Трагедия закона

Глава 5 ЛЕДИ БАРБЕР

Поначалу судья собирался ехать в Саутингтон, следующий город на маршруте турне, в собственном автомобиле, но в сложившихся обстоятельствах об этом, разумеется, не могло быть и речи. Машину — виновницу аварии оставили в гараже в Маркхэмптоне до того времени, когда ее можно будет забрать оттуда, не нарушая закона, и Барбер вместе со своим маршалом и остальными винтиками громоздкого механизма правосудия отправился на поезде. Это было утомительное путешествие. Колея железной дороги Южного района тянулась от графства к графству, повторяя рисунок пути, который был проложен еще во времена Генриха II и соответствовал тогдашним нуждам. К сожалению, железнодорожные дельцы Викторианской эпохи, руководствуясь исключительно коммерческими соображениями, прокладывали дороги без учета удобств судейского корпуса. Они не воспаряли мыслью выше простой идеи соединить одной линией Маркхэмптон с Лондоном и другой — Лондон с узловой станцией Дидбери, откуда до Саутингтона медленно тащилась петляющая ветка. Их мелкие урбанистические потребности были направлены только на проблему перемещения пассажиров и грузов в столицу и из нее, и им никогда не приходило в голову подумать о тех, кому всерьез необходимо попасть из Маркхэмптона непосредственно в Саутингтон. Во всяком случае, возможно, потому, что эти два города входили в разные железнодорожные системы, такой переезд получался настолько трудным, насколько это вообще возможно. Система ассизного судопроизводства, которая двигалась вперед вместе со временем, но на шаг или два отставая от него, в ходе девятнадцатого века пришла к выводу, что путешествие по рельсам, даже столь неудобно проложенным, все же немного быстрей, чем путешествие в экипаже, и нехотя приняла решение впредь пользоваться небезупречными услугами железной дороги. В настоящее время саутингтонский автобус, который покрывает нужное расстояние за полтора часа, три раза в день проходит мимо маркхэмптонской резиденции ассизного судьи, но это достижение цивилизации пока не входит в сферу внимания официальных властей.

Каким бы утомительным ни было путешествие с двумя пересадками и сорокаминутным ожиданием на узловой станции Дидбери, оно по крайней мере происходило в комфортных условиях. Для судьи и его маршала резервировался вагон первого класса. Во втором ехали ассизный секретарь, секретарь стороны обвинения и судебный Делопроизводитель. Бимиш со своими клевретами, что было совершенно справедливо, следовал в вагоне третьего класса, однако тоже отдельном. Багаж экспедиции, как личный, так и служебный, перемещение которого требовало усилий нескольких носильщиков, занимал вместе с охраной весь багажный вагон. Администрация железной дороги возражала против резервирования вагонов, совершенно неуместно ссылаясь на трудности военного времени, но Бимиш быстро пресек все возражения. «Мне стоило только сказать им, — хвастался он перед своей восхищенной аудиторией, потирая руки в предвкушении приятной партии в наполеон: — „Если кто-нибудь посмеет войти в вагон, предназначенный для судьи его величества…“». Излишне было заканчивать фразу. Все присутствующие поняли, что подобного события оказалось бы достаточно, чтобы взорвать всю государственную систему Британии.

