Тропинки, пути, встречи

МОСКВА 1912-15 ГГ ИЗДАТЕЛЬСТВО «АЛЬЦИОНА». ИЗДАТЕЛЬ А. М. КОЖЕБАТКИН И «ЕГО ОКРЕСТНОСТИ». МОЯ ВСТРЕЧА С А. В. ЛУНАЧАРСКИМ

В 1912 году Валерий Яковлевич Брюсов сказал мне, прочитав в рукописи три моих рассказа: — обратитесь в «Альциону», к Александру Мелетьевичу Кожебаткину. Я говорил с ним. Может быть, он издаст ваши рассказы.

С трепетом юного Люсьена Шардона («Погибшие мечтания» Бальзака) поднимался я на лифте на IV этаж многоэтажного дома по Трехпрудному переулку, где жил А. М. Кожебаткин и там же была, в сущности, «редакция», ибо вопросы издания решал как будто он один[118].

Много лет с тех пор мы с Кожебаткиным были в самых дружеских отношениях, до последних лет его жизни (он умер в 1941 г.[119]) хотя на протяжении этих почти 30 лет случалось так, что годами не встречались.

В 1912 г. я был то, что называется, обласкан им, он (без какой — либо для себя корысти, а скорее с риском) взялся издать мои «фантастические рассказы» (1913 г.). Попозднее я попенял его за то, что он издал все, даже и очень слабые рассказы («Май», например), не заставил меня кое — что отшлифовать, исправить… Он отшучивался, говорил, что вообще издавать их не надо было, а этого уж не исправишь.

В редакции «Альционы» я встречал меж гекатомб пахнущих типографской краской книг, среди множества картин, развешанных на стенах и просто поставленных у стен — много людей, казавшихся мне студенту — юнцу «знаменитыми». Бывал там часто художник график Н. П. Феофилактов. Его рисунки я знал по журналам «Весы», «Аполлон», по выставкам художников группы «Мир искусств[а]». Манера его напоминала мне манеру Обри Бердслея, — но добродушный и скромнейший Н. П.[120] очень обижался, когда кто — нибудь говорил об этом сходстве[121].

Н. П. Феофилактов умер в 1940 г., прожив 60 лет скромной жизни, посвятив ее искусству и (несколько лет) работе в музеях[122].

В тридцатых годах он готовил иллюстрации к рассказам Т. А. Гофмана для и[здательст]ва «Академия». Часть была издана[123], а папку с другой, большей частью рисунков — оригиналов Н. П., рассеянный, уже не совсем здоровый, где — то не то потерял, не то забыл. Тщетно эти утраченные рисунки разыскивала его жена[124], публиковала в газетах соответствующие обращения.

Десятки кропотливо выполненных рисунков (на что ушло немало дней и ночей) безвозвратно погибли.

Н. П. был крайне неразговорчив в те годы знакомства моего с ним. Крайне резко и презрительно относился он к тогдашним новаторам — куби- стам, «лучистам», «пуантилистам». Тем не менее он очень дружелюбно уживался с часто посещающим «Альциону» художником Якуловым Г. Б., писавшим свои вещи в весьма отличной от художников «Мира искусства» манере. Н. П. был западного типа романтик, но он зачитывался и Чеховым и Достоевским. В разговорах со мной на всякие литературные темы, он часто цитировал Гете. Любил особенно Мицкевича (мать Н. П.[125] была полькой).

Конечно, не я, а кто — то другой из знавших его художников и искусствоведов (ныне здравствующих) должен был бы написать о жизни и работах благороднейшего, честнейшего и скромнейшего талантливого русского художника — графика начала века Н. П. Феофилактова.

Кого только я не встречал в те годы (1912–1914) в «Альционе».

В русской рубашке — косоворотке, потряхивая кудрями, вел какую — то веселую беседу молодой композитор Борис Борисович Красин[126]. Ругая (кого ругал, не помню, но ругал крепко), докладывал свои суждения о «голубом солнце» и о «построении живописи на скоростях стекол» художник Якулов Георгий Богданович, одетый в «кричащий» яркий костюм[127].

