Три жизни Юрия Байды

НЕПРОШЕНЫЙ ГОСТЬ БУЛЬБАШЕЙ

…Наступили третьи сутки после смерти комиссара. Пройдено пятьдесят километров на север от места его гибели. Лесной район с крутыми балками, с оврагами, засыпанными снегом. Трое партизан остановились на дневку в густом лозняке на берегу замерзшей речки. Надо было раздобыть лошадям корм и держать их наготове. Это должен был сделать Платон. Яков и Юрась двинулись к железной дороге.

Яков поправил на плечах рюкзак со взрывчаткой. Гнедой повернул морду, дотронулся черной бархатистой губой до уха Якова. Тот потрепал коня по шее, насмешливо раскланялся:

— До свиданьица, гой еси мой конь, ты лошадушка — травяной мешок!..

Юрась напялил поверх полушубка когда-то белый, а теперь уже серый от грязи маскировочный халат, собрал в мешок инструмент, надел лыжи. Направление держали к железнодорожной линии, пролегавшей километрах в десяти от стоянки. Этот участок дороги предстояло досконально изучить и недалеко от выбранного места спрятать шнейдерит, затем вернуться в лозняк на берег речки.

Была светлая, нехорошая для партизан ночь, но Юрась уповал на добрую примету: в конце дня по западной стороне неба разлилось густо-пунцовое зарево, предвещавшее ту погоду, которая и была им нужна. И действительно, к полуночи завихрились жгуты поземки, а вскоре началась и метель. Шли почти вслепую, отворачиваясь при обжигающих порывах метели, пока не уткнулись в щиты снегозадержания. Прошли мимо щитовой решетки. Дальше вдоль линии — густые деревья и выемка. Самое лучшее место для операции. Одно дело, когда рельсы взорвешь на насыпи и вагоны с грохотом несутся под откос, оставляя колею свободной. В этом случае ремонт линии облегчается. А когда дорога и выемка загромождены теми же разбитыми вагонами, растащить их быстро с полотна не так-то легко.

— Ни фига не видно… — продышал Яков на ухо Юрасю.

Кругом выло и свистело, пурга слепила, хлестала по лицам. Юрась стал спиной к ветру, притянул к себе за лямку рюкзака Якова, спросил:

— А не поставить ли нам «игрушку» сейчас, не откладывая до завтра?

— Без разведки объекта?

— Да уж больно погодка хороша!

— Что ж, давай, чтоб завтра не мучиться еще раз, — согласился Яков. — Проклятущий шнейдерит все плечи оттянул. Чего доброго, грыжу от него наживешь.

— Лыжи оставим здесь. В случае чего — шмыганем напрямую.

Яков сбросил лыжи, палки воткнул в снег, чтобы легче их увидеть, снял с шеи автомат. То же проделал и Юрась. Постояли, прислушиваясь, и направились в выемку. Снежное месиво окутало и проглотило их.

Юрась вынул из мешка инструмент, приступил к привычной работе: выкопал под шпалой углубление для заряда, а землю собрал в мешок, чтоб унести от полотна. Примерил ящик шнейдерита — как там и был. Замаскировал песком, притрусил снегом, посветил на миг фонариком — сработано чисто. Лег на землю, прижался ухом к рельсу, послушал. Яков тем временем привязал к костылю конец шнура и, натягивая его, стал разматывать клубок на всю длину. «Метров восемьдесят…» — прикинул он, возвращаясь и старательно втаптывая в снег шнур. Оставалось только его привязать к чеке взрывателя, вставить взрыватель в гнездо мины и повернуть на боевой взвод, что Юрась и сделал засчитанные секунды. Яков наломал сухого будылья и принялся наводить «марафет»: подмел рабочее место и, освещая землю лучом фонарика, позаметал на полотне следы ног.

— Порядок, — сказал Юрась. — Пошли делать НП…

В том месте, где кончался шнур, лопатой нагребли снега, легли за стволом дерева. Началось ожидание: нудное и особенно мучительное после напряженной работы. Разгоряченные спины пронизывал ветер. Минуты тянулись медленно, одолевала дрема, но спать нельзя. Слушай и внимательно смотри во мглу!

