Три жизни Юрия Байды

КТО ЖЕ ИНКВИЗИТОР?

Летом в партизанском лесу даже в полдень сумеречно, но сейчас, когда листья пухлым слоем легли на землю и ветки приподнялись, стало светлее.

Узкая, извилистая тропинка, пересеченная корневищами, выводила на небольшую полянку. По одну сторону ее стояли стройные рябины, поникшие тяжелыми яркими гроздьями плодов, по другую — высились громадные сосны. Под соснами вокруг полянки — партизанский лагерь. Место отменное. С северо-востока доступ перекрывает моховое болото, дальше густой, непролазный чапыжник, а с юга — переплетенья глубоких оврагов. Новый человек, пожелавший найти проход в этом лабиринте, не достиг бы успеха.

Партизаны жили в землянках, покрытых дерном. Под навесами стояли повозки, рядом, в связанных из жердей сараях жевали жвачку быки, похрапывали лошади. Там и сям над печурками вился дым.

Афанасьев прошелся по лагерю, осмотрел внимательно землянки, поморщился:

— Душок, однако, у вас, братцы, — козел не выдержит…

В ответ криво усмехнулись:

— Посмотрим, в каком дворце ты заживешь…

Первую неделю десантники рыли себе землянку. Делали добротно, по эскизу, начерченному Афанасьевым, старались построить лучше, чем у соседей: как-никак кадровое подразделение, а армия в любых условиях должна быть образцом для остальных. Пошла вторая неделя, а хлопоты по устройству все продолжаются. Некоторым казалось, что они чересчур затянулись, что делается много лишнего, но у Афанасьева свои соображения. Хотя его группа состоит из кадровых военнослужащих, однако единства, сплоченности в ней пока нет. В партизанском отряде тоже период становления, нет еще служб, нет штаба, зато есть много времени для безделья, а это, по мнению Афанасьева, страшнее всего. Ничто так не размагничивает бойцов, как внезапный переход от напряженной походной жизни к ничегонеделанью. Потому он и старается занять людей трудом, ибо труд, равно как и бой, объединяет.

Разведвзвод, как теперь именовалась группа десантников, жил строго по расписанию.

«Уровень цивилизации прямо пропорционален чистоте кожи», — повторял Афанасьев, и по окончании строительства землянки взвод принялся за сооружение бани. Ежедневно по два, по три часа проводилась боевая учеба: подрывное дело, маскировка, тактика действий в лесу и, конечно, джиу-джитсу. Смотреть собирались все свободные партизаны, в большинстве гражданские люди, никогда ничего подобного не видавшие. Неприученные к таким порядкам, они с недоверием приглядывались к «казарме и муштре» Афанасьева, но комиссар Купчак поддерживал его и ставил в пример. В будничных делах взвода он видел большой смысл и гордился тем, что привлек в отряд такое образцовое подразделение. Оно импонировало ему по всем статьям: и тем, что являлось частицей настоящей армии, и тем, что во главе его стоял настоящий командир. Да и мог ли Купчак оставаться безразличным, если сам прослужил в армии больше двадцати лет! Комиссар так часто хвалил разведчиков, что настроение деловой кропотливости, в котором они постоянно пребывали, начало невольно восприниматься и теми, кто раньше далек был от армии, от винтовки, от войны, у кого руки потянулись к оружию не из-за любви к нему, а по необходимости.

Однажды Коржевский вызвал Афанасьева к себе. В землянке, кроме него, сидел у стола Купчак, а в углу на нарах примостилась Васса, дочка Коржевского. Она категорически отказалась эвакуироваться в тыл, ушла с отцом в отряд.

Когда Афанасьев подходил к землянке, оттуда слышался ее заливистый смех, но стоило приоткрыть дверь, как смех тут же оборвался. Васса свела брови, еще не умеющие хмуриться, и уткнулась в какую-то потрепанную книжку.

