Три жизни Юрия Байды

…ПО-НЕМЕЦКИ ОНИ — «ГОЛЬДФОРТТРАГЕН»[5]

Кроме командира взвода Ильи Афанасьева и рослого десантника Кабаницына, от ударной группы, сброшенной ночью во вражеский тыл, никого не осталось. Вначале все шло как полагается: парашютисты Афанасьева приземлились кучно, заняли оборону, проверили посадочную площадку, развернули рацию и связались со своими. К утру они приняли остальные самолеты с десантниками и противотанковой артиллерией. Бригада приступила к боевым операциям, но не успела еще занять исходные позиции, как ее вдруг решили повернуть на северо-запад от Киева. Там произошел короткий, но жестокий бой с фашистской танковой дивизией. Из боя бригада вышла изрядно потрепанной, и вскоре танковые части стали ее окружать. Создалась сложная ситуация. Чтоб избежать разгрома, бригада совершила изнурительный марш-бросок в сторону Киева. В затяжные бои не ввязывалась, но ежесуточные небольшие стычки выматывали похлеще иной баталии.

Рейд продолжался до того дня, когда крупные силы немцев форсировали Десну. Танки фашистов устремились к переправам, и тогда десантную бригаду, находившуюся ближе остальных к месту прорыва, нацелили во фланг наступающим. Бригада задержала броневую лавину на сутки, но и сама была почти полностью уничтожена.

Афанасьев, единственный лейтенант, уцелевший из всего комсостава бригады, собрал под свое начало три десятка незнакомых бойцов из разных взводов и отделений, рассказал им о своем плане действий, и вот они восьмые сутки идут на восток.

Химинструктор Игнат Варухин, румяный, круглолицый, в очках с толстыми стеклами, за которыми плохо видно глаза, всю дорогу роптал и каялся:

«На кой черт пристал я к этому Афанасьеву? Глупость совершил величайшую, надо признаться честно. Ведь мог бы сам собрать группу и действовать самостоятельно в соответствии с обстановкой, как указано в уставе парашютно-десантных войск. А случилось так потому, что упустил в свое время инициативу, не использовал момент, вот и опередили… Вот и плетись теперь без сна, без отдыха, без пищи за этим солдафоном. Спит ли он сам когда-либо, не знаю, а вот то, что бойцы забыли, когда отдыхали по-настоящему последний раз, — это точно. У него наверняка не все дома, у этого Афанасьева. Только и слышишь: «Быстрее! Не отставать! Немцы на пятки наступают…».

И на самом деле, десантникам казалось странным упорство, с каким преследовали фашисты их маленькую группу в лесах. Вцепились, как свора собак, — не оторвешься. С харчами скудно, от голодухи в глазах зеленая муть, на тридцать человек раздобыть в деревне пищу трудно. А враг наседает. Почему?

На этот счет у химинструктора Варухина имелось особое мнение:

«Два кубаря нацепил лейтенант Афанасьев, а сманеврировать, оторваться от противника не может. И чему их только учат там, в военных училищах? Шагать строевым по плацу? Но сегодня, видать, и его подсекло, дошатался… едва ноги переставляет, хотя ноши на нем всего ничего: автомат на шее да пустой вещмешок за плечами. Идет и спит на ходу. Спит, а ноги идут… Солдаты называют такое спанье «под шапкой». Смех! Поглядишь на них, и зло берет. Лица у всех почернели, ступни разбиты в кровь, от голода качаются, а кругом в лесу дичи — видимо-невидимо. Стреляй и ешь! Ан нет! Командир не разрешает стрелять, командир, видите ли, считает, что пальба демаскирует отряд. Тоже мне командир! Кто его назначал? Самозванец и самодур! При таком командире и без немцев все передохнут от голодухи».

