ОТ ПОРОГА ДО КРЕСТА…

Юрась лег поздно и только задремал, как в дверь сарайчика громко застучали. Юрась вскочил на ноги, откинул крюк.

— Что стряслось? — спросил он, высовываясь наружу.

На дворе ночь, но глаза, привыкшие к темноте, увидели открытые ворота, мелькающие тени вооруженных людей. Фыркала машина, слышался невнятный говор.

— Собирайся живее, — сказал нетерпеливо дядя. — Придется тебе проветриться напоследок. Тут недалеко. Что поделаешь? Я бессильный: комендант приказал поднять всю полицию поголовно. Если я тебя не пошлю…

— Куда?

Куприян оглянулся, привстал на цыпочки, шепнул на ухо Юрасю:

— На хутор Спадщину.

— Зачем?

— Про то скажут.

Из темноты донесся хриплый голос Латки, скликавшего полицаев.

Юрась остановился у калитки, мысль его лихорадочно работала в поисках какого-то выхода, избавления от нависшей беды.

— Ничего… ничего… — подталкивал его дядя. — Разок съездишь.

— Я никуда не поеду, — отрубил Юрась категорично. — Вы заверили, что ни на какие операции меня посылать не будут.

— И не послали бы, если б у тебя хвост был посуше… А теперь давай! Поедешь без оружия, так оно даже лучше. Покатаешься туда-сюда, и вся операция, понял? Ну, чешись проворнее…

До Спадщины сорок километров ехали в слепой темноте. По пути со слов полицаев Юрась понял, что они участвуют в карательной экспедиции. Фашисты решили разделаться с партизанским гнездом. Именно в этой Спадщине недавно было уничтожено два танка. Такие дела даром не проходят. Командующий областью приказал сравнять хутор с землей.

Машина не доехала до опушки, леса, остановилась. Полицаи и солдаты охранной роты выбрались на дорогу. Дальше двинулись пешком. С предосторожностью развернулись в цепь, начали охватывать хутор с трех сторон. Безоружному Юрасю велели нести канистру. Посланные в разведку вернулись и доложили: на хуторе тихо, ничего подозрительного не замечено. Пошли смелее. Потом разом ворвались на улицу. Защелкали выстрелы, залаяли собаки. Каратели бросились шарить по дворам — пусто, никаких партизан и в помине нет.

Поджарый солдат с автоматом в руках, видимо, не из храбрых, вылез из машины последним, потоптался и, лишь когда вспыхнуло несколько домов и стало светло, показав Юрасю на канистру, жестом приказал: «Неси!»

На хуторе — истошные вопли людей, рев скотины… Над крышами, в черном небе, метались багряные космы, люди тащили на задворки схваченные наспех узлы. Длинные языки пламени шевелились и, казалось, в их кровавых отсветах шевелится лес. По рыхлой кромке низких облаков мельтешили зловещие подпалины.

— Хальт! — крикнул солдат, ткнув Юрася автоматом в спину. Юрась остановился, оглянулся затравленно. Солдат кивнул на канистру и на дом, возле которого остановились. Юрась вздрогнул: «Достукался: поджигатель!..» Он замотал головой, сделав вид, что не понимает.

— У-у, ферфлюхте[7] рус! — выругался немец, вырвал у Юрася канистру, откинув пробку, плеснул дважды бензином на стену избы и чиркнул зажигалкой. Сухое дерево взялось сразу. Юрась с каким-то болезненным, размывающим волю отупением смотрел на оранжевые хлысты пламени, извивавшиеся по стенам. Кругом гудело. Раскаленный воздух взметывал вверх охапки шипящих искр, закручивал их вихрями.

Зазвенело разбитое стекло. В окне горящего дома показалась испуганная женщина с ребенком на руках. Было видно, как она мечется по избе: то к окну бросится, то снова исчезнет. Окошко чересчур мало, чтобы из него выбраться, и женщина, понимая, что сгорит живьем, в ужасе билась головой о раму.

