Три жизни Юрия Байды

БОЛОТНЫЙ ГАРНИЗОН

Когда объявили приказ о выступлении отряда «Три К» в поход, возник вопрос: что делать с людьми, не способными участвовать в трудном рейде? И тогда начальник штаба разумно заявил:

— При нынешних обстоятельствах неприемлема тактика «железного потока», когда войска тащили с собой в поход всех и все, вплоть до самоваров… Таких бойцов нужно оставить в безопасном месте, добавить в группу несколько здоровых товарищей, а во главе поставить кого-либо из здешних, знающих местность. Если говорить конкретно, то для такой роли больше всего подходит Байда, в рейд он идти не может из-за ранения, да и эту местность знает хорошо. Он умелый минер. Дать ему взрывчатки, и небольшая группа может принести противнику много неприятностей и, кроме того, введет его в заблуждение. Периодические диверсии будут свидетельствовать о том, что партизаны на месте, что они продолжают действовать. Это в свою очередь заставит противника держать по-прежнему в округе воинские подразделения. Что, собственно, и требуется.

Командиры боевых групп поддержали предложение начальника штаба, что же касается Байды, то как-то никому и в голову не пришло спросить его, как он сам относится к тому, что его хотят сделать комендантом при инвалидах. Лишь после совещания Коржевский вызвал его к себе и в присутствии Присяжнюка и Афанасьева спросил, справится ли он с нелегким и весьма ответственным заданием. Надо и людей сберечь, и поработать с ними в меру сил.

— Как, сможешь выполнить?

— Выполню, раз приказываете… Доверие оправдаю, — сказал Юрась внезапно дрогнувшим голосом, а в груди — тревога и тоска: «А как же Васса? Она с отрядом уйдет в дальние края, а мне сидеть здесь сторожем? Нет, надо отказаться, объяснить, что я почти здоров и могу отправиться в рейд вместе со всеми». Но тут же уныло подумал: «Бесполезно, все равно доктор Кобзарев разоблачит вранье».

Коржевский, догадываясь о причине его невеселого настроения, сказал:

— Бери мой дрючок — оставлю его тебе в наследство — и топай с ним по горам, по долам, подыскивай для своей будущей базы подходящее место.

— По моим наметкам, останется человек пятнадцать, — уточнил Присяжнюк.

Юрась ушел от командира, проклиная свою бесхарактерность. «Размазня! Тюфяк! Что скажет теперь Васса!»

Вечером, налив отцу супу, она присела молча на нары и уставилась в землю. Коржевский взял ложку, опустил ее в миску и посмотрел вскользь на дочь. Только сейчас у него возник вопрос: почему получилось так, что он до сих пор ни разу не поговорил с Вассой о ее взаимоотношениях с Байдой? Вот что значит нет матери! Мать бы не забыла, а он даже не спросил об этом, хотя знал: всегда находятся доброжелатели-информаторы, которые не могут не сообщить отцу, с кем встречается его дочь и проводит свободные часы. Он знал, что в свое время она уделяла внимание Варухину, теперь увлеклась Байдой. Парень он неплохой. У них, молодых, своя жизнь. Пусть кругом горит земля, пусть льются слезы, а молодое как тянулось, так и будет тянуться к молодому, и ничто им не помеха, в том числе и родители. Да и вообще, что он знает о дочери, хотя она и выросла на глазах и сейчас все время рядом!

Коржевский задумчиво повертел в пальцах грубоватый черенок «бурлацкой ложки», вырезанной дедом Адамом из березовой баклуши, и принялся хлебать остывший суп. В другое время Васса не позволила б себе поставить отцу холодную еду — он ее не терпел, а сейчас уперлась взглядом в шляпку гвоздя на полу и сидит ко всему безразличная.

Поев, Коржевский встал, подошел к Вассе, положил ей руку на голову, как это делал всегда, желая вызвать на откровенность. И Васса, как бывало прежде, прижалась к нему, погладила по колючей щеке, сдержанно улыбнулась. Коржевский понял: на душе у нее неспокойно, улыбка не стерла с ее глаз заботу, и осторожно, чтобы не обидеть непониманием, сказал:

— До того как пожениться, я и мама твоя жили больше двух лет в разных краях. Это трудно, конечно, зато мы проверили себя, испытали свои, чувства, понимаешь? Я желаю тебе добра, и хотелось бы, чтоб ты не забывала: нынче многие находятся в одиночестве, многие разлучены с родными и близкими.