Не слышно никаких звуков: ни стука колес, ни гудка паровоза. Но вот вдали темноту размыло белесое световое пятно: огни поезда. Ориентир подрывников — километровый столб у полотна. Когда паровозный прожектор осветит его — не зевай, действуй!

Юрась не прозевал: рванул шнур и, плотнее прижавшись к земле, раскрыл рот, чтоб не оглушило. Прошло несколько секунд, а взрыва не последовало. Поезд грохочет и катится дальше как ни в чем не бывало. Колеса отстучали, и вот уже состав, мигнув красной точкой, пропал в темноте. Юрась помял в руках свободно болтающийся конец шнура и выругался:

— Оборвалась, труха!

— Это моя вина, я чересчур плотно втоптал его в снег. Шнур примерз, и вот… — сказал расстроенный Яков и вскочил.

— Ты куда? — схватил его за ногу Юрась.

— Устранять обрыв.

— К заряду не прикасайся! — испуганно воскликнул Юрась и подумал: «Не так ли погиб Купчак?»

Платон, правда, утверждает, что все было сделано добротно, по инструкции, однако комиссар, верный своему правилу «доверяй, но проверяй», вернулся посмотреть, хорошо ли замаскировано, и…

Яков обнаружил обрыв быстро, шагах в тридцати. Связал концы, и, пятясь, рукавицей замел свои следы. Прилег рядом с Юрасем, буркнул виновато:

— Извини, что так получилось…

— Иди ты! — грубовато отмахнулся Юрась.

Вдруг ему почудилось: приближается поезд. «Так часто?» — не поверил он своим ушам. Затаил дыхание. Нет, не мерещится, что-то постукивает, катится… Проехала патрульная дрезина с пулеметом, и движущийся луч ее прожектора скользнул по головам подрывников, прижавшихся к снегу, осветил обочины.

Через недолгое время после дрезины появился паровоз. Этот двигался медленно, толкая впереди себя четыре пустые платформы.

— Предусмотрительность какая! — язвительно заметил Яков.

— Усиленные меры безопасности, — ответил Юрась. — Не иначе что-то назревает…

И действительно, минут через десять загромыхал поезд с ярко освещенными окнами вагонов. Пассажирский. В таких разъезжают только оккупанты.

— Вот и попались, которые кусались… — зло процедил Юрась и дернул шнур.

Огромный сполох огня, грохот, и что-то большое, черное, переворачиваясь в замети, росло, громоздилось и с оглушительным треском рушилось. Партизаны на лыжи — и ходу!

Дальше помнится только бег: бешеный, до колик, до жжения в груди. Скорей к речке, а там по льду направо, благо, ветер в спину. Но метель все перепутала. На речку подрывники не вышли или же, не заметив, проскочили ее. Они долго метались по степи, кружили, пока совсем развиднелось. Пурга унялась, кругом белым-бело, снега — утонуть можно. Якова и Юрася мучила жажда. Но они знали: снег есть нельзя — таков закон. Яков взмолился:

— Не могу больше. Давай выкопаем яму в снегу, отлежимся малость.

— Хорошо, — согласился Юрась. — Во-он там, видишь, темнеет какая-то полоса, заросли вроде. Ты следуй по моей лыжне, легче будет.

— Это же обрыв! Речной берег! — воскликнул Яков, когда они приблизились к темнеющей полосе. — Как же мы заплутались?

— Как-как!.. — буркнул Юрась. — Ночью, в пургу, без карты, без компаса — этого тебе мало? Давай тут устроим привал. Все равно днем идти нельзя.

…Спать пришлось мало, донимал холод. Не спасали ни полушубки, ни теплые штаны. С заходом солнца партизаны встали, побрели вдоль речки и часа через полтора были на стоянке.

— Я уж не знал, что и думать… — упреком встретил их Платон.

Он на костре приготовил для них кулеш из сухарей и кусочков сала и еще дал по сухарю в виде поощрения за удачно проведенную операцию. Поели горячего, запили кипятком с распаренной клюквой и тронулись в путь, держа направление на юг, подальше от места диверсии. Платон правил лошадьми, Юрась и Яков, закутавшись с головой в попоны, спали.

