Три жизни Юрия Байды

ВЗЯТИЕ РАЧИХИНОЙ БУДЫ

Отряд тронулся на боевое задание за полночь. Уходили все, кроме охраны лагеря и женщин с детьми. Шли тусклым осенним лесом. Над головой невидимо громоздились тяжелые облака. Временами налетал колючий ветер, холодил разгоряченные маршем лица, лохматил гривы коней. До рассвета пересекли дорогу на Ямполь, скоро — Рачихина Буда. Разведчики успели осмотреть окрестность, донесли, что со стороны противника приготовлений к бою не замечено. Колонна остановилась на короткий привал. После рекогносцировки Коржевский послал один взвод лесом в обход села с заданием перерезать дорогу на Серединопутье. Партизаны ушли, захватив станковый пулемет. С ними отправились связные: один от командира отряда, а Яков Чунаев — от разведки.

Коржевский поговорил с Афанасьевым, тот позвал Юрася, велел проводить командира ближе к селу. Пошли втроем. Юрась вел известной ему по недавнему рейду тропкой. Заросли оборвались впереди, за бороздчатым картофельным полем, в километре от них начиналась улица, но в темноте ее не было видно. Коржевский долго шарил облупленным биноклем по околице, присматривался к погосту, чуть сереющему на пригорке, ворчал:

— Все ночи были хоть иголки собирай, а как воевать — тьма могильная… Ты местность хорошо знаешь? — спросил Афанасьева.

— Вырос здесь… А что?

— Поскольку пушечки у нас нет, придется тебе лично, Илья Иванович, заняться тем местом, — показал Коржевский на кладбищенский бугор. — В первую очередь — дзотами У них круговая оборона, как уверяет наш лихой разведчик Байда, — иронически проговорил Коржевский. — Ты уж держи его у себя под рукой.

Атака была назначена на шесть ноль-ноль. Начало робко светать. Стало уже видно смутные очертания ячеек и окопов. Отряд, растекаясь, постепенно огибал село подковой. Юрась шагал впереди взвода Афанасьева. Прошли по водомоине оврага, залегли. Афанасьев взобрался наверх. В плащ-палатке, похожий на нахохлившегося грача, он, словно клювом, поводил туда-сюда вороненым стволом ручного пулемета, — это была условная команда ползти по-пластунски, рассредоточиваясь: дальше открытое место.

Ползли по сухой похолодевшей земле. Шуршала жухлая трава. Кладбищенский бугор все ближе. Взвод охватывал его с трех сторон. Вдруг грянул выстрел. Люди, прислушиваясь, застыли. Афанасьев взглянул на часы и, как было условлено, махнул рукой, но его плохо видели. Он продвинулся вперед еще. Чуть слышно звякнула, ударившись о что-то твердое, сошка пулемета. Юрась замер. Затем на всякий случай вынул из кармана две гранаты, взял обе в одну руку, вставил запалы. Прополз с десяток метров, залег в неглубокой, вымытой дождями канавке. Прямо перед ним где-то — рукой подать — окопы, но их по-прежнему не видно. «Доброшу ли гранату?» — подумал Юрась. Уверенности не было. Подползти б поближе, но Афанасьев приказал не шевелиться.

Не шевелился, лежал, слушал, задерживая дыхание: как бы не упустить начало атаки. И прозевал. Увидел смутные тени партизан, которые беззвучно, без единого выстрела, вскочив с земли, неслись к укрепленному бугру. Юрась тоже вскочил и помчался вперед, кого-то догоняя. Впереди, справа, слева захлопали выстрелы, послышались отрывистые крики, возгласы. Из темноты возникли светлячки, пронеслись рядом с головой: фашисты били из пулеметов трассирующими. В селе взметнулась ракета. Она еще мерцала в небе, когда рядом, как показалось Юрасю, ослепляя, резанул длинной очередью невидимый пулемет. И тут же брызнули осколки вражеской гранаты. Слева кто-то пронзительно взвыл. Юрась упал. Он лежал, вдавливаясь в ложбинку, и в руке держал гранаты. Вот он размахнулся одной на частые взблески. Взрыв — и пулемет умолк. На несколько секунд. Потом пули снова посыпались возле головы, отбрасывая в лицо комочки земли. Еще полетела граната. Ухнул взрыв, а пулемет строчит, проклятый, хоть бы что!