Караван достиг места своего назначения вскоре после полудня. Дерек решил в оставшееся до чая время написать письмо домой. Перед отъездом он, разумеется, обещал матери сообщать «обо всем» и, разумеется, не сдержал обещания. С одной стороны, он оправдывал себя тем, что не так-то просто рассказать «обо всем». Как многие другие, миссис Маршалл воображала, будто работа в уголовном суде — это непрерывная цепь захватывающих событий, что каждое дело представляет собой отдельную драму, каждый выступающий в суде обвинитель или защитник — гений перекрестного допроса, который «может вытянуть из тебя все, если захочет», каждая речь — бурный поток красноречия, а каждый судья — Соломон. Если бы Дерек день за днем описывал ей свои впечатления, они — он в этом не сомневался — показались бы ей чрезвычайно скучными и, поскольку она была женщиной пуританских нравов, весьма отталкивающими. А единственное действительно важное событие, которое до сих пор имело место, он обязался не разглашать. Лично он, оглядываясь на накопившийся за прошедшие дни опыт, считал, что жаловаться ему грех. Он многому научился и освободился от значительного числа иллюзий. Отношения с судьей сложились у него, насколько это возможно, учитывая разницу в возрасте, дружеские. В то же время он вынужден был признать, что длительный тет-а-тет с ним может оказаться утомительным, и втайне был весьма разочарован тем, что то ли из-за предосторожности Главного констебля, то ли по иной причине маркхэмптонские ассизы завершились так же уныло, как начались. Ему хотелось какого-нибудь развлечения, и он праздно размышлял, оживит ли их существование леди Барбер, которая должна была присоединиться к ним в Саутингтоне. Дойдя до этого пункта своих размышлений, Дерек вспомнил, что так и не начал письмо. В этот момент в комнату тихо просунулся Грин, оповестивший, что чай ждет внизу и что ее светлость уже прибыла.

Леди Барбер оказалась маленькой, темноволосой, элегантной и весьма привлекательной. Она много говорила, говорила отрывистыми фразами с повелительными интонациями, и явно привыкла прямо высказывать то, что думает, и получать то, что желает. Без малейшей демонстрации интеллектуального превосходства она умудрялась сделать так, что сутулая длинная фигура рядом с ней выглядела еще менее убедительной, чем обычно. На вид, по мнению Дерека, она была лет на двадцать моложе своего мужа. На самом деле он ошибался лет на восемь, но и более опытные мужчины совершали эту ошибку. Леди Барбер приветствовала его в энергичной дружеской манере на грани покровительства:

— Здравствуйте, мистер Маршалл. Нет, я не собираюсь повторять эту лежащую на поверхности шутку. Ненавижу банальности и бьюсь об заклад, что она вам уже порядком надоела. Давайте сразу перейдем к чаю. Я промерзла до костей в этом гнусном поезде. Сделайте одолжение, разлейте чай! Вы, конечно же, знаете, что это обязанность маршалов. Мне, пожалуйста, с молоком и двумя кусочками сахара, несмотря на военное время'. А теперь расскажите мне, как вам нравится это комическое существование.

Дерек заявил, что оно ему очень нравится, а приканчивая вторую чашку чая, был безоговорочно уверен, что теперь, украшенное присутствием леди Барбер, оно будет нравиться ему еще больше. Он испытывал пьянящее чувство, что под ее руководством летаргический темп жизни в судейской резиденции получит ускорение и приобретет некоторую живость. Не то чтобы она была особо остроумной или особо — во всяком случае, на взгляд Дерека — красивой женщиной, просто она обладала безмерным запасом жизненной энергии, которая всех, с кем соприкасалась леди Барбер, заражала и заставляла прилагать максимум усилий, чтобы выдать удачную мысль или блеснуть в разговоре независимо от того, руководствовался человек при этом восхищением или неприязнью. После того как она удалилась из гостиной, Дерек осознал, что за минувшие полчаса проговорил больше, чем за всю предшествовавшую) неделю, более того, что говорил он, как никогда прежде, умно и остроумно. И только позднее он сообразил, что, поддавшись чарам леди Барбер, не устоял против ее испытанного умения «вытянуть из человека все» и полностью разоблачился, выложив все о своих делах, мыслях и мечтах. В сущности, ему учинили искусный и беспощадный допрос, при том что сам он об этом и не догадывался. Как многие другие наивные люди, он гордился своей сдержанностью и даже некоторой замкнутостью, поэтому открытие его уязвило. Памятуя о безоговорочной уверенности своей матушки в способности человека, умело ведущего перекрестный допрос, при желании «вытянуть из тебя все, что ему требуется», он не без сожаления признал, что ее светлость, безусловно, была очень хорошим дознавателем. Оказалось, что это мнение разделяли многие другие, не исключая и саму леди Барбер.