Коржевский с нескрываемым удовольствием поглядел на подтянутого лейтенанта. Гимнастерка, истлевшая на плечах, старательно заштопана, в петлицах блестят кубики, вырезанные, по всей видимости, из крышки консервной банки, ремень туго подтянут.

— Садись, Илья Иванович, — показал Коржевский на скамейку.

Афанасьев снял пилотку, присел боком.

— Вот что, Илья Иванович, — продолжал Коржевский. — Как говорится, не сам хочу, — нужда заставляет. Придется взять у тебя двух разведчиков. Как ты на это смотришь?

— Пожалуйста! — ответил тот с готовностью. — Я и сам с ними пойду. Какое будет задание?

— Ты не понял, они нужны мне насовсем.

Афанасьев пристально взглянул на комиссара и ничего не ответил. Только взглянул. Но комиссар понял, проговорил, усмехаясь миролюбиво:

— Знаю, знаю, что ты думаешь… Комиссар давал, мол, слово не трогать бравых десантников, а…

— Ладно! — воскликнул Коржевский. — Я ваш уговор знаю и раздергивать взвод не собираюсь. Мне нужен только дед Адам, который, если уж на то пошло, такой же десантник, как и я… Зато он мужик хозяйственный и для отряда просто клад! Любому интенданту фору даст, согласен?

— Да, — кивнул Афанасьев.

— Ну и добре. А как ты смотришь на химинструктора Варухина?

— В каком смысле?

— Вообще…

Афанасьев пожал плечами:

— Не знаю, какой он химик, но разведчик из него… кхм!

Хлопнула брошенная на нары книжка. Афанасьев оглянулся, перехватил взгляд Вассы, подумал: «Не иначе моя аттестация, данная Варухину, крепко задела дочку командира. Ишь как наежилась! А почему, собственно, она берется судить о Варухине, откуда ей известно, кто такой Варухин?» И Афанасьев заявил твердо:

— Вышеупомянутый химинструктор не представляет для отряда ценности как разведчик. К тому и с дисциплиной у него…

Васса сделала энергичный протестующий жест. Коржевский покосился на нее с досадой. Афанасьев вопросительно прищурился, а Купчак покачал головой. Несколько секунд длилось натянутое молчание. Затем раздался звенящий от сдерживаемого волнения голос Вассы:

— Порочить человеческое достоинство, душевность и называть это воинским воспитанием — такое просто надо уметь!

Афанасьев даже растерялся немного от вызывающего тона Вассы, но, быстро сообразив в чем дело, постарался ввести разговор в спокойный режим.

— Ваша проницательность, Василиса Карповна, достойна, извините, лучшего применения… Лично я, видя вас неделю с небольшим, не взял бы на себя смелости утверждать, что знаю вас, а вы уже разобрались кто есть кто. Я вам просто завидую.

— Вот именно, завидуете! — воскликнула Васса. — Да! Вас от зависти распирает! Если рядом с вами способный человек выше вас на голову, вы готовы…

— Васса! — сердито прикрикнул Коржевский. — Ты что себе позволяешь? Замолчи или отправляйся гулять!

— Хорошо, я уйду, но не забывай, что ты дал слово…

— Ладно, иди, — хмыкнул Коржевский смущенно и дернул свою бороду.

Васса взяла книгу и гордо удалилась.

— Не обращай внимания, Илья Иванович, это у нее возрастное… От чересчур щедрого сердца. Для нее пока что существует только черное и белое… Пройдет со временем.

— Я так и понимаю, — ответил Афанасьев с деланной улыбкой, а сам подумал ревниво: «Какую, однако, ярую защитницу приобрел Варухин! Огонь девка! Зря только по мне молнии мечет, я вовсе не дорожу ее знаменитым подзащитным».