Варухин остановился, показывая демонстративно, что ему нужно оправиться, и стал ожидать, пока проследует хвост колонны. Никто на него внимания не обратил: солдаты плетутся опустив головы. Лишь Адам Чубовский оглянулся и стал прислушиваться к чему-то. Варухин плюнул в его сторону сквозь зубы и подумал так, словно делился с кем-то своими мыслями:

«Вот вам, полюбуйтесь, разве это не яркая иллюстрация, подтверждающая преступную безответственность командира? Взять в отряд неизвестного деда-лесовика, какого-то Адама, и оказывать ему полное доверие, мыслимо ли такое? Или того лучше: навязать мобильной боевой группе беженку с ребенком. Разжалобила его, видите ли, жена командира Красной Армии, ребенок у нее болен, боится, что убьют ее фашисты вместе с дитем. Да мало ли их, таких вот, по дорогам военным скитается! Всех не подберешь, не потащишь за собой. Пацан действительно на ладан дышит, за версту слышно, как демаскирует боевую единицу. Но и не это самое страшное, худо то, что судьба отряда находится, по сути, в руках никому не знакомого деда Адама. Ведь это он ведет нас по лесам, а не командир Афанасьев. Нет, надо бросать всю эту шарагу к черту и действовать на собственный страх и риск».

Поделившись своим возмущением с мысленным собеседником, Варухин присел в кустах, скинул с плеч увесистый мешок, развязал, отрезал кусок сала и ломоть хлеба и стал торопливо жевать. Жевал и презрительно усмехался.

«Говорил этим дуракам Чунаеву и этому разведчику Костылеву: давайте отделимся, пойдем втроем, маленькой группкой. И по уставу правильно и практически разумно, так нет, не захотели. Ну и околевайте с вашим Афанасьевым! А я еды себе добыл и могу идти теперь хоть до Урала.

И то сказать, заскочишь в деревню разжиться куском хлеба, так на тебя чертом смотрят. Совсем очумели. Бегуны, дескать, дезертиры, по лесам скрываетесь, вместо того чтоб воевать с врагом! Жмоты. Афанасьев так и не сумел раздобыть продовольствия, а я могу гордиться, ибо, не в пример другим, имею на плечах голову да плюс три курса химико-технологического института. А вот некоторые лейтенантики званий-то нахватали, но как были тюфяками, так тюфяками и остались. Психология для них — терра инкогнита. И вот такой распоряжается моей жизнью!» — воскликнул мысленно Варухин.

Что за психологию имел он в виду? Психологию, которая являлась для Афанасьева терра инкогнита? Заключалась она в следующем.. Чтобы завоевать симпатии жителей и разжиться у них продуктами, Варухин, заходя в села, многозначительно намекал, что он-де не какой-то бродяга, а представитель спецконвоя, выполняющего особое задание по эвакуации банковских ценностей. Банковские ценности в понимании крестьян — деньги, золото — производили поистине магическое действие. Варухина снабжали всем, чем только могли. Обрадованный, он с продуктами догонял группу, а его выдумка стала быстро распространяться и вскоре дошла до немцев. Те всполошились. Особый отряд уносит золото! Этого было достаточно, чтобы фашисты ринулись в погоню.

Афанасьев ломал голову, никак не мог понять причину настойчивого преследования и, чувствуя неладное, старался оторваться от нажимавших врагов…

Вдоволь поев хлеба с салом, Варухин вышел из кустов, стряхнул с гимнастерки крошки, постоял, убил, хлопнув себя по шее, комара и стал догонять солдат. Близился вечер, солнце опускалось в парную мглу, повисшую над лесными болотами. Вершины деревьев постепенно темнели, становились плоскими, словно наклеенными на лиловое полотнище неба.

Адам продолжал вести группу без компаса и карты, по приметам, известным ему одному. Куртка на нем подпоясана патронташем, высокие охотничьи сапоги на длинных ногах выделялись добротностью среди видавшего виды снаряжения парашютистов. За спиной — ружье стволами вниз, холщовая сумка, в руке — черемуховая палка, похожая на чабанскую герлыгу. Выцветшие глаза сторожко смотрят по сторонам, палка прощупывает мшистые кочки. Пышные, зеленые, они своим невинным видом так и призывают: пожалуйста, наступай на меня! Но попробуй наступи! Только тебя и видели… Хитрая приманка для неискушенного путника. Но Адам не ошибается и каждый раз точно нюхом чувствует опасность и всех предупреждает.