Муж леди Барбер (удивительно, как быстро самоё воплощение величия закона в ее обществе скукожилось до просто «мужа леди Барбер»), казалось, наслаждался ее присутствием в резиденции не меньше, чем маршал, хотя и по-своему. За чаем он грелся в лучах ее солнечного сияния, с удовольствием смеялся над ее остротами и забавлялся видом молодого человека, не осознававшего, что он подвергается «глубокому прощупыванию». В то же время более опытный наблюдатель, чем Дерек, непременно заметил бы, что за этим удовольствием скрывается некоторое опасение. Было бы грубым преувеличением сказать, что судья боялся свою жену. Скорее он не желал ни при каких обстоятельствах оказаться в оппозиции к ней, и если случалось нечто, что могло вызвать ее неудовольствие, он обычно делал все от него зависящее, чтобы она об этом не узнала. Опыт подсказывал ему, что рано или поздно она все равно узнавала обо всем более-менее важном, но он старался, по меньшей мере насколько возможно, оттянуть этот момент, чтобы смягчить наказание. Именно поэтому он ничего не рассказал ей пока о дорожной аварии в Маркхэмптоне и вопреки всякому здравому смыслу надеялся, что этой необходимости удастся вообще избежать.

Удар настиг его быстрее, чем он рассчитывал. Едва успел он закончить переодевание к ужину, как в комнату вошла жена с пачкой писем в руке.

— Это пришло на твое имя сегодня утром, — сказала она. — Тебе следовало бы всех поставить в известность, что всю адресованную тебе корреспонденцию надо направлять в суд. Большая обуза пересылать ее туда, когда тебя нет дома. Похоже, здесь нет ничего особо интересного.

Это было правдой. Два письма явно содержали какие-то циркуляры, в остальных конвертах, с адресами, отпечатанными на машинке, предположительно находились счета. Барбер рассеянно взглянул на них и повертел в руках. Ему нужно было принять одно из тех быстрых решений, от которых порой зависят важные последствия: сунуть письма в карман или сразу распечатать. Он посмотрел на часы. До ужина оставалось еще пять минут. Он решил вскрыть конверты. По иронии судьбы, которую Барбер, поклонник Харди, высоко оценил бы в других обстоятельствах, впоследствии оказалось, что часы отставали на эти самые пять минут.

Он прочел одно письмо, потом другое и выбросил их в корзину для бумаг. Ее светлость между тем, не теряя времени, глядя в зеркало, устраняла какие-то невидимые недостатки в своем макияже. Третье письмо судья вскрыл точно в тот момент, когда гонг внизу оповестил, что час ужина настал. По несчастливому совпадению в тот же момент ее светлость закончила свои труды и поймала в зеркале выражение лица мужа.

— Что случилось? — спросила она, резко обернувшись.

— Ничего, дорогая, ничего, — неубедительно ответил несчастный.

— Ничего? Но у тебя очень расстроенный вид. От кого это письмо?

— Да так, в общем ни от кого. И я вовсе не расстроен, — поспешил он прибавить. — Ты всегда торопишься с выводами, Хильда. Просто фамилия показалась знакомой, но я не могу вспомнить, кто это, вот и все.

— Что за фамилия?

— Не думаю, что тебе она известна. Странная фамилия — Сибалд-Смит.

— Сибалд-Смит?! Господи, ты меня что, держишь за дремучую мещанку? Разумеется, мне известна эта фамилия. Это едва ли не самый известный из ныне живущих пианистов.

— Пианистов?! Бог мой! — Как ни старался судья сохранить самообладание, испуг его был очевиден.

— Что, черт возьми, все это значит? — раздраженно воскликнула ее светлость и, прежде чем муж успел что-либо сообразить, грациозно пересекла комнату, выхватила письмо из его онемевших пальцев и прочла:

Некоторое время леди Барбер размышляла над содержанием письма, словно не зная, как оценить последний проступок мужа. Когда же заговорила, стало ясно, что она решила отнестись к нему скорее с сожалением, нежели с гневом.