Юрася затрясло. Затрясло не от страха перед этим неуязвимым, словно заговоренным пулеметом. Его охватила ярость от непонимания происходящего. Прижав к плечу приклад, Юрась раз за разом палил по красноватому языку, что высовывался из амбразуры дзота.

Тем временем остальные взводы партизан вышли на противоположную сторону села и заняли исходные позиции. В селе начался пожар, по небу пошли желтовато-коптящие отблески.

Афанасьев послал связного к Коржевскому с просьбой ударить по укрепленному бугру с тыла, но связной как в воду канул: то ли убило, то ли заблудился. Фланговый огонь дзота по-прежнему не давал партизанам поднять голову. Максим дернул за рукав Юрася; безуспешно гвоздившего по амбразуре:

— Эй! Побереги патроны!

Юрась повернулся к нему:

— Почему не атакуем дзот?

— Дзот? — Максим зло сплюнул. — Та-а-а-ктик… Дурная смерть — не заслуга.

От слов Максима петушиный задор в Юрасе погас. Что-то надо было придумать, но ничего на ум не шло. У Юрася не было ни профессионального военного умения, ни боевого опыта, которым обладал тот же десантник Максим.

Наконец приполз связной. Афанасьев выслушал его, скривил недовольно губы, крикнул:

— Байду ко мне!

Команда дошла по цепи до Юрася. Пластаясь по земле, он приблизился к командиру взвода.

— Вот что, давай задворками или… в общем, на ту сторону кладбища, надо брать дзот с тыла. Мы отвлечем их огонь на себя, а ты постарайся бросить связку гранат в амбразуру, иначе нас всех здесь перемолотят. На вот… — протянул он связку противотанковых. — Нет, возьми еще одну. С тобой пойдет… Варухин. Идите!

Варухин посмотрел удивленно на Афанасьева, на Юрася, сопнул носом и, когда вражеский пулемет на несколько секунд умолк, вскочил вслед за Юрасем. Они, пригибаясь, помчались к хатам. Их слепило огнем пожара, над головой свистели пули, стрельба усиливалась. Во дворах села ни души, тихо. Побежали огородами, через пустырь к сгоревшее нефтебазе, чернеющей уродливым нагромождением металла на багровом фоне горящих хат.

— Давай туда! — показал Юрась.

Неожиданно над головами партизан тонкой струйкой взвизгнули пули. Оба повалились на землю, спрятали головы. Стрельба прекратилась. Юрась чуть приподнялся, понял: бьют с того бугра, где кладбище, где дзот. У них, видать, круговой обстрел.

— Устроились, гады!.. — прокричал Юрась Варухину. — Давай перебежками к тем железякам, за ними укроемся. По одному, давай…

— Ты что, ошалел? Кинжальный огонь!

Юрась, не слушая, вскочил, метнулся к наваленным как попало бочкам. По нему пальнули. Он присел среди железного лома. Пули оглушительно били по металлу, хотелось заткнуть уши. От бочки перед носом Юрася что-то отскочило и задымилось на жирной земле, остро запахло нефтью. Вдруг он засмеялся и нетерпеливо замахал Варухину. Тот рывком пересек опасное пространство, тяжело упал рядом. В уголках сжатых губ — засохшая пена, глаз за стеклами очков не видно.

— Сейчас мы им подкинем! — оскалился Юрась и потянул к себе бочку с широкой горловиной. — Давай сыпь! — показал он.

Варухин не понял зачем, но что нужно делать, понял. Принялся рыхлить тесаком землю, бросать в бочку. Юрась рыл попавшимся под руку обломком железа, наскребал землю в шапку, вываливал в бочку, кидал туда же битый кирпич и все, что попадало под руку. Работали, дрожа от нетерпения, поеживались, когда пули взвизгивали возле головы. Из горловины показалась земля, Юрась утрамбовал ее ногой, добавил еще, смахнул со лба капли пота, спросил Варухина:

— Понял?