Чавкает вода под ногами идущих, в сумрачных зарослях кряхтит-чертыхается дергач, тяжело дышат бойцы, кричит ребенок. Двое суток кричит без роздыху. Мать и качает его, и успокаивает, и шлепает в отчаянье — тщетно. Хриплый, надсадный плач долетает до Адама из середины колонны, где через силу волочит распухшие ноги молодая женщина.

Внезапно Афанасьев остановился. Цепочка бойцов сбивается и тоже застывает. Разведчик Максим Костылев, поджарый кудрявый парень, посмотрел вопросительно на командира.

— Слышишь? — кивнул тот головой назад. И остальные повернулись. Издали донеслись скраденные лесом выстрелы. Верхом шумно пронеслись пугливые чирки. Афанасьев, провожая их взглядом, потеребил по привычке мочку уха. Когда нервничает, рука сама непроизвольно поднимается к уху.

Выстрелы затихли. Послышался стон раненого.

— Хоть бы часок полежать… сил нет. Ведь восьмые сутки… — вздохнув, произнес один из пожилых солдат.

Афанасьев посмотрел на него с пониманием, покачал задумчиво головой и вдруг жестко отрубил:

— Прекратить скулеж! — Помолчал, как бы взвешивая возможности людей, сказал мягче, с усталостью в голосе: — Мы, десантники, не имеем права погибать бесславной смертью. — Покосился на узловатые руки старика Адама, взглянул на часы, скомандовал: — Марш! Ведите, Чубовский…

Старик вздохнул.

— Лес здесь заболотелый — страсть! В темноте идти опасно, можно и в топь врюхаться, не дай бог! Вы погодите чуток, я поразведаю, куда сподручнее податься, — сказал он извиняющимся голосом и направился в гущу сумерек, тыча перед собой палкой. Было слышно его бормотанье: — Тут бучило… хм… и тут болотняком не пройти. Это откуда же туманком потягивает? Справа… стало быть, там моховина кислая. Гм… а это что? Следы? Ух ты! Гляди-ко, и впрямь следы! Максимка, поди сюда, сынок! — позвал он из зарослей разведчика Костылева.

Тот пустился на голос. Адам, присев на корточки и согнув спину, во что-то пристально всматривался.

Опять послышалась стрельба, на этот раз, казалось, ближе. Ребенок закричал громче, десантники нетерпеливо зашевелились.

— Гайка слаба у них, чтобы наступать в темноте, — молвил кто-то обнадеживающе. Афанасьев отрицательно покачал головой:

— Нет, сегодня они не отстанут. Сколько дней гонятся! Мы им зачем-то нужны… Мы для них — кость в глотке!

— Может быть, они считают, что нас много? — спросил тот же обнадеживающий голос.

— Наоборот: они знают, что нас мало, и все-таки…

Из сумерек внезапно появился Адам, держа что-то в протянутой вперед руке. Варухин поглядел сквозь толстолинзовые очки, насмешливо хмыкнул:

— Дед, видать, того… — повертел он пальцем у своего виска.

— Похоже… — поддержал кто-то. — Катышков из дерьма насобирал… тоже находка.

Адам распрямил спину, посмотрел на бойцов, как на школяров непонятливых, указал движением головы куда-то в сторону:

— Я нашел лосиную тропу. Вот… — он потряс своей находкой. — Немцы эту тропу впотьмах не найдут, а мы по ней выйдем из болота.

И, повернувшись, зашагал уверенным, не стариковским шагом по ощеренной голыми корневищами тропе, пробитой копытами зверей. Бойцы едва поспевали за ним, спотыкались, а позади, под разнобой шагов, безотдышно пищал страдалец-малец.