За полночь взошла луна, вдали показалось большое село. Платон разбудил товарищей. Встали на лыжи, чтоб облегчить сани, село обошли через поле стороной и перед рассветом добрались до знакомого польского хутора Гуты Стефаньской. Платон остановил лошадей на опушке. Потоптались, послушали — тихо, огней не видно. Да и почему быть им в такую рань! Небось еще и петухи не кукарекали. Решили лошадей привязать в лесу и пойти к Чеславу втроем. Если на хуторе все нормально, недолго вернуться и пригнать их. Прошли мимо накренившегося колодезного журавля, освещенного лунной синью. Конец оборванной веревки свисал с шеста. Оставив товарищей на улице, Юрась направился к хате Чеслава. Ставни на окнах открыты, поднял руку постучать — и отпрянул: вместо стекол чернела зловеще пустота. Наружная дверь приоткрыта, в сени намело снега.

«Значит, хозяева арестованы», — опалила Юрася тревожная догадка. Держа палец на спусковом крючке автомата, он вошел в хату и включил фонарик. Луч скользнул по стенам, по полу. Тотчас за его спиной появились товарищи. В хате — все вверх дном, все раскидано, поломано, ободрано. В углу возле печки лежали мертвые — хозяин, хозяйка и две девочки. На стенах, на полу — замерзшая кровь.

Партизаны в ужасе отступили назад. Молча вышли на тихую, голубоватую под лунным светом улицу, не тронутую после метели ничьими ногами.

В соседнем доме, темном и безмолвном, окна целы, но и здесь ни единой живой души. Партизаны прошли весь хутор, и всюду одно и то же: погром, трупы, кровь, всюду следы зловещей расправы, картины, от которых веяло ужасом. Мертвый хутор.

Трое друзей удрученно побрели назад, в лес от этого страшного места. Но разве уйдешь от такого? Разве забудешь увиденное?

Партизаны поехали дальше лесом. Пересекли одну проторенную дорогу, вторую. Деревья поредели и стали выше. Вдруг справа впереди, за кустами черемухи, показались немцы. Платон, рванув вожжами, осадил коней. Не отрывая взгляда от темных шинелей, процедил сквозь зубы:

— Засада! — и живо начал разворачиваться обратно. Сани перекосились, заскрипели.

— Халы! Хальт! — выбегая на дорогу, заорали немцы.

А Платон никак не мог развернуться в глубоком снегу. Лошади топтались, храпели, выворачивая задранные вожжами головы, что-то трещало.

— Гони же! — крикнул Юрась, пустив по фашистам автоматную очередь.

Платон дико заорал на лошадей, те рванули изо всех сил и быстро помчались по дороге. Фашисты полоснули по саням из шмайссеров, но пули их не достали. Платон, стоя на коленях, размахивал вожжами, сани скрипели, взлетая над ухабами, неслись, оставляя за собой белую пыль. Вдруг ноги гнедого подломились, и он упал.

— Отцепляй постромки, я прикрою! — велел Юрась, отбежал назад, залег под толстой осиной. За поворотом показались немцы. Юрась оглянулся. Платон с Яковом, отцепив постромки убитого гнедого, помогали уцелевшему пристяжному вытащить сани из сугроба и развернуть в сторону от противника. Развернули, ударили дружно из автоматов по засаде и понеслись в глубь леса.

Ночью и второй, загнанный, конь пал. Партизаны разделили между собой взрывчатку и кое-какой харч, пошли пешком.

С рассветом, при попытке перейти железную дорогу, они напоролись на заслон. Хорошо увидели вовремя, успели незаметно отойти. Решили проскочить южнее — не получилось: охранное подразделение оседлало путь. Сделали большой крюк и переночевали в лесу.

Утром дежурил Платон, Юрась и Яков еще лежали у костра. В лесу было тихо. Вдруг раздалось шумное хлопанье крыльев и между деревьями мелькнула рыжеватая тень крупной птицы. Платон растормошил товарищей.

— Стреляют. Там… — показал он.

Юрась нехотя поднялся, потряс головой. Яков приподнял шапку, навострил уши. Да, стреляют. Быстро собрались, затоптали костер, рюкзаки за плечи — и вперед, в сторону, противоположную той, откуда слышались выстрелы. Но и здесь впереди вскоре зазвучала стрельба. Эхо путалось среди деревьев, и возникало впечатление, будто громкая пальба накатывается со всех сторон. А может, и на самом деле так? Взяли в кольцо? Сжимают? Если так, придется прорывать окружение. Надо бросить лишнее, оставить одну мину, нести попеременно.