Добродушно улыбался всем говорунам и спорщикам скромный молчаливый художник Арапов Анатолий Афанасьевич (звали его все «Афанасьич»[128]).

Гремел звонким металлом голос Вадима Шершеневича, «испытанного остряка», весь вечер неугомонно разбрасывающего свои остроты о тех или иных писателях и поэтах.

В «Альционе» бывали Шершеневич, Ходасевич, Рубанович[129], Охра- мович[130] [sic]. И вот, помню, какой — то шутник запел приятным баритоном на мотив из «Травиаты» (арию Виолеты: «Быть свободной и пр.»):

Бывали в «Альционе», но не в шумном окружении, а в обстановке деловой и строгой Валерий Яковлевич Брюсов и профессор Саводник[131], и много других писателей, художников. Часто бывал книговед, которого знают все «библиофаги» Москвы — Давид Самойлович Айзенштадт[132].

А. М. Кожебаткин был человеком большой культуры. Он прекрасно знал книгу, книжное дело, любил и знал Пушкина, русскую литературу XIX века. Он страстно любил Чехова, цитировал много фраз из его рассказов и эти фразы (к месту, конечно) вспоминали мы с ним многие годы, как родные созвучия.

А. М. научил меня любить Флобера, особенно горячо. В самом Александре Мелетьевиче были как будто черты издателя Арну из «Сентиментального воспитания» Флобера[133], но А. М. очень не любил, когда я или к[то-]н[ибудь] другой, смеясь, говорил ему об этом сходстве, а (в отместку!) находил и в нас, юнцах его окружающих, не весьма хорошие черты иных героев того же романа — Делорье, Сенекаля, Гюссонэ.

У А. М., как издателя, был широкий размах мецената, но, увы, не было достаточных средств, что заставляло его осуществлять издание книг приемами в стиле издателя Жака Арну… Клеветой было бы сказать, что он плохо платил гонорары сотрудникам «Альционы», но в 1912-15 г. г. иногда болтали, что расплачивался А. М. с литераторами и поэтами. счетами ресторанов! Но вольно же было нам, юнцам, засиживаться с ним в ресторанах и не платить по счету ни гроша (платил «меценат»).

Книги «Альционы» А. М. издавал хорошо и со вкусом (в части оформления), обложки и иллюстрации писал Сарьян, Крымов, Фе- офилактов, Якулов Г. Б., Сапунов[134]. Он издал иллюстрированные монографии О. Бердслея, Стенлейна[135]. Издавал статьи Брюсова В. Я., Андрея Белого, стихи Сергея Клычкова, Юл. Анисимова, Юрия Сидорова (совсем молодым), в зелено — бирюзовой с золотом обложке издал стихи «Песок и розы» К. Липскерова, издал «Ориенталия» Мариетты Шагинян…[136] Из иностранных — Поля Верлэна, Жюля Лафорга (стихи «Феерический Собор»), Анри де Ренье, Э. Т. А. Гофмана («Золотой горшок»)[137]. Издавал три или четыре альманаха (в них статьи, рассказы А. Н. Толстого, В. Брюсова, М. Шагинян, Садовского Бориса, Кузми- на М. А., Стендаля, В. де Лиль Адана и др.)[138].

Многие писатели, в том числе и я, многим обязаны А. М. К-ну в начале своего литературного пути (пути всегда нелегкого!).

Вспоминаю, что А. Белый манерно плохо говорит об А. М. и то как — то вскользь «кем — то подобранный» К-н, «гнусавила дудка К-на…»[139] Кроме гадостей, как будто уж и нечего было вспоминать А. Белому о нем!