С той памятной ночи на полуострове Афанасьев Варухина терпеть не мог. К тому ж не было дня без того, чтоб Варухин не отколол какой-нибудь номер. Если он понадобился зачем-то командиру, пусть забирает ради бога! Афанасьев и сам подумывал не раз, куда бы спихнуть такое добро…

— Мы тут с комиссаром приняли решение, — сказал Коржевский, — пустить Варухина по химической части.

— Он вам нахимичит… — язвительно произнес Афанасьев.

— Вот видишь, Илья Иванович, ты действительно воспринимаешь его не совсем… — Коржевский, заметив усмешку, скользнувшую под усами Купчака, рассердился. — Не вижу ничего смешного. Специалистов химичить хоть пруд пруди, а вот создать горючую жидкость никого не найдешь! В бою бутылка горючей жидкости… Да что говорить! Через неделю-другую закончим комплектовку отряда и начнем действовать. Все службы должны четко работать. Так что присылай мне деда Адама немедленно. А Варухина… этот пусть пока останется в твоем взводе.

— В какой, простите, должности?

— Бойца! Рядового. А когда добудем необходимые химпрепараты, используем по специальности.

Афанасьев встал, надел пилотку, козырнул:

— Есть прислать Чубовского и оставить Варухина в должности бойца до получения химпрепаратов! Разрешите идти?

Коржевский дернул себя за бороду и, вспомнив что-то, молвил с усилием:

— Ты, Илья Иванович, того… помягче с этим Варухиным. Учитывай, так сказать… Старайся в первую очередь находить в людях хорошее и развивать… Понял?

— Так точно! Будет выполнено.

Коржевский вздохнул и отпустил командира взвода.

«Расплакался, подлец, перед дочкой командира, заскулил на свою судьбу. Меня законченным извергом изобразил. Недаром Васса так напустилась», — подумал Афанасьев о Варухине и по существу был прав, но по форме это выглядело несколько иначе. Варухин не дурак жаловаться открыто на тех, от кого зависит в какой-то мере, напротив: Афанасьева он даже подхваливал, но делал это таким образом, что впечатление о нем у Вассы складывалось совершенно отрицательное, а сам Варухин в ее глазах выглядел безответным страдальцем. Между тем хитрому «страдальцу» в общем-то жилось неплохо, чрезмерными стараниями он себя не утруждал, и, когда ему временами казалось, что его прижимают, он прибегал к испытанным приемам. Чего проще при нужде прикинуться непонятливым, туповатым простачком! Таких все жалеют, на их ошибки смотрят сквозь пальцы, не отягчая себя заботами разобраться, ошибки это или что-то другое.

Совершенно неожиданно и весьма кстати появилась поддержка со стороны дочки Коржевского. А появилась потому, что он с первой же встречи сумел взять нужный тон, подчеркнуть легким штришком собственную значительность. При следующих встречах с Вассой, а встречались они по нескольку раз на дню, Варухин рассказал, как пришлось воевать ему в десантной бригаде, хотя он ни единого выстрела по врагу не сделал, поскольку обязан был следить за «химической безопасностью роты», рассказывал и о том, как до войны учился в институте и кем собирался стать. При этом он не выпячивал себя. И ни о ком не обмолвился худым словом. Зачем? Все люди-человеки, все грешны. Что поделаешь? Идеалов нет. Нет идеалов, но есть те, кто стремится к совершенству. Они видят все, все понимают и потому относятся к человеческим недостаткам терпимо.

«В Игнате чувствуется какая-то особенная сосредоточенность и вместе с тем детская откровенность. Врожденный такт не позволяет говорить ему много о себе, — думала Васса о Варухине. — Скромность — это не мелочь, но он скромен даже чересчур. И это его отличительная черта — черта человека, живущего глубокой внутренней жизнью. В сравнении с ним остальные десантники… да они ни в какое сравнение с ним не идут. Небо и земля…»

Васса в этом убеждена. Так она и заявила отцу и настоятельно просила вывести Варухина из-под начала Афанасьева. Но отец, видно, все еще считает ее несмышленым ребенком, говорит: «У тебя слишком щедрое, доброе сердце».. «Ну и что? А разве плохо, когда в сердце много добра? Плохо то, что нет ему применения, а ведь хочется поделиться с людьми, которым его так недостает! Афанасьев с его ограниченным интеллектом хотел бы видеть вокруг себя не людей с мозгом и кровью, а бездушных истуканов, беспрекословно и бездумно исполняющих его волю. Просто уму непостижимо, что такие разумные люди, как отец и комиссар Купчак, мирволят ему!» — размышляла Васса.

