Трагедия закона

Глава 3 УЖИН И ЕГО ПРОДОЛЖЕНИЕ

Давать ужин в честь судьи в первом городе выездной сессии не было принято в гильдии адвокатов, но это отклонение от правил было допущено по просьбе самого судьи. Петтигрю, чтивший традиции, был решительно против, однако остальные члены гильдии возражений не имели. Чтобы устроить умеренную пьянку, один вечер был ничем не хуже другого. Кроме того, было известно, что, начиная со следующего города, сопровождать судью до конца турне будет леди Барбер, и казалось только справедливым позволить Брадобрею немного развлечься, пока он еще может себе это позволить. К тому же это давало повод прикончить шампанское, которое уже очень давно хранилось в погребах «Красного льва», так что члены гильдии охотно заковали себя в туго накрахмаленные сорочки, как положено в таких случаях.

Барбер настоял, чтобы вечер был неофициальным, и подчеркнул эту неофициальность тем, что сам привез Дерека в отель в собственной машине, отклонив предложение воспользоваться «роллс-ройсом» шерифа. Он все еще пребывал в благостном расположении духа, которое снизошло на него сразу после обеда. Работа во второй половине дня оказалась неожиданно легкой. Заключенный в середине судебного разбирательства, уловив весьма прозрачный намек с судейской скамьи, признал себя виновным в непредумышленном убийстве, каковое признание было немедленно принято и учтено. Дерек, приготовившийся стать очевидцем первого в своей жизни смертного приговора и пребывавший в возбуждении, словно турист, которому предстояло впервые в жизни присутствовать на бое быков, испытал смесь разочарования и облегчения от столь пресной развязки. Судья вопреки кровожадным разговорам за столом продемонстрировал полное удовлетворение таким результатом и вынес приговор, грешивший мягкостью, чтобы не сказать больше. Дерек, который отнюдь не был лишен мозгов, сделал для себя вывод, что выплеск жестокости за обедом был не более чем приступом эксгибиционизма со стороны Барбера, и что к этому имело какое-то отношение присутствие Петтигрю.

С дюжину мужчин удобно расположились в отведенном специально для гильдии малом зале «Красного льва». (Ходили слухи, что в Южном районе среди членов гильдии были и женщины, но, за исключением уплаты вступительных взносов, их участие в ее деятельности не поощрялось. Местные адвокаты были консервативным сообществом и следили за тем, чтобы никакие искушения не нарушали традиционного мужского братства их совместных застолий.) Председательское место занимал Фродсхэм, единственный присутствовавший королевский адвокат, пухлый приветливый мужчина, звезд с неба не хватавший, но обладавший даром излучать ауру успеха и процветания, каковая быстро сделала его действительно успешным и процветающим. Судья сидел по правую руку от него, Дерек — напротив судьи. Слева от Дерека расположился ассизный секретарь, робкий старый джентльмен, имевший слабость к нюхательному табаку. Петтигрю, то ли случайно, то ли нарочно, уселся как можно дальше от Барбера, слева от младшего барристера, или просто Младшего, который, как предписывал обычай, помещался в дальнем конце стола. К этому концу тяготели все присутствовавшие младшие члены гильдии. Петтигрю любил молодежную компанию и знал, что им нравится его общество, хотя начинал подозревать, что они видят в нем скорее музейный экспонат, чем такое же человеческое существо, как они сами.

На протяжении всего ужина судья сохранял хорошее настроение и, раззадориваемый соответствующим количеством шампанского, живо общался со всей компанией. Он делился своими взглядами на войну, которые были ничем не лучше и не хуже, чем чьи бы то ни было взгляды на нее в октябре 1939 года. Рассказал — это уж было неизбежно — несколько забавных случаев из первых лет своей юридической практики, и по мере того как вечер катился дальше, ударился в сантименты по поводу старых времен, когда он участвовал в подобных выездных сессиях, намекнув, что теперь не то, что было прежде. Петтигрю, который обычно и сам придерживался того же мнения, слушал его с едва скрываемым презрением. Одной из самых малых его претензий к Барберу являлось то, что тот никогда не был по-настоящему предан институту выездного судопроизводства и при первой же возможности тяготы и превратности жизни на колесах приносил в жертву лондонской роскоши. Многие годы до своего назначения на нынешнюю должность он лишь номинально числился членом Южного судебного округа, и требовались баснословные гонорары, чтобы заманить его в провинцию, оторвав от неуклонно расширявшейся практики на Стрэнде. Петтигрю признавал, что ничего плохого в этом не было. Он и сам в те годы мечтал о богатой столичной практике. Но он ненавидел лицемерие, и у него были особые причины ненавидеть этого конкретного лицемера. Его бесило, когда он слышал, как этот самозванец притворялся перед теми, кто его не знал, истинным наследником традиций выездных судов и кладезем знаний о них.

