Три истории на моих поминках

Глава первая

Я понимаю, о чем говорят другие. Для этого мне не приходится напрягать слух, поворачиваться лицом к собеседникам и всматриваться в их губы. Не приходится концентрироваться и улавливать контекст.

Я стою на парковочном пустыре в Риге, пристроившись к очереди в автобус. Еще час назад я заходила в супермаркет, размышляя, на каком языке обратиться к пожилому кассиру: английский он может не знать, на русский может обидеться. Может, он не любит россиян и все с ними связанное. А может, сам говорит только на русском. Как тут угадать? А в очереди в автобус, на лобовое стекло которого прикреплена белая табличка с черными буквами «МОСКВА», мы все равны, все связаны, все зачем-то едем в Россию. Вокруг меня снова говорят на русском языке. Я по привычке рассматриваю цвета паспортов стоящих рядом людей. Мой ровесник, парень лет тридцати, переминает в руках бордовый паспорт. Он стоит далеко, не могу разобрать, российский у него или латвийский. А вот мужчина постарше рядом точно с российским, вижу кириллицу на обложке. Пенсионерки выстроились в шеренгу: все с бордовыми паспортами. Или россиянки, живущие в Латвии, или латышки, навещающие семью в России.

Одна женщина с синим паспортом, этот паспорт я могу узнать даже издалека. Зачем она едет в Россию?

— На границе встрянем, — бормочет себе под нос мужчина с бордовым паспортом, недовольно поглядывая на женщину с синим паспортом. Он стоит в очереди один, без друзей или семьи, его некому слушать, он бормочет никому и всем одновременно. Я надеюсь, что женщина с синим паспортом его не слышит.

Водитель внимательно рассматривает наши визы, проверяет, на каких основаниях мы находимся в Евросоюзе. Если на латвийской границе окажется, что кто-то был по просроченным документам, пассажиров придется высадить и оставить глубокой ночью в глубокой глуши наудачу ловить попутки в обратную сторону. Этого водитель хочет избежать. Но если будет нужно, бросит любого из нас. Даже глубокой ночью и в глубокой глуши. Я протягиваю ему переливающуюся розовую карточку с немецким видом на жительство, она его полностью устраивает. Закидываю чемодан в багажник и поднимаюсь на второй этаж, чтобы занять свое место у окошка. Я готовлюсь закрыться от реальности, как люди на космическом корабле в мультике «Валл-и».

Достаю из рюкзака подушку для шеи, надуть ее получается только спустя десять минут мучений. Покрасневшие от усилий щеки напоминают, что я бросила курить всего полгода назад. Этот срок кажется огромным мне, но не моим легким. Они до сих пор едва справляются даже с воздушными шариками.

Я создаю успокаивающий плейлист под названием «Гибернация» в «Спотифае». Добавляю в него пару альбомов Moderat и странных японцев, скребущих микрофон жестяными ложками. На случай, если музыка надоест, заранее выбираю пару подкастов и скачиваю их, чтобы они не прерывались, когда пропадет интернет. В целом не важно, что будет в ушах. Главное, чтобы было монотонно и помогало уснуть. А еще заглушало ревущих в автобусе детей, дедов, которым приспичит послушать новости через динамик телефона в пять утра, и смех веселых компаний.

Маску для сна я пока что просто надеваю на лоб.

Я много путешествовала на автобусах, когда была студенткой. Ночь в автобусе помогала сэкономить одновременно на самолете и отеле. Уже тогда, разминая затекшую спину, я надеялась, что вырасту и автобусы исчезнут из моей жизни. И они вроде бы исчезли.

А потом я переехала в Германию.

А потом самолеты перестали летать в Москву.

А потом мне понадобилось поехать в Москву.

И теперь я снова в автобусе.

В соседнее кресло садится накачанный парень в тельняшке. Мы вежливо киваем друг другу, но диалог не начинаем.

А сидящий перед нами мужчина начинает разговор со своей соседкой, причем сразу с насущного:

— Закон приняли недавно. Что если замечен был за домашним насилием, то лишают вида на жительство на пятнадцать дней. И иди на эти пятнадцать дней куда хочешь, в стране оставаться нельзя. Ну где это видано? Как они себе это представляют?

