ЗИМНИЙ «ПРОЧЕС»

Два месяца прошло с той метельной ночи, когда группа Купчака ушла на запад и бесследно исчезла в зимних лесах.

— Вот видишь, — сказал Коржевский Афанасьеву, исполнявшему в отсутствие Купчака обязанности комиссара, — я как в воду глядел… Сама жизнь подтверждает мою правоту. Наши действия малыми группами не эффективны, ведут к напрасным тяжелым потерям. И это в момент, когда назревают серьезные для нас события.

Афанасьев знал о назревающих событиях по тревожным сведениям, поступавшим в отряд: фашисты готовят карательную акцию против отряда «Три К», в районе появились солдаты в черных шинелях СС, немецкие и мадьярские конники и охранное подразделение. Максим Костылев разослал своих разведчиков в разные концы следить за передвижением противника и сообщать о местах его скопления.

На совещании командиров боевых групп Коржевский сказал:

— Не будем ожидать, когда каратели первыми доберутся до нашего лагеря, нанесем им упредительный удар и втянем поглубже в лес, а затем устроим такую баню, чтоб надолго отпала охота к карательным операциям.

Коржевский наметил на карте дислокацию групп, поставил командирам задачу на случай обособленных действий и, оставив охрану лагеря, увел отряд в сторону Рачихиной Буды. Переночевали в бывшей усадьбе лесхоза, местом своего КП Коржевский выбрал здание заготконторы.

Утром вернулись разведчики, бродившие по окрестностям. Переминаясь с ноги на ногу и отводя глаза, доложили, что им удалось перехватить грузовую машину и взять «языка», но, к сожалению, по неизвестным причинам «язык» в дороге скончался…

Отругав разведчиков за медвежью услугу, Коржевский послал их в поиск вторично. В это время деду Адаму понадобилось срочно сходить в Покровку, интендантские дела требовали личного присутствия. К тому же деревенский мужик обещал поменять хомут — в партизанском обозе один оказался маловат. Чтобы не утомлять лошадей перед боем, дед взвалил хомут на плечо и отправился пешком, идти — недалеко, не больше полутора километров.

Дед в Покровке сделал все. Возвращается прямиком через поле, до лесу осталось рукой подать, вдруг видит: по дороге из райцентра в ту же сторону, что и он, идут немцы. Гуськом пробираются, крадучись.

«Как они здесь очутились?» — опешил дед Адам и присел в ложбине в будыльях. Немцев здесь не ждали, иначе командир не отпустил бы его в Покровку. Да и не в Покровке дело, а в том, что здесь нет партизанского боевого заслона. Правда, на участке оставлен верховой дозор, но пока он где-то, а фашисты — вот они! Хотят ударить в спину или окружить… «Эва! Да их там вон сколько! Надо предупредить своих о беде, а как? Добежать бы до леса, да не бегают старые ноги, а так пойти — пристрелят немцы. Но немцы ли это? Вроде другой вид, да и шинели не похожи на немецкие».

И тут деду Адаму пришла мысль, как от них удрать. Он бросил хомут, аккуратно застегнул на себе трофейную шинель, повесил на грудь шмайссер, бороду спрятал под шарф и встал во весь свой немалый рост. Издали его вполне могли принять за немецкого офицера, руководящего операцией. Он прошел несколько шагов, остановился и стал настойчиво махать солдатам, призывая их к себе. Несколько из них отделилось от строя, повернуло к нему. Дед обрадовался, закричал единственное, что знал по-немецки: «Ком шнель!» — и зашагал еще быстрее, стараясь увести солдат влево подальше от группы. Офицер что-то крикнул солдатам, и те пошли быстрее, дед поторапливался и все махал рукой: «Ком! Ком!» Солдаты уже настигали его и тоже что-то стали кричать. Когда до них оставалось шагов десять, дед незаметно на ходу расстегнул ремень шмайссера, остановился и по-охотничьи, навскидку полоснул меткой очередью. Вместе с солдатами упал на землю и он, и, зарываясь в снег, пополз к лесу. «Помогай, земля-матушка, выручай, лес-батюшка!..»

Раздалось два-три выстрела, и стрельба прекратилась. Очевидно, наступавшие стремились во что бы то ни стало соблюсти скрытность. До первых деревьев оставались считанные шаги, дед Адам уже чувствовал себя в безопасности и не заметил, что справа его опередили. Он не ощутил удара пули, не успел даже вскрикнуть: ткнулся седой головой в каленный морозом металл шмайссера и, уже умирая, последним судорожным движением нажал на спусковой крючок.

Стрельбу услышал партизанский дозор и, выскочив на опушку, увидел то, что минуту назад видел дед Адам, и увидел еще, как начало развертываться наступавшее вражеское подразделение. Дозор открыл огонь, послав одного из своих в отряд за подмогой.

Коржевский и Афанасьев на лошадях прискакали на опушку намного левее того места, где убили деда Адама. Это был открытый, уязвимый фланг противника. Коржевский посмотрел в бинокль, плюнул:

— Еще мадьяр здесь не хватало…

— А наступают-то, а? Как на тактических учениях!

— Старый прием, на психику давят.

