Три жизни Юрия Байды

«ВЕРВОЛЬФ»[33]

Каратели долго рыскали по лесу, в озлоблении добивая всех, кто еще шевелился. Дома лесничества догорали, когда на поляне появились старшие офицеры, руководившие карательной операцией. Кто-то из солдат, заглянув в омшаник, тут же отскочил. Срывая с плеча карабин, заорал:

— Ферфлюхтер бандит! Аусштейген! Шнель![34]

— Их нихт бандит! Я сдаюсь добровольно! Их писарь, шрайбман! Их солдатен парашютно-десантных войск…

Из омшаника, окруженного немцами, вылез Варухин. Ножа, которым он так лихо работал ночью, на поясе не было, автомата — тоже: Варухина обыскали, извлекли орденское удостоверение и справку, неразборчиво подписанную, с печатью отряда. Аналогичные справки давались командованием отряда на один раз тем, кто отправлялся в деревни и села с поручениями. Варухин же сделал себе бессрочную справку, удостоверяющую, что он является писарем. Сам подписал ее, сам и пришлепнул подделанную им печать.

— Это такая форма у советских десантников? — плюнул офицер на грудь Варухина, целясь в орден.

— Меня заставили снять войсковую форму. Я расскажу вам все! Не убивайте меня, я не партизан!

— О! Ты не хочешь умереть геройски, как твои командиры? — Офицер показал на горящий дом лесничества.

Варухин уставился полными ужаса глазами на офицера.

— Так… Значит, ты хочешь быть предателем? — усмехнулся тот издевательски. — Фи, как нехорошо! Разве ты не знаешь, что за измену родине полагается наказание, смертная казнь через повеша́ние, не так ли? Нет? Ах, я ошибаюсь. По вашему кодексу — смерть через расстреляние, верно? Но мы, немцы, друзей не расстреливаем, мы их только немножко по-русски будем научить. Как несмышленый шалунишка пороть… Сними брючки и ложись!

Варухин ахнул, упал на колени.

— Не надо! Я вам пригожусь! — взмолился он.

— Нет, надо, милый… — офицер мигнул солдатам.

Двое, смеясь, подскочили к Варухину, сдернули с него штаны, повалили на землю. Один сел ему на ноги, другой — на плечи, третий принялся полосовать варухинский зад куском телефонного кабеля.

— Ой, пощадите! Ой, простите! Спаси-и-ите! — кричал Варухин под гогот карателей.

— Довольно! — приказал офицер.

Варухин тихо скулил, мокрое от слез лицо страдальчески кривилось.

— Природа любит равновесие, — важно пояснил офицер, — всыпьте ему для баланса еще по животику!

Варухина перевернули животом вверх, прижали к земле. Свистнул кабель, раздался вопль. Варухина пороли долго. Он потерял сознание. Его окатили из ведра, велели встать, одеться, офицер поднес шнапсу.

— Вот теперь будешь рассказывать все до крошки. Как это по-русски? Как на духах. Ведь писарь знает много!

Варухин подумал: «Выбора у меня нет, а погибать во имя… во имя чего бы то ни было я не вижу смысла. На это способны лишь фанатичные дураки». И он начал рассказывать. Он не просто отвечал на вопросы, а пространно повествовал и выдавал такие сведения, что офицер временами сомневался: не преувеличивает ли писарь свою осведомленность в чрезмерном старанье уцелеть? Но тут допрос был прерван событием, которого ни Варухин, ни каратели не ожидали.

Возле уцелевших сараев лесничества стоял обшарпанный пикап «мерседес», возле него в тени сидели раненые солдаты, ожидали, пока их увезут. Рядом лежало оружие, чей-то шмайссер висел на ручке открытой дверки.

Внезапно из-за машины вывернулся человек в серой немецкой форме, голова замотана бинтом. Тоже какой-то раненый. На него не обратили внимания. Офицер, сидя на табурете в тени дуба, слушал разглагольствования Варухина. Вдруг этот раненый схватил висевший на дверке пикапа шмайссер, щелкнул затвором.