Вечером она сидела с Варухиным в укромном местечке.

— Должность начхима отряда вам обеспечена, — говорила она и смотрела мечтательно ему в глаза. Они лишь с первого взгляда кажутся бесцветными, а когда присмотришься внимательней, начинаешь различать тот голубовато-серый цвет… Тут и очки не помеха.

«Удивительно, — думала Васса, — прошел сквозь огонь сражений, а лицо чистое, гладкое, нет на нем сколь-нибудь заметных следов перенесенных лишений и страданий. Снял человек груз с плеч и как бы обновился. Разве это не свидетельствует о нравственной силе личности, о преобладании в ней духовного над практическим». Вдруг Васса, словно споткнувшись мыслью о невидимую преграду, остановилась, напрягая память. Ей показалось, что эти слова или похожие она уже читала у кого-то раньше, то ли где-то слышала.

…Бабье лето. На ветвях висят клочья серебристой паутины, припекает солнце. Афанасьев идет по лагерю. Сегодня он дежурный. На поляне пусто, все люди при деле. Идет, задумался. Вдруг… Что такое? Под телегой лежит босой человек, закинул ногу на ногу, под головой — мешок. Сам лежит на спине, а ноги выставил на солнце и шевелит пальцами, прогревает.

«Кто бы это?» — думает Афанасьев.

— Эй, товарищ!

Товарищ проворно опускает ноги, переворачивается на живот, вылезает.

— Варухин? Чего это вы разлеглись?

— Вы знаете, товарищ комвзвода, химической опасности не предвидится…

— На самом деле? — щурится Афанасьев. — Впрочем, я думаю так же. Но есть другая опасность, надеюсь, вам ясно, какая? Поэтому, во избежание таковой, вам немедленно следует отправиться на занятия.

Варухин неторопливо натягивает сапоги, уходит.

Полчаса спустя Афанасьев возвращается мимо той же повозки. Тьфу! Что за наваждение! Опять на солнце торчат босые ноги. Варухин лежит в прежней позе и шевелит пальцами! Афанасьев позеленел.

— Варухин, черт побери! Почему не выполнили приказание?

Тот вылезает из тени, встает.

— Товарищ комвзвода, я хотел выполнить, но опоздал. Занятия уже кончились.

— Так люди другими делами занимаются!

— Вы о других делах не говорили. Откуда я знаю, чем мне заниматься?

— Хорошо, я дам вам занятие, на которое вы не опоздаете и которое быстро не кончится.

— Пожалуйста…

— Возьмите лопату и выкопайте помойную яму, а то лагерь гудит от мух. Закончите — доложите.

Варухин взял лопату, отправился копать. Афанасьев постоял немного, наблюдая, как он работает, и ушел уверенный, что на этот раз приказание будет выполнено. Но прошел час, и Варухин опять пропал. Афанасьев кликнул дневального Чунаева и велел разыскать его. Через минуту являются оба.

— Вырыли яму? — спросил Афанасьев.

— Так точно!

Афанасьев прищурился. «За час выкопать кубометр твердого, перепутанного корнями грунта?» Чунаев рассмеялся.