Они достигли стадии бренди и сигар, когда судья поднялся из-за стола.

— Существует множество прекрасных старых обычаев, которым грозит забвение, — произнес он. — Вот один из них, быть может, неизвестный более молодым из присутствующих здесь юристов. Боюсь, что я, вероятно, единственный среди вас достаточно старый, чтобы помнить его, и мне хотелось бы его возродить. Это обычай, согласно которому старший член гильдии в первый день Михайловой сессии[17] произносит традиционный тост. Я вам его напомню: «Fiat Justitia!»[18]

— Потрясающе, сколько же всего знает судья об этих старых обычаях, — заметил сосед Петтигрю по столу, после того как присутствующие отдали должное тосту.

— Потрясающе, — сухо подтвердил Петтигрю. На самом деле тост должен был звучать так: «Fiat Justicia, Ruat Caelum»[19] — и произноситься в конце летней сессии не старшим, а младшим членом гильдии. Если не считать этих мелочей, Папа Уильям все сказал правильно. Впрочем, до мелочей ли. Старый мошенник справедливо отметил: традициям ассизных судов действительно грозило забвение, — но Петтигрю был уже слишком пьян, чтобы сильно тревожиться на этот счет.

— Между прочим, маршал, — снова сев, спросил его светлость Дерека, — вы передали то мое billet doux[20] Главному констеблю?

— Да, — ответил Дерек. — По-моему, он отнесся к нему гораздо… гм, гораздо более серьезно, чем вы.

— Это его работа — ко всему относиться серьезно. Кроме того, ему не довелось повидать столько подобных писем, сколько видел их я на своем веку. Удивительно, — продолжил он, поворачиваясь к Фродсхэму, — как много анонимных писем получает судья за время своей службы. Разумеется, на них не обращаешь никакого внимания. Вам придется нарастить толстую кожу, когда вы сядете на судейскую скамью, уверяю вас.

— Бросьте, судья, вы же знаете, что мои амбиции так далеко не простираются, — ответил Фродсхэм тоном, явно свидетельствовавшим о том, что как раз простираются. — А что было в этом конкретном письме?

— Да так, обычная расплывчатая угроза. Может быть, чуть более оскорбительная, чем обычно. И что сказал Главный констебль, маршал?

— Сказал он не много. Просто изрядно помрачнел и заметил: «Не удивлюсь, если это окажется Хеппенстол».

— Хеппенстол? — резко переспросил Барбер.

— Да, кажется, он назвал какую-то похожую фамилию. Судя по всему, он знает об этом человеке все.

После этого судья некоторое время молчал, но при этом обильно прикладывался к бренди.

Внезапное прекращение потока воспоминаний, изливавшегося от головной части застолья, вмиг снизило накал веселья, и Фродсхэм быстро это заметил.

— Мистер Младший, — крикнул он в конец стола, — не будете ли вы любезны назначить кого-нибудь из членов гильдии развлечь нас?

С этой традицией знакомы были все. Назначенный развлечь компанию участник был обязан немедленно внести свой вклад, исполнив песню, рассказав какую-нибудь историю или изобразив кого-нибудь, иначе ему грозил существенный штраф. Если ему не удавалось развеселить компанию своим выступлением, следовало наказание, тоже весьма существенное и всегда позорное.

— Я назначаю Петтигрю, — без малейших колебаний отозвался Младший.

Петтигрю встал и несколько секунд стоял молча, наморщив лоб, а потом заговорил профессионально бодрым голосом:

— Мистер Младший, с вашего позволения, я представляю на суд слушателей рассказ о судье Ракенбери и деле о непристойном нападении, которое слушалось в здешнем выездном суде во время Январской сессии тысяча девятьсот тринадцатого года.

