Три жизни Юрия Байды

УБЕЖДЕННЫЙ КОМИССАР

Однажды ненастным днем, когда в небе барахтались серые тучи, а внизу курилась едкая поземка и лес утопал в белесой мгле, командир с комиссаром сидели в землянке и громко разговаривали.

— Не только листовочки должны сочинять мы, коммунисты, в трудное нынешнее время, — рубил Купчак категорически. — Громкими речами да прокламациями народную совесть не расшевелишь, а ведь только совесть в силах сплотить людей воедино в дни огромных бедствий и испытаний. Но ее надо будить и постоянно тревожить личным примером, решительными эффективными действиями, надо наносить внезапные и мощные удары по врагу. А мы никак не можем раскачаться по-настоящему, и оккупанты чувствуют себя вольготно.

— Погоди, это явный перегиб! — остановил Купчака Коржевский. — И вообще, чего ты взялся агитировать меня за Советскую власть? Как это мы не можем раскачаться? А налет на Рачихину Буду, уничтожение гарнизона и освобождение заложников — это тебе что?

— Налет на Рачихину Буду — это отдельный эпизод! Фашистов надо уничтожать постоянно всеми силами и способами, применять острые методы диверсионной работы, наносить удары по железнодорожным коммуникациям, по жизненно важным объектам, отвлекать на себя их войска. Наши громят оккупантов под Москвой. А мы…

— Да где ж я возьму тебе тех жизненно важных коммуникаций и объектов? — спросил с подковыркой Коржевский.

— Если нет поблизости, то есть западнее такие важные узлы, как Чернигов, Житомир, Ковель…

— Фю-ю-ю! Хватил. До тех объектов добрые сотни верст! А высунь нос на двор — не май! Новый год на носу, поди-ка, попробуй, далеко ли протопаешь?

Оба помолчали, прислушиваясь к завыванию ветра за дверью землянки.

— И тем не менее я считаю — стоит высунуть нос, более того, следует. И я это должен сделать, — непреклонно сказал Купчак. — Группа из трех-четырех человек сумеет пробраться к действующей магистрали. Это, Карп Каленикович, и хочу я решить с тобой… Если мы не мобилизуем людей, за нас никто этого не сделает. Мы должны поднимать народ на врага и бить его здесь, в глубоком тылу. Лучше раз увидеть, чем десять раз услышать. Вот я и думаю, если взять коней с вьюками или сани, нагрузить их взрывчаткой, боезапасом, продовольствием, а людей — на лыжи…

— Тебя послушать, так надо распускать отряд, разбредаться по рейдам, а там… куда кривая вывезет. Я категорически против! Место комиссара — в отряде.

Купчак пожал плечами:

— Что ж, наш спор нам решать на кулаках, как князь Мстислав Удалой с косогом Редедей? Давай лучше делать дело, каждый свое, а дальше жизнь покажет. Я для тебя не авторитет, но помяни мое слово: скоро все поймут, и просто жизнь заставит нас применять рейдовые операции.

— Тогда и будем применять, а зачем упреждать события?

Купчак чуть усмехнулся, тронул рукой ус, пристально поглядел на Коржевского. Тот насупился, но спорить больше не стал, решил: не стоит пока обращать внимания на пустые разговоры. Четыреста километров зимой по тылам врага — это не шутка.

Ничего, комиссар — человек здравомыслящий, к завтрашнему дню полемический задор с него спадет, взвесит все «за» и «против» и угомонится. Ведь настаивает он потому, что страшный непоседа и упрям, как черт!

И действительно, ни завтра, ни в последующие дни Купчак разговоров о рейде больше не затевал, а Коржевский умышленно не спрашивал. Лучше не напоминать.

Однажды утром Купчак направился к саперам Афанасьева, занятым, как говорил Кабаницын, «работенкой в преддверии рая»… Саперы извлекали взрывчатку из трофейных снарядов. Дело подвигалось туго. Ключи для отвинчивания головок изготовил Юрась. Прежде чем отвернуть дистанционную трубку со взрывателем, нужно было крепко зажать снаряд между двух толстых, специально подогнанных по диаметру слег, связать их накрепко веревкой, сесть на землю, накинуть ключ, вставить штыри в гнезда головки, упереться в связанные слеги обеими ногами и легкими подергиваниями ключа отвинтить опасную деталь. Работать надо крайне осторожно, и только так, как научил Афанасьев. Технология не из передовых, конечно, но в лесу в данных условиях другого ничего не применишь. Потому и лежит большинство снарядов неразряженными.

