверенности в успехе.

Жюри отсутствовало чуть больше получаса. Все это время, боясь потерять место, Дерек был вынужден слушать предварительные заявления по другому делу, к которому не испытывал ни малейшего интереса. Шила и ее мать тем временем дружески беседовали со своим поверенным в коридоре. Наконец присяжные вернулись. Дерек пытался прочесть по их лицам, какое решение они приняли, но тщетно. Они выглядели такими же бесстрастными, какими умудряются выглядеть все британские граждане, принимая на себя обязанности присяжных. Слушания по следующему делу были приостановлены. Мистера Бартрама снова усадили на скамью подсудимых, а жюри по его делу неловко выстроилось перед ложей присяжных, которая теперь была занята следующим составом.

Спустя минуту тревожное ожидание закончилось. Старшина присяжных твердым голосом произнес благословенную формулу: «Не виновен», — и секретарь, словно бы для того, чтобы удвоить уверенность, эхом повторил: «Вы сказали, что подсудимый невиновен и что вердикт вынесен единогласно». Дерек чуть не зааплодировал. Он видел, как Шила прижимает к глазам платок, а миссис Бартрам поворачивается к Фосетту, чтобы пожать ему руку.

Потом наступила пауза, смысл которой Дерек не сразу осознал. Вместо того чтобы приказать освободить подсудимого, судья о чем-то шепотом переговаривался с секретарем. Обвинитель обменивался репликами с Фосеттом. Что случилось? Потом он припомнил, что слышал, как мистер Дженкинсон, один из адвокатов защиты, что-то говорил о другом, второстепенном обвинении, которое будет рассматриваться вслед за основным. С волнением следя за ходом процесса по обвинению в убийстве, он совершенно забыл об этом. В чем состоит это второе обвинение, он не знал, и, похоже, никто не воспринимал его всерьез.

Секретарь, закончив переговоры с судьей, повернулся к залу и сказал присяжным, которые неловко топтались на месте, словно труппа актеров после окончания спектакля в ожидании занавеса, который застрял и отказывался опускаться, что они исполнили свой долг и могут быть свободны. А подсудимому зачитали второе обвинение. Он обвинялся в том, что такого-то числа в таком-то месте управлял автомобилем, не имея действующего свидетельства о страховании ответственности перед третьими лицами. Подсудимый, признал себя виновным.

Выступления адвокатов сторон были краткими. Факт правонарушения, полностью подтвержденный в ходе предыдущего разбирательства, сомнений не вызывал. Фосетт попытался напомнить его светлости о том, что тому и так уже было хорошо известно: что его подзащитный выполнял важную работу, связанную с военными нуждами; что в настоящее время все испытывают нервное напряжение, под давлением которого любой может случайно нарушить требования Актов дорожного движения; что поведение его подзащитного, и как человека, и как водителя, было до того дня безупречным. Пока судья обдумывал свое решение, зал ждал в напряженной тишине. Подняв голову, Дерек увидел, что обычно бледное лицо Барбера слегка порозовело. И вдруг ему стало очень страшно.

— Джордж Герберт Бартрам, — голос прозвучал более хрипло, чем всегда, — я не могу принять представленной здесь точки зрения, будто правонарушение, в котором вы признали себя виновным, носит чисто технический характер и заслуживает лишь легкого наказания. Напротив, я считаю его очень серьезным. Последствия нарушения вами этого пункта Актов…

Голос продолжал скрипеть. Дереку казалось, что он не замолчит никогда. Барбер словно нарочно распалял себя, повторяя одно и то же и преувеличивая тяжесть преступления. Зная то, что он знал, Дерек воспринимал происходящее как чудовищную пародию на правосудие. Почему никто не встанет и не разоблачит это бессовестное лицемерие? В тот момент он ненавидел Барбера так, как никогда еще никого на свете не ненавидел.