В предвкушении развлечения за столом раздался взрыв смеха. Все участники слышали эту историю, многим была знакома более или менее искаженная ее версия, и Петтигрю во время таких застолий рассказывал ее раз десять как минимум. Но это не имело никакого значения. Это была легендарная история, а легенды не теряют своей привлекательности от повторения. Более того, в устах умелых бардов они с годами обретают новое качество, которое повышает их ценность как части наследуемого племенем традиционного знания. Все откинулись на спинки стульев в уверенности, что их сейчас хорошо позабавят.

История и впрямь была хороша, а кроме того, приходилась здесь как нельзя более к месту и ко времени — в меру неприличная, в высшей степени специальная история, комизм которой проистекал из некомпетентности добродушного коллеги-юриста, с тех пор вошедшей в анналы. Петтигрю рассказывал хорошо, с совершенно невозмутимым видом, неизменно сохраняя сухую объективность интонаций адвоката, обсуждающего некий скучный процессуальный аспект. Казалось, он совершенно не замечал царившего вокруг него бурного веселья и, добравшись до непристойного финала, изобразил искреннее недоумение от того, что оказался адресатом восторженных аплодисментов.

История была ему так хорошо известна, что большую ее часть он рассказывал почти автоматически, мысленно сосредоточившись на совершенно других предметах. Встав в хорошо наезженную колею знаменитого диалога между Ракенбери и заключенным, ожидающим приговора, он мог без опасений предоставить полную самостоятельность языку. Голова же его была в это время занята дюжиной разных мыслей, большей частью весьма тривиальных. Вскоре, однако, один вопрос вытеснил из нее все остальные: «Что, черт возьми, происходит с Брадобреем?»

Потому что Брадобрей не смеялся вместе с остальными. Более того, он не слушал. Он сидел, мрачно уставившись в скатерть и то и дело прикладываясь к бутылке бренди, которая каким-то образом оказалась прочно пристроенной у него под рукой. Что характерно, в первую очередь Петтигрю озаботила судьба бренди. «Этого бренди „Севенти Файв“ осталось не так уж много, — подумал он. — Надо не забыть сказать об этом на следующем заседании Винного комитета. Конечно, такого хорошего достать уже не удастся, но надо сделать все, что можно… Противно смотреть, как Брадобрей хлещет такой великолепный напиток. Вообще-то это на него совсем не похоже. Если не поостережется, скоро будет хорош». Тут он обнаружил, что его история окончена, и резко сел.

Барбер не был пьян, но выпил, безусловно, более чем достаточно. Если он собирается продолжать в том же темпе, то скоро переберет, подумал Петтигрю. Что-то такое, видимо, пришло в голову и самому судье, потому что не успел смолкнуть смех, которым наградила Петтигрю аудитория, как он вдруг отодвинул бокал и сказал через стол:

— Маршал! Пора домой.

Дерек немало огорчился. Вечер был в самом разгаре, и он только начинал веселиться. Но — ничего не поделаешь. Высокий гость встал из-за стола, и вечеринка автоматически распалась. Дерек принес их шляпы, пальто, и они вышли в вестибюль. Фродсхэм и еще два-три участника застолья провожали их. Обведя провожающих прощальным взглядом, Барбер заметил среди них Петтигрю, тоже одетого на выход.

— Как это понять, Петтигрю? — удивленно спросил он. — Разве вы не остаетесь?

— Нет, судья, я остановился в «Графском поместье».

Барбер мог быть неважным выездным судьей, но знал достаточно, чтобы точно понять, что подразумевалось под выражением «остановиться в „Графском поместье“». «Красный лев» был не только постоянным местом встреч членов гильдии, домом, куда по правилам выездных сессий должны были направляться «письма и посылки для джентльменов — членов суда», он был единственным заведением первого класса в Маркхэмптоне. Само собой разумелось, что все приезжие юристы останавливаются именно здесь. Все, кто мог это себе позволить, конечно. Признаться в том, что ты остановился в «Графском поместье», гостинице, которая, несмотря на название, представляла собой жалкий кабак, означало признаться в своей крайней бедности. Судья быстро окинул взглядом Петтигрю, его поношенное пальто и выглядывавшие из-под него обтрепанные штанины брюк.