— Папа, если ты на самом деле желаешь мне добра, прошу тебя как отца и как командира: оставь меня здесь.

— Здесь? Что за блажь? Зачем? Уж не затем ли, что здесь остается Байда? Но его нельзя брать, потому что он ранен.

Васса чуть порозовела и тихо сказала, не поднимая головы:

— Кого-то брать или не брать — это твое право, а я говорю о себе. В общем, я не могу идти в рейд, папа, я… Мне неудобно говорить тебе, но… понимаешь, я буду матерью…

Лицо Коржевского напряглось, он порывисто схватил Вассу за руки, тонкие и шершавые, сжал. Она смотрела ему в глаза ясно и немного тревожно.

— Не сердись на меня, — мягко проговорила она.

Коржевский легонько отстранил ее, посмотрел со стороны. Груди у Вассы стали крупней и живот выше. Взлохматил бороду, развел в досаде руками.

— Н-ну, доченька, уж не знаю, что и сказать тебе. Время ты выбрала самое неподходящее. Я просто ошеломлен. Никогда не думал, что ты… что твоя самостоятельность зайдет так далеко!

В глазах Вассы блеснули слезинки. Тихонько всхлипнула.

— Я… тоже, папа, не думала.

В отцовской груди вдруг стало горячо, даже перехватило дыхание. Сдерживая волнение, он спросил:

— И… когда ты ждешь?

— Половину проходила.

— Нда… какой уж тут рейд! А почему же раньше не сказала, черт побери? Я бы отправил тебя на Большую землю!

— Потому и не сказала…

— Это тебя твой благоверный настропалил? Чем вы думали, шут вас возьми! У-у-у, дурачье! Молчать! — крикнул он запальчиво, хотя Васса и не пыталась раскрывать рот. — На Большой земле больницы, врачи, уход! Я бы в тысячу раз был спокойней! А тут что? Где молока возьмешь? Нет, погубят ребенка, разбойники!..

— Папочка! Милый! Папочка! — обхватив его шею руками, восклицала Васса.

— «Папочка, папочка»! Чего подлизываешься? Ждешь, старик пузыри пускать начнет от восторга?

— Папочка, ты не представляешь себе, как я счастлива, что ты меня так ругаешь. Ругай еще больше!

Он разомкнул на своей шее ее руки.

— Соплячка! Еще насмехается! — И, повернув Вассу, шлепнул по заду.

Она подпрыгнула, засмеялась, чмокнула в нос — на щеках щетина, — сказала твердо:

— Зачем мне куда-то улетать от моих родных? Я и здесь, в лесу, рожу славного партизаненка. Ты же сам этого хочешь. В душе. Ведь я не какая-то там неженка или слабенькая — все будет в порядке.

— Поубавь красноречие и не пытайся меня переубеждать! — кипятился отец и еще долго отчитывал ее.

Наконец умолк, вздохнул и другим тоном сказал:

— Иди зови этого… мужа твоего. Потолковать нужно.

Маврино болото… Посредине — небольшой островок, издавна известный Юрасю. Все покрыто зеленью, густо заросло осиной и лозняком, осокой да высоким дударником. Чаща непролазная и непроглядная, царство комариное, будь оно неладно!

«Островок Ожидания» называют его партизаны, которым надлежит находиться здесь и ждать возвращения отряда из рейда. Их шестнадцать человек во главе с Юрасем. Выбрал он это место потому, что оно спокойное, верное. О существовании клочка земли, затерянного среди непроходимых топей, знает лишь он, но если, паче чаянья, кто-то вздумает сунуться, все равно до крепких морозов по трясине не пробраться. Отсюда и до районного центра близко, и другие села рядом. Ночью на дощанике переправишься через болото и уйдешь километров за двадцать — тридцать, поставишь мины или засаду устроишь: какое-никакое, а занятие, работа боевая. Для крупных диверсий не было ни сил, ни разведанных объектов. Однако оккупантов и полицаев они тревожили постоянно. Ни задание ходили более крепкие бойцы. Командовал ими Кабаницын — у него левая рука задета пулей. Раненая нога Юрася заживала, он ходил уже без командирской палки.