— Там такая яма, что ежели выплеснуть в нее котелок воды, то как раз доверху будет…

— Странные вы люди! У меня же сантиметра не было! Я приблизительно…

— Хор-рошо, обойдемся без сантиметра, — процедил сквозь зубы Афанасьев. — Ройте вглубь до тех пор, пока не станет вас видно, а вдоль и вширь, чтоб можно было лечь и вытянуться во весь рост.

Варухин работал до вечера, копал и весь следующий день и еще два дня. Дело, по всей видимости, подвигалось отнюдь не споро. Афанасьев пошел проверить и, если нужно, помочь советом. Подошел к яме, и что же? Со дна — могучий храп! Подстелив под себя ватник, Варухин преспокойно спал. Афанасьева взорвало.

— Как вы смеете дрыхнуть!

Варухин вздрогнул, поднял голову, поглядел вверх, проговорил покорно:

— Что вы, товарищ комвзвода, разве я дрыхну? Вы же сами приказали вытянуться во весь рост и мерять длину ямы. Я ее как раз и меряю…

…Несколько дней спустя Коржевский проводил тактические учения отряда. По окончании учений на опустевшем НП обнаружил чью-то винтовку. Спросил старшину, чье оружие. Дед Адам заглянул в список и сказал, что винтовка Варухина.

— А где Варухин?

— Пошел в лагерь со всеми.

— Возьмите оружие и передайте командиру взвода, пусть разберется.

Когда Адам вручил винтовку Афанасьеву, тот лишь тяжело вздохнул. Вызвал провинившегося.

— Почему бросили оружие?

— Так вы знаете, товарищ комвзвода, я его не бросал. Когда вы меня назначили вестовым, мне было тяжело с ним бегать, и я положил его временно, а потом забыл. Со мной такое уже бывало. Серьезно. И самое удивительное — никак не могу вспомнить, что я забыл. Хоть убей! Просто ужас!

— Нда… это явный склероз плюс истощение физических сил.

— Совершенно верно, товарищ комвзвода. Сам не знаю, почему я так ослаб.

Афанасьев покачал головой. Случись подобное раньше, он дал бы ему наряд вне очереди и не стал бы возиться. Но к этому времени он раскусил хитрости Варухина. Его проделки начали вызывать у некоторых восхищение: мол, во какой ловкач! Кого хочет вокруг пальца обведет. Дурные примеры заразительны, если их не пресечь вовремя. Афанасьев спросил подвернувшегося под руку Кабаницына:

— Помнится мне, вы возле пустующего дома лесхоза выжимали двухпудовую гирю?

— Было дело… Гиря и сейчас лежит там.

— Вот и отлично. Покажите ее Варухину, пусть принесет ее в лагерь.

Варухин с провожатым ушли после обеда, а вернулись в полночь. У Кабаницына на толстых губах насмешливая улыбка, у Варухина — взмыленная шея.

— Не донес, — доложил Кабаницын коротко.

— Приказание не отменяется. К утру гиря должна быть здесь! — повторил каменно Афанасьев.

На рассвете по обыкновению он встал раньше всех, вышел из землянки. Серая мгла медленно ползла с болота, дубы и сосны еще стояли по пояс в тумане, а вершины их уже отчетливо проступали на фоне заревого неба. Вдруг из тумана появился Варухин. Он шел согнувшись в три погибели, за спиной в мешке горбом торчала злополучная гиря. Отрапортовал:

— Товарищ комвзвода, ваше приказание выполнил!

— Хорошо. А вам ясно, зачем вы тащили такую тяжесть?

— Никак нет!

— Винтовка, как вы говорите, стала для вас тяжелой, значит, вам нужна дополнительная тренировка. Упражнения с гирей укрепят ваши силы, и оружие не будет казаться тяжелым. Занятия с вами будет проводить Кабаницын.

«Тренер» Кабаницын так старательно принялся за своего подопечного, что на площадке позади землянок дотемна не смолкал шум и хохот. В тренировку включались едва ли не все молодые партизаны. И чего только не вытворяли с той гирей! Выжимали, вскидывали, кувыркали ее, как жонглеры, а некоторые даже умудрялись креститься ею. Лишь один Варухин никак не мог с ней сладить.