— В «Графском поместье», гм? — переспросил он после паузы. — Как вы собираетесь туда добираться?

— Пешком. С удовольствием подышу свежим воздухом после ужина.

— Чепуха. Я вас подвезу. Это мне по пути.

— Не стоит, судья. Я быстрее доберусь туда пешком.

Снаружи было темно, хоть глаз выколи, и шел затяжной дождь.

— Вы не можете идти под таким дождем, — ворчливо сказал судья. — Залезайте!

Без дальнейших пререканий Петтигрю залез в машину.

Существуют вещи, которые в правильно устроенном мире просто не могут иметь места. В правильно устроенном мире ассизные судьи его величества во время сессий не ездят за рулем собственного автомобиля. Они пользуются услугами надежных профессионалов, кои предоставляются и оплачиваются графством, чьими гостями эти судьи в данный момент являются. Даже если они, забыв о своем достоинстве, решают все же действовать в качестве собственных шоферов — в конце концов, они тоже люди и могут позволить себе удовольствие посидеть за рулем так же, как простые смертные, — то не делают этого в кромешной тьме, в дождливую безлунную ночь, налакавшись старого бренди сверх нормы. И наконец, само собой разумеется, что в любое время любого сезона они управляют автомобилем с предельной осторожностью и осмотрительностью. С сожалением следует признать, что в этом случае, как и в стольких других, мир оказался устроенным несколько хуже, чем общепринято считать.

Авария произошла при выезде с Хай-стрит на Маркет-плейс, сразу же после того как машина резко повернула направо. Петтигрю, который в одиночестве сидел сзади, ни тогда, ни потом так и не смог понять, что же именно случилось. Сначала он очнулся от дремоты, потому что его резко бросило в сторону, когда машина делала поворот, потом услышал пронзительный скрежет подшипников, свидетельствовавший о том, что поворот происходил на слишком большой скорости, и, наконец, полностью проснулся, почувствовав, что задние колеса машины бешеным юзом заносит влево. В следующий миг она ударилась о ближний бордюр, от чего Петтигрю впечатался головой в спинку водительского сиденья. И это, как он впоследствии неоднократно имел случай напомнить себе, было единственным, что он знал об аварии. В качестве свидетеля он бы никакой ценности не представлял. И по этой причине, надо сказать, чувствовал себя весьма комфортно.

Потребовалось некоторое время, чтобы Петтигрю смог собраться, выйти из машины и обозреть масштаб бедствия. Вылезая на мокрый скользкий тротуар, он столкнулся с двумя почти невидимыми объектами, которые оказались Барбером и Маршаллом. Они стояли, тесно прижавшись, словно взаимно поддерживали друг друга, и даже в темноте вид их свидетельствовал о крайней беспомощности. Следующим, что заметил Петтигрю, было небольшое пятно света на дороге непосредственно за машиной. От пережитого потрясения он не сразу сообразил, что луч исходит от полицейского фонаря и направлен на что-то… нет, на кого-то, лежавшего на пешеходном переходе рядом с задними габаритными огнями машины.

— О Господи! — простонал Петтигрю, потирая виски. — Веселенькая история.

Он встряхнулся и вышел на проезжую часть дороги.

— Ничего не сломано, — кратко констатировал полицейский. — Передвигать можно.

Он наклонился, подхватил находившегося в бессознательном состоянии мужчину под мышки, Петтигрю взялся за ноги, и вместе они перенесли его на тротуар. Там полицейский подложил ему под голову свой плащ, в то время как тоже уже подоспевший Маршалл принес из машины плед, чтобы укрыть его. Последовала пауза, в течение которой никто не произнес ни слова. Петтигрю вдруг понял, что офицер был очень молод и, судя по всему, ломал голову над тем, что он должен делать дальше согласно процедуре, предписанной в случае дорожно-транспортного происшествия. В обычных обстоятельствах, очевидно, нормальным было бы, чтобы Брадобрей отвез жертву в ближайшую больницу, но он этого не предложил, а Петтигрю видел несколько основательных причин, почему ему этого делать не следует: чем меньше огласки получит это дело, тем лучше для всех участников.

— Может быть, мне пойти за «скорой помощью»? — предложил он.