Для Вассы, единственной женщины «болотного гарнизона», Юрась соорудил было отдельную землянку, а сам, как старший, настроился жить вместе с личным составом, но состав зашумел: дескать, тесно, пусть начальство размещается со своей женой. Юрась сопротивляться не стал.

В самой гуще, под осинами, из ивовых прутьев умельцы сплели кухню, соорудили печку и по ночам пекли лепешки, стряпали. Днем разводить огонь запрещалось. Да и вся жизнь партизан, можно сказать, начиналась с наступлением сумерек, а до этого они проводили время кто как хотел: спали, загорали или занимались боевой учебой. Юрась обучал партизан минному делу, Кабаницын — средствам и способам ведения разведки, а Васса, за неимением других книг, читала вслух подобранный в Серединопутье толстый том научных записок под названием «Вулканы» или крутила патефон. Те же умельцы сплели и вершу для ловли рыбы, но в Маврином болоте, видать, одни черти водились… Правда, попадались раки, но они были какие-то сонные или ленивые, — тычешь в него пальцем, а он и клешней не шевельнет. Мертвое болото.

Наконец и Юрась с минерами ушел охотиться на германские автомашины. Вернулся недовольный, хотя подбили и сожгли «мерседес» и захватили для питания десять ящиков консервов. Ясно было одно: фашисты явно осторожничают, предпочитают ездить днем и только дальними бойкими дорогами, которые охраняются патрулями. Это крайне сковывало действия партизан. В селах оккупационные власти ввели такой порядок: в случае диверсии на закрепленном участке дороги производились массовые расстрелы жителей окрестных сел.

…Муторно Вассе глухой ночью в непогоду. Хлюпает-стонет во тьме болото, трещат ветки под напором ветра, сыплются сломанные сучья. Дождь то уймется, то опять хлещет по завалам полусгнивших стволов. Дождь обложной, третьи сутки по воде пускает пузыри. Минеры должны были вернуться еще позавчера, а все нет. Третью ночь на печурке сипит чайник, третью ночь с островка через болото уходит на дощанике боец встречать своих. Васса волнуется, не может усидеть на месте, то и дело выходит из землянки и подолгу стоит под дождем, насторожив слух. Но ни звука, ни плеска весел не слышно.

Не услышала она их плеска и в тот момент, когда дощаник причалил к мосткам. Тьма — хоть глаз выколи! И как Юрась разглядел ее? Подошел, прижался мокрой, пахнущей лесом щекой к ее лицу, повел под крышу. У входа снял мокрую одежду, развесил на колья, выпил кружку горячего чаю и принялся жевать лепешку. Ел вяло, без аппетита. Васса заговаривала с ним и так и этак, выспрашивала, как прошла вылазка, но Юрась отвечал односложно. Видимо, очень устал, и она прекратила расспросы. Поел, сказал спасибо, повалился на топчан, закинув руки под голову. Васса управилась с немудреным хозяйством, присела рядом, заглянула внимательно в лицо мужу. Юрась вдруг сел, стукнул себя кулаком по колену, воскликнул:

— Черт знает что!

Васса поняла: у него какая-то неудача. Успокаивающе сказала наугад:

— Не заставишь же ты фрицев силком наступать на твои мины!

— А что я скажу командованию? За бездеятельность в боевой обстановке по голове не гладят… да и не поэтому я…

— Это ты-то бездеятельный? — молвила Васса с упреком и положила руки ему на плечи.

— Судят по результатам.

— Что же делать, милый?

— По-другому как-то надо работать. Одно дело беречь оставленных на попечение людей, а другое — жить курортниками. Стыдно подумать, что мы напрасно убиваем время, наш КПД почти равен нулю.

— И что ты решил, Юра? Я же вижу, ты что-то решил, не так ли?

— Решил… — вздохнул Юрась. — Есть мечта у меня, давнишняя.

— Какая еще мечта?