Дальше продвигались налегке, прислушивались. Стрельба продолжалась. Над головой свистнули пули, откуда — не ясно. Партизаны встали спина к спине, уперев в животы приклады автоматов, пригляделись и увидели овражек. Это позиции. Бросились по скату вниз. Яков, наклонившись вперед, точно конькобежец, бежал с миной в рюкзаке. Внезапно он дернулся, стал как-то неуклюже загребать левой рукой, словно нащупывал опору, но, не найдя ее, повалился в снег.

Юрась присел возле него, повернул на бок.

— Сюда… кажется… — Яков потянул руку к сердцу.

Пули шипели, ввинчиваясь в мерзлые стволы осин.

— Сейчас, Яша, перевяжу.

Лицо Якова сделалось серым, изо рта потекла кровь. Посмотрел виновато, прохрипел:

— Сними с меня рюкзак… возьми там гранату и дай ее мне… так… уходи теперь.

— Ты что?! — прошептал Юрась.

— Ну! Стреляй по гадам, чего лежишь?! Иди к Платону!

Юрась прополз к овражку, занял позицию. Платон лежал неподалеку, шагах в тридцати. Среди деревьев показались верховые. Ехали осторожно, с остановками, приглядываясь к следам. Платон в азарте или в отчаянье сорвал с себя шапку, отшвырнул в сторону. Автомат в его руках затрясся, заработал.

«Рано открыл огонь, обнаружил себя до времени», — подумал Юрась. Всадники стали обтекать овражек справа и слева, спешились в недосягаемости партизанского огня и перебежками пошли на сближение.

— Вот теперь давай, Платон! — крикнул Юрась. Но Платон молчал — он был мертв. Стрелял Яков, но вот и он затих. Юрась выглянул осторожно, выбирая цель. Странно одетая орава вооруженных приближалась к Якову, громко выкрикивая по-украински… Вдруг на том месте, где лежал Яков, земля вздрогнула и, вспыхнув, раскололась. Юрася с силой подхватило и швырнуло куда-то во мрак. Он, скрюченные очнулся под снегом на дне овражка. В ушах звон — монотонный звон, сверлящий мозг. «Что со мной? Ранен?» Мысли, мешались, мучительная тошнота давила горло. Наконец уразумел: «Контузия… Яков подорвал мину. Все товарищи погибли…» С трудом высвободил из-под себя трясущиеся руки, тупо посмотрел вокруг — ни автомата, ни гранат, все расшвыряло взрывной волной. Попробовал подняться — не получилось: в глазах замельтешили черные искры и — туман…

Опамятовался от пинка в бок. Сквозь болезненный звон в ушах глухо проник чей-то голос:

— Ось тут ще один… Не то раненый… Эй, ты!

И опять сапогом в бок. Юрась с трудом, медленно встал на колени, его качало из стороны в сторону, из ушей потекла кровь. Он стал приходить в себя. Мысли работали лихорадочно: «Оружия нет… схвачен врагами… товарищи погибли. Один…» Опираясь на руки, выпрямился, посмотрел вверх. Над ним, избоченясь, стоял круглолицый черноглазый красавец, под мышкой — русская трехлинейка.

— Ну чего ж ты, товаришок! Вылазь, вылазь! Не стесняйся… — сказал он с нехорошей веселостью и подтолкнул дулом винтовки.

Юрась напрягся, сдвинул с места одеревеневшие ноги, тяжело шагнул. Словно острые колья, нацелились в его грудь стволы винтовок. Юрась мучительно думал, и вдруг неведомо откуда в сознание проникло что-то похожее на надежду. Смешно! На что надеяться ему, партизану, после того, что он здесь сделал?

Наверху возле овражка стояли люди с кокардами-трезубцами на кудлатых шапках. Несколько человек возились с убитыми и ранеными при взрыве мины.

— Ге! Совецькый парашютист?

— Попався песыголовець!

— А ну, дайте его мне…

— Ага, браток, кинчай, щоб не смердело!

— Успеешь. Выверни ему карманы, — приказал один, видимо, старший.

Юрася обшарили.

— Э! У него вайскарта… Видкиля взял?