Разговаривая с партизанами, Купчак услышал какое-то странное методичное постукивание по железу. Оно доносилось из-за высоких зеленеющих кустов можжевельника. Кто-то невидимый стучал молотком, будто что-то ковал. Перестанет ненадолго и опять стучит. Купчак пошел на звук. От того, что он увидел, на голове зашевелились волосы. А увидел он Байду верхом на снаряде. В левой руке зубило, в правой — молоток. Зажав между колен стакан, он бьет по зубилу, вывинчивает таким образом взрыватель! Рядом с ним, зияя отверстиями, лежало довольно много обезвреженных снарядов.

Купчака даже покачнуло. Он зажмурил глаза и перестал дышать. Перед ним совершений явственно возникла картина страшной катастрофы. От удара молотком взрыватель срабатывает и взрывается не только один, но и детонируют остальные снаряды, что лежат рядом.

— Отставить! — гаркнул Купчак Юрасю.

Тот застыл с поднятым молотком. Повернулся, увидел комиссара и, хотя и не понял в чем дело, торопливо встал, вытянулся смирно. Лицо его спокойно, лишь брови вскинуты чуть удивленно.

— Ты что… — прохрипел Купчак, часто дыша. — У тебя что? Ты от рождения это? — постучал он ногтем согнутого пальца по лбу Юрася.

Озадаченный Юрась потер ладонью лоб. Что ответить на такой вопрос?

— А ну, живо ко мне Афанасьева!

Юрась побежал за Афанасьевым. Вскоре явился со своим командиром. Купчак, обретя нормальный дар речи, стал распекать Афанасьева за вопиющее безобразие. Тот стоял красный. Затем, не глядя на Юрася, буркнул презрительно в его сторону:

— По башке б своей молотком!.. Мине-е-е-ер…

— Да я что, первый раз молоток в руках держу! — обиженно воскликнул Юрась, задетый недоверием к его профессиональному умению. — Хотите, поставьте иголку — с завязанными глазами попаду точно!

— Отставить болтовню, боец Байда! Кто вам дал право шутить шуточки со шнейдеритом? — строго заговорил Афанасьев. — Я вас инструктировал?

— Инструктировали… Но я же хотел быстрее, чтоб…

— Быстрее в гроб! Невежда вы, а не сапер. В общем, короче, катись отсюда! Отстраняю.

— Распоряжаться собственной жизнью — право каждого человека, но только не на войне, — произнес Купчак назидательно. — За вами здесь сотни стоят, и им вовсе не безразлично, как умереть: в бою или от вашей бессмысленной отсебятины.

— Слышал? — убийственным взглядом окинул Афанасьев Юрася, затем, уходя, бросил через плечо: — Перетаскай все разряженные снаряды на выплавку и марш к деду Адаму чистить картошку и драить котлы!

Юрась повесил голову, пригорюнился. Купчак стоял, смотрел на него, заложив пальцы за борт кителя, потом встряхнул плечами, точно сбрасывая с себя что-то, и громко рассмеялся.

— Послушай, Илья Иванович, а не взять ли мне этого разжалованного минера на задание?

Афанасьев махнул рукой:

— Если мало у вас своих забот, берите.

Юрась вздохнул, поднял с земли на плечо снаряд, поплелся меж стволов в ту сторону, откуда потягивало дымом костра.

Шагах в тридцати виднелась хитроумная установка. В железном корыте, наполненном водой, стояло шесть снарядов без взрывателей, под корытом горели дрова. Вода пузырилась, гудела. Юрась, бросив ношу, присел на чурбак. Опять появились Афанасьев с Купчаком, теперь будут ходить, выискивать всякие нарушения… Купчак заглянул в корыто, пошутил:

— Хороша ушица…

— С начинкой тринитротолуола легче: вытряс из стакана шашки, и готово, а тут возни много, — пояснил Афанасьев и покрутил в горловине снаряда куском проволоки. С проволоки стекала бурая, похожая на гречишный мед масса: расплавленный шнейдерит, сильнейшее взрывчатое вещество.

— Готово? — спросил Афанасьев работавших у костра саперов.

— Сейчас будем разливать, — ответил один из них и, подхватив клещами горячий снаряд, вынул его из кипятка. Другой подручный в рукавицах подхватил снаряд снизу и опрокинул содержимое в небольшой ящик. То же проделали и с остальными снарядами, затем в бурую тягучую массу воткнули железные стерженьки. Когда их вынут, останется отверстие под капсюль-детонатор.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал сапер, отряхивая руки, — под фашистский паровоз — самый раз!

— От такой штучки и мостовая опора не устоит, — заметил Купчак и с озорной улыбкой спросил: — Может, попробуем?

В землянке разведчиков стрекотала швейная машинка. Максим расстарался в Рачихиной Буде, а если говорить точнее, то просто реквизировал ее в доме удравшего из села полицая Тихона Латки. Возле машинки, освещенной коптилкой, склонились две женские головы. Это Леся и Васса. До нынешнего дня они вместе со спадщанскими молодицами-погорельцами шили партизанам штаны из цветастых трофейных одеял. Дело было поставлено на широкую ногу. Заказов много, а машинка одна.