— Уильям, ты положительно неисправим! — сказала она. — За рулем, полагаю, был ты сам?

— Да, сам.

— И полагаю, виновен полностью ты?

— Ну, что касается этого…

— Ну разумеется, ты! — нетерпеливо перебила она. — Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не ездил в темноте. Все это весьма прискорбно в твоем положении. Слава Богу, твое имя не попало в газеты в связи с инцидентом. Я читала заметку о том, что Сибалд-Смит был сбит машиной, но, естественно, никак не связывала это с тобой. Я знаю, что на концерты ты никогда не ходишь, но эта твоя эскапада пробьет серьезную брешь в музыкальной жизни Лондона, когда бы она ни возобновилась. Сибалд-Смит! Он из тех, кто страхует свои руки на тысячи фунтов.

При напоминании о страховке судья вздрогнул.

— Давай обсудим это после ужина, — предложил он.

— Не вижу предмета для обсуждения, — ответила жена, стремительно выйдя из комнаты перед его носом, чем продемонстрировала великолепное неуважение к установлениям ассизского этикета.

Дерек, который, спускаясь на ужин, предвкушал возобновление искрометной беседы, коей так насладился за чаем, к концу вечера вынужден был признать, что весьма разочарован. Вина за это, как ему представлялось, лежала на судье. Тот не только сам не произнес ни слова, но своим молчанием набросил мрачную тень на весь стол. Ее светлость, впрочем, казалась привычно жизнерадостной. Разве что румянец на щеках был чуточку ярче и глаза сверкали сильней, чем прежде. Но на сей раз ее разговорчивость выглядела результатом осознанных усилий, а не восхитительно естественным кипением энергии, которое очаровало его днем. Более того, он заметил, что она не предпринимала никаких попыток втянуть в разговор мужа, а обращалась исключительно к маршалу и большую часть времени говорила рассеянно, витая мыслями где-то в другом месте. Раз или два он даже заподозрил, что она разговаривает с молчаливой невидимой фигурой на другом конце стола. Словом, ужин прошел в неловкой обстановке. Дерек, скованный ощущением, что что-то «назревает», снова впал в смущенную безъязыкость и испытал облегчение, когда Сэвидж поставил на стол портвейн и леди Барбер удалилась.

Судья выпил три рюмки. Каждый раз, наполняя свой сосуд, он смотрел на Дерека с таким видом, словно хотел сказать нечто важное, но каждый раз передумывал и отпускал лишь какое-нибудь банальное замечание, касавшееся предстоявших на следующий день слушаний. В конце концов, будто бы капитулировав перед неизбежным, он бросил на стол салфетку, произнес: «Что ж, полагаю, пора нам присоединиться к моей жене» — и направился к выходу.

Атмосфера в гостиной оказалась еще более гнетущей, чем за столом. То и дело повисали долгие периоды тишины, которую нарушало лишь постукивание вязальных спиц ее светлости. Леди Барбер казалась угрюмой, а ее муж словно бы чего-то ждал. При всей его неопытности, Дереку не составило труда понять, чего именно. Судья ждал момента, когда окажется с женой наедине, хотя и сознавал, что ничего хорошего это ему не сулило. Дерек понял намек, при том что не мог бы точно сказать, каким образом он был ему транслирован. Сославшись на необходимость написать давно обещанное письмо матери, он покинул гостиную, как только позволили приличия.

Не успела дверь за ним закрыться, как леди Барбер, подняв голову от вязанья, заметила:

— Славный мальчик. Он был с тобой в машине в тот вечер?

— Да, был, — ответил судья, охотно ухватившись за представившуюся возможность возобновить разговор. — Хильда, коль скоро уж мы снова коснулись этого дела, я хотел бы обсудить с тобой несколько вопросов.