— А ведь могли крепко нагадить, если бы пробрались к нам незаметно в тыл, — сказал Афанасьев и в раздумье добавил: — Только, видать, у них цель другая…

— Разумеется! Как только их обнаружили, сразу же начали демонстрацию, отвлекающую наше внимание. Давай так: вот-вот подойдет резервный взвод, выбери толковых хлопцев с пулеметом и пошли этой балкой в Покровку. Оттуда с любой крыши можно прочесать хортам[24] зады. А я поскачу в западный сектор, главные силы они направят все-таки туда. Убежден!

Коржевский со связным ускакал, и тут же появился запыхавшийся командир резервного взвода. Афанасьев приказал выдвинуть два отделения вперед и открыть интенсивный огонь по мадьярам, производившим для отвода глаз уставные экзерциции[25], а пулеметчиков заслать им в тыл. Пусть выберут позицию, чтобы можно было держать под обстрелом все поле. Открывать огонь — по красной ракете, затем наша контратака.

Пулеметчики, напялив маскхалаты, исчезли, партизаны, укрываясь за деревьями, принялись выцеливать солдат. Те залегли, перестрелка, разгоралась, появились первые раненые. Вот, волоча ногу, прополз боец, еще одного тащила под руки Леся. Глаза у нее страдальческие, испуганные, лицо красное от натуги. Она так и не смогла привыкнуть к свисту пуль, к трескучему вихрю перестрелки. Но когда накал боя возрос и свист свинца уже не выделялся из общего грохота, Леся немного успокоилась и с какой-то отрешенностью появлялась в самых горячих местах, делала все, что требовалось, и оставалась невредимой. Афанасьев оглянулся на нее. Раненый человек, которого волокла Леся, показался ему знакомым.

— Дед Адам! — воскликнул Афанасьев. — Что с ним?

— Убили нашего дедуню… — простонала Леся, опуская на снег его тело и вытирая рукавом слезы.

И тут Афанасьев вспомнил, что дед собирался в Покровку. Деда убили на пути из Покровки, значит, там противник? А туда двадцать минут назад ушли пулеметчики. Афанасьева охватила тревога. Послать вдогонку им, предупредить о возможной засаде? Поздно! Если пулеметчики погибнут, о наступлении на вражескую роту силами резервного взвода и речи быть не может. Под ее густым, сосредоточенным огнем партизаны ничего не сделают. Афанасьев выпустил красную ракету, подождал — от пулеметчиков ни слуху ни духу. Может быть, еще не дошли?

Через пять минут в небе вспыхнула вторая красная ракета, и опять молчание. Да, видимо, их постигла участь деда Адама, потому что, сколько ни выпускал Афанасьев ракет, от пулеметчиков — ни звука. Он написал на листке короткое донесение и послал с ним связного к командиру. Стрельба с обеих сторон начала слабеть. Но тут, разминувшись со связным, прискакал Коржевский и напустился с ходу на Афанасьева.

— Что здесь за курорт у тебя? Почему не отогнали противника?

— Нечем. Пулеметчики не вышли на огневой рубеж, а без их поддержки я просто положу людей.

— Тьфу, проклятье!

— Дайте взвод конников, чтоб ударить через Покровку с тыла, — попросил Афанасьев.

— А если завязнут в уличном бою? Конники для другого дела предназначены, я берегу их.

— Я сам пойду со взводом и постараюсь не завязнуть. Все равно других резервов у нас нет.

Коржевский вздохнул, чуть подумал и согласился. Однако предупредил:

— Если обстановка изменится, даю две красные ракеты, и уж тогда без промедления аллюром сюда, на опушку!

— Понял!

Афанасьев вскочил на коня и понесся наметом выполнять задание, а Коржевский отдал повод ординарцу, а сам, пристроившись в замаскированном углублении, принялся изучать поле от леса до села. Противник постреливал редко и вообще активных действий не предпринимал. Его почему-то вполне устраивало существующее положение. Почему?

— Товарищ командир! — громко раздалось за спиной. Коржевский оглянулся: это разведчик от Максима Костылева.

— Чего тебе?

— Товарищ командир, кавалерийский полуэскадрон противника втягивается в лес со стороны Рачихиной Буды, при нем конная батарея!

«Ну вот! Теперь ясно, почему мадьяры маринуют нас здесь…» — подумал Коржевский и, открыв карту, сказал командиру взвода резерва:

— Черт с ними! Пусть эти пока греются на снегу, ты держи их под обстрелом без передышки, а я поскачу «толковать» с полуэскадроном. Эй! — он обратился к связному. — Заворачивай назад конников! Давай Афанасьеву две красные ракеты!

Последовали два глухих выстрела ракет, и тут же разом заработали два «Дегтярева». Но не из Покровки — в спину хортистам, как было приказано, а с правого фланга. С чистого поля и с близкого расстояния они сильно проредили цепи наступавших.

— Вот те на! — сказал Коржевский. — Похороненные воскресли… Ну, погодите, молодчики, я вам покажу воскресение!..

Вражеская рота, застигнутая врасплох, дрогнула, стала пятиться к Покровке, под прикрытие домов, и в этот момент на околицу вынесся наметом и на скаку развернулся партизанский взвод во главе с Афанасьевым.

— Ага! — вскричал Коржевский, вскакивая на ноги. — Вперед, партизаны!

«Ура» никто не кричал, бежали изо всех сил, тяжело дыша и падая, напирали на зажатых с трех сторон, мечущихся врагов. Но, видно, опытный командир противника быстро разобрался в обстановке, и сумел вывести часть роты из-под одновременного двойного удара партизан.