— Подыхай, проклятый предатель! — крикнул он в сторону Варухина и, вскинув шмайссер, нажал курок. Раздался металлический щелчок, выстрела не последовало. Лицо раненого исказилось от ненависти и отчаянья. Он метнул шмайссером в Варухина и бросился бежать к зарослям.

Очередь настигла его у самых кустарников.

— Кто он? — спросил офицер.

— Командир разведки Максим Костылев, — пояснил с готовностью Варухин и добавил: — Фанатик…

— Последний из могикан… — поморщился офицер.

— Никак нет, това… — поперхнулся Варухин, — господин офицер! Еще группа скрывается на Маврином болоте возле села Рачихина Буда.

— О-о! Ты есть настоящий искренний молодец! — похвалил офицер.

Варухин застыл. «Что же я наделал! — ахнул он. — Там же на болоте Васса! Они же ее вместе с Байдой…»

Но было поздно. Пришла крытая машина, и Варухину приказали лезть в кузов.

Привезли в какой-то городок, поместили в охраняемое здание полиции, заставили изложить на бумаге устное показания. Двое суток излагал, после чего у него взяли подписку с обязательством работать честно на великую Германию. Работа будет для него привычная, он уйдет обратно к партизанам с определенным заданием.

— К партизанам? — испугался Варухин.

— Не беспокойся, к другим партизанам, и мы приготовим тебе очень прекрасный рихтиг сага… — заверили его.

Акцию по созданию достоверной легенды (рихтиг сага) провели с профессиональным мастерством. Легенда получилась убедительной — комар носа не подточит. Каратели знали: на севере, ближе к Белоруссии, куда текла довольно глубокая речка Шаня, в лесах имеются целые партизанские районы, на этом вербовщики Варухина и построили свой расчет. Собрав трупы бойцов из отряда «Три К», они связали их и бросили в речку. В теплой воде трупы раздулись, всплыли, и течение вынесло их в партизанский район Белоруссии, где их и похоронили с подобающими почестями. На один из трупов была напялена одежда Варухина с орденом на куртке и партизанской справкой в кармане. А для того чтоб его и вовсе нельзя было опознать, изуродовали лицо выстрелами из ракетницы в упор.

Таким образом парашютист-десантник Игнатий Варухин, он же партизанский писарь, он же изменник Родины, перестал существовать для людей. Сведения о его гибели в бою поступят куда положено, и никто его разыскивать не станет.

Варухину объявили, что прежде, чем его отправят на задание к партизанам, он пройдет курс соответствующей подготовки. Но до этого его повезут в район, где базировался отряд «Три К» и где сейчас скрывается среди болот бандитская группа, о которой он писал в своих показаниях.

— Но я вам должен сказать, что на болоте никогда не был, — поежился Варухин.

Офицер засмеялся, похлопал его по плечу.

— Я тебя понимаю очень отлично. Малоприятно встретиться со старыми друзьями в новом звании… Но мы тебя под огонь подставлять не собираемся, не беспокойся.

Спустя двое суток Варухин привел карательную экспедицию на Маврино болото. В ликвидации группы Байды участвовали солдаты охранного подразделения и полицейские во главе с Тихоном Латкой. Вернувшись с островка, они заявили, что партизаны уничтожены полностью, а гнездо их разрушено. Троих тяжело раненных, в том числе Байду, притащили с собой в лес. Байда, не приходя в себя, скончался, еще двоих, чтоб не возиться с ними, пристрелили и всех бросили в яму, вырытую на полянке взрывом толовых шашек.