— Если он был с тобой и все знает, — продолжила ее светлость, следуя собственному течению мысли, — не понимаю, зачем ты отослал его из комнаты.

— Ничего подобного я не делал, с чего ты взяла?

— Мой милый, я никогда в жизни не видела, чтобы что-то было сделано с такой очевидностью. Впрочем, это твое дело, не мое. Как сказала уже перед ужином, я считаю, что здесь нет предмета для обсуждения. Видит Бог, я последняя из тех, кому хотелось бы сделать слона из этой злополучной мухи. — Судья молчал, и она через несколько минут продолжила: — Если ты дашь мне это письмо, я разберусь с ним сама. Нет никаких разумных причин, по которым ты должен обременять себя этим, к тому же тебе хорошо известно, насколько ты непрактичен в собственных делах. Надеюсь, ты послал соответствующее уведомление в свою страховую компанию? Кажется, «Эмпириан», если не ошибаюсь? — По-прежнему тишина была ей ответом. — Я не ошибаюсь? — повторила она.

Судья откашлялся и прохрипел:

— Это один из вопросов, которые я хотел с тобой обсудить.

В недостатке сообразительности леди Барбер никто не смог бы обвинить. Она отложила вязанье, широко открыла свои прекрасные глаза и выпрямилась в кресле.

— Уильям! — произнесла она зловеще тихим голосом. — Не хочешь ли ты сказать, что машина не застрахована?

— Боюсь… боюсь, что так и есть, Хильда.

Наступила пауза, в течение которой леди Барбер несколько раз явно была уже готова что-то сказать, но каждый раз удерживалась. Наконец она встала, подошла к камину, взяла с полки сигарету, закурила и несколько минут, стоя спиной к мужу, смотрела в огонь. Когда она повернулась, он начал говорить, но она, не обратив на это никакого внимания, перебила:

— Ты хорошо обдумал, что это может для тебя… для нас значить?

— Естественно, — несколько раздраженно ответил судья. — Я всесторонне все обдумал. Но должен признать, то, что ты сообщила мне перед ужином, придает делу другую окраску. Я имею в виду то, что этот тип пианист.

— Сибалд-Смит! — воскликнула ее светлость, впервые теряя самообладание и давая волю чувствам. — Ну почему, если уж тебе было суждено сбить кого-то, ты из всех людей на свете выбрал именно Сибалда-Смита?!

— Это несчастливое стечение обстоятельств, — признал Барбер. — Оно… откровенно говоря… сильно путает мои подсчеты относительно того… то есть…

— Это означает, что он потребует компенсацию, раз в десять превышающую ту, которую потребовал бы любой обычный человек, — отрезала его жена.

— Именно. Боюсь, его претензии в связи с искалеченным пальцем могут оказаться запредельными.

В течение нескольких минут оба не проронили ни слова, потом леди Барбер как-то отвлеченно произнесла:

— Не понимаю, как ты можешь быть так глуп, Уильям!

Судья мудро промолчал, а ее светлость, поняв, видимо, что перешла некую грань, коей обычно придерживалась, сделала другой заход:

— Полагаю, авария произошла по твоей вине? На «неосторожность пострадавшего, приведшую к несчастному случаю» рассчитывать никак нельзя?

— Моя дорогая Хильда, эту возможность едва ли следует рассматривать. Я в моем положении не могу позволить себе подавать встречный иск. Это очевидно. Придется улаживать дело без суда на как можно более щадящих условиях.

— Но, Уильям, это может нас погубить!

— Нам грозит гораздо более сокрушительная погибель, если я из-за того, что дело получит официальный ход, буду вынужден подать в отставку.

— В отставку?!

— Да, Хильда, надо смотреть правде в глаза.

И снова повисла гнетущая тишина, которую прервала наконец леди Барбер:

— Уильям, сколько у тебя денег, если не считать зарплаты?

— Дорогая, мы ведь очень подробно обсуждали это всего месяц или два назад.