Возбужденный боем Афанасьев примчался галопом к командиру, доложил:

— Я видел сигнал, но в этот момент заработали пулеметы и…

— Правильно решил, — сказал Коржевский. — Поистине, где нужда велика, там помощь близка… Давай догоняй теперь полуэскадрон немцев, учти: у них батарея.

Афанасьев повел конников по опушке леса. Коржевский, оставив небольшую группу партизан на помощь раненым и для сбора трофеев, повел остальных бегом в сторону рачихинобудской дороги, чтобы успеть занять позицию вдоль просеки. Спешил и понимал, что может опоздать: оттуда явственно доносилась гулкая пальба пушек, перемежаемая пулеметным стрекотом. Скоро стрельба пошла на убыль и совсем прекратилась. А когда Коржевский выскочил со своими на просеку, то увидел отступающую вдали батарею. Точнее, не батарею, а два орудия. Третье, в упряжке которого убили лошадей, вместе с ящиком снарядов досталось партизанам. И все же Афанасьев остался недоволен. Да, роту противника основательно потрепали и проредили, но немецкий полуэскадрон удрал почти без потерь. Опасность по-прежнему висела над отрядом.

Колонна распаленных боем партизан шумно двигалась лесной просекой. Позади — трофейная пушка, ее облепили легкораненые, а дальше, в самом конце, на санях везли убитых. Неожиданно вверху зарокотало, и над кронами деревьев мелькнул самолет. Партизаны разбежались с просеки, попадали в снег, повернув стволы винтовок в небо. «Будет бомбить?» Самолет стал разворачиваться обратно, и, когда появился вторично, Кабаницын закричал: «Это ж «хеншель»!» И все узнали в нем знакомого связника. Три точно таких же самолета месяц назад партизаны захватили на разгромленной фашистской авиаточке. А узнав, стали палить по нему почем зря.

Гул мотора затих. Кабаницын звучно высморкался, сказал:

— Кажись, этот примус накоптит нам…

То же самое думали Коржевский и Афанасьев, в то время как остальные партизаны облету связником колонны значения не придали, беспечно подковыривали друг друга по поводу своей недавней стрельбы по самолету, невесело смеялись…

Дорога от просеки вела влево, впереди — обширное пространство, занесенное снегом, с противоположной стороны — возвышение, поросшее дремучими деревьями, на карте оно напоминает длинный язык. С этого возвышения хороший обзор на три стороны, и подступы к нему открытые, врагу скрытно не подойти. Место для привала самое подходящее. Свернули к нему.

Коржевский знал, что до войны здесь была «вотчина» райвоенкома Купчака, созданная самой природой для стрельб и тактических занятий допризывников. Приезжали сюда не раз и Афанасьев с Байдой на тренировки по военному делу, своими руками рыли учебные окопы по обоим скатам «языка». Они и сейчас целы, только засыпаны снегом. Выше по бугру, среди деревьев, — несколько землянок и блиндажей. Их вычистили, нарубили и набросали на пол сосновых лап, на скорую руку подремонтировали печурки — жить можно. Самую просторную и теплую землянку отвели для раненых.

Коржевский с Афанасьевым и командирами боевых групп обошли позиции, договорились, как обеспечить взаимную огневую поддержку, если вдруг придется здесь принять бой. Дымились походные кухни, за деревьями на «пятачке» партизаны рыли братскую могилу погибшим товарищам. Среди бывших военнопленных нашлись артиллеристы, они со знанием дела оборудовали позицию для единственной пушки, так, чтобы из нее можно было стрелять вкруговую. Возле артиллеристов то и дело вертелся Варухин, задавал наивные вопросы, что-то пытался советовать. От него отмахивались, но он не уходил, одолеваемый внезапно возникшим влечением к «богу войны»…

Возле Покровки мадьяры, удирая, бросили повозку с продуктами и бутылками «Токая». Партизаны быстро освободили ее для перевозки раненых товарищей, а что делать с каким-то «паприкашем» и «милхом» в узких банках, никто понятия не имел.

— С чем его едят? — чесал затылок ненасытный Кабаницын.

К счастью, в это время ему под руку подвернулся начхим. На вопрос Кабаницына он молча открыл банку, извлек из нее кусок чего-то ярко-красного, понюхал, попробовал на язык, причмокнул.

— Эх вы! — сказал он, поглядев свысока на партизан. — Темнота вы, тьмутараканская… Да это же консервированная закуска, высший класс! А «милх» — это молоко сгущенное, — пояснил он и потребовал оплатить натурой труд переводчика этикеток на банках, что и сделали щедро партизаны. Остальное разделили между собой. Но вот Коржевский все трофейные продукты приказал сдать продовольственникам в общий котел, а сам, как бывший артиллерист, командир батареи, пошел проверить, как установлена пушка. Орудийному расчету очень хотелось стрельнуть, но Коржевский пока не разрешил, велел прежде разобраться в тонкостях прицеливания и вообще основательно изучить материальную часть «крупповского изделия». А что касается практических стрельб, то снаряды надо беречь. Наводить же и заряжать пушку можно учиться и без пальбы. Он встал на место наводчика, покрутил маховичок, протер рукавом и без того чистый дистанционный барабан, обернувшись, сказал:.

— Быстро, командир орудия, исходные!

Тот, подмигнув товарищам, сыпанул артиллерийскими числами. Коржевский проворно завертел ручками, орудийные номера четко выполнили команды, заряжающий откинул замок и… в испуге отскочил назад: из казенной части пушки с грохотом посыпались банки с «паприкашем» и «милхом». Расчет застыл в изумлении. Коржевский оглянулся, сердито нахмурил брови.