Но сегодня швеи не занимались живописными штанами, они выполняли срочную внеочередную работу: шили белые маскировочные халаты и овчинные рукавицы для специальной группы Купчака. Леся строчила, а Васса, присев напротив, держала на коленях малого Сережку и в который уж раз слушала длинный до бесконечности рассказ Леси о том, что пережила она на границе в первые дни войны. Скрип двери оборвал ее речь, вошел Юрась. Чуть ссутулясь — голова его упиралась в потолок землянки, — неловко вскинул руку к уху, отрапортовал:

— По приказанию комиссара боец Байда явился за получением маскхалатов и рукавиц!

— Что так официально, Юра? — спросила Леся с ласковой улыбкой.

— Служба… — кашлянул Юрась смущенно.

Лица его в сумраке не видно, лишь зубы блестят. Леся откусила нитку, разгладила на колене рукавицу, положила сверху на стопку готовых.

— Ну что ж, служба, получай свои халаты и рукавицы. Носите на здоровье.

— Пребольшое спасибо.

Васса, покачивавшая на руках ребенка, подняла глаза на Юрася. О ком он будет вспоминать? Вдруг она подумала: ведь отец вчера разошелся, как никогда, кричал Купчаку, что из таких, как тот затеял, глупых рейдов люди не возвращаются. Значит, она видит Юрася последний раз? У него такое печальное лицо… Неужели он сам чувствует это? Вассе стало невыразимо жаль его. Нахмурилась. «Отчего многое в мире, бессердечно разрушающее жизнь, так и остается необъяснимым? Почему я сама к одним людям отношусь с жестокой нетерпимостью, к другим — с любовью? Ведь я хочу любить всех людей и радоваться, а на деле что? Вот уходят на опасное дело люди, уходит этот необычной судьбы человек, и быть может навсегда, а у меня такое ощущение, словно кто-то долгожданный только что вошел в мою жизнь. Что со мной происходит? Или уже произошло?» Васса не могла понять, и от этого неясного и совершенно неуместного ощущения ей стало вдруг стыдно.

Юрась собрал швейные изделия, завернул в халат, бережно потряс руку Лесе, Вассе, кивнул с улыбкой на прощанье и толкнул дверь плечом. Васса проводила его взглядом и неожиданно для себя тихо сказала:

— Возвращайся…

Леся взяла уснувшего сына к себе на колени, кончиком платка смахнула со щеки слезу, молвила печально, обращаясь к Сереже:

— Ушел, сынок, наш Юра далеко-далеко…

Вздохнула, покачав головой, и вдруг совсем другим, неизвестным Вассе, голосом воскликнула:

— Ох, как же счастлива будет та, которой он достанется!

Васса посмотрела на нее с удивлением: в эту именно минуту она подумала то же самое.

На лицах женщин мелькали мутно-желтые отблески пламени коптилки, а за дверью среди шершавых дубовых стволов неистово бурлила пурга, и мнилось, что существует лишь черная ночь да свирепый ветер, чтоб валить с ног людей, чтоб засыпать все мелким колющим снегом.

…Купчак зашел в землянку Коржевского, отряхнулся у двери, повесил шапку на гвоздь, присел у «буржуйки».

— Ну вот… давай прощаться, отбываю, — сказал он, потирая зазябшие руки. — Погодка самый раз, дует — что надо, сам черт нас не увидит. Будем трогать.

Коржевский покачал головой, буркнул:

— Отправляйся и не береди мне душу! Надоело.

— Ладно. Просьбишка есть к тебе.

— Что еще?

— Дай мне пакет и вайскарту, изъятые у Байды, авось в дороге пригодятся.

Коржевский молча достал из железного ящика бумаги, отдал Купчаку. Тот завернул их в кусок клеенки, спрятал в карман куртки. Коржевский сел обратно на нары, молвил угрюмо:

— Мало берешь людей.

— Не в количестве сила…

— Это так, только все они еще зеленые.

— Зеленые выносливей, и думать им о прошлом нечего, и жалеть некого…

— Ну и философия у комиссара…

— Так и быть, по возвращении поставишь на бюро вопрос о моем несоответствии, — Купчак похлопал ладонью по колену Коржевского. Резко встал, сграбастал его по-медвежьи, подержал в объятиях, оторвав от земли, и так же резко посадил обратно. — Легко будет идти после приятного разговора, сердце само играет марш…

— Хватит! Проваливай, пока не поздно, а то не отпущу!

В пять часов утра группа Купчака отбыла из лагеря. Заря, чуть прорезавшись сквозь ненастье, так и осталась тлеть не разгораясь, а черствый колючий снег замел следы ушедших партизан.