Мы, тогдашнее О-во «Альционы» видели, конечно, в Александре Мелетьевиче не только Жака Арну или ибсеновского разбитого крахом Джона Габриэля Боркмана[140]. Он был непревзойденный знаток русского языка, русских пословиц, сердился, когда к[то] — н[ибудь] из нас говорил «не по — русски» и смело мог бы заменить тогда иным плохо знающим русский язык литераторам «Московских просвирен»[141].

Годами «возился» А. М. с весьма самолюбивым, вскидчивым, дерзким и обидчивым поэтом Тихоном Чурилиным.

Его сборник стихов «Весна после смерти» издан был «Альционой» превосходно (с иллюстрациями Наталии Гончаровой)[142].

А Т. Чурилин метался тогда в состоянии немалого пауперизма и А. М. помогал ему много[143].

В г. г. 1922-23, когда я уже реже с А. М. встречался, он заправлял совместно с А. Мариенгофом (и, кажется, Есениным?) «Книжной лавкой» имажинистов (на улице Герцена)[144].

Это были годы расцвета Камерного театра. А. М. «водил» меня в этот театр, который был очень близок ему.

Да и меня пленяли тогда и режиссер Таиров, и игра А. Г Коонен, которую я считал современной Лекуврер, Клерон[145].

Из репертуара ярко запомнились «Жирофле — Жирофля», «Сакунта- ла», «Федра», «Адриенна Лекуврер», «Человек, который был четвергом» (рассказ Честертона, переплавленный в пьесу писателем Кржижановским С.)[146].

А. М. все собирался написать какую — то большую книгу о русской литературе, но так и не создал ничего в этом смысле, во время войны умер от дистрофии.

Какой — то злюка острил, что А. М. за всю свою жизнь не писал ни писем, ни записок, ни статей, ничего либо иного, а только подписывал ресторанные счета, векселя и обязательства всякого рода. Под конец своей жизни, материально нуждаясь, он нередко облачался в тогу Чаадаева (эпохи «Писем»), брюзжал, сердился на русскую литературу тридцатых годов…

Об одном кутиле — юном писателе (годы 1913-14) Ал. М. сказал: «нет такого кабака, где бы не создавал он настроения неизмеримо ниже общего тона».

Некий неудавшийся литератор Ярский (безвременно давно погибший), бывавший много раз в «Альционе» в 1913-15 гг., что — то сильно распьянствовался, растранжирился, дойдя до того, что пытался (безуспешно) продать свои кожаные траченные временем краги. С продажей краг произошла какая — то история: хозяин пивной купил их… но, бессовестный, зачел должок Ярского… Через несколько дней ватага литературных «бесштанных» юношей сидела в гостеприимной столовой, съедали бутерброды, в огромном количестве сервированные Жанной Евгеньевной[147], женой А. М., пили красное вино и фантазировали о каком — то, преисполненном умными диалогами пире в стиле пира из «Шагреневой кожи» Бальзака, вычерчивая в мечтах тонкие вина, заморские яства, изысканных куртизанок, легкие костюмы, тоги, хитоны… А А. М., слушая нас, сказал серьезно: «Из особого уважения к Ярскому мы разрешим ему остаться в крагах».

Как то в 1924 году я застал в «Альционе» А. В. Луначарского. Они беседовали с А. М. о каком — то проекте издания (кажется, художника Мазереля[148]). А. М. представил меня Анатолию Васильевичу: — «Моза- левский». — Анатолий Васильевич с приветливой улыбкой посмотрел на меня и спросил: — «Мозалевский? Писатель Мозалевский?»

— Нет, декабрист, — сказал, смеясь А. М.

(В Ю[жном] О[бществе] декабристов был поручик Черниговского полка Мозалевский Андрей Евтихиевич[149]).

Одна литературная дама, чуть поэтесса, в 1925 г., наскучив посещать литературные вечера, сделалась «подругой» богатого сапожника — нэпма- на, к литературе отношения не имевшего.

— Дай ей бог, она хорошая — процитировал А. М. фразу из чеховского рассказа…[150]