Тот кивнул утвердительно. Юрась надел винтовку на ремень, шевельнул плечами, попробовал, ладно ли, кивнул напарнику:

— Держи гранаты, а я…

Они присели на корточки и вытолкнули набитую землей бочку из-за укрытия. Подпирая плечом, руками, Юрась покатил ее в сторону дзота. Варухин семенил рядом на корточках, как утка. Вражеский пулемет ошалело лупил, но черный цилиндр неуклонно приближался. Немцы поняли замысел партизан. Бока бочки были сплошь покрыты пробоинами, из отверстий несло смрадом, от раскаленных пуль дымилась земля. Чем ближе к амбразуре, тем жестче удары, тем тяжелее толкать бочку-щит — начался скат кладбища. Варухин полз рядом, подталкивая бочку плечом. Пулемет сек ее в упор. Вдруг грохот точно обрезало: тишина.

Юрась выглянул осторожно: не собираются ли немцы в него самого запустить гранату? Людей не видно, а шагах в двадцати зияет амбразура дзота. Протянул руку назад, шевельнул пальцами. Варухин сунул ему связку гранат. Юрась размахнулся, бросил. Что-то звякнуло, и грохот встряхнул бочку. Комья земли саданули по спине Юрася. Он вскочил, протер запорошенные глаза и одним махом перепрыгнул через окоп, распластался. Из умолкнувшего дзота тянулся вонючий дым, в дыму что-то качалось. Присмотрелся — шмайссер. Отброшенный взрывом, он повис на колючей проволоке. Юрась сорвал его, клацнул затвором, пустил очередь вдоль окопа. Стрельба усилилась, стреляют со всех сторон. Юрась растерялся: куда наступать? Где свои? Где противник? Наконец слева, приглушенная пальбой, донеслась команда:

— Впер-р-ред! Впер-р-ред!

Юрась бросился вдоль окопа, споткнулся обо что-то, едва удержался на ногах. Успел заметить: на дне окопа кучей лежали гранаты с длинными деревянными ручками. Схватил одну, пригибаясь побежал дальше. Поворот, и — бац! — в него врезался фриц. Стукнулись грудь в грудь и, точно бильярдные шары, — в разные стороны. Юрась потерял равновесие, упал навзничь, фриц уткнулся в стену окопа, растопыря руки и обалдело тараща глаза на Юрася. Его рот хватал воздух. В глазах Юрася пошли круги, не зажившая рана на голове давала о себе знать, а солдат, дрожа отвисшей челюстью, уже поднимал автомат к груди Юрася, но выстрелить не успел. Юрась что было сил бросил в него гранату с деревянной ручкой и попал ему в голову. Немец зашатался. Юрась быстро вскочил, выхватил из рук оглушенного врага оружие, толкнул прикладом в спину.

— Форвертс! Форвертс! — крикнул запомнившиеся со школы слова и погнал впереди себя как живой щит. Немец бежал впритруску, нелепо размахивая длинными руками и вытирая на ходу кровь с лица. Послышалась русская команда, по голосу Юрась узнал Афанасьева и понял: кладбищенская высота с дзотами — в руках партизан.

— Хальт! — крикнул он пленному. Тот остановился, вобрал голову в плечи. Шея его побагровела, складка кожи опустилась на воротник. Только сейчас Юрась разглядел, что это офицер. Показался Варухин, за его спиной висел шмайссер. На вопросительный взгляд Юрася он самодовольно ответил:

— Трофей!..

Быстро пробежала разгоряченная Васса, через плечо у нее — сумка с красным крестом. Наткнулась на партизан, обрадованно заулыбалась. Вдруг увидела немецкого офицера, подалась испуганно назад: это был первый враг, с которым она встретилась так близко.

Юрась посмотрел на фляжку, висевшую на ремешке у Вассы на боку, вытер тыльной стороной ладони пересохшие губы. Васса заметила его взгляд, поспешно отвернула пробку, протянула ему фляжку. Он сделал три больших глотка, потряс посудиной, повернулся к Варухину: не хочет ли он попить? Тот отказался. Юрась вернул посудину Вассе, поблагодарил. Васса радостно сказала:

— А Рачихина Буда наша!