Будь Дерек опытным психологом, а не просто очень молодым и страстно влюбленным человеком, он, быть может, понял бы внутренний смысл безудержной тирады Барбера, ибо не Бартрама тот обличал, а себя. В собственных глазах он сам был обвиняемым, чье преступление осуждал. В порыве самоуничижения он преувеличивал тяжесть проступка и одновременно сознавал, сколь мало наказание, которое он может назначить по закону, по сравнению с тем, которому придется подвергнуться ему самому. Как бы охотно он поменялся местами с человеком, сидевшим сейчас перед ним на скамье подсудимых! Но всего этого Дерек не знал. Единственное, что он понимал, это то, что Барбер творит гротескно чудовищную несправедливость. Что же до подсудимого, то наверняка судью волновало лишь то, что максимум, на что он может осудить того, это штраф в пятьдесят фунтов и три месяца тюремного заключения.

Дерек и Шила встретились на выходе из здания суда. Ее голубые, немного навыкате глаза были сухими, а взгляд остекленевшим — такого он у нее прежде никогда не видел. Бледное лицо имело решительное выражение, а поджатые губы превратились в тонкую твердую линию. Дерек уже успел понять, что его невеста — молодая женщина с весьма решительным характером, но на сей раз вид у нее был настолько гневно-решительным, что его это даже испугало. Она была одна.

— А где твоя мать? — спросил он.

— Она там… с папой. Я не пошла. Его это только еще больше расстроило бы. Потом мама отправится в отель. Мистер Дженкинсон позаботится о ней. Я хочу поговорить с тобой, Дерек. Нет, не здесь. Отведи меня куда-нибудь пообедать.

Дерек попытался объяснить, что на работе ему дали отгул только на один день и он должен возвратиться, но, видя решимость Шилы, понял, что возражать бесполезно. Несмотря на угрозу поставить на карту с таким трудом завоеванную должность, он не мог сейчас оставить ее одну.

В подавленном настроении они пообедали в первом попавшемся на глаза ресторане. Несмотря на заявленное ею желание поговорить с ним, он долго не мог вытянуть из нее ни слова. Лишь покончив с едой, она впервые взглянула на него.

— Дерек, что нам теперь делать? — спросила она тоном скорее вызывающим, чем вопросительным.

— Для нас это ничего не меняет, — в двадцатый раз заверил ее Дерек.

— Для нас! — раздраженно повторила она. — Я думаю не о нас, а о папе.

— Наверное, ему следует подать апелляцию, — сказал Дерек. — Это безобразный приговор. Твоего отца ни в коем случае не должны были отправлять в тюрьму.

Но мысли Шилы приняли иной оборот.

— Почему эта скотина, судья, повел себя таким гадким образом? — воскликнула она. — Теперь каждый будет думать, что папа — настоящий преступник. Послушай, Дерек, ты ведь знаешь его, правда? Не мог бы ты встретиться с ним и объяснить, что он совершил чудовищную ошибку? Расскажи ему, что за человек на самом деле мой отец, убеди его в том, что он должен изменить свое решение и отпустить папу.

— Но, Шила, это невозможно. Так… так просто не делается.

— Не делается! — презрительно повторила она. — Какая разница, делается так или нет? Ведь я, как мне казалось, небезразлична тебе, и я прошу тебя сделать это ради меня.

— Шила, честное слово, не могу!

— Значит, ты не сделаешь этого. Ладно. Я понимаю, что это значит. Легко тебе говорить, что это не имеет никакого значения для нас с тобой, когда ты не желаешь сделать такой малости, чтобы помочь.

С упавшим сердцем Дерек понял, что Шила искренне верит в то, что говорит. Отдавал он себе отчет и в том, что в теперешнем ее состоянии объяснить ей бессмысленность и безнадежность ее предложения невозможно. Мысленно он отчаянно искал аргумент, способный ее убедить, и на свою беду, нашел лишь такой.

— Послушай, Шила, — сказал он, — ты знаешь, что я сделал бы все на свете, чтобы помочь тебе. Если бы разговор с Барбером мог принести хоть какую-то пользу, я бы немедленно поговорил с ним, что бы кто об этом ни думал. Но именно потому, что действительно знаю его, я понимаю, что это бесполезно. Видишь ли… ты даже представить себе не можешь, насколько подло с его стороны было говорить то, что он говорил, и выносить такой бессовестный приговор. Вряд ли кто-нибудь еще в суде, кроме него и меня, знал об этом.