Педантично-холодный фриц толкнул автоматом под локоть Юрася: пошли, мол, дальше. Юрась продолжал стоять. Немец повторил приказание, толкнул его еще раз. В этот момент раздался душераздирающий вопль погибающей, слышный даже сквозь буйный вой огня. Юрась поставил канистру и провел руками по лицу. Он словно проснулся.

Нет, спать он не спал — совесть его спала. Иначе как бы она мирилась с тем, что творится вокруг? И только предсмертный крик человека — может быть, Агния крикнула так в последнюю минуту своей короткой жизни? — разом выдул из головы Юрася отупляющую муть, и он посмотрел вокруг живыми глазами. Посмотрел и понял: женщина не может выбраться из горящей хаты, кто-то из карателей запер снаружи дверь на задвижку. Бросился отворить, но солдат схватил его за рукав.

— Цурюк![8] — прорычал он с угрозой.

Юрась стряхнул его руку, показал на горящую хату.

— Там маленький! Киндер… мутер… понимаешь?

Солдат блеснул розовыми от пламени зубами, покачал отрицательно головой.

— Ах ты, беда! — Юрась, суматошно жестикулируя и волнуясь, изобразил, как баюкают ребенка. Вновь закричал: — Мутер, киндер…

Фриц сделал свирепую гримасу, погрозил автоматом. Из разбитого оконца густо валил дым, женщина больше не кричала, и ее не было видно. Юрась заслонился ладонью от слепящего огня и враз, не опуская руку, хлобыстнул наотмашь солдата.

Это не сильный Тихон Латка — солдат покатился кубарем и уронил автомат. Юрась подхватил оружие, ударил прикладом по засову, распахнул дверь. В дымной провалине сеней женщины не было. Юрась вдохнул полную грудь воздуха, кинулся в дом. Женщина лежала на полу, прижимая к груди ребенка. Юрась схватил ее под мышки, выволок на воздух. У ребенка лицо посинело. Женщине помог подняться на ноги и, легонько подтолкнув ее, крикнул на ухо:

— Беги в ту сторону, к лесу! Я догоню!

Посмотрел ей вслед, и тут же в глазах замелькали раскаленные брызги. Обморочная слабость потекла по телу. Схватился за горящий косяк. От боли красные брызги погасли, и Юрась увидел тяжелую канистру, вторично занесенную над своей головой разъяренным солдатом. Видел и не мог сдвинуться с места, потрясенный ударом.

Вдруг пронесся крик:

— Зрада! Зрада![9] Люди, сюда! Держи-и-и его!

Во двор, размахивая винтовкой, вбежал Тихон Латка. Выпученные от злобы глаза фашиста торчали перед оглушенным Юрасем. Он вздрогнул так, что лязгнули зубы, и в отчаянье потянул за спусковой крючок автомата.

Полоснула очередь, фашист с канистрой повалился наземь. Юрась оглянулся: к дому бежали каратели. Он метнулся со двора, присел за срубом колодца, посмотрел бессмысленно на автомат, из которого впервые в жизни выстрелил и убил человека.

Тиу! Тиу! — просвистели пули.

— Там он! За криницей! — неслись злые голоса полицаев.

— Окружай! — командовал Латка.

Пули глухо стучали по кондовым плахам сруба.

— Ну, гады, война так война! — процедил Юрась сквозь зубы и нажал на спусковой крючок.

— Окружай, живым пымаем!

Вскочило несколько полицаев, Юрась прицелился, дал короткую очередь. Нападавшие залегли, открыли частый огонь. Юрась оглянулся, и вовремя: позади среди высокого бурьяна мелькнули мундиры солдат. Уперся спиной в сруб, дал по ним несколько выстрелов, потом, почти не целясь, стал палить во все стороны, пока не кончились патроны в обойме. Вскочил, бросился огородом к березняку.

Вжик! Вжик! Вжик!

Споткнулся, упал на четвереньки, автомат полетел куда-то в бурьян. Пули визгнули верхом. Он, проворно перебирая руками и ногами, быстро полз на четвереньках вдоль изгороди к лесным зарослям. Вот уже первые кусты, межевая канава… Прорвался.