Юрась отрицательно покачал головой. По ту сторону села все еще раздавались выстрелы. Откуда-то сверху спрыгнул Афанасьев, и тут же из боковой ячейки окопа возник Купчак. Офицер с опухшим окровавленным лицом смотрел исподлобья на окружающих. Купчак спросил раздельно:

— Кто такой? Из какой части?

Офицер, шевеля распухшими губами, что-то промычал. Варухин, стоявший ближе всех, разобрал его бормотанье, перевел:

— Я есть честный немецкий офицер, бандитам не отвечаю…

— А-а! Ну тогда расстреляйте честного убийцу! — приказал Купчак, мрачнея.

— С удовольствием, — ответил Варухин и увел офицера.

Наступило утро, стали отчетливей видны серые кровли хат, дым от пожара, небо, рябое от туч, похожее на рачихинобудскую площадь в буграх и ухабинах — только что не опутано колючей проволокой…

Возле кузни Куприяна сидел на колоде Коржевский, поблизости стояли связные, постепенно к ним стали стекаться партизаны, еще не остывшие от боя. Командиры взводов докладывали Коржевскому и торопливо удалялись, озабоченные делами.

Вызволенных детей-заложников определили временно в просторную хату сельской управы. Женщины топили печи, грели в чугунах воду — мыть ребят. Во дворе Васса перевязывала захваченных в плен раненых немецких солдат. За ними пришел партизан, повел на допрос.

После командирского совещания объявили дневку. В селе выставили посты, по дорогам выслали дозоры, партизан развели по дворам. Из труб домов и бань повалил дым. Афанасьев никого не приглашал к себе, но получилось как-то само по себе, что и командир и комиссар оказались в его доме. Подошли взводные, уселись за стол. Озабоченный дед Адам со здоровенной, как амбарная книга, тетрадью в руках шепнул что-то парнишке из хозвзвода. Тот выскочил во двор и тут же вернулся с ведром, поставил его перед Коржевским. По Хате поплыл острый хмельной душок.

— Вот видите, какой у нас интендант? Нашел даже чем ржавчину в горле прочистить… — похвалил Коржевский, вытирая рушником руки.

Дед Адам усмехнулся, как всегда, одними глазами.

— Какую прикажете порцию?

— Какую? — переспросил Коржевский. — А такую: у кого боевых заслуг больше, тому и порция больше… Прямая пропорция, так сказать…

— Ага… Понятно…

Командиры засмеялись. Парнишка из хозвзвода зачерпнул из другого ведра старинной медной кружкой воды и, ставя на стол, предостерег:

— Разбавляйте побольше, а то страх какой крепкий…

— Тю на тебя, хлопец! В лесу и так спасенья нету от сырости…

— Э! Что-то мало ты налил, хочешь, чтоб глаза у меня провалились?

— На еще. Трескай! Может, они у тебя повылазят от жадности!

Комвзвода опрокинул полстакана, крякнул, покачал головой удивленно:

— Отчего так? Бывало, мороз градусов шесть всего-навсего, а за уши дерет — спасу нет! Тут же все девяносто шесть, а глотка хоть бы что!

— Она у тебя луженая…

— Лишь бы не худая!

Скоро командиров, разморенных трудной бессонной ночью, разомлевших от еды и хмельного, стала одолевать дремота. Самый раз всхрапнуть бы часок-другой, да некогда — У каждого дел невпроворот. Все занялись своими делами, кроме, пожалуй, связных да Варухина. Эти сидели у крыльца, бездельничая. Очки Варухина поблескивали, в тонких губах зажата дымящая цигарка. Он рассказывал, как воевал против дзота. Теперь командир взвода к нему не придерется, и насчет экипировки тоже все в порядке, сапоги во какие! Офицерские! В бою добыл. Другие таких нет ни у кого.