— Выше! Выше! — командовал Кабаницын. — Партизану и собственный пуп не предел!

— Зачем выше? — вопрошал Варухин с видом мученика.

— Затем, что жир — подножка разведчику. А живот у тебя — смотри! — скоро мой догонит. Но у меня он законный. Я из пузатого рода, понял? Мы, Кабаницыны, с животами рождаемся, а не наедаем, потому и фамилия такая у нас…

— Лучше иметь большой живот, чем маленький туберкулез… — парировал Варухин. Партизаны хохотали, а он знай свое — оторвет чуть-чуть гирю от земли и бросает. Кабаницыну надоело возиться с ним, пригрозил доложить командиру, а сам пошел перекинуться с товарищами в картишки. Помалу и остальные разбрелись, площадка опустела. Прошло какое то время, Кабаницын смотрит — мать честная! Вот это Варухин! Вот это да! Захочет, черт, — гору своротит.

И впрямь Варухин показал себя молодцом. Он не просто вскинул гирю на вытянутой руке, он застыл с ней, точно каменный. Стоит не шелохнется! Ни дать ни взять — Иван Поддубный.

«Надо было раньше припугнуть его…» — подумал довольный Кабаницын и, сделав ход, снова оглянулся. «Что за диво? Сколько ж можно держать гирю?» Заподозрив неладное, он бросил игру, подошел незаметно поближе, плюнул и отправился за Афанасьевым. Оказывается, хитроумный «силач» перекинул веревку через сук, привязал к ней гирю, подтянул на высоту вытянутой руки, а конец прикрепил к стволу дуба.

Афанасьева затрясло. На площадку сбежались партизаны, окружили Варухина. На этот раз никто не смеялся, смотрели на него исподлобья, молчали. Варухин сморщил лицо, снял суетливыми руками очки и принялся зачем-то протирать стекла полой гимнастерки.

Внезапно позади раздался возмущенный голос:

— Изверг! Как вам не стыдно издеваться над советским человеком! Кто вам дал такое право? Не смейте мучить людей!

Партизаны повернулись на голос. Позади стояла Васса. Кулачки прижаты к груди, лицо горит негодованием. Она в брюках, сапогах, в яркой трикотажной кофте. Все это и короткая стрижка делали ее похожей на задиристого, распаленного злостью-петушка. Взглянув на нее, хотелось рассмеяться, но слова, которые она выкрикнула, вовсе не располагали к смеху. Было в ней что-то трогательное и досадное, подкупающая искренность и ложное убеждение.

Партизаны уставились на нее в недоумении: с чего она вдруг раскричалась? Нашла за кого заступаться! За Варухина! Да он сам кого угодно доведет до белого каления. Один Афанасьев знал истинную причину ее свирепости. Губы его начали кривиться в неестественной усмешке. Посмотрел Вассе в глаза, и ему стало жаль ее. Как разуверить неопытную девочку в мнимых достоинствах ее подзащитного? Как объяснить ей, что она глубоко заблуждается? Нет, не объяснишь, ничего не выйдет, упрямая, она не хочет понимать, у нее своя мера поступков и взаимоотношений людских. Ей надо переболеть всем этим, и самой, без посторонней помощи и мудрой подсказки, идти к полному выздоровлению.

Партизаны молча ждали, что ответит Афанасьев командирской дочке и что будет дальше. Но он ничего не сказал. Он отвернулся от Вассы и, прищурив глаза, поглядел пристально вдаль через головы партизан. За ним и остальные стали смотреть в сторону дороги. Там показались двое верховых. Афанасьев издали узнал своих разведчиков Максима Костылева и Якова Чунаева. Между всадниками, держась за стремена, неуклюже шагал какой-то человек с повязкой на глазах. Кто он, издали разобрать было трудно.