Постоял в зарослях, тяжело дыша, отплевываясь. Скинул шапку, вытер рукавом ватника лоб. «Кровь? Отчего? А-а-а… немец канистрой…» Нашарил в потемках влажный лист лопуха, приложил к ране, поверх напялил шапку.

Все случилось так быстро и неожиданно, что даже не верилось. Но недалеко гудело пожарище и сквозь частокол стволов пробивалось мутно-красное зарево.

Сорочка мокрая от пота, хоть выжимай, а почему-то зуб на зуб не попадает и всего трясет, как на морозе. Азарт схватки проходил. Очень болела голова. Багряные сполохи плескались на белых стволах берез, и казалось, что и они вот-вот вспыхнут. Каратели, остервенев от безнаказанности, продолжали лютовать. Все дома уже горели, поджигать больше было нечего. Полицаи и солдаты безалаберно палили в лес, куда бежали жители хутора.

«А ведь сегодня спозаранок мне надлежало быть в дальней дороге, — вспомнил Юрась и криво усмехнулся. — Дорога!.. Хороша дорога, если нужно ото всех скрываться. Документы, что вручил дядя Куприян, теперь не помогут, поди сунься с ними! Первый же полицай или немец сцапает. И о партизанах теперь думать нечего. Партизаны не помилуют карателя… В общем, влип ты, Байда. Будут лупить тебя и те и другие…»

Юрась поежился, поглядел с тоской в чадный купол неба.

«Надо бежать, а куда?» — подумал Юрась и направился в глубь леса. Прошел немного и вдруг услышал негромкий женский голос:

— Товарищ… мы здесь…

В стороне, сливаясь с темными кустами, сидела спасенная им из огня женщина с ребенком.

— А-а-а… вы? Ну как, отдышались немного?

— За Сережу боюсь, — сказала женщина и встала. — Что делать?

Юрась и сам хотел бы знать что.

— Надо уйти подальше от этого места. Как бы утром каратели не устроили прочес леса, — сказал он женщине, которая назвалась Лесей. Она посмотрела умоляюще в глаза:

— Не бросайте, пожалуйста, нас, мы нездешние, мы без вас погибнем.

— Раз уж мы вместе, вместе и пойдем. Доведу вас до какого-нибудь села, — сказал Юрась.

К утру они прошли километров десять. Брели глухими тропами, собирали по пути с оголенных кустов всякую кислятину, от которой глаза лезли на лоб и рот сводило оскоминой. Леся совсем выбилась из сил, да и Юрась порядком устал. Толчки крови больно отдавались в разбитой голове, в животе урчало, очень хотелось есть. С каждым шагом двигаться становилось все тяжелее. Ребенка несли попеременно. Начался день, стало теплее. Юрася прямо-таки изводила жажда. Он вырезал из березовой коры туесок, законопатил щели мхом, но все равно воду в нем нести было нельзя — она быстро вытекала, приходилось пробираться к болотам и черпать, чтоб напоить Лесю. Чувствуя ответственность за этих обездоленных людей, Юрась решил поискать в окрестностях каких-нибудь дикорастущих плодов и ягод. Петляли, петляли, пока не наткнулись на старую просеку. Она заросла молодыми деревцами, а ежевики столько — настоящие ежевичные дебри, не продерешься сквозь ее колючее буйство. Листья пожелтели и осыпались, но ягоды местами еще висели. Черные, перезревшие, они заметны были издали. Юрась попробовал — сладкие. Оставив Лесю «пастись», сам потопал по просеке дальше, пообещав вернуться через часок. И тут ему вскоре повезло: попалась обширная заросль лещины. Накинулся на нее — только треск пошел по чаще. Пища такая сил придает, не сравнить с какой-то там кислятиной. Насытился, снял исподнюю рубашку, сделал из нее торбу и стал заготавливать орехи для Леси.