— Ну, не то чтоб мечта, а… Заарканить бы господина начальника полиции, самого Панаса Гавриловича Кормыгу! Эх, какую бы отменную свиняку увели мы из-под самого носа врага! Ведь Кормыга — мешок, набитый секретами, важными для нас… Вот затрясли бы штанами фашисты!..

— Юра, папа особо предупреждал, чтобы мы в райцентре без надобности не показывались. Только в самом крайнем случае, для связи с руководителями подполья, когда иного выхода не будет. И то мне только одной можно, одетой так, чтоб никто не узнал.

— Вероятно, фашисты знают, что отряда в лесу нет. Знают, наверное, и то, что часть партизан осталась на месте и скрывается где-то поблизости, занимается диверсиями. А раз так, то они, конечно, ищут нас. Но мы сами заставим карателей плясать на горячей сковородке. Вот только маловато у нас здоровых людей. Сейчас ничего нам так не нужно, как настоящие, боевые, злые хлопцы. Хотя бы полсотни для начала.

— Постой! — воскликнула Васса. — Ты хочешь сформировать собственный отряд?

— Не собственный, а партизанский! Мы его сформируем, мы еще такую войну поднимем! Поэтому, необходимо встретиться и поговорить с нужными людьми в райцентре. Четверг — самый подходящий день, будет престольный праздник апостолов Петра и Павла, люди потянутся из сел на богослужение, можно легче затеряться в толпе.

— Святые Петр и Павел не помогут, когда тебя схватит гестапо. Не ходи, прошу тебя. Это ж нарушение приказа! — воскликнула Васса, выставляя последний, самый веский довод. — Если бы я знала, что ты будешь так себя вести, ни за что не осталась бы с тобой! Да!

Юрась только усмехнулся.

…После ненастных дней установилась ясная погода. Ночью Юрась с Кабаницыным отправились по своим делам, а угрюмый партизан Клим Макуха, переправивший их на дощанике, вернулся обратно. Утром к нему подошла Васса, по-деревенски повязанная платочком, в руке — корзинка. Сказала:

— Перевезите меня, Клим, на ту сторону, нужно набрать грибов, а то все каша да консервы…

Макуха поковырял шестом в кочке, буркнул:

— Нельзя, старшой заругается.

— Старшой сам велел нажарить боровичков к его возвращению. Он забыл сказать вам, очень спешил, — соврала Васса.

Макуха проглотил слюну, видимо, вспомнил вкус жареных боровичков, заколебался. «А может, и правда велел? Кто их знает! Муж и жена — одна сатана».

— Ну, пожалуйста, скорей! — попросила Васса, залезая в дощаник.

— Эхма! — вздохнул Макуха, встав на корму, оттолкнулся шестом и повел лодку через такие зеленые дебри, что Васса удивлялась, как он находит дорогу обратно, да еще в черной тьме ночи.

…Юрась с Кабаницыным возвратились поздно. Прогалы меж деревьев заволокло чернотой. Юрась ребром ладони надавил себе на горло, прокричал три раза, подражая голосу выпи, — это был сигнал, которым вызывали Макуху. Ему ответили тут же, и Клим Макуха вышел из кустов.

— Давно переправился? — спросил Юрась.

— Утром.

— Зачем?

— Ожидаю твою супругу.

— Супру-у-угу?! — приглушенно воскликнул Юрась.

— Пошла утром за грибами, сказала — по вашему велению, а потом сунула записку и умотала. Вот, — протянул Макуха клочок бумаги.

Юрась взял его, чувствуя, как все в нем холодеет. Он лег на землю, завернул на голову пиджак, прикрывая им луч фонарика, прочел и застонал.

Васса писала, что идет в райцентр по адресу, оставленному отцом, чтобы договориться о встрече Юрася с представителем подполья где-либо вне села. Так будет, она считала, благоразумней, чем если бы отправился Юрась в день престольного праздника. О ней беспокоиться не нужно, она «приехала из города с мешочком соли, выменять на нее продуктов». Документы в порядке, пусть Юрась не сердится за самовольство, она думает о деле. Завтра к полуночи на опушке леса, где дорога сворачивает на Рачихину Буду, ее можно будет встретить.