Во время разглагольствований Варухина во дворе появился Юрась, рядом с ним шагал человек лет сорока с котомкой за плечами и чемоданчиком в руке. Он был костляв и тощ. Подошли к крыльцу, где сидели связные, загораживая дорогу.

— Ты гляди! — воскликнул один. — Мумия никак!

— Байда, где ты ее выкопал?

— Это он в местной кунсткамере реквизировал.

— Никак мощи святого Попандопуло…

— Остряки… — бросил мимоходом Юрась, поняв, что партизаны приняли его спутника за фашистского прихвостня. Зайдя в избу, доложил:

— Товарищ командир отряда, радиотехник Лущилин доставлен по вашему приказанию!

— Ты смотри! — воскликнул Коржевский, затем с упреком — радиотехнику: — Что ж это вы, уважаемый? Кругом война, а вы зарылись кротом и моя хата с краю? А кто ж воевать будет?

— Я отвоевался еще до войны… — ответил тот хмуро.

— Как же это?

— Так… — Скулы радиотехника покрылись яркими пятнами. — Теперь уж недолго осталось…

Купчак понял и, чтоб изменить неприятный разговор, направленный Коржевским не в ту сторону, сказал:

— Нам, товарищ Лущилин, очень нужен сейчас человек, чтобы в технике понимал, то есть радист.

— Да уж ясно, что не тракторист.

— Ну и как вы на это смотрите?

Лущилин пожал костлявыми плечами, водрузил на стол видавший виды чемоданчик, спросил:

— Где она?

В ответ на лаконичный вопрос Коржевский послал связного к телеге, на которой привезли портативную рацию. Юрась, спросив разрешения, удалился, а дед Адам открыл свою «амбарную книгу» и принялся перечислять командиру количество учтенных трофеев: десять пар лошадей, походная кухня, четыре исправных пулемета, сорок винтовок, шесть автоматов, три с лишним сотни гранат и много артиллерийских снарядов. Их еще считают. А вот обмундирования, к сожалению, нет. Ни единого комплекта. Есть десять тюков шерстяных одеял, припасли завоеватели на зиму. Блицкриг блицкригом, а запас, как говорится, не колет…

Вечером на общем построении отряда объявили приказ о создании нового подразделения — саперного. Командиром его назначался лучший специалист в этой области — Афанасьев. Разведкой вместо него предстояло командовать бывшему десантнику сержанту Максиму Костылеву.

Забот у каждого прибавилось, и только химинструктор Варухин по-прежнему находился не у дел. Эх, как он обрадовался, что наконец-то избавится от зануды Афанасьева, но… мечты, мечты! Словно в насмешку, его опять оставили под его началом.

Ночь прошла спокойно. Партизаны расположились в деревенских хатах, храпели на теплых печах после бани, и только Лущилин в доме сельской управы корпел над неисправной рацией. Уставший, он к утру закончил ее ремонт. Выпил две кружки молока, принесенного сердобольной Вассой, явился к Коржевскому, доложил:

— Кажется, хозяйство работает как будто нормально…

— Мать честная! Сколько оговорок! — воскликнул, смеясь, Купчак.

Коржевский стукнул обрадованно ладонью по столу:

— Так за дело, Эраст Матвеевич!

— За какое дело? — не понял тот.

— Налаживайте связь. Сейчас как раз наше время подходит, с десяти часов по московскому, — продолжал Коржевский. — Вот позывные, а вот приготовленная шифровка. Действуйте!

— Позвольте! — поднял руки Лущилин. — Вы что, смеетесь? Я радиотехник, понимаете? Техник, а не оператор. Ключом не владею.

— Азбукой Морзе, что ли?

Лущилин поморщился от столь откровенного проявления дремучей темноты, застонал беспомощно:

— Да при чем здесь азбука? Для операторской работы мало знать точки-тире, нужны практика, скорость, ритм. Да что там! Чего не умею, того не умею. В общем, увольте.

— Уж если вы не умеете, то мы и вовсе ни бум-бум! Нам хоть как-нибудь, Эраст Матвеевич, а? Ну, помогите, дорогой, вот так нужно!.. Кроме вас, некому.