Юрась вздрогнул, его сердце заколотилось. Проговорил с трудом трясущимися губами:

— Я ниякой не парашютист, я вольный житель… Ехал, а они меня схватили…

— О! Гляди, хлопцы, полоненника бедного отбили! — воскликнул старший с ядовитой насмешкой.

— Я ждал поезда на станции, — продолжал Юрась, словно не замечая. — А потом власти мобилизовали меня восстанавливать дорогу, взорванную парашютистами. Не верите?

— Ну-ну, бреши дальше…

— Гнул спину до самой ночи голодный-холодный… Подался в хутор хлебцем разжиться, а меня хап!

— Хапнули вот такого бугая?

— Ага… прямо в хате, в которую я зашел. Там они скрывались. У них оружие! Хотите, покажу хату?

— Гм… А путь ты-то, як его, куда держишь?

— В Олевск.

— В Олевск? А по якому такому делу? — насторожился допрашивавший.

Юрась умышленно замялся, посмотрел исподлобья, подумал: «Неужто мне не удастся околпачить этого типа?» И сказал твердо:

— Цього я вам, шановный панэ, видкрыты нэ можу, бо про мое дило дозволено говорыты тилькы з старшым начальныком вийськ организации украинськых националистив. Ведить мэнэ мэрщий до нього, бо так гирше будэ…[21]

Украинская речь, а еще больше категоричный тон задержанного смутили старшего. Переглянулся со своими — черт его знает, что за птица попалась! Как бы на самом деле не того… Почесал затылок, вырубил кресалом огня, раскурил цигарку. Юрась, наблюдая за ним, удовлетворенно хмыкнул: «Клюнул пескарь! Но пока не решается заглотнуть наживу целиком…» Чтобы подстегнуть его, многозначительно сказал:

— Якщо зробытэ мэни лыхо, то дядько Тарас навряд чы подякуе вас…[22]

— Якый ще дядько Тарас? — прикинулся старший, но Юрась рассчитал правильно: имя Тараса Боровца — Бульбы, «гетьмана Полесской Сечи», произвело должное впечатление. Старший еще раз почесал затылок, размышляя, сказал:

— Головань и ты, той, як його, Бурченко, видведить цього чоловика в куринь в повний беспеци. — И тихо добавил: — Та глядить, щоб нэ втик…[23]

Черноглазый красавец, обнаруживший Юрася в овражке, только усмехнулся. Сунул в карман отобранный у Юрася пропуск, кивнул: пошли!

Курень размещался в бывшем лесничестве. У домов, у надворных построек, на площади перед служебными помещениями кишели вооруженные люди. Заметив конвой, поворачивались, провожали враждебными взглядами, иные подходили ближе.

— Эгей, хлопци! Що цэ за черногуза спиймалы?

— Головань, продай на сало!

— Правда, що нашых двенадцять чоловик побыто?

— То правда, скоро прывезуть ховаты, — отвечал конвоир.

Поднялись по ступенькам в дом, где была контора лесничества.

В большой комнате тепло и чисто. Стены заклеены старыми довоенными плакатами. Пахло овчиной от сваленных возле печи полушубков. Сухощавый мужчина лет пятидесяти с подстриженными седыми усами, в пиджаке и вышитой белой сорочке, сидел за столом, рассматривал карту. Два пожилых человека в добротных сапогах сидели на широкой софе, застеленной большим ковром. Курили, шумно разговаривали.

Конвойный громко доложил о прибытии. Мужчина за столом поднял голову, посмотрел на стоявшего по стойке «смирно» Юрася, показал на стул близ стола:

— Сидайте…

Юрась снял шапку, пригладил влажные волосы, однако не сел, выказывая этим особое почтение командиру куреня.

— Рассказывайте все по порядку.

Юрась повторил то же, что говорил ранее в лесу, добавил только, что чрезвычайно рад случаю, который привел его в славный курень самого Саввы Панасовича Гукача, о котором он, Байда, много наслышан.

Льстивый отзыв, видимо, понравился куренному, но виду он не подал, спросил официально, зачем Байде нужно в Олевский район. Юрась оглянулся, промямлил что-то невнятное. Куренной махнул рукой, и двое, что сидели на софе и с любопытством прислушивались к допросу, неохотно поднялись и вышли вместе с конвойным Голованем. Куренной Гукач повторил свой вопрос. Юрась ответил, с достоинством:

— У меня миссия к пану гетьману.