Сумерки сгущались. Внезапно над верхушками деревьев разлилось мерцающее голубоватое свечение: немцы совсем близко пустили ракету, за ней — другую. При этом свечении стали видны каждая коряга, каждая лесина, лежащая поперек под ногами, и еще в разрывах ядовито-зеленой ряски — черные прогалы воды. Лосиная тропа, найденная дедом Адамом, упиралась в топкий, заросший осокой берег, а дальше простиралось болото. В двух шагах под гнилым пнем сидела здоровенная лягушка и, словно насмехаясь над людьми, глумливо пучила глазища. Вперед пути не было.

Еще несколько секунд колонна шевелилась, задние продолжали напирать на передних, остановившихся в замешательстве. Афанасьев приказал:

— Костылев и Чубовский, быстро обследуйте берег, найдите брод!

— Есть!

Максим с Адамом, вооружившись жердинами, разошлись в разные стороны. Жерди засасывались болотом на всю длину, дно не прощупывалось. Максим, потряхивая непослушными кудрями, старательно мерил, пока не столкнулся нос к носу с Адамом. Почесал озадаченно затылок: дело дрянь. Вернулся, доложил угрюмо:

— Брода нет, трясина…

— А куда ж девалась лосиная тропа? — ехидно спросил Варухин.

Афанасьев наморщил лоб, молвил в раздумье:

— Очевидно, мы попали на полуостровок…

— За-а-авел, дедуня… — отозвался опять Варухин с недоброй ноткой в голосе.

— Ты что? Ты что? Бога побойся! — Старик поднял руки, словно защищаясь. Бойцы повернули к нему головы, и не в одной из них, очевидно, зародилось такое подозрение. На самом деле, кто он, этот Адам? Откуда взялся? Почему так бездумно доверяет ему командир?

Афанасьев мог бы на это ответить, но времени для дискуссий не было. Поэтому, зная настроение бойцов, не стал объяснять, что уважения и доверия к себе добивается не тот, кто старается добиться их во что бы то ни стало, а тот, кто живет всегда на совесть.

Адам не был лесником, он просто жил в лесу. Жил с девятьсот десятого года, более четверти века. Некуда было податься в те времена, кроме как в лес. Земля в деревне — суглинок, что посеял, то пожал. От такой земли на край света убежишь. И убегали мужики за три моря, в Канаду, счастья-доли искать… Из всей деревни один Адам остался.

В первый день появления его в отряде Афанасьев долго с ним разговаривал, поинтересовался также, почему он не эмигрировал вместе со всеми.

— Да как тебе сказать, сынок? — отвечал Адам. — Вот, к примеру, есть на северных местах люди, всю жизнь в шкурах звериных ходят, сырой рыбой кормятся. Почему? Разве негде у нас жить, чтоб получше? Ан нет! Не хотят никуда перебираться. То ли привыкли, то ли еще почему-то… А может, власть родной земли над ними такую силу имеет? Не могут ее перебороть? Вот и я смекаю, что, видать, и надо мной ее сила великая есть.

Афанасьев согласился, а Адам, помолчав в раздумье, горестно вздохнул:

— Молодым был — не бросил родные места, а на старости — пришлось-таки… Не гнуть же спину перед чужаком!

И вот этот дед стоит, ссутулив сухие плечи, перед людьми, считающими, что он умышленно завел их в западню на погибель.

— Мы на полуострове, — прозвучал голос Афанасьева. — Мы заперты. Не удастся выскользнуть, будем пробиваться с боем. Костылев с автоматчиками вперед! Приготовить гранаты! Без команды не стрелять!

Десантники зашевелились, перестраиваясь, взяли оружие на изготовку, пошли за командиром. Вдруг смешались, затопали на месте — позади раздался громкий крик ребенка. И тут же, словно этот детский крик послужил сигналом к началу боя, вспыхнуло сразу несколько ракет и загрохотала стрельба. Сполохи взрывов озарили лес, посыпались сбитые пулями ветки, зашипела пронизанная раскаленными осколками мокрая земля. Женщина, упав на колени, раскинула руки, старалась закрыть своим телом ребенка от пули.