— Я знаю, что обсуждали, но тогда речь шла всего лишь об оплате нескольких моих жалких счетов. А теперь дело серьезное.

Судья неожиданно громко рассмеялся скрипучим голосом.

— Ты думаешь, я намеренно сгущал краски, чтобы напугать тебя? — спросил он. — Что на самом деле у меня заначено несколько тысяч фунтов, о которых я тебе никогда не говорил?

— Конечно, — просто ответила ее светлость. — Это всего лишь соответствовало бы здравому смыслу.

— Здравому — не здравому, но я был абсолютно честен с тобой. Ситуация сейчас точно такая же, какую я описал тебе тогда, — такая же, как я неоднократно объяснял тебе на протяжении всего нашего брака. В течение многих лет мы тратили практически каждое пенни, которое я зарабатывал. — Он сделал легкое ударение на противопоставлении местоимений, что не укрылось от внимания собеседницы. — За исключением моего скромного страхового полиса, нам не на что опереться. А за исключением моей еще более скромной пенсии — если мне будет позволено до нее дослужиться, — нам ничто не светит впереди. Случись что-нибудь со мной…

— Спасибо, это я уже слышала, — запальчиво перебила его леди Барбер. — Вопрос состоит в том, где ты намерен взять те десять тысяч фунтов или около того, которые Сибалд-Смит, несомненно, потребует за свой палец?

Судья судорожно сглотнул. Даже при самом неблагоприятном раскладе такой суммы он себе не представлял. У него с языка чуть было не сорвалось, что о размерах компенсаций ущерба он знает поболее жены, но он вовремя вспомнил, что она зато знает намного больше его о заработках пианистов.

— Боюсь, придется решительно снизить уровень наших расходов, — сказал он.

Ее светлость бросила взгляд на свое элегантное отражение в зеркале над каминной полкой и состроила гримасу.

— Мрачная перспектива, — заметила она. Затем, взяв себя в руки, продолжила сухим практичным голосом: — Ну что ж, на письмо Фарадея в любом случае придется отвечать, и лучше, чтобы ответ был составлен профессионалом. Могу я написать Майклу и попросить его об этом от твоего имени? Полагаю, ты захочешь, чтобы он действовал по твоему поручению?

— Наверное, — безо всякого энтузиазма отозвался судья. Он не слишком жаловал своего шурина, но тот, безусловно, был компетентным поверенным.

— Я скажу, чтобы он просто формально подтвердил получение письма, а потом, когда найду время, съезжу в Лондон и все ему подробно объясню, — продолжила леди Барбер. — Чем дольше мы сможем потянуть время, тем лучше. Такие люди, как Сибалд-Смит, стойкостью не отличаются. Через месяц-другой он станет намного благоразумней в своих запросах, я уверена. Кроме того, — она неожиданно расцвела восхитительной улыбкой, — это даст нам время, чтобы начать экономить.

Вскоре после этого судья и ее светлость отправились спать в настроении лучшем, чем в это можно было бы поверить полчаса назад. Хильда с ее деятельным умом хоть и полностью отдавала себе отчет в масштабах бедствия, нависшего над ними, чувствовала почти радостное возбуждение от перспективы поиска разрешения чрезвычайной практической ситуации. Что касается судьи, то он испытывал облегчение, как всегда, когда удавалось — а удавалось сплошь и рядом — передать личную проблему в надежные руки жены. Испытывал он также и добродетельное удовольствие, которое приходит после сделанного наконец признания, поскольку освободился от тайны своей эскапады. Освобождение, однако, не было полным. Поднимаясь по лестнице, он вспомнил, что ничего пока не сказал жене о письмах с угрозами, которые получил в Маркхэмптоне. Однако с неиссякаемым оптимизмом, который всегда отличал его поведение в подобных случаях, он решил, что избавит себя от лишней неприятности, ничего не сказав ей о них. Привычка Барбера скрывать подобие вещи от жены была инстинктивной, как привычка собаки прятать косточку под диванной подушкой. И столь же эффективной.