— Господи, о чем ты толкуешь?

— Вот о чем. — И Дерек как мог коротко, но точно рассказал ей, что случилось в ту ночь в Маркхэмптоне. — Разумеется, — заключил он, — я пообещал никому не говорить об этом ни слова и до сих пор молчал, но…

— Не волнуйся, — перебила его Шила. — Я не собираюсь никому ничего пересказывать, если это тебя волнует. Но я очень рада, что ты мне все рассказал. — Она тяжело дышала и выглядела еще более разъяренной и решительной, чем прежде.

— Теперь ты понимаешь, что мои попытки сделать что бы то ни было ни к чему бы не привели?

Шила не ответила. Она резко встала из-за стола и сказала:

— Ну что, пошли?

Дерек предложил посадить ее в такси, но она покачала головой.

— Ты разве не собираешься домой? — удивился он.

— Нет. Но тебя я не задержу. Я знаю, что ты спешишь, вернуться в свою контору.

— А что будешь делать ты?

— Не важно. Если ты не можешь мне помочь, я все сделаю сама. О, Дерек, дорогой, знаю, что это прозвучит ужасно. Мне не хотелось бы быть свиньей по отношению к тебе, но, видимо, то, что следует сделать, должна сделать только я. Нет! — поспешно прервала она его попытку что-то сказать. — Пожалуйста, ни о чем меня не спрашивай. Я еще не знаю, что предприму. Иди и оставь меня одну. Только скажи, что будешь любить меня, что бы ни случилось!

Это Дерек повторил несколько раз, причем очень громко, чем удивил многочисленных прохожих, потом сел в автобус, следовавший в западном направлении, оставив ее стоять на холборнском тротуаре несчастной, но исполненной решимости. В офис, однако, понимая, что все равно работать не сможет, он не вернулся. Будучи разгневанным, ошеломленным и подавленным, он не мог думать ни о чем, кроме собственных дел. «Семь бед — один ответ, — размышлял он. — Возьму еще один отгул». Но и перспектива провести день в праздном одиночестве пугала его. Внезапно ему остро Захотелось довериться кому-нибудь, кто помог бы трезво разобраться в его неприятностях. Действуя по наитию, он вышел из автобуса в конце Ченсери-лейн и двинулся к Темплу.

Там его ждало разочарование. Петтигрю, как сообщил ему секретарь, не было на месте, и секретарь не мог сказать, когда тот вернется, но это могло произойти в любой момент. Не хочет ли мистер Маршалл обождать? Мистер Маршалл захотел и прождал, как ему показалось, бесконечно долго, сидя в сумрачном пропыленном кабинете, пока ожидание не сделалось невыносимым.

Когда же он наконец решил уйти, то сделал это, как показалось секретарю Петтигрю, в непонятной спешке, словно вдруг вспомнил о какой-то срочной встрече. Он почти выбежал из помещения с целеустремленным выражением лица, прямо противоположным тому смятению, в котором он туда явился. Когда он пересекал Стрэнд, часы на Доме Правосудия пробили четыре. Минуту-другую он нетерпеливо ждал автобуса, но поскольку его не было видно, повернулся и на всех парах ринулся по Флит-стрит пешком.

К тому времени, когда он добрался до Олд-Бейли, из главного входа здания тянулась непрерывная цепочка людей, свидетельствовавшая о том, что судебные заседания окончились. Он поискал глазами Шилу, но не увидел. Поговорив со швейцаром, выяснил, что зал номер один, где заседал Барбер, освободился добрых десять минут назад. Сейчас из здания выходят участники только что окончившихся заседаний, проводившихся в двух других залах. Должно быть, общий пристав еще на месте, добавил швейцар. Общий пристав не интересовал Дерека — разве что, не будь момент столь неподходящим, занятно было бы узнать, откуда у него столь необычный титул. Дерек бросился в конец улицы и завернул направо, за угол огромного здания. На фасаде, выходившем на Ньюгейт-стрит, суд имел три двери. Из одной вышли несколько мужчин в черных пальто — вероятнее всего, барристер со своими помощниками. Из другой, ведущей на балкон для публики, тянулись странные существа, находящие бесплатное удовольствие в том, чтобы созерцать несчастья себе подобных. Они заполонили узкий тротуар и на время закрыли Дереку вид на третью дверь — вход для судей. Вдруг ему показалось, что именно там, вдали, мелькнула шляпа Шилы, и он заторопился в том направлении.