— Ну поймите же вы… — взмолился тот, но Коржевский не дал ему говорить, взял за рукав, дернул повелительно:

— Надо! — И еще раз повторил твердо: — Надо, Эраст Матвеевич!

Лущилин громко высморкался, спрятал в карман синий, пахнущий канифолью платок и сложил руки на груди крест-накрест. Всем своим видом он как бы отстранялся от ответственности: мол, я вынужден подчиниться, но последствия — на вашей совести. Медленно повернулся, пошел к зданию управы. Коржевский подмигнул присутствующим, накинул полушубок, пошел следом. За ним потянулись Купчак и еще несколько командиров, заинтересовавшихся, что получится из этой затеи.

В нужное время Лущилин вошел в связь, но записать ничего не успел. Попросил повторить сызнова и как можно медленней! Там, на центральной, прекрасно поняли его просьбу, но, вероятно, подумали о радисте что-то нехорошее и, вместо того чтобы помочь бедному, нарочно затрещали зуммером как из скорострельного пулемета! Лущилин повернулся к Коржевскому, развел в досаде руками: говорил же вам!

— Ничего, ничего… — сказал тот, пожевав кончик бороды. — Действуйте смелей, передавайте шифровку. Лишь бы они приняли ее.

Лущилин, выпятив от напряжения губы, долго выстукивал ключом, водя пальцем по длинной колонке цифр. Командиры вперились взглядом в мигающий зеленый глазок индикатора, молчали.

Последняя цифра отбита, руки Лущилина опустились на сухие колени. Стало тихо. Слышны лишь свист передатчика да голоса с улицы, приглушенные стенами.

Но вот зуммер затрещал опять, на этот раз медленно. Лущилин схватил карандаш, стал записывать. На губах его появилась едва приметная усмешка. Карандаш Лущилина продолжал бегать по листку, ряды цифр росли. Небольшая пауза, новый листок бумаги, и опять потянулась цепочка, только уже из букв. Текст незашифрованный. Лущилин писал, а уши его все больше розовели. Сеанс закончился, листок, испещренный цифрами, перешел в руки Коржевского.

— А там что? — спросил он, показав на бумажку, оставшуюся у радиста.

Лущилин откашлялся, махнул безнадежно рукой:

— Дурацкие шуточки. Спрашивают, в какой я сапожной артели практику проходил… — И вдруг прорычал со злом: — Говор-р-рил же я вам, что не умею!

Коржевский скрипуче захохотал:

— Умеете, дорогой! Еще как умеете! Вы же… вы же настоящий папанинец! Кренкель!

Лущилин снова махнул рукой и отвернулся.

…Под артиллерийский склад оккупанты приспособили бывшее колхозное зернохранилище. Не иначе как Рачихиной Буде отводилась роль форпоста, с которого должны производиться операции по уничтожению партизан. Пушек у партизан не было, но снаряды — это взрывчатка, надо только ее извлечь из стальной оболочки. В этом деле хорошо разбирается Афанасьев. Надо побыстрей и побольше вывезти в лес снарядов, а они по ту сторону села, за речкой. Моста нет, брод плохой, повозки то и дело вязнут. Афанасьев решил ускорить и упростить транспортировку: к берегу подогнал подводы, а бойцов заставил переносить снаряды через речку. Два снаряда в мешок — не такая уже тяжесть. Для всех тяжесть небольшая, но только не для Варухина. Он считал иначе. Что такое, на самом деле? Афанасьев хочет превратить его в ишака: «По два черта буду я таскать, а не по два снаряда! Ему надо выслуживаться, а я должен из-за него надрываться, как идиот. Дудки!»

И, верный себе, Варухин поднял один снаряд, прижал к груди, как ребенка, и, осторожно ступая, понес его через речку. Положил на повозку, не спеша идет обратно. Руки болтаются, точно они у него в суставах вывихнуты. Взял следующий снаряд, вошел в воду. Ноги переставляет так медленно, что все его обгоняют. Оказавшись последним, поглядел жуликовато по сторонам — и бултых! Окунулся до пояса в студеную воду и бегом к Афанасьеву:

— Товарищ командир взвода, у меня произошло несчастье: я оступился, упал и промок до нитки. Разрешите мне отлучиться обсохнуть.