Юрась встал, свирепо посмотрел на Макуху, процедил вне себя от гнева:

— За нарушение приказа судят! Но я без суда дам тебе по уху так, что душа из тебя вон! Ты самовольно переправил женщину и к тому ж не задержал ее, когда она вручала тебе записку. Почему?

— Она сунула и убежала, а я уже отбегался… — угрюмо ответил нарушитель, дотрагиваясь до своей несгибающейся ноги.

Отчаянье охватило Юрася. Он пошел, спотыкаясь о валежник. Вдруг вернулся, сказал Кабаницыну, чтоб отправлялся с Макухой на остров, а он пойдет встречать Вассу.

— Брось чудить! — проворчал Кабаницын. — До ее возвращения — сутки.

Но Юрась — ни в какую! Он и не помнил, как вышел из лесного мрака, как с рассветом оказался на опушке возле дороги, указанной в записке. Две ночи без сна, на ногах вымотали его окончательно.

Он присел под кустом черемухи и долго смотрел вдоль уходящей на юг, задернутой низовым туманом пустынной дороги, по которой уже давно не ездили. Ветер едва шевелил листья, трава, озаренная лучами солнца, искрилась росой. Родная земля, до чего ж унылой казалась она ему сейчас!

Вот уже разлилось повсюду утро, туман осел, вдали показался покатый песчаный горб, за ним — дымчато-синие островки перелесков. Кругом спокойно, Юрась положил на колени автомат и задремал, но ненадолго: тревога, которую он носил в себе постоянно, напоминала ему о том, в какой обстановке он находится. Открыл глаза и вздрогнул: среди кустов лещины ему померещилась зловещая рожа Тихона Латки. Встряхнулся, провел ладонью по глазам. Над землей сиял день, солнце припекало макушку, и в голове мутилось. Он внезапно вспомнил о мученической смерти Агнии, повешенной оккупантами в райцентре, и застонал:

— Ох, Васса… Васса!..

Вскочил, принялся ходить меж деревьев туда-сюда, словно заведенный. Ходил, потеряв счет времени, пока не взошла луна и не поднялась высоко в небо, освещая тропку, которую он выбил ногами за день. Лес стоял, еще дыша духотой, поблескивали в росе листья черемухи. Стрелки часов показывали одиннадцать, когда появилась Васса. Она с корзинкой в руке шагала и часто оглядывалась. Видно, муторно ей было на безлюдье. Юрась, изболевшийся душой от переживаний и беспокойства, увидел ее и выметнулся на дорогу. Встал посередине и смотрел не мигая на приближавшуюся Вассу. И она, так же не мигая, смотрела на него. Они как бы молча разговаривали: спрашивали, укоряли и отвечали друг другу.

Не отводя взгляда, Васса прижалась к Юрасю, руками обвила его шею, виновато прошептала:

— Я знаю: непослушных жен наказывают…

Ничего хорошего для Юрася она не принесла, вести были неутешительны. На явочной квартире руководителя подпольной организации ее приходу удивились, строго отчитали и запретили являться впредь без крайней нужды. К предложению создать новый действующий партизанский отряд отнеслись отрицательно и подчеркнули, что у Байды задачи другие и пусть он их по мере сил выполняет до возвращения Коржевского. На вопрос Вассы, почему на место встречи ни разу не пришел связной, ответили, что так надо, и предупредили, чтобы Юрась, соблюдая осторожность, явился послезавтра на место, указанное Вассе, и забрал в лес нескольких бывших военнопленных, бежавших из лагеря. Они проверены. Другие указания будут даны ему лично при встрече с представителем подпольной организации.

Юрась, не найдя поддержки в райцентре, не успокоился. Бывшие военнопленные — это кадровые солдаты, с оккупантами у них свои счеты. Они станут ядром, ядро обрастет и будет настоящий отряд. У многих так и начиналось.

Прошли сутки. Наступивший день не отличался от предыдущих. Пекло солнце, над болотом висела ржавая марь, от гнилой воды исходил дурманящий пар. Уже с утра голова делалась тяжелой — в безветрие всегда так. Булькнет, точно вздохнет, трясина, прокричит в осоке кулик, и опять покой, нарушаемый лишь всплесками воды и пыхтеньем невидимого за ивняком Кабаницына: он в тине шарит раков и кого-то тихо поругивает.