Куренной покосился на него.

— Що за миссия?

Юрась неторопливо вывернул шапку, перекусил нитку зубами, отодрал подкладку, извлек из-под нее пакет. Куренной повертел его в руках, положил перед собой на стол, задумался. Должно быть, колебался: вскрывать или не вскрывать? Потом вскрыл его, прочитал, спросил, знает ли Юрась содержание послания. Тот ответил, что подробностей не знает, но в целом смысл ему известен как связному организации. И, не давая куренному опомниться, понес такое, что тот рот раскрыл. Он красочно расписывал активную деятельность якобы существующей широкой организации националистов Левобережной Украины, руководимой борцом за свободу и самостойность Панасом Гавриловичем Кормыгой. Как, пан куренной не слышал про Кормыгу? Так это же…

— Добре, — остановил его куренной, вставая. — Письмо мы доставим до адресата. Вместе с тобой доставим, а то, боюсь, другой раз чуда не будет, ни письма, ни тебя не останется… Тут, хлопче, тут все кипит! Тут… Ну добре. Сегодня побудешь при моем штабе, а завтра дам сопровождающих, и с богом! А пока пообедай, отдохни. Знать, крепко тебя контузило. То белеешь, то краснеешь… И руки вон трясутся, будто курей крал… Ну, иди, козаче.

Юрась повернулся к выходу.

— Постой! — окликнул его куренной. — А не слышал ли ты, часом, от тех парашютистов, куда они держали путь?

Юрась насторожился: «Испытывает? Притворился, что верит, а сам — психическую атаку? Ну-ну…» И Юрась с равнодушным видом назвал село, возле которого они с Платоном и Яковом напоролись на засаду немцев и потеряли гнедого.

— Кажется, они еще упоминали какую-то Рафаловку. Я краем уха слышал, когда они шептались. А так разве бы они мне сказали?

— Говоришь, в Рафаловку? — переспросил куренной.

— В Рафаловку…

— Так-так… значит, база парашютистов там… Выбрали село поглуше, а люди там… Ну, я им покажу парашютистов! Ты знаешь, чего они натворили? Поезд с итальянскими офицерами — ехали с фронта в отпуск — под откос пустили, проклятые!

— Ой-ой-ой! — притворно сказал Юрась, а сам подумал: «Ай да мы!»

Он-то лучше куренного знал, как и куда пущен пассажирский поезд… Куренной хмуро молчал и вдруг стукнул ладонью по столу.

— Так не буду же я ждать, пока подойдут немцы, сам прикончу красное гнездо! И пепел развею по ветру!

«Как? — изумился Юрась. — Куренной не знает, что немцы уже в Рафаловке? Они ведь там, рядом с селом, устроили нам засаду! Постой… постой… А что, если…»

Дерзкая мысль натравить бульбашей на их покровителей явилась внезапно, сам куренной подсказал. Затея, конечно, рискованная. Но риск — благородное дело. И Юрась сказал как можно бодрее:

— Да вашему куреню, Савва Панасович, то гнездо як слону муха…

Куренной крикнул часовому, чтоб вызвал к нему командиров. Юрась обрадовался. Бульбаш поверил, стал готовиться в поход. Есть все же на свете справедливость.

Боевое охранение заняло места, и бульбаши двинулись. Одни сани со станковым пулеметом в голове колонны, другие — в арьергарде, позади всех — сорокапятимиллиметровая пушчонка. Куренной ехал на сером жеребце, за ним, чуть приотстав, ординарцы. Юрася ладили на сани с патронами и снарядами. Он смотрел на это пестрое войско националистов, а сам думал о своем. В голове одна забота: как удрать от этого войска, пока куренной и его подчиненные не раскусили что к чему?

Уже два часа, как бульбаши в пути. Юрась, занятый своими мыслями о побеге, заметил, однако, странную пулеметную установку, смонтированную на санях в хвосте колонны. Занятная штука, если присмотреться! Пулеметчик стоит внутри металлического кольца, укрепленного на толстых распорках, и по нему катает пулемет вместе с зарядным магазином. Лента — тоже из металлических звеньев. Юрась никогда такого не видел, спросил ездового. Бульбаш гордо объяснил, что эту технику сняли с подбитого советского бомбардировщика еще в первые дни войны. «Лупит, сатана, просто страх! Пулю в пулю сажает, до того кучно. А частота стрельбы — словно онучи кто дерет над ухом».