Афанасьев посмотрел на симулянта с явно деланным участием, понимая, что тот опять пытается обвести его вокруг пальца, сказал:

— Да, товарищ Варухин, несчастье у вас действительно огромное. Но есть более быстрый и более надежный способ сушки одежды, применяемый в боевых условиях всеми солдатами Какой? Работать поживее, носить снаряды не по одному, и даже не по два, а по три.

Однако Варухин увильнул от изнурительной работы. Появился Коржевский, увидел, что химинструктор мокрый, и велел отпустить его…

«И что за человек этот Варухин? — думал Коржевский. — Взять хотя бы вчерашнее: спаренный с Байдой, пошел на опасное дело, и что же? Оба оказались на высоте, проявили находчивость, смелость, решительность. И Байде, как он сам заявил, понравился напарник. Но как же тогда совместить вчерашнее с его нынешним поведением, с его бесконечными увертками и всякими фокусами? Вот, пожалуйста, пошел сушиться и сушился бы, наверное, до следующего утра…».

Но через два часа к дому, где почивал Варухин, подъехал на рессорнике Юрась и заорал с воодушевлением:

— Начхим! Получай реактивы! — И похлопал ладонью по вместительной бутыли в кузове рессорника.

Варухин вышел недовольный из дому, понюхал бутыль.

— Где раздобыл?

— В своем государстве да не раздобыть! Чуешь? Настоящий сероуглерод! На сто верст вонища. Колхозники вредителей морили неплохо, а теперь мы фашистов потравим…

Их обступили партизаны.

— Спасибо, — без особого воодушевления сказал Варухин и пояснил с важностью: — Именно этого препарата мне и не хватало. Теперь можно приступать к изготовлению боевых зажигательных средств. Сейчас же займусь расчетами, и к вечеру произведем эксперимент.

— Ишь, едят тя мухи с комарами… Дело-то, видишь, какое? — заговорили партизаны. — А что? Человек ученый, а мы, темнота, потешались над ним. Нехорошо. А все этот боров, Кабаницын, чтоб ему пусто было!

Вторые сутки дозоры, высланные по дорогам, опасных передвижений противника не отмечали. Не поступало тревожных сигналов и от своих людей из райцентра. Но партизаны знали: покой обманчив и недолог.

Обоз со снарядами, отправленный вчера в лагерь, вернулся за следующим грузом и вскоре погромыхал под охраной верховых лесными дорогами обратно.

Перед вечером Коржевский с командирами подразделений двинулись на соборную площадь, освобожденную от колючей проволоки, смотреть испытания нового зажигательного оружия, созданного Варухиным. По его поручению пацаны насобирали пустых бутылок, настрогали деревянных пробок. Варухин действовал уверенно, со знанием дела. Раздобытый Юрасем сероуглерод отмерял мензуркой, смешивал с чем-то, наполнял проворно бутылки через воронку, насыпал туда же белого порошка и крепко забивал пробку. Ему помогал Гринька — шустрый болтливый парнишка из местных. Он притащил, как велел ему Варухин, всякой рухляди, железяк, щепок, соломы и свалил в кучу посреди площади, — это мишень.

Кроме партизанского начальства на площадь потянулись любопытные, топтались в ожидании начала, поглядывали с почтением на очкастого в фартуке, колдовавшего с бутылками.

К Варухину подошел Афанасьев, что-то спросил. Варухин ответил с раздражением, понятно: волнуется человек. Тут на любого придись — заволнуется, как-никак — момент ответственный, к нему Варухин готовился со дня включения десантников в отряд, а потом с помощью Вассы добился и поддержки командования. И вот все готово. Варухин сделал знак рукой. Чересчур любопытных и настырных оттеснили подальше, Гринька поднес Варухину зажигательный снаряд, тот бросил его в кучу хлама, но, как это бывает, с первого раза трудно сразу попасть в цель. Бутылка, перевернувшись в воздухе, шлепнулась с недолетом и не разбилась. Из группы зевак, толпившихся в стороне, кто-то крикнул: «Мах на небо — ляп на землю…»

Варухин оглянулся и бросать больше не стал, предоставил заниматься черновой работой Гриньке. А тому того и надо. Человек, можно сказать, изныл от нетерпения показать свою сноровку. Уж что-что, а пульнуть он умеет…

И действительно, первой же бутылкой попал в цель. Брызнули осколки, кто-то насмешливо захлопал в ладоши:

— Ишь как хватко саданул!