Вдруг Кабаницын перестал копошиться, из-под ладони поглядел на видневшийся в узком прогале между кустов кусочек берега. Ему почудилось, будто в прибрежной куче, подернутой слабой дымкой, что-то возникло и тут же пропало, и на том же месте взмыли чирки и понеслись над болотом.

Кабаницын прекратил ловлю раков, сполз с кочки, оделся и осторожно направился к Юрасю. Тревожный взлет чирков не выходил из головы бывалого разведчика. Он отозвал Байду в сторонку, сообщил о замеченном.

Юрась тут же побежал на передовой НП, устроенный на мостках и замаскированный кустами. Там находилась группа бойцов. Дежуривший партизан доложил, что на вверенном ему участке ничего подозрительного не замечено. Юрась потеснил его, улегся рядом и стал биноклем внимательно обшаривать окрестности.

— В каком месте взлетели чирки? — спросил он дежурного, хотя Кабаницын уже показал ему. Дежурный ответил, что чирков не видел.

«Растяпа!» Юрась посмотрел на него злым взглядом и тут же отчетливо увидел, как голубой отсвет в воде дрогнул и потерял блеск, покрывшись мелкой рябью. Болото как бы поежилось. Юрась насторожился. В одно мгновение он с какой-то особой отчетливостью почувствовал: случилась беда. Он был так в этом уверен, что затаил дыхание, выжидая.

Внезапно в том самом месте, где Кабаницын увидел вспугнутых чирков, взвилась ракета. Партизаны в мучительном недоумении переглянулись и разом схватили оружие. И тут же вверху заквохтало и сухой взрыв разодрал тишину. Кабаницын машинально доложил:

— Ротный миномет!

Снова невдалеке от островка раздался взрыв.

— Нащупывают… — молвил Кабаницын, не то спрашивая, не то утверждая. Юрась облизнул губы, скомандовал:

— Все по своим местам согласно боевому расчету!

Тускло-багровые вспышки продолжали плясать на фоне блеклой зелени ветел, судорожно вздрагивали листья. От болотного духа, смешанного с вонью тротила, перехватывало горло. Мины рвались вокруг островка, но людей не задевали. Стрелявшие, видимо, не имели точных координат, вели огонь по площади. Огненное узорочье то удалялось, то приближалось, и тогда совсем рядом слышен был свист осколков. Юрась оставил передовой НП и побежал к основной группе бойцов. Вдруг у самого входа в блиндаж по его телу жигануло раскаленным прутом и ветлы стали запрокидываться.

— Нет… нет… — прошептал Юрась, пересиливая боль, стараясь пробиться мыслью сквозь мутную пелену, обволакивающую мозг.

Из своего укрытия что-то кричал Кабаницын, но, оглушенный взрывом, Юрась ничего не слышал. Перевернулся на бок, посмотрел на товарищей, и проклятье вырвалось из его горла. Минометы клали мины точно по расположению болотного гарнизона, словно их кто-то нацеливал. Надо спасать людей, переправить их через болото в лес — другого выхода нет. Два заплыва на дощанике — и все будут вне опасности. Только бы не заметила Васса, что он ранен.

Серый дым путался в траве, в дыму смутно краснело лицо Кабаницына. Юра поманил его. Тот чуть помешкал: уж очень густо рвались мины — ивовые прутья, скошенные осколками, так и сыпались на голову. Кто-то кричал в бессилье, кто-то звал на помощь.

Кабаницын ловко, рывком метнулся из своего укрытия, прижался к земле возле Юрася. Тот крикнул ему:

— Забирай сколько влезет в лодку… раненых в первую очередь — и на ту сторону! — показал он рукой. — Вассу ко мне не подпускай, пусть переправляется со всеми первой. За мной и остальными возвращайся немедленно.

Кабаницын понимающе кивнул.

— Валяй живее, пока гады не обошли болото!

Кабаницын ушел. Он торопливо собрал боезапасы и пополз на противоположную сторону островка созывать людей. И вот уже здоровые потащили раненых к лодке, где Васса перевязывала их и размещала.