— Это вы что же, так выполняете приказ о сдаче трофейных продуктов в общий котел?

Артиллеристы зашумели, клялись, что вообще первый раз в жизни видят такие консервы, доказывали, что совесть у них ничем не запятнана и они понятия не имеют, как эти проклятые банки попали в ствол пушки. Не иначе как кто-то припрятал или подложил.

— Я вам подложу! — погрозил Коржевский сухим коричневым пальцем. — Еще раз замечу — пеняйте на себя.

Командир тут же ушел от расстроенных артиллеристов. А те все ходили вокруг орудия и ломали голову: откуда такая напасть на них? За что они теперь должны выслушивать нарекания и насмешки своих товарищей? И действительно, ребята над ними потом долго и едко шутили. Даже Варухин и тот не упустил случая лягнуть их, что-то изрек остроумное, ехидное и удалился, досадливо морщась. После этого случая его повышенный интерес к «богу войны» разом и полностью иссяк…

Вечером на полянке возле старых берез хоронили партизан. Положили в выдолбленную могилу без гробов, покрыли сосновыми ветвями, сказали слова прощания и, обозначив место, разошлись. Коржевский собрал командирское совещание. Разведка доложила, что каратели сосредоточились в Покровке. Ночь ясная, пробраться в село не удалось, трижды были обстреляны часовыми. Засиделись до полуночи, разбирая варианты предстоящего боя. Управившись с делами, Афанасьев обошел лагерь и напоследок завернул к раненым. В землянке было тепло. Васса, умаявшись за день, спала на сложенной вдвое попоне спиной к печке, когда-то сооруженной находчивыми допризывниками из железной бочки. Леся пригорюнилась у столика, подперев рукой голову. Увидела, кто вошел, скорбное выражение ее лица смягчилось. Вдруг часто-часто захлопала веками, всхлипнула:

— Ушел наш дедуня… Что же теперь будет?..

Афанасьев понимал ее печаль и вопрос, ни к кому не направленный. Она часто повторяла: «Будет жив дедуня, и мы будем живы». «А что ему сделается в обозе?» — смеялись разведчики, во взводе которых она числилась и санинструктором, и портнихой, и стряпухой. Леся качала головой. Никто для нее не был так близок, как дед Адам. Это его добрые руки спасли тогда на болоте Сережу и ее вместе с ним. Всяких людей встречала она, но такие, как добрый и умный дед Адам, не попадались никогда. Война принесла ей столько страданий, что их хватило б не на одну человеческую жизнь. Все, что было, — потеряно. Двадцатитрехлетняя вдова. Катит, несет ее, как ветром, куда-то.

О том, что рядом есть еще человек, в присутствии которого она становится почему-то робкой и скованной, а смех делается неестественным, журчащим; о том, что, думая о нем, она наполняется чувством светлой радости и тяжесть жизни размывается потоком энергии и теплой доброты, исходящими от него, узнала только проницательная Васса. Смущаясь, Леся призналась, что и в ее запечатанном горем сердце шевельнулся росток счастливой надежды.

— Если б не Афанасьев, фашисты еще летом растерзали бы меня, — однажды призналась она Вассе.

На что Васса с ревнивой ноткой в голосе попрекнула ее:

— А что-то ты так быстро забыла того, кто спас тебя из огня…

— Нет-нет! Я не забыла Юру, — торопливо залепетала Леся. — Я никогда его не забуду! И его, и дедуню — все спасали меня, потому и живу.

И вот сегодня двоих уже нет: один не вернулся из рейда, другого только похоронили, а третий…

Поправив волосы, выбившиеся из-под косынки, Леся сказала ему тихо, чтоб не слышали раненые:

— Нужно бы их пораньше отправить, дорога тяжелая.

Афанасьев кивнул:

— Отправим… — И, помолчав, добавил тоже тихо: — Если удастся…

Двое раненых не спали. Афанасьев присел возле них на нары, поговорил о прошедшем бое, затем, спросив, в чем они нуждаются, ушел. Позади землянки за густым-кустарником горел костер, несколько человек лежали на земле ногами к огню. «Ишь ты! У Варухина научились… Прогревают…» — усмехнулся Афанасьев, приглядываясь к лежащим. Подошел ближе и плюнул. То лежали трупы вражеских солдат, а поодаль у самого костра сидели партизаны — их было человек пять, — подкладывали дрова в костер.

— Что за крематорий? — спросил Афанасьев недовольным тоном.

— Сапоги, товарищ комиссар…

— ?!

— Ноги-то их попримерзли к сапогам, вот и оттаиваем… Обувка-то на нас — сами видите…

— Вижу, но… сапоги забрать, а этих закопать! — строго приказал он.

— Есть, товарищ комиссар!

* * *

…Ровно в полночь Васса проснулась, свое место уступила Лесе и, чтоб скорее прогнать сон, вышла на воздух. Послышался скрип снега под ногами, подошел Варухин.

— Добрый вечер, Васса Карповна, вы не спите? Ночь сегодня, как у Гоголя… романтичная, не правда ли? Молодой месяц на небе, и вы под месяцем…

— Я на дежурстве, — ответила Васса.