Ночью, лежа на сене под навесом во дворе Тихона Латки, Варухин мучительно раздумывал над тем, что произошло с ним за последние дни. Страшное будущее, огромная пустота разверзлась перед ним, как пропасть, на дне которой мрак и смерть. Он скрипел зубами, опаляемый внезапными вспышками гнева против всесветной несправедливости. Почему так немилостива к нему судьба? Почему именно на него, на его бедную голову свалились столь тяжкие напасти? Что это, рок? Злая воля провидения? Жил тихо, мирно, спокойно, никого не трогал, и вдруг ни за что ни про что — на тебе! Проклятая немчура взяла мертвой хваткой, теперь не выпустит. Что он для них? Нуль! Человек без имени, без прав, вне закона, тот, кем можно помыкать как угодно, кого под страхом смерти или разоблачения можно заставить и отца родного убить. Как сегодня там, на болоте…

Варухин вздохнул и, бросив думать о мертвых, опять и опять раскидывал напряженным умом в поисках выхода, ибо считал себя человеком, достойным участи более уважаемой и безопасной, чем служба в роли фашистского провокатора. Пока он предатель формальный, лишь подписавший обязательство. Конечно, под угрозой физической расправы он кое-что открыл немцам, но все это чепуха, не стоящая выеденного яйца, если рассуждать здраво. Ну какую пользу извлекут они из полученных сведений? Эти же сведения устарелые, давно прошедшие дела, былое и думы, так сказать. Разве он виноват, что так сложились обстоятельства? При чем здесь он, если у партизанских командиров не хватило ума вывести отряд из-под удара карателей?

Так лгал Варухин самому себе. Он не только лгал, но, как и всегда, верил собственной лжи. Жизнь, твоя личная жизнь, дороже всего на свете, она дается один только раз, и поэтому ее надо беречь, сохранять как можно дольше, любыми путями, любыми способами. Но как это сделать, если проклятые фашисты опутали, сковали по рукам и ногам и заставляют заниматься гнусными и опасными делами? Отказаться — расстреляют, задать тягу — фотокопии твоих показаний, твоего обязательства, фотографии в профиль и анфас и расшифровка легенды тут же лягут на стол НКВД. Дескать, выловленное в речке Шане мертвое тело Игнатия Варухина есть не что иное, как «труп де-юре», а «де-факто» Варухин жив-здоров и занимается тем-то, что и подтверждается.

Пока он лежал на сене и ворочал тягостные мысли о темных путях в собственной судьбе, о своей незавидной доле, снова началась гроза. Раскаты грома оглушающе гремели над головой, а от молний становилось так светло, что Варухин совершенно отчетливо видел паука, быстро-быстро перебиравшего лапками по паутине, протянутой откуда-то сверху, из-под кровли навеса. Лил дождь, потоки неслись по двору в сторону речки, громовая канонада не смолкала, и тучи метались, гвоздя молниями землю.

Эта громыхающая буйствующая стихия вызвала в душе Варухина неожиданный отзвук. Сам он, с его тонким восприятием окружающего мира, ни в этот момент, ни позже так и не сумел объяснить, вследствие чего возникла у него уверенность, будто в эти минуты приближается, решается что-то чрезвычайно важное для его жизни.

Мысль его продолжала лихорадочно работать в поисках практической опоры, в поисках того единственного, правильного и спасительного, что парило где-то рядом, но еще не оформилось из расплывчатых ощущений.

А вспышки молний, сливаясь воедино с громом, сотрясали землю и как бы подстегивали. Вдруг последнее отчаянное усилие — и словно озарение, словно шаг через рубеж, когда беспомощность оборачивается активным действием и порождает такую решимость, что человек готов броситься с вызовом на весь мир, — буквально подбросило его. Как же он мог забыть?!.

Варухин отшвырнул из-под ног сено, торопливо нашарил в кармане очки, выглянул во двор. Тихон Латка, видимо, спал, пьяно отпраздновав победу над своим личным врагом — Байдой. Варухин прошмыгнул в калитку и пошел по улице, прижимаясь к заборам. Дорогу он помнил, не раз ходил здесь, когда занимался изготовлением злополучной горючей жидкости. Сейчас, при ярких всполохах, поворот к дому дяди Юрася Байды нашел легко. Взойдя на крыльцо, отряхнулся, вынул из кармана белый платок, повязал на рукав, будто полицай. Требовательно постучал в дверь. В окне показалось сморщенное лицо бабки Килины.

— И хто там?

— Открывай живо, полиция!

— И ни дня вам, ни ночи…

Через короткое время в хате затеплился каганец, затем после скрипа и лязга всяких крючков и засовов дверь открылась. Варухин шагнул через порог, крикнул с угрозой:

— Здесь жил партизан-бандит Байда?