Юрасю захотелось поближе посмотреть скорострельное чудо, перескочил на пулеметные сани, заговорил с пулеметчиком. Тот оказался из Запрудни, откуда, как вспомнил Юрась, была его знакомая Паша Затула. Юрась чуть было не брякнул про нее, но вовремя спохватился. Еще не известно, как все обернется…

Пока он рассматривал пулемет, его прицел и слушал объяснения мордатого бульбаша, впереди раздались выстрелы. И тут же по колонне передали: парашютисты обстреляли дозор. Подразделение бульбашей живо развернулось в обе стороны и продолжало быстро продвигаться к Рафаловке. Пушчонка, запряженная парой лошадей, понеслась прямо в середину. Проскакали ординарцы куренного, передавая какие-то приказания. Четкие маневры бульбашей у Юрася вызвали зависть: «Насобачились… Когда только успели!..»

Занятые подготовкой к бою, они не обратили внимания на то, что он остался на санях с хитрым пулеметом. Тем временем сани были на правом фланге. В центре уже разгорелась стрельба. Бульбаши вышли на опушку. Рафаловка рядом. Оттуда из-за крайних домов гвоздили так, что бульбаши не могли высунуть и носа. Под прикрытием плотного огня из села перебежками начала выдвигаться цепь. «Черт! Настоящая война!» — подумал Юрась, заражаясь боевым пылом. Пулеметная установка полоснула по густо рассыпанным точкам, чернеющим среди сизых снегов. Дистанция до них — «максиму» не достать, а этот…

— Оцэ по-нашому! — рявкнул мордатый пулеметчик, расстегнул кожух и, уткнувшись в коллиматорный прицел, еще раз резанул очередью. Второй номер и Юрась, вызвавшийся помогать, вынимали из мешка стреляные, еще теплые звенья и торопливо набивали их патронами. Юрась и не помнит, когда работал с таким воодушевлением. «Гвоздите друг друга, гады! Это вам за моих погибших друзей! Это вам за тех несчастных, вырезанных на хуторе!»

Над головой что-то завыло. Пулеметчик, Пашин земляк, схватил вожжи, гикнул на коней. Едва успели немного отъехать, как на пулеметную позицию посыпались мины. Второй номер кубарем свалился в снег, Юрась — за ним. Опять завыло и хряснуло вблизи. Еще раз, еще… «Вз-з-з… Фр-р-р…» — густо визжали осколки. «Советский» миномет брал сани в «вилку». Мордатый из Запрудни барахтался в снегу. Юрась увидел его пальцы с кривыми ногтями, судорожно царапающими скользкую наледь, произнес:

— Отвоевался Пашин земляк. Теперь пришел мой черед воевать. Стрелять надо, так вас перетак! — и он встал во весь рост в кольце пулеметной турели. Презрительно подбоченясь, поглядел вокруг. Под дугой, запутавшись в вожжах, билась лошадь. Убитый возчик, свесившись с передка, лежал неподвижно. Юрась бросился к нему, стащил на землю. Второй номер был тяжело ранен и лежал в санях без движения.

Юрась направил лошадь в сторону от бульбашей, к буераку. Укрылся. Отсюда прекрасно видны обе сражающиеся стороны. Прицелился, выпустил ленту в спину бульбашам и пустился укатанной дорогой к лесу. Вдогонку — трескучая пальба, цвяканье пуль. Ухаб — и сани опрокинулись, застряли. Юрась бросился выпрягать и… левая, рука не поднялась. Взглянул на скользкую ладонь — кровь. И только теперь почувствовал жжение пониже плеча.

Не снимая с лошади хомут, Юрась с трудом взобрался на нее и погнал подальше от места боя. Вдруг ему стало душно — рана, на которую не очень обратил внимание в горячке схватки с бульбашами, давала себя знать.