— Да-да, Васса Карповна, вы всегда заняты… и меня поэтому тревожат некоторые обстоятельства. Мне хочется давно поговорить с вами, но вы находитесь постоянно в окружении, так сказать…

Васса взглянула вопросительно, губы ее напряженно сжались.

— О чем говорить?

Варухин ответил не сразу. Заранее приготовленные слова, почувствовал он, сейчас не прозвучат. Нужны какие-то другие, особые слова, которые вызвали бы в сердце Вассы сочувствие и даже нечто большее, как бывало в то время, когда они только познакомились. Правда, тогда он по отношению к ней не проявил должной настойчивости, потому что, если уж говорить начистоту, побаивался ее прямо-таки детской непосредственности, капризного упрямства. Но эта боязнь, как он понял позже, была расценена Вассой как проявление крайней скромности и очень помогла ему завоевать симпатии девушки, что не так уж мало при выборе друга и союзника… И тут, когда, казалось, все было на мази и впереди светила спокойная жизнь с дочкой командира отряда, в их отношениях неожиданно произошел резкий сдвиг. А виной тому был не кто иной, как Байда. По некоторым признакам Варухин догадывался, что Байда произвел на Вассу более сильное впечатление, чем он сам, и это приводило его в отчаяние. Ему была необходима определенность, которая положила бы конец мучительной ревности. Удивительно привязчивое, психологически необъяснимое чувство: Байды нет, возможно, нет уже и в живых, а ревность не дает покоя.

Временами разыгравшееся воображение подстегивало Варухина действовать решительней, иначе трещина, возникшая в отношениях с Вассой, станет глубже и неодолимей. Но что-то мешало ему начать откровенный разговор, и только сию минуту, почувствовав облегчение оттого, что первый шаг сделан, он не стал упускать подходящий момент. К тому же сама Васса сейчас в слабом сиянии молодого месяца выглядит на редкость красивой. Руки засунуты в рукава полушубка, голова склонена набок так, что правильный профиль четко выделяется на поднятом черном воротнике; на лице, как на серебристом бархате, чернеют густые брови и ресницы. Губы, еще несколько мгновений назад напряженно изогнутые, кажутся мягкими, теплыми. Это добрая примета.

— Вы что-то хотите узнать или вам нужна помощь? — спросила Васса.

— И то и другое, — поспешно ответил Варухин, обрадованный тем, что она взяла инициативу в свои руки.

— Хорошо. Я думаю, не ошибусь, если отвечу, не ожидая ваших вопросов. Если вы знаете, что такое одиночество юности, вам должно быть известно и то, насколько оно мучительно для девушки, выросшей без матери, предоставленной самой себе. Все это я болезненно переживала, когда вокруг себя изо дня в день видела одни и те же однообразные лица. Я мечтала встретить человека, который был бы совсем не похож на других. Был бы самый близкий, самый дорогой, чтобы всегда нуждался во мне, нуждался в моей помощи. Но время шло, такой человек не встречался, и я чувствовала себя несчастной.

И вот явились вы. Вы образованней других, выше… Вы, как мне показалось, многим походили на того, которого я видела в своей мечте, и — чего греха таить? — я потянулась к вам. Но все оказалось моей досужей выдумкой. Я обманулась.

— Особенно когда мне на смену появился более достойный… полицай. Не так ли? — подхватил Варухин.

Васса взглянула на него молча, точь-в-точь как ее отец: глаза как шило — проколют насквозь. Ее припухшие губы опять напряженно сжались. Она сделала движение, похоже, хотела отвернуться и уйти, но не ушла, через силу молвила:

— Ваши слова — это лишнее доказательство моего верного о вас мнения…

— Нет, не верного… — возразил он, не смея глядеть на нее. — Я так страдаю! Я в отчаянье. За вас я готов на все, а вы! Что ж, таков мир! Конечно, может быть, я ошибаюсь… Но мне надо знать, в чем же это я ошибаюсь, чтобы признать свои ошибки и исправить. Говорите же!

Но Васса больше не произнесла ни слова, и это натянутое молчание было хуже всего — это молчание презрения. Ну и пусть молчит, пусть презирает, а он молчать не станет. Если она ослепла, он откроет ей глаза, ну а если… тем хуже для нее. И Варухин сказал с жестокой насмешкой:

— Странный вкус — любовь к покойнику!.. Как это у Маяковского? «Вижу, собственной рукой, помешкав, вы костей качаете мешок…» И это счастье вашей мечты, Васса Карповна?

— Если видишь столько горя на свете, то не так уж страшно быть несчастной. А любить можно и безответно. Если любишь по-настоящему.

У Варухина замерло сердце, когда он заметил, как в лице Вассы что-то неуловимо изменилось. Он пристально посмотрел на нее. «Что означают эти слова? Может быть, она так ершится потому, что осознала свое поражение и стремится достойно выпутаться?»

Вдруг на взволнованном лице Вассы появилась какая-то странная, пугающая торжественность, губы ее шевельнулись, она что-то сказала про себя, резко повернулась и быстро пошла к землянке.

Варухин слов не разобрал, но уловил то невыразимое отвращение, которое она испытывала к нему при этом разговоре. И он понял, что гибель Байды не принесет ему того, к чему от так стремился, и уже ничего не изменит.