Жестким огнем фашисты намертво обложили группу десантников на полуостровке. Выскользнуть невозможно. Варухин хватил в досаде кулаком по толстому стволу осины, выругался сквозь зубы. Люди сгрудились на сухом пятачке. Афанасьев установил в самом узком месте два пулемета, а чуть впереди — несколько противопехотных мин: все свое огневое богатство. С болота пополз туман, парная сырость окутала людей.

Минуты грозной опасности сближают людей. Боец чувствует себя уверенней, если рядом надежный товарищ, если слышится его дыхание, удары сердца.

То же самое чувствовали и бойцы разношерстной группы Афанасьева. Может, завтра их уже не будет. Наверняка не будет. Но сегодня они есть, и потому теплится надежда.

— Дед, а дед? — позвал шепотом раненый.

— Что, сынок?

— Присядь, поговори со мной… муторно мне… нога, видишь… отчего так муторно ночью в лесу?

Адам жалостно вздохнул:

— Да ить муторно оттого, сынок, что не видать его, леса-то…

— Командир, почему они не наступают? — раздался чей-то приглушенный нетерпеливый голос.

Варухин фыркнул:

— Видали, чего ему захотелось!

Афанасьев не ответил. Он и сам думал об этом. Покой перед боем мнимый, кажется, противник замыслил против тебя что-то такое, что ты еще не понимаешь, а неизвестность всегда вызывает томительную тревогу. Живущие в постоянном напряжении десантники ощущали это особенно остро. Афанасьев понимал: подчиненных нужно подбодрить, поддержать их дух, но без напускного бодрячества, по-мужски, потому что ложь в такой значительный час глубоко оскорбительна и обидна. Надо быть предельно искренним. И он сказал так, как думал в эти минуты:

— Вы спрашиваете, почему немцы не наступают? Они не знают, что мы в западне, иначе бы раздавили нас с ходу. Они, очевидно, считают, что мы заняли хорошую позицию, и не хотят, разумеется, лезть на рожон, нести тяжелые потери. Спешить им некуда. Наступит день, разберутся, и тогда…

Десантники угрюмо молчали, и только сгорбившийся минер Яков Чунаев вздохнул:

— Да-а-а… рассвет мы еще, возможно, увидим…

— Не ной, Яша! — буркнул с досадой разведчик Максим Костылев. — Смерть в наше время не ЧП!

Зашуршала трава, трое несли убитого. За ними неуклюже топал Кабаницын.

— Кто? — спросил Афанасьев, вставая с валежины.

— Васька…

— Какой Васька?

— Пулеметчик. Фамилию не знаю.

Афанасьев посмотрел в темноту, туда, где сидели остальные люди. Ночь затушевала их, лица перестали существовать, слились в одно подвижное пятно.

— Запомните, фамилия Васи-пулеметчика — Иванов, — сказал Афанасьев.

Все промолчали, только женщина, прислонившись спиной к стволу осины, шептала что-то свое, извечно материнское и обессиленно, нежно качала и качала измученное дитя.

Стало зябко. Где-то тоскливо бубнила выпь да в непроницаемой черноте неба, уныло подвывая моторами, летел куда-то «юнкерс». Раненый боец все время ворочался с боку на бок стонал сквозь зубы: «Йо-оду…» — и поглаживал распухшую ногу.

Кабаницын повернулся на живот, встряхнул фляжкой.

— На, тут немного шнапсу осталось…

Из сумрака выдвинулся дед Адам. Он снял с плеч холщовую котомку, вынул березовый туесок, протянул раненому:

— Это целебная вещь, мед. Приложи к ране, загнивать не будет.

Раненый поблагодарил. Кто-то из темноты подковырнул:

— Ему не на рану, а в брюхо надо…

Адам промолчал, присел возле женщины. Она настойчиво совала распухший сосок в рот ребенку, а тот упорно не хотел его брать. Женщина посмотрела на старика долгим печальным взглядом, сказала стеснительно:

— Дедуня, попросить вас хочу… подержите Сережу.