Скоро от пресных маслянистых ядрышек орехов в животе появилась боль. Во рту сухо, а воды ни капли. Закинув торбу с лещиной за плечо, побрел искать воду. Как назло, ни родника, ни даже лужи не попадалось. А тут живот схватило, хоть ложись. Выломал палку, пошел согнувшись в три погибели.

Но вот блеснула вода в неглубокой рытвине. Опустился на колени, попил. Вода пахла прелым листом, но показалась вкусной. Кругом безмолвие. Тишина такая, что звуки капель, падавшие с подбородка в лужу, были слышны. Неподалеку на зеленой прогалине Юрась увидел грубо тесанный, черный от непогоды крест. Подошел ближе. Кто сделал его? Кому поставлен он здесь, в глуши? Чьи кости лежат под ним? Или на этом месте кончилась жизнь какого-то несчастного бродяги?

Юрась присел возле креста. Все же не надо было так объедаться орехами, обжорство к добру не приводит. Теперь неохота рукой-ногой шевельнуть. Солнце пригревало, прохладный ветер шастал по верхам деревьев, трогал ветки. Странной казалась здесь, на безлюдье, их приглушенная воркотня. Невнятная и монотонная, она убаюкивала. Одолевала дрема. Потом егозливый ветер угомонился, перестал ерошить ветви, они мало-помалу застыли и не то слились, не то расползлись в одно бесцветное пятно…

Сколько длился этот полусон? Минуту? Час? Или два? По-прежнему было тихо и чуть тепло. Все как было, и все же что-то изменилось. Будто в устоявшейся тишине смутно прозвучала тревога. Ощущение ее было настолько сильным, что Юрась вздрогнул и очнулся. Глаза его еще были закрыты, но он уже знал: рядом кто-то есть. По мере того как веки его медленно поднимались, перед ним все явственней вырисовывались три черные точки. Когда же он, окончательно воспрянув, вскочил на ноги, на уровне его лба действительно застыли три черные точки: два зрачка и дуло автомата.

Юрась сжался. Осторожно покосился глазом направо, налево, и сердце упало: сзади, чуть дальше, был верховой с винтовкой наизготовку. Одеты в потрепанную армейскую форму, поверх наброшены безобразные балахоны в пятнах грязно-зеленого цвета.

Люди, захватившие Юрася у креста врасплох, возрастом были немногим старше его, отметил он также для себя и то, что удрать от них вряд ли удастся: вооружены до зубов, к тому же на лошадях.

Юрась снял шапку, почтительно поклонился:

— Здравствуйте…

— Здоров, коль не шутишь, — ответил насмешливо тот, что с пистолетом, — высокий кудрявый крепыш. Ростом он был с Юрася, только в кости потоньше, поджарее. Окинул пленника оценивающим взглядом, спросил: — Кто такой и что здесь делаешь?

— Вот… — показал Юрась на торбу. — Лещинку собираю, орехи.

— Так-так… белка, значит. Белка песенки поет да орешки все грызет… А где ж дупло твое?

— Я нездешний…

— Оно и видно. А ну-ка, Яша… — кивнул крепыш рыжему с винтовкой.

Тот соскочил с коня, быстро обыскал Юрася, вынул из кармана нож, пропуск на беспрепятственный проезд по оккупированной территории, выпорол из пояса штанов деньги, словно заранее знал, что они там защиты. Крепыш бегло взглянул на пропуск и на его владельца.

— Нда… орешек…

— Орясина целая! — поддакнул рыжий. Затем приказал Юрасю: — Забирай свою шушеру-мишуру — и айда.

— Куда? — спросил Юрась, топчась на месте.

— Пойдем, пойдем! — приказал кудрявый тоном, не предвещавшим ничего хорошего, и пригрозил пистолетом: — Не вздумай, белка, дать деру!

Юрась поднял рубашку с орехами, подумал со вздохом: «Счастье, что Леси с ребенком нет рядом, а то бы и ее захватили…»

Спустя минуту-две верховые и между ними пеший Юрась двинулись от старого креста неизвестно куда. Глаза у Юрася были закрыты повязкой.

Загрузка...