— Небось сызмала на соседских собаках тренировался…

— Оно стрельнет?

— Загорится, а не стрельнет.

— Поначалу должно стрельнуть, а потом уж…

— Тьфу! Ты ему одно, а он…

Мишень — это воображаемый танк, он должен полыхать, но «танк» почему-то не того… хоть бы дымком паршивеньким потянуло. Странно…

Варухин достал из кармана платок, нервничая, утерся. Гринька посмотрел на него вопросительно: запустить еще? Тот кивнул. Гринька с той же хваткой выполнил приказание, но результат прежний. Раздосадованный химик побежал к мишени, наклонился, придирчиво осмотрел осколки стекла, солому. Кто-то вздохнул сочувствующе:

— Ок-казия…

— Эй, Игнат, слышь? На́ кресало! — гоготнули разведчики.

— Цыц, горлодеры! Не дадут человеку сосредоточиться…

Морща лоб и отводя глаза, Варухин вернулся к бутылкам и склянкам. Выплеснул чего-то, чего-то долил, заткнул поллитровку, протянул подручному. А тот вошел уже в азарт — только подавай! Кидал, что называется, бутылку в бутылку, а проклятая рухлядь не горит, хоть плачь!

Афанасьев раздраженно дернул себя за мочку уха, позвал Варухина. Тот направился было к нему, но, должно быть, передумал, свернул к Коржевскому, рядом с которым стояла Васса, доложил осевшим голосом:

— Товарищ командир, реактивы потеряли эмиссию, то есть качество. Устарели…

Коржевский промолчал. Раздвигая рукой людей, уходила Васса. Сердце Варухина екнуло. «На кой черт надо было связываться с бутылками! Тьфу! Как скверно получилось! А все этот Байда, остолоп! Выкопал где-то эту дрянь, мокрозадый полицай! Поистине, заставь дурака богу молиться…»

— Дядя, а дядя? Подкинуть тряпок? — спросил простодушный Гринька.

Варухин в сердцах гаркнул на него, повертелся еще немного возле бутылок, создавая видимость деловых хлопот, и незаметно исчез. Партизаны потянулись к местам постоя, площадь опустела, лишь Гринька не уходил. Вскоре к нему присоединилась целая ватага «бутылкометчиков», и еще долго были слышны их воинственные кличи и пронзительный звон осколков.

Этот звон назойливо и раздражающе лез в уши Вассы. Она сидела на завалинке хаты удравшего полицая Тихона Латки. Обочь росли узловатые березы, какие-то одинокие, истрепанные ветрами.

Такой одинокой и обманутой чувствовала себя и Васса. Еще совсем недавно она не знала человека лучше Варухина, среди ее знакомых не было ни одного, чьи мечты и стремления были бы ей так понятны! А какие интересные, захватывающие беседы вели они! А сейчас словно все перевернулось, остались лишь разочарование и досада. Неужто Варухин стал ей неприятен только из-за краха «производства боевых зажигательных средств»? Конечно, нет. Она понимала, что неудача может постигнуть любого, но обостренное чутье женщины открыло ей глаза на неестественность его поведения. Не нынешняя неудача привела к тому, что Васса не хочет больше видеть его. Это назревало исподволь, медленно, но Васса сама давила всякие предубеждения в зародыше, лишь бы досадить Афанасьеву, которого терпеть не могла. Но предубеждения не рассеивались, и вот наступил час, когда под воздействием обстановки после долгих размышлений Васса на дружбе с Варухиным решила поставить точку. Варухин этого пока не знал.