— Давай, чего просить!

Взял осторожно ребенка на руки, принялся качать, напевая что-то дребезжащим голосом. Рука его, коричневая и узловатая, неумело поглаживала старое одеяльце, словно сметала крошки со стола.

Женщина встала, отвернулась, подняла юбку повыше колен. Послышался треск раздираемой материи.

— Позвольте перевязать вас, — несмело обратилась к раненому.

— Не надо, гражданочка, обойдусь…

Но она продолжала настаивать, свертывая оторванную от подола белую полоску. Раненый перестал сопротивляться.

— Звать-то тебя как, красавица? — спросил он, следя за ее пальцами, бинтующими ногу.

— Леся…

— Спасибо тебе, сестричка Леся. У тебя золотые руки…

Дед Адам отдал Лесе плачущего ребенка, молвил расстроенно:

— Животом мается парень…

— Не знаю, дедуня…

— Не знаешь… Чернички бы насобирать, сок черничный с молоком очень способствует…

— Нету у меня, дедуня, молока, пропало.

— Беда… одно к одному… — покачал сокрушенно головой Адам. — Старому умирать неохота, а ему, малому, зачем?

Какой-то боец не находил себе места, то туда ткнется, то сюда. Изводят мысли маетные. Это Музгин, парашютист, подрывник по специальности. Постоял с минуту над убитым пулеметчиком Васей, ушел, вернулся с саперной лопаткой, принялся с ожесточением копать мокрую, перепутанную корнями землю.

Максим Костылев, подперев рукой голову, смотрел, как он работает, затем встал, присоединился к нему. Вот еще один подошел, копают втроем. Слышно тяжелое дыхание, треск разрубаемых корней.. Скрипнул черенок, Музгин приглушенно вздохнул. Немцы пустили ракету, и над лесом она замерцала, словно от электросварки, голубым светом.

Васю-пулеметчика зарыли, помолчали, отдавая последнюю дань. Тихонько всхлипывала Леся, время от времени хрипло вскрикивал ребенок. Опять над верхушками деревьев прошипела ракета. Максим, не сказав никому ни слова, скрылся в гуще зарослей.

Из болота промозглой влагой сочился и сочился туман, оседая на листьях, на лицах, собирался в капли. Капли скатывались, и, казалось, по тебе ползают мурашки.

Прошло довольно много времени, прежде чем появился Максим. Он возник при очередной вспышке ракеты, и все увидели, что он до пояса мокрый. Сапоги в тине, опутаны стеблями травы.

— Нашел!.. — не сказал, а прохрипел надрывно, обводя товарищей шальными глазами.

На бойцов это не произвело впечатления, не возникло интереса к находке Максима. Он поискал взглядом Афанасьева, стукнул себя кулаком в грудь:

— Да провалиться мне на месте, если я не был на том берегу!

Люди сразу же встрепенулись, вскочили. На лицах еще неверие, сомнение. Максим торопливо продолжал:

— Я прошел в тумане у них под носом. Все пройдем, если тихо…

— Максимушка, корова тя забодай! — взволнованно воскликнул Кабаницын, схватил его руку, бурно затряс.

— Как тебе удалось? — спросил Афанасьев.

— Дед Адам меня надоумил. Давеча мы с ним в спешке малость прохлопали, не разглядели. А когда, немцы стали ракеты пулять, подсвечивать, вижу: следы лосей идут в одном направлении, к воде, а назад — нет. Ну и я — в воду, лосиным бродом выбрался на ту сторону.

— Молодец! Выношу тебе от лица службы благодарность. Товарищи, времени в обрез. Костылев, вы поведете группу, а я сниму постовых и секреты и пойду замыкающим. Тишина и еще раз тишина, если хотите остаться в живых.