— А может, и хороший закон, — замечает соседка. — Нечего руки на женщин поднимать.

— Ага, конечно. У меня друга жена недавно намеренно спровоцировала, чтобы на две недели от него избавиться.

— А друг хороший?

— Хороший! Отличный мужик.

— Ну не знаю тогда. Сложно это как-то. — Женщина старательно пытается выйти из этого диалога.

В поисках наушников я расстегиваю молнию на поясной сумке и вспоминаю, что она набита мятыми долларовыми купюрами, которые я судорожно напихала даже не пересчитывая, думала, что потом аккуратно разложу, закрывшись где-нибудь в кабинке туалета. Но я забыла это сделать, а теперь не хочу доставать деньги у всех на глазах. Наушники я тоже почему-то не достаю. Говорю себе, что заряда не хватит на всю поездку, лучше приберечь на время сна, когда я успокоюсь. Если я успокоюсь.

Я слышу всех через все ряды, я слышу двух мужчин, я не видела их паспортов, но уверена, что их паспорта бордовые, потому что только мужчины с бордовыми паспортами обсуждают такие темы.

— Билеты-то до Москвы мы все купили, а доедут не все. Я часто езжу, такого навидался…

— Какого? — Это спрашивает его собеседник, а я думаю, боже, ну зачем он это сделал, но продолжаю вслушиваться.

— Ну вот, например. В прошлый раз. Пересекли границу с Россией, и вдруг автобус уже почти на границе остановился, зашел мужчина какой-то со списком, знал, кто в автобусе едет, они же все данные наши сливают, назвал фамилии, сказал этим людям: «На выход!» — а я из окна смотрел; их погрузили в другой автобус и увезли. Вот и все. И никто даже не пискнул, все это проглотили.

Я замечаю, прислушиваются уже многие. Мой сосед теребит крестик на шее. И вдруг вмешивается:

— Ты дебил, что ли? У них билеты были до Питера, а не до Москвы, их просто пересадили на другой автобус, чтоб они в Москву не уехали.

Да, лучше надеть наушники. Я включаю подкаст о политике в Германии. Под объяснение ведущего, чем климатическая повестка отличается от экологической и почему они противоречат друг другу, я все же вырубаюсь, так и не решив, какая из них мне ближе. Впрочем, этот вопрос можно отложить, проблемы планеты кажутся как никогда далекими.

Сосед будит меня, аккуратно прикоснувшись к плечу. Аккуратно, но я все равно вздрагиваю. Я вытаскиваю из ушей разряженные наушники и убираю их в чехол заряжаться, сосед говорит, что мы подъезжаем к латвийской границе.

Эксперт по поездкам на автобусе Рига — Москва комментирует происходящее:

— Хорошо едем, раз в час ночи уже к границе подбираемся, пробки не было на подъезд. — Инспектирует сидящих рядом: — А у вас сумочки какого бренда? А то знаете же, европейским пограничникам сейчас положено отслеживать, чтобы никакие ценности в Россию не привозили. Санкционка. Если айфоны родственникам везете, то вы их из коробочки вытащите, чтобы погранцы не подумали, что они новые. Говорите, что все свое, личное, может, и прокатит.

Автобус останавливается. Включается верхний свет. Пассажиры начинают шебуршать на своих местах. Я пытаюсь обуться, ноги опухли в дороге, запихнуть их в зашнурованные кроссовки не получается, и я раздраженно морщусь.

К нам поднимается мужчина в изумрудно-зеленой форме. Здоровается на русском языке. Просит передать ему паспорта. Я снимаю со своего паспорта обложку с красным советским ковром — латвийский пограничник об этом не просит, но российские научили меня снимать обложку на всю жизнь вперед. Вкладываю в паспорт между страниц карточку с видом на жительство, протягиваю мужчине, когда висящая на его поясе черная дубинка оказывается на уровне моего лица. Спрашиваю:

— Карточка не выпадет так?

— Не выпадет, не переживайте.

Я пишу Саше, что пересекаю границу с Латвией. В час ночи он уже обычно спит, но я хочу, чтобы с утра у него был таймлайн моих передвижений, чтобы, если что-то случится, он знал, где в последний раз у меня еще был с собой телефон.