— Кажись, отвоевался… Без руки мне амба. Вот досада! Так здорово все складывалось…

Остановился под старым, большим дубом, нагреб с толстого сука горсть снега, сунул себе за воротник, поморщился. Острый холодок потек между лопатками, но облегчения не наступило. Скинул полушубок, куртку, поднял рубашку. В предплечье кровоточила дырочка. Увидел, и замутилось в глазах. Зубами оторвал рукав сорочки, кое-как сделал перевязку и долго не мог надеть одежду. «Ничего, рана сквозная», — утешил он себя и поехал дальше. Жжение от раны растекалось по всему телу. Хотелось пить, а еще больше — лечь и лежать не двигаясь. Все ниже склонялась его голова к лошадиной холке, темнота ночи сгущалась среди деревьев, и мысли Юрася расплывались, путались. В глазах — бесформенные пятна, что-то разорванное…

Лошадь иногда останавливалась, разгребала копытом снег, что-то подбирали отвислой губой, жевала и ступала дальше. В воздухе висел смутный, незатихающий перегуд леса с его всегдашними шорохами и посвистами. Но в них не слышалось ничего тревожного. Моментами Юрась все же поднимал голову, встряхивался и смотрел на звезды; мерин вез его на восток, а куда — неизвестно. И что впереди? Сколько еще опасных километров надо преодолеть? Сколько еще пуль припасено врагами для него? И хватит ли сил выдержать все это?

Юрась незаметно для себя уснул, склонив голову на хомут. Мерин остановился, словно понимая, что седоку нужен покой, понуро стоял и жевал малосъедобные ветки колючего терна. Сон был короткий, как обморок, и облегчения не принес. Не управляемый наездником конь шагал все в том же направлении — на восток. На небе появились светлые подпалины, занималось утро. Сквозь марево в низине показалась деревня. Конь пошел резвее и вдруг громко заржал. Юрась взял повод, спросил невесело: «Куда же ты завез меня, верблюдище?» И подумал: «Что за люди здесь? Найдется ли среди них тот, кто поможет мне? Да и распознать его, своего, среди чужих, не просто…»

Поминутно оглядываясь, Юрась приблизился к дому, стоявшему на отшибе у въезда в деревню, прочитал на указателе ее название и изумился: «Запрудня!» Так вот почему завез его сюда мерин! Ведь толстомордый бульбаш, убитый пулеметчик, — отсюда! Это, видать, его конь. Юрась ободрился. Спрятав карабин под заиндевелой полой полушубка, он направился к хате возле замерзшего пруда. Остановился у ворот, подождал, чтобы кто-нибудь вышел. Дверь в хате отворилась, выглянула женщина в кацавейке, посмотрела из-под ладони на всадника.

— Доброе утро! — поздоровался Юрась, дотрагиваясь до шапки.

— Здравствуйте, — отвечала женщина, продолжая разглядывать его. — Вам кого же? Что-то не узнаю вас…

— Подойдите ближе, не бойтесь.

Женщина сошла с крыльца, приблизилась, не сводя с Юрася глаз.

— Тетушка, скажите, будь ласка, как называется ваше село?

Та удивленно вскинула брови.

— Запрудня спокон веков… А кого вам нужно?

Юрась сказал, что ему нужна хата Затулы. Женщина враз насторожилась, сухо ответила:

— Мой бывший муж, Семен Трифонович, давно здесь не живет, мы с ним в разводе.

— Нет, я Пашу Затулу хотел бы повидать.

— А-а… — протянула женщина не очень любезно и, повернувшись, пошла в хату.

Той же минутой на пороге показалась простоволосая Паша в галошах на босу ногу, посмотрела на Юрася, всплеснула руками и бросилась к воротам.

— Юрий? Вы? С ума сойти! Мама, мама, это ж тот человек, про которого я рассказывала! Ну, заезжайте же во двор, — сказала Паша, раскрывая ворота.

Юрась въехал, и, перекинув затекшую ногу через круп лошади, стал осторожно сползать на землю. Вдруг покачнулся, ухватился за шею коня. Из-под полы выскользнул карабин, упал к ногам. Паша, прикусив губу, взглянула опасливо за ворота, встревоженно спросила:

— Что с вами?

— Подстрелили… — выдохнул он.

— О господи!

— Может, нельзя к вам?

— Еще чего! Идемте в хату.

— Поднимите, пожалуйста…

Паша боязливо взяла оружие и, держа руки на отлете, повела Юрася в дом.