* * *

Как только взошло солнце, над пустошью появилась вражеская «стрекоза», пролетела и скрылась. Утром от разведчиков стали поступать донесения о перемещении карательных подразделений. Партизаны заняли окопы и стрелковые ячейки, наблюдательные пункты и замаскированные пулеметные гнезда. Коржевский выбрал хорошую позицию, с вершины вытянутого бугра было видно далеко. Два подержанных полевых телефона — новинка в техническом оснащении партизан — связывали командира с орудийным расчетом и с отдаленным, крайне уязвимым левым флангом. Очень трудное место для обороны занимал тот самый резервный взвод, что отличился вчера в бою под Покровкой. Его усилили станковым пулеметом и гранатометчиками.

Около двенадцати часов дня командир взвода передал по телефону, что ему хорошо видны в бинокль эсэсовцы в черных шинелях, сгрудившиеся на пересечении двух просек, обозначенных на карте номерами 14 и 37. Что-то делают… То ли демонстрируют для отвлечения какого-то маневра, то ли готовятся к атаке. Ружейным и пулеметным огнем до них не достать.

Коржевский приказал артиллеристам открыть огонь по скоплению СС. Орудие ударило раз, другой. Со взвода передали: «Снаряды разорвались неизвестно где». Коржевский крикнул сердито в трубку:

— Вы чем там стреляете? Консервными банками?

Наводчик выругался в сердцах, открыл замок, прицелился через ствол и третьим снарядом точно угодил в середину мутной массы на перекрестке 37-й и 14-й просек.

— Жрите ваш «паприкаш», так вас перетак!.. — снова выругался наводчик и, выпустив еще пять снарядов, скомандовал своим: — Беречь боезапас! — и присел на лафет.

Артиллерийский огонь партизан явился для карателей, очевидно, как гром с чистого неба. Эсэсовцы засуетились, забегали и тут же сами открыли стрельбу.

Опять над деревьями затарахтела «стрекоза». Пулеметчики пустили по ней несколько очередей. Коржевский сказал:

— Эта зараза — корректировщик.

— Не исключено… — согласился Афанасьев.

И точно. Батарея противника только его, видимо, и ждала: сразу же снаряды стали ложиться прицельно и густо, осколки проносились рядом, прижимали партизан к земле. На левом, слабом фланге у безлесного основания высотки стрельба усиливалась с каждой минутой. Враг нажимал именно на том участке, где, как предполагал Коржевский, легче смять оборону партизан, отрезать их от леса и уничтожить.

Командир взвода передал:

— Эсэсы готовятся к атаке, прошу заградогня!

— Заградогня ему… — буркнул Коржевский, — словно артполк у меня… — и приказал выпустить для срыва вражеской атаки десять снарядов.

Пушкари повернули орудие, тщательно навели, открыли беглый огонь. Но что такое десять снарядов! У противника они вызвали некоторое замешательство, но атаку не сорвали. Немцы продолжали напирать. В дело вступили партизанские пулеметы. Несколько прицельных вражеских залпов — и вместо партизанских пулеметов на взрыхленном снегу остались бурые воронки.

По телефону закричал помкомвзвода:

— Командир тяжело ранен! Поддержите меня огнем!

— Пожалуй, я подамся туда, — сказал Афанасьев, снимая с плеча автомат. — Боюсь, как бы не отрезали наш клин…

— Иди, Илья, положение у них действительно нелегкое. Держи меня в курсе…

Афанасьев еще бежал зигзагами меж сосновых стволов, когда эсэсовцы, подавив огневые точки взвода, поднялись во весь рост и пошли в атаку. Шмайссеры хлестали огнем, полы шинелей заткнуты за пояс, шапки сброшены, волосы развеваются на ветру. Идут смело, выпятив грудь. Ни партизаны, ни даже десантники, видавшие виды, такого не наблюдали. Психическая атака!

— По эсэсам — огонь! — скомандовал Коржевский своим артиллеристам.

Но у них произошла заминка. На засеченную воздушным корректировщиком пушку сыпались осколочные снаряды. Пали друг за другом орудийные номера, остался лишь наводчик. Он оттащил убитых товарищей в сторонку и стал работать один за весь расчет. Заряжал, целился, стрелял — действовал проворно, понимая, что его позиция пристреляна врагом и что жить ему осталось считанные секунды. Отчаянный парень с яростью гвоздил наступающих, но черные шинели, не останавливаясь, размыкались, обтекая воронки, переступали через своих убитых солдат и продолжали бешеный напор. Войдя в азарт, наводчик палил, припадал к пушке, опять палил и при виде удачного попадания злорадно крякал, пока его вместе с пушкой не разнесло прямым попаданием.

Избавившись от мешавшего орудия, каратели усилили нажим. Перебитая телефонная связь не работала, послать исправить некого — все ведут огонь. Примчался запыхавшийся связной, вручил Коржевскому записку от Афанасьева. Тот писал:

«Каратели навязывают нам чисто армейский бой, это не по нашим силам. Нависла опасность конной атаки. Без подкрепления фланг не удержать. Предлагаю усилить нас за счет правого фланга. Пришлите патронов и гранат».

Коржевский посмотрел в бинокль. «Да, Афанасьев прав. Если каратели сейчас бросят в атаку полуэскадрон, мы будем растоптаны», — подумал он и послал на правый фланг связного с приказом оставить позиции и занять оборону посредине высоты, перед землянками. Другой вестовой побежал к Вассе в лазарет: раненые должны быть немедленно переправлены на телегах в глубь зарослей ельника. Но разве такой маневр спасет положение? Пока правый фланг будет оттягиваться, за это время Афанасьева сомнут. А резервов больше нет. Кого послать на подмогу? Осталась только группа автоматчиков.