Я пишу Саше, что удаляю «Телеграм» и буду писать ему в «Вотсапе». Удаляю «Телеграм». Захожу в галерею телефона, пытаюсь посмотреть на нее чужим взглядом. Есть ли среди фотографий что-то подозрительное? Я не могу перестать теребить языком коронку во рту. А среди скриншотов? Сначала все кажется мне нормальным, потом все кажется мне подозрительным. От размышлений, надо ли удалить мем, в котором на первом кадре мент стоит в лесу и спрашивает: «И что вы здесь ищете, молодой человек?», а на втором кадре в лесу стоит Гарри Поттер и отвечает: «Крестраж», меня отвлекает водитель автобуса с пачкой проштампованных паспортов в руках. Он по очереди открывает каждый паспорт, выкрикивает фамилию, владельцы паспортов вскидывают руки и кричат «я», и их паспорта передают им по рядам, как мелочь в маршрутке. Услышав свою фамилию, я кричу, что это мой, уже вскакиваю, чтобы пойти за ним, но мне говорят сидеть, передадут. Я пролистываю паспорт, нахожу в нем новый черный штамп с машинкой. Латвийцы даже не стали досматривать вещи и говорить с нами. Можно разуваться обратно.

Спустя пять минут водитель называет в микрофон примерно десять фамилий и просит этих людей пройти на выход.

Видя мой удивленный взгляд, сосед успокаивает меня, говорит, что нескольких человек всегда просят выйти и сдать отпечатки пальцев. Вроде выбирают случайным образом. Потом сосед дважды чихает, я протягиваю ему бумажный платок и говорю, что раз чихнул, значит, правда. Да продуло где-то под кондиционером, отвечает он, сморкаясь в салфетку. И зачем-то добавляет, что он моряк.

Пишу мужу:

Латвию прошла.

Натягиваю на глаза маску и мгновенно засыпаю.

В следующий раз я просыпаюсь от громких женских голосов. Ругаются, думаю я сначала. Потом прислушиваюсь и понимаю, что они не ругаются, а, наоборот, воссоединились в солидарном возмущении.

— Уже третий час не движемся, да сколько можно.

— Да не говорите, давно бы дома уже были, а все стоим да стоим.

— Теперь с опозданием в Москву приедем.

— Вот-вот. А чего стоим-то?

Я проверяю время на телефоне: три тридцать утра. Выглядываю из окна: мы действительно так и не отъехали от латвийской границы.

— Это все та украинка. Из-за нее стоим.

— Пигалица. Задерживает весь автобус.

— Давайте ее вещи из автобуса выставим и поедем себе.

Я открываю «Гугл Карты», потом вспоминаю, что уже пора переходить на «Яндекс Карты», открываю «Яндекс Карты» и вижу, что вся дорога до российской границы жирно выделена красным. Я хочу сказать, давайте выкинем из автобуса тех, кто мешает всем спать своим пиздежом, но вовремя передумываю. В эту минуту автобус трогается.

На российской границе нас просят выйти из автобуса и взять с собой все-все-все свои вещи. Я снова впихиваю ноги в кроссовки и достаю рюкзак из-под переднего сиденья. Голова гудит от того, что я резко проснулась, глаза чешутся. Это даже хорошо. Нет ничего лучше во время прохождения границы, чем уставший заспанный вид. К тому же так я больше похожа на свою фотографию в паспорте, где я лохматая и испуганно пучусь в камеру.

Четыре утра. Я отправляю мужу сообщение, что подхожу к российской границе, подбираю на улице свой чемодан, стоящий в куче вещей, выгруженных водителем из багажника.

Мы заходим в КПП и выстраиваемся в очередь.

Освещение в помещении слишком яркое и холодное. После темноты автобуса оно больно бьет по заспанным глазам, и я думаю, что наверняка этот свет настроили так специально. Я рассматриваю объявления на стене: бесконечные перечисления нельзя-штраф-наказание, истории о том, как людей сажали за взятки, требование не фотографировать.

Сначала надо просветить вещи через рентген-машину. Женщину передо мной спрашивают:

— Денег с собой сколько?