Кабаницын вернулся, доложил:

— Вассу я предупредил: мол, нельзя оставлять раненых одних, и она уходит с первой группой. Всего со мной — десять человек.

— Давай, одна нога здесь, другая — там…

— У тебя кровь на ногах, — показал Кабаницын. — Перевязать?

— Скорей возвращайся…

Кабаницын исчез.

«Выскользнем, — подумал Юрась с надеждой и, посмотрев на себя, скривился. — Так действительно истеку кровью…». Достал пакет, принялся бинтовать ноги.

Минометный огонь прекратился, островок был перепахан. Повсюду зияли мелкие воронки, над ними волокнился дымок. И тут Юрась увидел вдали надувные лодки. Десант?

Юрась прополз в блиндаж, вставил в гранаты запалы, положил их рядом с запасными обоймами автомата, прислушался. Над болотом повисла натужная тишина. Сквозь бойницы в стенах блиндажа взрывались солнечные струйки, размывая полумрак, освещали вещевой мешок Вассы, лежавший на топчане. Юрась дотянулся, взял, вытряхнул из него все содержимое на землю: нет ли каких-либо документов или бумаг? Нет. Значит, они при Вассе, а здесь ее немудреные вещички, случайно уцелевшие от бесконечно далекого мирного времени: зеркальце, гребенка, полотенце, какие-то ленточки, иголки и аккуратно завернутые в серую бумагу фильдеперсовые чулки. Добрый солнечный лучик ласкает их, и жалостливая улыбка тихо шевелит губы Юрася.

— Старшой! Где ты? — раздался приглушенный голос Кабаницына.

Юрась с помощью Кабаницына выбрался из блиндажа. Кабаницын, мокрый, пыхтит, тяжело дышит.

— Порядок! Группа на той стороне. Снимаем остальных?

— Да.

— Держись за мою шею.

— Я сам… на локтях…

Они поползли, и вдруг замолчавшие было минометы прицельно ударили по центру островка, где были вырыты землянки.

— С лодок корректируют, гады! — выругался Кабаницын и, чуть приподнявшись, вдруг побледнел, узкие, заплывшие глаза округлились. У самой воды, на том месте, где стоял дощаник, валялись обломки, рядом корчился раненый Макуха, поодаль еще трое лежали без движения.

— Все… пропали… — выдохнул Кабаницын и, выругавшись в отчаянье, забрался в свое укрытие за торфяной кучей.

Юрась, ничего не сказав, пополз обратно в блиндаж. Да, о жизни можно не думать. Жизнь — это прошлое. Двадцать один год — и уже прошлое… Он не думал и о спасении — все пути отрезаны, надежд нет, все осталось позади. А впереди — лодки… Они приближались осторожно, медленно, часто застревая на кочкарниках. В бинокль уже были видны злые лица карателей, острые скулы пулеметчика, припавшего к своему оружию. Дольше всего взгляд задержался на широкой фигуре в гражданской одежде с белой повязкой на рукаве. «Тихон Латка!» — узнал Юрась и старательно стал выцеливать заклятого своего врага. Но расстояние было большое, и руки мелко дрожали. Лишь когда дистанция для стрельбы сократилась до требуемой, он скомандовал себе: «Огонь!».

Вместе с ним застрочил из автомата Кабаницын. Лодки остановились, две из них зашипели, спуская воздух. Каратели, очевидно, не ожидали сопротивления после массированной обработки минометами, и теперь, хватаясь за кусты, за исправные лодки, сползали в болото.

— А-а, жабы, забулькали! Лупи их! — орал Юрась, нажимая на курок автомата.

Но враги уже заметили, откуда по ним бьют. Остроскулый солдат направил ствол пулемета в их сторону и резал длинными очередями, не давая поднять голову. И тут опять заработали пристрелявшиеся минометы.

Юрась еще отбивался, Кабаницын молчал, опрокинувшись на спину.

Из последних сил Юрась, тяжело волоча ноги, пополз к товарищу. Кабаницын, залитый кровью, открыл мутнеющие глаза, прошептал перекошенным болью ртом:

— Стрельни в меня…

— Стрелять надо в них!