Коржевский крикнул ординарца, но никто не отозвался.

— Черт вас найдет, когда нужно!

Подобрал полы своего брезентового плаща, напяленного поверх полушубка, побежал меж деревьями к автоматчикам. Вдруг его встряхнуло так, что ноги подкосились и он рухнул в снег. Жаркая боль потекла от колена до паха и выше по животу, до самого, кажется, сердца.

«Ранило старого дурака…» — подумал он с досадой и, приподнявшись на локте, закричал:

— Эй! Кто тут есть? Скорей автоматчиков на левый фланг! Автоматчиков — к Афанасьеву! На левый фланг! — кричал он одно и то же в надежде, что кто-то услышит и передаст приказ. Но кругом грохотали взрывы, жужжали осколки, свистели пули, людей — ни души.

Кровь толчками текла из раны, перевязать нечем. Полз, волоча ногу, стиснув зубы. Выстрелы становились глуше, хотя в действительности — наоборот: с каждой секундой они приближались к нему.

— Автоматчиков — на левый фланг! — то и дело повторял он.

И вот наконец — удача. Кто-то склонился над ним.

— Вы ранены, Карп Каленикович? — прозвучал испуганный женский голос. Не дочкин голос. Поднял голову — Леся.

— Ординарца, живо! Нет… — схватил ее за руку. — Сама беги! Во весь дух беги к автоматчикам, передай приказ: костьми лечь, но кавалерию к Афанасьеву не пропустить! Ступай!

— А как же вы? Я не могу бросить вас…

— Марш! — гаркнул он так, что Леся присела.

И тут же, неуклюже переваливаясь в ватных штанах, понеслась к землянкам, где томилась долго не вводимая в дело группа автоматчиков.

Те в это время сбились у выхода из землянки и, словно загипнотизированные, таращили глаза на углубление, только что сделанное упавшим и почему-то неразорвавшимся снарядом. Осколки сыпались со всех сторон, шальные пули, словно жалуясь, что не встретили никого на своем пути, всхлипывали на излете. Варухин тоже таращил глаза и думал: «Это еще вопрос, где опаснее: на передовой линии или здесь, в резерве… Самое забавное будет, если меня шпокнут в данном укрытии одним снарядом вместе с этими дураками!..» — косился он на автоматчиков. Когда возле землянки ухнул второй взрыв, Варухин решил: «Поскольку опасности химического нападения нет, надо, пожалуй, сходить на КП, узнать, скоро ли закончится эта громкая стрельба».

Выбрался из землянки и не разберет, откуда палят и куда. Выстрелы, повторяемые многократным эхом, создавали такой звуковой хаос, что Варухин растерялся. А в лесу — боже мой! Все искромсано, исковеркано взрывами, ничего не узнать. Варухин пошел наугад на КП. Вдруг — что это? Поперек дороги на снегу — человек. Приблизился, перевернул на спину, присвистнул:

— Довоевалась бабочка…

Приник ухом к губам — дыхания не слышно, но видно, как на виске пульсирует голубая жилка. Расстегнул ватник, задрал окровавленную кофту и вздрогнул. Хотел было опустить кофту, но в этот момент женщина шевельнулась, открыла тусклые глаза. Она хотела что-то сказать, но сил не было. Варухин склонился ниже, громко крикнул ей:

— Что вы говорите, Леся?

Грохот взрыва заглушил ее и без того едва слышный голос, глаза ее стали мутнеть, голова бессильно упала. Варухин поспешно отвинтил пробку фляжки, влил ей в рот спирта. Леся глотнула, дернулась всем телом и стала еще бледнее. «У нее, видно, рана в живот», — спохватился Варухин, сгреб горсть снега, затолкал его за пазуху под сердце, положил на лоб. Леся беспокойно завозилась.

— Что вы хотите, Леся? Говорите скорее!

— Автоматчиков налево… Коржевский…

И не договорила, умолкла.

Варухин затряс ее, потер снегом лицо. И еще раз открылись ее глубокие страдальческие глаза, и еще раз обмякшие губы едва слышно прошептали:

— Автоматчиков на левый фланг… приказал Карп Каленико… Там конница… скорее, все погибнут… Ох, Сереженька!..

Кровавое красное пятно темнело на снегу возле умолкшей Леси.

«Все погибнут? Почему погибнут?» — не сразу понял Варухин, но минута была не такая, чтоб предаваться размышлениям. Пока он проводил время в землянке в обществе автоматчиков, бой принял опасный оборот. Отряду, видать, на самом деле грозит смертельная опасность. Сердце Варухина сжалось от предчувствия самого худшего. Оставив умирающую Лесю, он устремился к автоматчикам.

Теперь, когда дорого каждое мгновенье и сама жизнь висит на волоске, он действовал сообразительно, четко, молниеносно. Куда и лень и хитрость девались! Знал: нельзя допустить, чтобы вражеская конница ворвалась на высотку, это означало бы повальную гибель партизан и его в том числе. Автоматчики, поняв серьезность обстановки, кинулись на помощь левому крылу обороны, а Варухин, передав приказ, направился на КП Коржевского — так, посчитал он, будет вернее. То прячась за стволами, то ныряя в снег, когда визжали осколки, он приблизился уже к землянкам, как вдруг увидел эсэсовцев. Их черные тени неподалеку мелькали среди деревьев. Варухин упал как подкошенный и, пряча голову в снег, точно крот, пополз ложбинкой. Он спешил, выбиваясь из сил, и проклинал себя, свою наивность. «Подался на КП, осел! Так там тебя и ждали… Пока хлопал ушами, Коржевский с компанией наверняка смылся! Эх ты, тюря…»

И тут Варухин неожиданно увидел… Коржевского. Он неподвижно лежал в выемке. Варухин подлез к нему на локтях, затормошил.