— Пять тыщ.

— Чего?

— Пять тысяч.

— Я спрашиваю, пять тысяч чего? Евро?

— А-а-а! Я и не поняла сначала. Рублей!

— Это все? Больше денег нет?

Женщина мнется. Потом говорит:

— Ну есть еще немножко…

— Доставайте.

— Они в лифчике…

— Боже, женщина, не задерживайте очередь.

В лифчике у нее оказывается десять тысяч рублей, и пограничник закатывает глаза.

Мой чемодан проверяют невнимательно. Даже раскиданный между нижним бельем твердый сыр, который я везу в Россию, как возят в качестве универсальной валюты сигареты в тюрьму, не вызывает вопросов.

Я перехожу в очередь на паспортный контроль. Она движется быстро, пограничница ставит штампы стоящим передо мной пожилым женщинам почти не глядя. Наверное, ей лень в четыре утра мучить людей вопросами. Хорошая граница.

Я подхожу к окошку уверенно, с максимально безразличным лицом. Отдаю паспорт и вид на жительство. Дальше не знаю, куда смотреть, нахожу взглядом камеру, смотрю в нее как порядочная гражданка. Ничего не происходит. Я перевожу взгляд на пограничницу. Она листает мой паспорт, внимательно рассматривая каждую страницу. Дойдя до конца, начинает заново. Смотрит на меня. Снова в паспорт. Долистывает до конца. Начинает заново.

Куда бы смотрел в этот момент человек, которому нечего скрывать? Как мне, например. Мне же нечего скрывать? Улыбнуться ей, что ли, слегка? Нет, не буду. Все же улыбаюсь.

Она долистывает паспорт до конца и начинает заново. Каждый раз, доходя до фотографии, смотрит мне в лицо, потом в компьютер, вздыхает. Листает.

Я чувствую, что, если она что-то спросит, мой голос задрожит. Не знаю, смогу ли я вообще что-то ответить.

Наконец она обращается ко мне:

— У вас номер телефона российский есть?

Я киваю.

— Вот, запишите его на бумажке.

Я записываю. Мои руки почти не дрожат. Я гадаю, что можно узнать обо мне, если пробить номер телефона. Все адреса, на которые я заказывала суши до переезда, попавшие в слитую базу «Яндекс Еды». Как выглядело мое выпускное платье, которое я продавала на «Авито» двенадцать лет назад, — какой-то сторонний сайт заархивировал то древнее объявление.

Может быть, слитую базу наблюдателей на выборах. Но это уже если по закрытым источникам.

— Посидите в зале ожидания. К вам выйдут. Следующий!

Она. Не отдает. Мой. Гребаный. Паспорт.

Блять.

Я прохожу в зал ожидания, словно ничего не произошло. Никто на меня не смотрит, никто ничего не заметил. Всем, кто стоял после меня, пограничница продолжает мгновенно ставить штампы. Кажется, только со мной что-то не так. Когда очередь подходит к концу, все продолжают стоять в зале. Выходить на улицу нельзя до тех пор, пока не просветят автобус. Люди переговариваются между собой, все еще на русском языке, но я перестаю разбирать их речь. Это разговоры тех, кому вернули паспорт.

Я не решаюсь взять в руки телефон. Мне кажется, за мной следят, проверяют, нервничаю ли я, паникую ли я. Если буду что-то печатать, подумают, что я пишу адвокатам, подумают, что я в чем-то виновата.

Говорят, как только мы заходим в аэропорт или на вокзал, за нами начинают следить: не нервничаем ли мы, не скрываем ли что-то. Я что, показалась им слишком напряженной?

Но в туалет сходить можно. В туалет может захотеть кто угодно.

Туалетом оказывается маленькое помещение с грязно-зелеными стенами и пожелтевшим фарфоровым унитазом с треснувшим ободком. Я оглядываюсь, задираю голову, чтобы проверить, есть ли здесь камеры. Хотя если они есть, то лучше бы на камерах не было видно, что я ищу камеры. Камер нет. Наконец-то за мной никто не наблюдает. А может быть, следят, как долго меня нет.