Молодой полицейский сразу же пришел в себя.

— Оставайтесь на месте — вы все! — скомандовал он и отошел на несколько шагов в сторону, где Петтигрю во мраке с трудом различил телефонную будку. Полицейский отсутствовал всего несколько минут, но для ожидавших они показались нескончаемо долгими. Судья стоял по-прежнему неподвижный и бессловесный, его сутулая фигура являла собой воплощение глубокой подавленности. Петтигрю не имел ни малейшего желания разговаривать с ним, поэтому тихо сказал Маршаллу:

— В любом случае повезло, что поблизости никого не было.

— Кто-то был, — так же тихо ответил Дерек. — Я увидел его, как только вылез из машины. Однако когда появился полисмен, он тут же удрал.

— Черт! — ругнулся Петтигрю.

— Простите, сэр, как вы думаете, он сильно пострадал?

— М-м-м. Боюсь, что да.

Офицер вернулся — теперь его шаги звучали твердо и уверенно.

— «Скорая» будет через несколько минут, — объявил он, размашистым движением распахнул свой блокнот и повернулся к Барберу. — Полагаю, это вы находились за рулем, сэр? — спросил он. — Ваше имя и адрес, пожалуйста.

— Офицер, может быть, я смогу кое-что вам объяснить? — спокойным голосом начал Петтигрю.

— По очереди, пожалуйста, сэр, — перебил его констебль, теперь, похоже, полностью овладевший собой и ситуацией. Он снова повернулся к Барберу: — Итак, ваше имя и адрес, будьте любезны.

Барбер сообщил что требовалось. Это были его первые слова, произнесенные с момента аварии, и голос прозвучал еще более хрипло, чем обычно. Молодой полицейский, который начал было автоматически записывать сведения в блокнот, резко остановился, и его фонарь заметно дрогнул в руке. Затем дисциплина взяла верх, и он завершил запись, тяжело дыша. Момент был затруднительный, и в руководствах, выпускаемых Маркхэмптонской городской полицией для новичков, инструкций для подобных случаев не содержалось.

— Э-э, так, на всякий случай, милорд, — сказал он, — просто на всякий случай, я… — Он сделал паузу, сглотнул и храбро продолжил: — Боюсь, я должен попросить вашу светлость предъявить водительское удостоверение и страховой полис.

— На всякий случай, — сказал Барбер, повторив слова полицейского с почти иронической интонацией. Пройдя к машине, он достал из нее небольшую папку и вручил констеблю.

— То и другое — внутри, — проскрипел он.

На этом месте их прервало появление «скорой помощи». На удивление быстро, как показалось Петтигрю, раненый был осмотрен, перевязан, поднят и унесен; уже в следующий момент ничто, кроме плаща полицейского, аккуратно свернутого на тротуаре, не указывало на его присутствие. Хозяин плаща поднял его, встряхнул и, поскольку дождь к тому времени прекратился, свернув трубочкой, зажал под мышкой, после чего продолжил изучение документов, врученных ему судьей.

В правильно устроенном мире — повторим — все водители без исключения, а особенно судьи Высокого суда, обновляют водительские права, когда истекает срок их действия. Далее, вняв напоминаниям, которые задолго до положенного срока любезно посылает им их страховая компания, они продлевают страховку в соответствии с требованиями «Актов о дорожном движении» 1930–1936 годов. Тот факт, что время от времени они забывают все это сделать и тем самым совершают целый ряд явных правонарушений, только лишний раз показывает, как далек от совершенного устройства наш реальный мир. То, что даже судьи Высокого суда правосудия не застрахованы от подобных провалов памяти, возможно, является аргументом в пользу предположения, что в правильно устроенном мире им бы вообще не позволили управлять автомобилем.

— Боюсь, милорд, — сказал офицер, — что с этими документами не все в порядке.

Барбер посмотрел на них в свете фонаря.

— Похоже, они просрочены, — печально, почти униженно согласился он.

— В таком случае, милорд, я вынужден просить вас…

Но в этот миг неожиданно в дело вступил Дерек.

— Вам не кажется, офицер, — сказал он, — что лучше всего было бы доложить обо всем вашему начальству? Не исключено, что Главный констебль сочтет возможным лично приехать в резиденцию его светлости и спокойно обсудить с ним все вопросы. Здесь все это немного… не соответствует рангу…

С явным облегчением констебль ухватился за предложение.