Через короткое время вереница людей потянулась к воде, и вдруг снова… нет, это был не залп, не гром, это плач ребенка, звучавший сутками в ушах бойцов, раздался из тумана и пронесся вдоль колонны как властное напоминание о жизни… Глухой всеобщий вздох, точно всхлип отчаянья, просочившись сквозь трепетную листву осинника, лег к ногам Леси. Она виновато посмотрела на бойцов, сказала:

— Идите, пожалуйста… скорее. Идите без нас…

Сказала шепотом, но услышали все.

— О, господи! — вырвалось у Адама.

И опять тишина — живая, напряженная. Тишина, когда дыхание и стук сердца кажутся оглушительными.

Афанасьев подергал себя за мочку уха.

— Товарищ командир, разрешите? — обратился к нему Максим. — Брать с группой малого нельзя, выдаст своим криком. Давайте я провожу всех и тут же вернусь за Лесей с мальцом.

Афанасьев посмотрел на часы, покачал отрицательно головой:

— Времени не хватит, вот-вот начнет рассветать.

— Ах, разрази тя гром — ругнул неизвестно кого Кабаницын и потряс фляжкой. — У меня тут шнапсу осталось, дадим глоток пацаненку, и он уснет.

— Твоим шнапсом чертей глушить!

По толпе, сгрудившейся на «пятачке» вокруг Афанасьева, проплыл нестройный шум.

— Оставила б своего пацана, все равно на ладан дышит… — тихо пробурчал Варухин.

— И так и так гибель! — поддержал его Кабаницын и поднял вверх три пальца. — Почему, спрашивается, я должен пропадать с твоим пацаном, а мои дети оставаться сиротами? У меня их трое!

Леся на глазах как бы сжалась, стала вдруг маленькой, тоненькой. Поспешно залепетала:

— Нет, нет… я не брошу его… не могу. Он у меня один на всем свете.

Варухин осторожно тронул Афанасьева за локоть:

— Можно вас на минутку? Конфиденциально… Извините, товарищ командир, но подумайте сами, почему мы, полноценные бойцы, во главе с вами, нашим командиром, должны жертвовать собой во имя существа, которое само помрет не сегодня-завтра? Это ж явное самоубийство! Кому нужна такая арифметика? Она скорее на руку тем, кто здесь нас окружил. Верно? И психологически это будет справедливо. Верно?

Афанасьев отмахнулся с досадой от неуместных рассуждений Варухина, нервозно дернул свое ухо. На лице — мучительное напряжение. Весы судьбы… На одной чашке весов — тридцать боеспособных солдат, на другой — беспомощная женщина с больным, постоянно плачущим ребенком. Как быть? Как решить этот мучительный вопрос, внезапно поставленный перед ним самой жизнью в его двадцать три года? Подсказать некому. Да и найдется ли, вообще где-либо мудрец, которому под силу решить неразрешимое?

Прежде всего надо сохранить группу для будущих боев — это его командирский долг, но есть и другой долг — долг перед собственной совестью. И Афанасьев посмотрел на Кабаницына.

— Мне жаль, — сказал он ему, — всех детей на земле, страдающих от войны, но у вас, Кабаницын, их больше, чем у других, здесь присутствующих, и вы один кормилец. Поэтому разрешаю вам идти на ту сторону первым. Отправляйтесь.

Отвернулся, спросил сухо через плечо:

— Кому еще нужно на ту сторону в первую очередь?

— Мне! — поспешно отозвался Варухин и принялся поправлять головной убор по-походному. Зацепил в спешке дужку очков, очки упали в траву, и Афанасьеву открылись его подслеповатые, с набухшими веками глаза.

— Не знаю; Варухин, как вы дальше сможете жить на свете и смотреть в глаза людям… — Покачал головой и сам же ответил: — А пожалуй, сможете…

Варухин как-то сразу съежился, лицо его сморщилось, перекосилось. Присел торопливо на корточки, стал шарить в траве упавшие очки. Адам, стоявший рядом, тоже нагнулся, зашарил под ногами.

