Тропинки, пути, встречи

МОСКВА 1921-26 гг. СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ. ГИ. ЧУЛКОВ. АНДРЕЙ СОБОЛЬ

В 1921 г. кто — то из писателей ввел меня и в Всероссийский Союз писателей, помещавшийся на Тверском бульваре д.27, ныне «Дом Герцена». Не то по субботам, не то в какой — то другой день недели там устраивались вечера — писатели читали рассказы, поэты (что реже бывало) — стихи[227]. Бывал я там в годы 1921-26, что — то познавал, чему — то подучивался.

Запомнилось: Л. П. Гроссман читал о Пушкине «в театральных крес- лах»[228], читали Шмелев, Сергей Клычков, Герасимов, Кириллов — рассказы, стихи[229]. Каким — то страшным рассказом попугал Павел Муратов (автор «Образов Италии», романа «Эгерия»)[230]. Нередко слыхал я там рассказы (вернее, отрывки из романов) из уст автора Бориса Пильняка. Многие писатели и просто слушатели смотрели с восхищением на рослого веселого юношу Пильняка, «подававшего» им по — театральному умело свои произведения. Он выкристаллизовывался, по мнению многих тогдашних арбитров, в большого писателя, «писателя эпохи».

Дебютировал (в 1921 или 1922) с поэмой о Моцарте и Сальери поэт Георгий Шенгели[231]. Он как бы внес в пушкинский шедевр (т. е. пытался внести) новую главу — любовь Изоры к Сальери. Критик и искусствовед А. Эфрос — в прениях — не одобрил Шенгели и сказал (примерно, разумеется) так: «Шенгели затеял единоборство с Пушкиным, и, конечно, не могло произойти ничего другого: в этой борьбе Шенгели пал побежденный»[232].

Читал свои рассказы талантливый писатель Пантелеймон Романов, и его вознаграждали аплодисменты и здоровый (не злопыхательский, отнюдь!) смех.

Читал он и отрывки из своего большого романа «Русь» (ныне забытого без всяких оснований, роман написан кристально русским языком, которым писали и Лесков и А. Н. Толстой, да и многие русские писатели, у которых иным современникам можно бы поучиться).

Деятельное участие в жизни Союза принимали тогда Львов — Рога- чевский, Свирский, Новиков И. А., Лидин В. Г, Соболь Андрей, Вересаев В. В.[233]

В период нэп’а при Союзе (в доме Герцена) открыли ресторан. Конечно, поесть и слегка подвыпить — это не унижает писателя, но, к сожалению, «угар нэп’а» заволакивал в те 2–3 года и этот ресторан — подвал, и не хочется вспоминать тут детали…

Я не был знаком с добрейшим Георгием Ивановичем Чулковым в период его увлечения «мистическим анархизмом», его споров с Андреем Белым, в период разных распрей в лагере символистов, акмеистов. Сказать должен между строк, о символистах, что, по моему глубокому убеждению, в русской литературе (поэзии) не угаснут огни (ну, пусть «огоньки»), зажженные Валерием Брюсовым, Андреем Белым, Ал. Блоком, Бальмонтом, Гумилевым. Но тысячи огоньков других (Гиппиус, Мережковских — поэтов, Адамовича, Г. Ивановых и… всех не перечислишь) давно погасли, не оставив следа.

Возвращаясь к Г. И. Чулкову, познакомился я с ним в 1921 году — седоволосым, внешне «маститым», словно просящимся на полотно Репина или Серова, но в жизни (скромной) очень скромным. В те годы был он по преимуществу литературовед, много работал в области пушкинианы и тютчевианы.

Мы жили в домах, неподалеку находившихся друг от друга, часто встречались на улице, и Г. И. неизменно говорил: «Живу, как апостол Павел — готовлюсь к смерти каждый день».

Г. И. был интересным многознающим собеседником и охотно говорил со мной о Пушкине, Тютчеве, Фете. Но вспоминать и говорить о себе 1908–1914 гг. (мистический анархизм его) не любил, как будто речь шла о другом Чулкове.

Большое участие принимал Г. И. в издательстве «Костры», как будто входил в редакцию. Когда «Костры» потухли, он опечален был немало.

Помню я (озорничая, дело было в молодости) сказал моему большому другу писателю Ауслендеру С., что, мол, Чулков хотя и «держит себя под апостола Павла» и похож на Шулетта из «Красной Лилии» Ан. Франса, а всё же он на самом — то деле по амурным делам… словом, не буду уж повторять те слова.

И что же? Ауслендер, за что я его выругал крепко, передал мои озорные слова Чулкову… и оба они долго хохотали.

В 1922 году я познакомился не то в издательстве «Костры», не то в Союзе писателей с человеком прекрасной широкой души, с интересным вдумчивым честным писателем Андреем Соболем. Детально я уже позабыл бег его жизни, но был путь примечателен и закончился внезапно трагически (в тридцатых годах, в 1931 или 1930 г. он отравился в состоянии депрессии[234]).

Царское правительство зашвырнуло юношу революционера А. Соболя на каторгу за участие в революционном движении. С каторги он бежал, скитался по другим странам, попал во Францию и был рядовым французской пехоты, воюющей против «бошей» в 1914–1918 г. г.[235]

В 1918 г. он возвратился в Россию, жил в Москве[236]. Сохранились в памяти его рассказы «Пыль», «Салон — вагон», «Сирокко»[237]. «Сирокко» был переделан в пьесу и несколько лет не сходил со сцены Камерного театра.

В творчестве Соболь продолжал (и успешно) великие традиции больших умных русских писателей Чехова, Куприна. Он писал о том, что видел, знал, перечувствовал, а главным героем его рассказов была та «правда», о которой говорил Л. Н. Толстой в «Севастопольских рассказах»[238].