— Товарищ командир, что с вами?

Коржевский повернул к нему голову, молвил, сдерживая стон:

— Помоги, начхим… ранило…

Варухин помедлил. «Что делать? Тащить раненого под пулями? И его не спасешь, и самого подстрелят. Э!.. Стоп! — вдруг осенило его. — Я же на себе его потащу — так им же и прикроюсь… Ну-ка, ну-ка!..»

И уже уверенно сказал:

— Лезьте мне на закорки, товарищ командир! Да держитесь крепче.

— Спасибо, парень… — сказал Коржевский, взбираясь спасителю на спину.

Тяжело дыша, обливаясь потом, Варухин с трудом тащил его на себе почти вслепую (очки залепило снегом), тащил, дрожа от страха опять напороться на немцев. Лишь когда впереди сквозь усилившуюся трескотню выстрелов послышалась русская речь, он немного успокоился, пошел быстрее, как щитом, заслоняясь от пуль и осколков телом командира. Коржевский приглушенно стонал.

С каждым шагом на душе Варухина светлело. «Спас командира в бою, а? Ай да Игнат! Ну, молодец!.. Теперь бы отбиться от карателей, а там посмотрим, как вы станете разговаривать со мной, Васса Карповна, командирская дочка!..»

…Вражеская конница не атаковала Афанасьева открыто. Лихие кавалерийские схватки ушли в историю. Полуэскадрон просто обходил партизан с флангов, не спеша, не вынимая клинков, старательно простреливая лес из винтовок, автоматов и минометов.

Афанасьев посмотрел на кучку своих бойцов. «Что думает Коржевский? Почему не вводит в дело группу автоматчиков?» Кавалерия все ближе, кони грузнут в глубоком снегу, спотыкаются о скользкие кочки — это на руку Афанасьеву, он выигрывает время, но подмоги по-прежнему нет.

— Приготовиться к отражению конницы! Бить по правому флангу! — подал команду Афанасьев.

Партизаны безмолвно и хмуро отстегнули гранаты, вставили запалы, гранаты положили — кто у ног, кто сунул за пазуху — и больше не спускали глаз с врага. Афанасьев, прикинув на глаз дистанцию, скомандовал:

— Внимание… — но досказать не успел.

Густо и прицельно ударили фашистские минометы, и партизанам пришлось оставить осинник.

В эту критическую минуту и появились автоматчики.

— По приказанию командира отряда прибыли в ваше распоряжение! — доложил старший.

— Занимайте позицию, рассредоточьтесь в глубину, вон туда!.. И маскируйтесь. Бьют их минометы — головы не поднять.

Автоматчики согласились: с того места, что указал комиссар, площадь обстрела шире и толстые деревья дают возможность маневрировать. А минометчики все еще продолжали гвоздить по осиннику, оставленному бойцами Афанасьева. К Афанасьеву прибежал посыльный, вручил ему записку от Коржевского. Раненый командир приказывал комиссару взять на себя руководство боем и ставил задачу: оторваться от противника и увести отряд в глубь леса. Вся надежда — на последний резерв. Группа автоматчиков-должна во что бы то ни стало задержать вражескую конницу, обеспечить свободный проход раненых и обоза.

Афанасьев задумался. Оторваться от противника? Для этого нужно, чтобы он стоял, а ты уходил, а разве он будет стоять? На это его надо вынудить, надо создать видимость, что отряд отчаянно сопротивляется и не намерен сдвинуться с места, и так дотянуть до сумерек. А в темноте скрытно отойти и раствориться в лесу. Но некому это сделать — задержать, вынудить, дотянуть, — кроме автоматчиков. Афанасьев посмотрел на них, и в груди его стало больно и горячо. «Гвардия Коржевского…» Приблизился к ним. Стараясь, чтобы не дрогнул голос, сказал деловито:

— Уйдем мы отсюда не скоро… так что устраивайтесь основательней.

— Навсегда? — спросил кто-то с натугой, глухо.

— До вечера, — Афанасьев сунул себе за пазуху несколько гранат, подумал: «Сказать бы бойцам что-то хорошее, сердечное, чтобы знали, как они дороги мне, как мне жаль их!» Но тут же отбросил эту мысль и вместо добрых слов утешения и сострадания приказал себе строго: «Не расслабляться! А они-то знают, что нужно сделать, и, конечно, сделают. Остальное несущественно».

И он крепко пожал их заскорузлые, горячие ладони.

— Нас мало, но мы не имеем права умирать, нам доверена судьба отряда, — произнес Афанасьев.


…С наступлением темноты обескровленным остаткам партизанских взводов удалось выскользнуть из вражеского кольца. Варухин брел, держась за грядку саней, на которых везли раненого Коржевского в арьергарде потрепанной жарким боем колонны. А позади еще глухо потрескивали выстрелы, словно деревья, раскачиваемые ветром. Но все знали: трещат не деревья. Это Афанасьев с автоматчиками продолжали отстреливаться от карателей.

Загрузка...