— Вероятно, вы правы, сэр, — сказал он. — Мне только надо, если не возражаете, записать ваши данные и данные остальных джентльменов.

Он последний раз открыл свой блокнот, и минуту-другую спустя инцидент был исчерпан — по крайней мере на тот момент. Петтигрю, сообразив, что находится неподалеку от своей гостиницы, отправился туда пешком, а Дерек в новом для себя качестве руководителя твердо заявил, что лично отвезет судью домой, и, не дожидаясь согласия, сел на водительское место.

«Проклятый старый дурак! Проклятый старый дурак!» Петтигрю поймал себя на том, что всю недолгую дорогу до гостиницы повторял это снова и снова. Голова у него болела от удара, полученного при столкновении машины с тротуарным бордюром, тонкие подошвы промокли насквозь, он устал, испытывал боль в ушибленных местах и был зол. Особенно зол. Ответственность за все его беды от начала до конца лежала на Брадобрее: если бы не он, Петтигрю мирно спал бы сейчас в своей лондонской постели. В порядке реакции на весело проведенный вечер он начал подозревать, что последовавшее за ним несчастье было намеренно подстроено судьей, только чтобы досадить ему. Оплошность Брадобрея с просрочкой водительских прав и страховки только усугубляла его гнев. Конечно, то, что он увидел своего врага в столь неприятном и унизительном положении, доставило ему некоторое мрачное удовольствие, но это удовольствие с лихвой перекрывалось пакостным ощущением от того, что один из судей его величества так себя опозорил. Не было, пожалуй, в судейском корпусе ни одного судьи, которого Петтигрю не критиковал бы по тому или иному поводу, не пародировал и не высмеивал бы на потеху гильдии во время послеобеденных забав. Как личности многие из них ему нравились, некоторые вызывали восхищение, но не уважал он никого. Он слишком хорошо знал их, слишком досконально изучил, чтобы сохранять хоть малейшие иллюзии. Однако к институту правосудия как таковому он испытывал глубочайший внутренний пиетет. Судебная система в целом была тем, чем и ради чего он жил, и все, что порочило доброе имя судейского ордена в глазах внешнего мира, за пределами узкого круга посвященных, глубоко его оскорбляло. По мере того как чувство личной обиды отступало, становилась еще очевидней чудовищность компрометирующего корпорацию поведения Барбера, и к моменту окончания своего короткого пути Петтигрю был одержим единственной мыслью: любой ценой сделать так, чтобы это происшествие не попало в газеты.

«Главный констебль города — человек разумный, — размышлял он. — Во всяком случае, никакого уголовного разбирательства он не учинит. В этом можно быть уверенным. Будем надеяться, что он до смерти запугает молодого полицейского и проследит, чтобы тот держал язык за зубами. Что касается Маршалла, то, похоже, мозги у него повернуты в правильную сторону. Его опасаться не следует. Впрочем, все равно лучше поговорить с ним утром. Хорошо, что не было никаких посторонних свидетелей, кроме одного, но когда старый идиот называл свое имя, тот уже смылся. Между прочим, само по себе это странно… Обычно свидетелей происшествия бывает невозможно остановить, когда они рассказывают о том, что видели. Но это тоже можно уладить…»

Продолжая размышлять, он подошел к своей гостинице, толкнул вращающуюся дверь и сразу был ослеплен ярким светом, заливавшим вестибюль. Чтобы подняться к себе в номер, ему нужно было пройти мимо входа в бар, и, поравнявшись с ним, он услышал: «Время вышло, джентльмены, пора, прошу вас!» Петтигрю удивился, что бар еще открыт. Правда, местная гильдия обычно устраивала ужины в довольно ранний час, а на сей раз благодаря судье вечеринка закончилась раньше, чем всегда. Но с момента ее окончания столько всего случилось, что ему было трудно поверить, что время работы бара еще не истекло, и он заглянул внутрь — посмотреть на часы.