Я смотрю в зеркало и вижу отекшее от недосыпа лицо. Лет пять назад это сбавило бы возраст за счет припухших подростковых щечек, но теперь, когда мне тридцать, щеки просто тяжелеют и устало опускаются. Побледневшая кожа. Растрепанные брови — я смачиваю их ледяной водой, горячей нет, и пытаюсь расправить волоски пальцами. Затем умываю все лицо. Руки вытереть нечем, наклоняюсь к унитазу за туалетной бумагой. Бумага однослойная, серая, от воды она рвется и прилипает к рукам. Сосредоточенно убираю обрывки с пальцев и стараюсь ни о чем не думать. Подлезаю языком к основанию коронки и внезапно чувствую, что что-то там движется. Я срочно сплевываю, чтобы не подавиться, и вижу на ладони крупный зуб. Открываю рот перед зеркалом: на десне осталась кровавая вмятина на месте потери.

Я кладу выпавший зуб в карман джинсов и улыбаюсь. Если у меня начинают выпадать или крошиться зубы, значит, я сплю. Я умею выбираться из снов про зубы. Пусть хоть десять выпадет, надо просто сказать себе проснуться.

И я разрешаю себе вернуться в реальность.

Но ничего не происходит.

Наконец я делаю десять глубоких вдохов. Всегда считала это чушью, но почему бы и не попробовать. Выхожу обратно к людям.

Я стою и жду, разглядывая свои ноги. Потом стену. Руки не хотят согреваться после холодной воды.

Сотрудница приграничного пункта подходит к одной из дверей во внутренние помещения и отпирает ее ключом. Из-за двери высовывается симпатичный парень моих лет и протягивает ей пустую бутылку:

— Можете налить воды? Пожалуйста!

— Могу.

— А вы не знаете, мой автобус уже уехал? — Парень бегло оглядывает зал через щель приоткрытой двери.

— Молодой человек, он сутки назад уехал.

Я перевожу в своей голове: его задержали вчера, когда он ехал на таком же рейсовом автобусе Рига — Москва и проходил границу.

— А сколько сейчас времени?

Я перевожу в своей голове: у него забрали телефон.

— Пять утра.

Пограничница берет пустую бутылку из его рук и снова запирает дверь.

Никто не смотрит на эту дверь, никто ничего не заметил. Люди ведут разговоры тех, кто получил штамп в паспорт.

Я задумываюсь, что если это сон, то все в нем слишком логично и складно. Во снах всегда есть какие-то глупые переходы из сцены в сцену, необъяснимые вещи, случайные знакомые оказываются в неожиданных декорациях.

Я все же достаю телефон из кармана и набираю сообщения Саше:

забрали паспорт на российской границе

и не отдают

если что, вот номер моего менеджера

на всякий случай

не знаю какой

Я прикрепляю контакт с номером и стираю сообщения только у себя, чтобы их не было видно с моего телефона. Потом дописываю:

блять чтобы я еще раз на это решилась

больше не поеду никогда домой

Стираю у себя.

Хочу включить музыку, но почему-то не решаюсь, мне кажется, что в мой «Спотифай» можно залезть и понять, что я слушаю, сделать какие-то выводы. Не знаю какие.

Я гуглю, как определить, что ты не во сне. Проверить равномерность времени. Смотрю на часы. Мне не возвращают паспорт уже целый час. Чувствуется час как вечность, но в реальность это вполне вписывается. Проверьте, все ли органы чувств вам доступны. Зрение доступно — лампа светит в глаза; слух на месте — я слышу, как переговариваются мои попутчики; надавить ногтем на кожу больно; парфюм стоящего рядом со мной мужчины ощущается, даже чересчур. Я бы дала ему название «Ночной охотник», написала бы это золотым жирным шрифтом поверх черного флакона. Все органы чувств при мне.

В зал ожидания заходит водитель автобуса и командует всем, кто готов, выйти и занять свои места. Сам он встает на улице у дверей и прикуривает сигарету с желтым фильтром. Я хочу стрельнуть у него одну, раз, возможно, сплю, но останавливаю себя, потому что знаю, что у меня действительно отвалилась коронка и это не сон.

Все, кроме меня, уходят.