— Все… руки…

И, припав к земле небритой щекой, Кабаницын затих. Юрась потянул из его рук автомат, и Кабаницын опять беспокойно зашевелился. В его добрых, полных страдания глазах еще теплилось сознание. Он пошевелил запекшимися губами, силясь что-то сказать, видимо, очень для него важное, последнее. Юрась с трудом разобрал:

— Трое… у меня… трое…

А чего трое, так и не сказал.

На взмученной поверхности воды произошло какое-то замешательство, лодки стали расползаться, окружать островок. Юрась с автоматом Кабаницына вернулся на свое место в блиндаж. Взял противотанковую гранату, вставил в нее взрыватель, сунул гранату себе за пояс. Свои действия повторил мысленно: не упустил ли чего? «Ага!.. — вспомнил он и потянулся к разбросанным вещицам Вассы. — Вот…» Скомкав никому теперь не нужные чулки, Юрась расправил обертку и карандашным огрызком нацарапал на ней:

Свернул записку в трубочку, всунул в пустую гильзу, заткнул сучком и выбросил наружу. Авось когда-нибудь найдут. Очень хотелось верить, что найдут обязательно, и люди узнают о его последних минутах.

«Вот оно и пришло, самое главное в жизни…» — со странной отрешенностью подумал он. Луч солнца замер на разбросанных вещицах Вассы… Сил не хватило удержать вдруг подступившие слезы, и вот они покатились… Юрась встряхнул головой. За порогом так и стоял брошенный по тревоге патефон с пластинкой на диске. Юрась оскалился. «Эх, умирать — так с музыкой!»

И, смахнув с пластинки крошки земли, поставил мембрану. Карателей не было видно, но они, чувствовал Юрась, где-то здесь. И тут в тишине басовито и грозно загремела песня про удалого козака, Юрасева однофамильца…

Юрась припал к бойнице, фашисты осторожно пробирались сквозь заросли. Выглянул в дверь, вдали затрепетала веточка ивы. Пустил туда очередь, и сразу загрохотало со всех сторон. На голову посыпалась труха. Он перебросил автомат, полоснул им через одну бойницу, через другую — немцы притихли, выжидая, будто вымерли и, только патефон продолжал петь громко, с ненавистью:

Юрась дал очередь, следом швырнул гранату. На!.. Еще полетела граната. Взрыв… Взрыв… Посвист пуль еще яростней. Вот уже немцы возле блиндажа. Вжик, вжик!.. Резкий удар опрокинул Юрася. Стало нечем дышать, казалось, его топят, и он захлебывается. Сцепив зубы, он с трудом, упираясь в землю руками, встал на колени, но подняться на ноги уже не было сил. Свалился в угол, где кучей лежали мины. Холодно горящие глаза не мигая всматривались в проем двери. Рука — на кольце засунутой за пояс противотанковой гранаты. Под животом — мины.

— Эй, ты! Сдавайся! — донеслось из кустов.

— Тихон! Латка! Иди сюда! Иди! — позвал Юрась, дрожа всем телом.

И точно: в светлом прямоугольнике выхода возникла фигура с белой нарукавной повязкой, позади виднелись серые мундиры немцев. Юрась сорвал с гранаты кольцо, припал к холодным коробкам мин. Фрицы по его движению догадались, что произойдет через секунду. Сила страха расшвыряла их, вдавила в землю. Только Латка столбенел черным призраком в проеме двери да из патефона неслось как пророчество:

Промелькнула секунда… пять… десять!.. Юрась немел, мучительно ожидая главного, он уже не ощущал боли, горевшей в нем, яростно раздиравшей его тело, а главное не приходило. Граната не взорвалась. Юрась, подняв голову, увидел зеленый свет мира, и тут же тяжкий удар погрузил его в беспамятство.

Латка вытащил поверженного Байду из блиндажа, нагнулся над ним, послушал.

— Хе! Он еще дышит! Не сдох, проклятый! — Латка с остервенением плюнул в лицо Юрасю и поволок его к лодкам.

Через, несколько минут партизанское убежище взлетело на воздух и там ничего не осталось. Лишь никем не замеченный, в стороне, отброшенный взрывом на моховую кочку, приткнулся патефон со сморщенной, прикипевшей к диску пластинкой — недопетой песней про казака Байду.

…Кто допоет ее?