Бар оказался полон и оглашался голосами подвыпивших посетителей, приканчивавших свои последние бокалы. В воздухе клубился табачный дым и витал теплый влажный дух пива и человеческих тел. Петтигрю посмотрел на часы, висевшие на дальней стене, и собирался уже было уйти, но тут его взгляд привлекла оживленная группа людей под ними. Три или четыре солдата и один или двое штатских толпились вокруг мишени для дротиков, в которую метился невысокий пузатый мужчина средних лет в клетчатом пуловере, от которого рябило в глазах. Судя по всему, игра находилась в завершающей стадии, и участники пребывали в большом возбуждении. Мужчина метнул дротик, и все зашумели. «Осталось тридцать четыре! — выкрикнул кто-то. — Осторожней теперь. Корки. У тебя…» Но Корки, видимо, отлично знал сам, сколько очков ему осталось набрать. С исключительно уверенным видом он снова метнул дротик. И опять послышались восторженные возгласы: «Дважды семь!» «Осталось двадцать!» — продолжил считать тот же голос. Петтигрю, который ничего не понимал в этой игре, почувствовал, что и его охватывает возбуждение. Ему отчаянно захотелось, чтобы Корки сделал все как надо, и, затаив дыхание, он ждал последнего броска. Волнение оказалось напрасным. В наступившей вдруг мертвой тишине Корки с грацией танцора приподнял свою толстую фигуру на цыпочки, тщательно прицелился и выпустил свой последний снаряд. «Дважды десять!» От разразившегося всеобщего ликования в баре, казалось, зазвенели все бокалы. Вспотевший, но совершенно спокойный, триумфатор Корки, которому чуть не вывихнули руку, пожимая ее со всех сторон, и у которого от приветственных хлопков уже наверняка болела спина, отошел к столу, чтобы допить свой бокал, между тем как бармен громовым голосом продолжал взывать: «Пора, джентльмены, прошу вас!»

В первый же момент, как только он взглянул на него, у Петтигрю возникло ощущение, что Корки ему определенно знаком, но, лишь увидев, с каким спокойным достоинством тот принимает поздравления поклонников, он его узнал. Это было тем более удивительно, что последний раз он видел этого человека не далее как сегодня днем. Впрочем, учитывая разницу окружения, это было не так уж странно. Петтигрю пошел на открытие слушаний по делу об убийстве не столько ради того, чтобы услышать первое обращение Фордсхэма к присяжным, сколько ради чисто эстетического удовольствия, которое доставляли ему модуляции голоса Бимиша. Бимиш в суде, торжественно-великолепный в своем фраке и полосатых брюках, и Корки в гостиничном баре, чемпион по игре в дротики, казались настолько непохожими друг на друга, насколько вообще могут отличаться два человека, но в том, что это было одно и то же лицо, сомневаться не приходилось.

Поднимаясь к себе, Петтигрю посмеивался. По крайней мере завершился для него этот злосчастный вечер забавным открытием. «Если среди присутствующих есть кто-нибудь, кто может сообщить милорду королевскому судье что-либо о государственной измене, убийствах, тяжких уголовных или мелких преступлениях, совершенных заключенным, стоящим сейчас перед судом, пусть этот человек выйдет и заявит о них, ибо заключенный стоит на пороге освобождения». Петтигрю постарался припомнить эти богатые, суперизысканные обертоны «судебного» голоса Бимиша. Интересно, подумал он, бывал ли кто-нибудь из приятелей Бимиша по бару в суде и слышал ли, как он исполняет там свою роль? Вероятно, эту сторону своей жизни он так же тщательно скрывал от них, как, безусловно, скрывал от своего работодателя походы в «Графское поместье». «Знает ли Брадобрей, что его зовут Корки?» — размышлял Петтигрю.

На миг восхищение метаморфозой Бимиша вытеснило Барбера из его мыслей. Но теперь проблема, которая его перед тем волновала, обрушилась на него снова с удвоенной силой. Оценивая возможности сохранения втайне этого прискорбного инцидента, он не принял во внимание Бимиша. Секретари всегда знают все. Можно ли положиться на Бимиша? После того, что увидел, он не был в этом так уж уверен. Если Бимиш мог полностью изъять Корки из своей профессиональной жизни, то представить себе, что секретность и скромность процветают в атмосфере бара «Графского поместья», было трудно. Петтигрю отправился спать с нахмуренными бровями и сильно наморщенным носом.