Приблизившись, он увидел стоявшую напротив входа машину. Кто-то, очевидно, новый секретарь Барбера, выбежал из здания, забросил в салон кипу бумаг и снова исчез. В следующую минуту, как раз когда Дерек почти поравнялся с дверью, судья Барбер с женой, державшейся рядом с ним, вышел на улицу и стал пересекать тротуар.

Позднее полицейские сняли показания с тридцати трех человек, утверждавших, будто они воочию видели, что произошло в последовавшие несколько секунд. Исключив из них неизбежных в таких ситуациях придурков, любителей саморекламы и сознательных или невольных лжецов, они пришли к выводу, что двенадцать находящихся в здравом уме и трезвых людей, включая двух офицеров полиции, на самом деле видели лишь тот или иной фрагмент события. Ни одно из этих отобранных свидетельств в точности не сходилось ни с одним другим, что в некотором смысле служило гарантией их правдивости. В результате тщательной проверки, однако, полиции удалось наконец довольно надежно восстановить последовательность событий, в считанные мгновения случившихся в окружении толпы.

Когда судья и ее светлость появились из двери, на тротуаре было полно прохожих. Два констебля, по одному с каждой стороны, сдерживая толпу, расчищали узкий проход от двери к ожидавшей на мостовой машине. Так делается всегда, когда в Центральном уголовном суде проходит очередная сессия, и для констеблей это всего лишь рутинная обязанность. Судья находился на середине тротуара, когда произошло первое необычное событие. Из-под руки офицера, оттеснявшего пешеходов с восточной стороны входа, вынырнул низкорослый толстяк и бросился вперед, к судье, что оказалось нетрудно, рассказывал впоследствии констебль, поскольку сам он в этот момент, как положено, взял под козырек. Он расслышал лишь, что фраза прорвавшегося человека начиналась словами: «Милорд, я вынужден настаивать…» Больше он не успел ничего сказать, потому что второй констебль, с западной стороны прохода, кинулся к нему и схватил за руку. В этот самый момент, воспользовавшись образовавшейся брешью, из толпы выступила молодая женщина. Прячась за леди Барбер, стоявшую вплотную за левым плечом мужа, она подошла к судье, никем не замеченная, и начала что-то ему говорить. Здесь свидетельства варьировались от «Слушай меня, скотина!» до «Получай, скотина!», но по крайней мере один надежный очевидец утверждал, что заметил, как женщина подняла руку. Независимо от того, что именно она сказала, вслед за этим раздался крик: «Шила, вернись!» Кричал, судя по всему, молодой человек, который, не имея возможности пробиться к ним через уже очень возбужденную толпу, обежал ее снаружи по мостовой и, оказавшись между машиной и судьей, стал оттеснять его назад к двери, из которой тот только что вышел. До девушки он добрался одновременно с двумя офицерами, которые вместе бросились к ней. В течение нескольких мгновений судья и леди Барбер находились в эпицентре отчаянной борьбы. Полицейские оттаскивали девушку, а молодой человек пытался растащить всех троих — все тянули в разные стороны. В самую гущу этой заварухи каким-то образом затесался и высокий мужчина средних лет. Кто-то слышал, как молодой человек крикнул, вероятно, ему: «Петтигрю, не позволяйте им…» Затем сказались весовое превосходство и тренированность: основные силы оттащили девушку от судьи. Толстяк, заваривший всю эту кашу, исчез, как только державшие его до того офицеры вынуждены были заняться другими делами. Напиравшая с обеих сторон толпа на миг расступилась. Затем раздался женский крик, и те, кто стоял ближе, услышали, как судья Барбер издал хриплый стон, и увидели, как он качнулся вперед и, неуклюже сложившись, рухнул на землю.

Загрузка...