— О, господи! — вскрикнул он приглушенно, выдернув что-то из земли. Поднес к глазам, понюхал, взял на зуб. Рот его приоткрылся, не поймешь: плачет или смеется. — Сынки! Товарищи! Скорей мне спичку! Заслоните свет шинелями.

Не понимая, в чем дело, бойцы выполнили его просьбу. Едва успела вспыхнуть в пальцах деда спичка, как раздался его ликующий голос:

— Слава те! Они самые… под ногами растут…

Адам сбросил с себя плащ-палатку, стал проворно выдирать из земли какие-то корешки. Рыл и приговаривал:

— Мальчонкой-то я ух озорной был! Уж порол меня батя и за яблоки, и за гусей, а уж за корень — так ни в сказке сказать, ни пером описать… Мы с Северьяном, дружком моим, как наелись раз вот этого… сладкого… корня медвежьего, так и проспали в лесу сутки. Не знал, не ведал, что встрену здесь. Эй, молодушка! — позвал он Лесю. — Подай мне, милая, тряпицы лоскуток, сделаю сынку твоему лекарство.

— Какое лекарство, дедуня? — спросила она с тоской.

— А такое, чтобы спал он покрепче.

Леся недоверчиво посмотрела на него, но Афанасьев успокоил ее. Она передала лоскут Адаму, тот положил в него измельченный корень, завязал лоскут, велел сунуть мальчику в рот.

— Через пять минут заснет сном праведника, а я теперь за него помолюсь.

Отошел в сторонку, поднял к небу глаза, чтоб вознести благодарность всевышнему за ниспосланное спасение, но в этот момент вверху, словно дразня деда, начал гнусаво завывать фашистский бомбардировщик. Адам перестал молиться, матюкнулся в сердцах и погрозил кулаком в небо.

…Десантники неслышно пробирались в редеющей мгле. Этому они были обучены отменно. Болото пузырилось, хлюпало, от взмученной воды пахло илом и почему-то можжевельником, ноги цеплялись за окаменевшие в трясине коряги. Ребенок крепко спал.

Леся брела в воде по грудь, вытягивая с трудом ноги из вязкой трясины и со страхом думала: лишь бы не упасть, лишь бы не захлебнуться. Максим сосредоточенно считал шаги — скоро дуплистая осина, не то ветла, а от нее до берега рукой подать. Обочь проплывали чуть различимые силуэты кустов, они пугливо вздрагивали в неверном предутреннем свете. Начинало брезжить.

— Давай ребятенка, — робко сказал Кабаницын Лесе, перебрасывая автомат на левую руку. — Ты совсем приустала…

Леся протянула ему сына, и в этот момент спавший ребенок вдруг заорал. Заорал громко, истошно. Замыкавший колонну Афанасьев услышал крик, и в груди его похолодело. Но крик тут же как обрезало.

— Прибавить шаг! — передал Афанасьев в голову колонны, и вода, рассекаемая телами, забурлила. Взметнулись, зазвенели брызги, и вот — берег. Бойцы выбирались на сушу и падали, изможденные, в низкорослом кустарнике.

Светало. Люди раздевались в кустах и, дрожа от утренней прохлады, выкручивали мокрую одежду, портянки, чистили оружие, разминались.

Заря разгоралась, туман таял, открывая людям непроходимые топи, которые они прошли. Между листьями лохматых берез, неспокойных осин заголубело небо. Над зеленым маревом лесов всходило солнце, и радужные блики его заиграли на стеклах очков Варухина. Он оглянулся кругом и направился в кусты перекусить хлебом с салом. Солнце поднялось выше, стрельнуло в закрытые глаза малыша, он шевельнулся, почмокал пухлыми губами, сморщился недовольно.

И в это время среди болота загрохотало. Всколыхнулся распоротый багровыми взблесками жидкий туман, вздрогнула земля от взрывов: фашисты били, крошили, уничтожали неуютный клочок земли, где десантники провели самую, может быть, трудную ночь в своей жизни.

А Леся смотрела застывшими глазами на свое дитя, и не было ей никакого дела до того, что творится кругом.