— Ой, боже ж ты мой, та давно ж его, Юрася, нема…

— Нема? А документы его?

— Где ж они, документы? Не упомню я. В, скриню, может, сховала? — Молвила про себя бабка Килина и принялась копаться в сундуке.

Варухин оттолкнул ее, выбросил все из сундука на пол. Документов не было. Грозно посмотрел на растерянную старуху. Та все тужилась, вспоминала. Вдруг суетливо шевельнулась, воскликнула:

— Ой, та я ж их за образ Спаса засунула!

Она потянулась к иконе, но Варухин опередил ее, вытащил сверток бумаги, развернул. В нем оказались метрика, свидетельство об окончании десятилетки, справка колхоза о том, что Юрий Прокопович Байда работает кузнецом.

— А паспорт? — строго спросил Варухин.

— Та у кого ж в селе паспорт е? — удивилась бабка Килина неосведомленности полицая.

Варухин кашлянул, сунул документы в карман.

— Фотокарточек вашего внука много?

— Не-е-е… от одна и есть, як школу кончил. Снимался в военкомате, — показала бабка на стену, где в рамке под стеклом среди других карточек находилась и Юрасева.

Варухин снял рамку, торопливо ковырнул гвоздик, порезал нечаянно палец и, вспылив, стукнул рамкой об стол. Стекло рассыпалось.

— Больше нет? — спросил он, пряча карточку Байды в карман.

— Та нету… А ты, хлопец, не полицай… Нащо ты разбил стекло?

— Цыц, старая! Где керосин?

— Керосин? В сенях, в бутылке… А на що он тебе?

Варухин взял каганец, вышел в сени, разыскал бутылку с керосином. Вернулся и, подойдя к бабке, спокойно ударил ее по голове. Старуха рухнула наземь. Он плеснул керосином вокруг, бросил на пол горящую коптилку и вышел.

Задворками пробрался за околицу села и, шлепая по грязи, припустил трусцой. Остановился на опушке леса, взглянул на село. Тучи устали хлестаться плетями молний, гроза угомонилась, только дом дяди Куприяна полыхал вовсю. Варухин с удовольствием хмыкнул, достал из кармана карточку Байды, порвал и втоптал в грязь.

— Вы ослы, гестаповцы! — изрек он, торжествуя. — Вообразили, что захомутали меня, хе-хе! Ищите теперь Варухина по всему белу свету! Передавайте фотокопии его показаний и его подписки в руки советской контрразведки, наплевать! Нету больше Варухина, все! Есть Юрась Байда. Живой. Вот он, я! А мертвый не обидится — ему хорошо и в яме возле Маврина болота. И те, кто знал его в лицо, тоже тю-тю! Возьми меня теперь!.. Да с этими документами хоть сто лет живи — никто не подкопается!

Варухин спешил убраться подальше от проклятого места. Спустя неделю он надежно спрятался у одинокой молодушки и зажил «приймаком». Откормился, раздобрел. Сожительница добыла ему вайскарту и купила фотоаппарат. Германские власти, поощрявшие развитие кустарных промыслов, разрешили Варухину открыть собственное фотоателье. Конкурентов не было, и дело пошло бойко, так что уже стоило подумать о расширении фотопромысла и поднанять двух помощников. Но после Курской битвы стало ясно: если советские войска будут и дальше так наступать, то он, фотограф, скоро окажется в положении гораздо более скверном, чем было это до сих пор.

Варухин, по документам Юрий Байда, был человек, как известно, образованный. Он знал, что «спасение утопающих дело рук самих утопающих». Променяв фотоаппарат со всеми его атрибутами на кобылу, он оставил страстную молодушку и умчался верхом встречать наступающие советские части…

Как и многих других в те времена, его сразу же мобилизовали, однако попасть на химзавод, о котором он мечтал и куда стремился (там поспокойнее, безопаснее), не удалось. Его (по документам Байды) послали в самое пекло — форсировать Днепр. И он его форсировал. И совершал подвиги. А какие и как — о том уже известно…