Туманная река 2

Глава 27

Из рассказа Светы следовало, что два шалопая из ее четвертого отряда пропали в неизвестном направлении. Они пропустили обед, а теперь еще пропустили полдник, и очень важную лекцию о свободе Африки. Одним из пропащих оказался уже известный мне Сидоров, который точно своей смертью не помрет.

— За четыре часа они черте, где оказаться могут! — выпалил раздосадованный Егор Саныч.

— Кто и что из ребятишек отряда говорит? — спросил я Свету, — может быть, кто-то случайно что-то слышал?

— Первым делом осмотрим берег реки, — взял себя в руки опытный директор.

— А ты Крутов, и ты Миронова, — обратился он ко мне и Свете, — опросите детишек, и действуете по своему усмотрению. Через три часа, если не справимся своими силами, буду обращаться в милицию.

Пионеры четвертого отряда собранные Светой держались стойко, как Марат Казей в последнем бою с эсэсовцами. Никто ничего не видел, и никто ничего не знал.

— Давайте поступим так, — я еще раз посмотрел на Ленку, младшую сестру нашей клавишницы, и на прочих юных заговорщиков, — то, что вы что-то знаете, это даже не вопрос. То, что вы пообещали молчать, и держите свое слово, молодцы. Но теперь ситуация несколько иная. А вдруг Сидорову, и этому, Кутейкину, требуется сейчас срочная помощь. Вдруг они попали в беду? И сейчас каждая минута на вес золота! Спасать надо ваших друзей, а вы молчите. Это не по-пионерски!

— Ладно, давайте скажем, — Ленка посмотрела на своих подруг и парней из отряда.

— Эх! — махнул рукой какой-то смешной полненький парнишка, — даму они пошли пиковую вызывать.

— Зачем! — вскрикнула пионервожатая Света, которая и в гневе была хороша.

— Они хотели загадать желание, чтобы стать рыцарями-джедаями, — ответила какая-то курносая девчонка с тонкими косичками, — чтобы потом разобраться со всеми империалистами.

— Что ж им здесь, ночью, не вызывалось этой пиковой дамы? — еле сдерживая смех из-за детской наивности, спросил я.

— А ночью страшно, — ответила Ленка, — тогда Димка Кутейкин сказал, что знает, где тут недалеко есть пещера.

— Кто знает, в каком направлении пошли ребята? — теперь уже начал волноваться и я.

Руку поднял тот самый полненький парнишка. Я сказал Свете, чтобы она срочно собрала с берега Москвы всех своих коллег, и чтобы они потом цепью шли в том же направлении. Сам я решил пойти в одиночку, первым.

С глухой тайгой, в которой мне довелось бродить одному в той жизни, этот лесок, который был зажат между деревнями Григорово, Полушкино и Чапаевка, сравнить нельзя было даже с натяжкой. Но спокойнее от этого мне не становилось, так как свинья везде грязь найдет. Поэтому я двигался через кусты и прочие заросли в хорошем спортивном темпе.

— Сидоров! — крикнул я пару раз, сволочь такая, добавил я про себя.

И тут нагрелся мой оберег от Тьмы. Не нужно было быть Нострадамусом, чтобы понять, где мне следовало искать вызывателей пиковой дамы. И я стал ориентироваться по своему оберегу. Если он остывал, то я тут же менял направление. Если он продолжал нагреваться, я ускорял шаг. В какой-то момент лес перед моими глазами стал раздваиваться. Заметно похолодало. Оберег в прямом смысле слова пылал, и мне пришлось снять футболку и обмотать его в несколько слоев, чтобы не обжигало кожу. Я прошел еще пятьдесят метров, и у меня внезапно прошло головокружение. Я обратил внимание, что вокруг множество сухих деревьев, на которых нет ни листочка. На уши стала давить непривычная для летнего леса тишина.

— Сидоров! — крикнул я внезапно охрипшим голосом, — Кутейкин!

— Сюда! — наконец услышал я детский завывающий голосок.

Я рванулся вперед и вдруг между двух сухих тополей, моему взору открылась небольшая ложбина, в центре которой расположился, обставленный валунами вход в пещеру. Рядом с входом лежал Сидоров, которого бил сильный озноб, а над его телом рыдал Кутейкин.

— Мы здесь! — проблеял пионер, — Тоха! — он потряс своего товарища, — вставай.

Я быстро подбежал и нащупал пульс на худенькой руке Сидорова. Живой балбес, обрадовался я, взял его на руки, и понес из этого неприятного места. Однако на окраине ложбины мне самому стало очень плохо. Снова сильно закружилась голова, и резко ослабли и руки и ноги. Я сначала припал на одно колено и положил тело Сидорова на землю. Затем сам рухнул рядом и потерял сознание. Точнее перед моими глазами погасла одна картинка и тут же включилась другая. Я увидел темно-серое небо, и меня душила огромная сотканная из черного плотного дыма фигура. Ни рукой, ни ногой шевельнуть я не мог, я лишь ждал, когда в легких закончится воздух и мир погаснет для меня навсегда. Но внезапно подул свежий ветерок, черная фигура мгновенно растаяла и надо мной склонилась черноволосая красавица потустороннего мира Мара.

— Куда ты полез? — спросила она, — амулет, что ли не работает?

— Пионеры потерялись, — прохрипел я.

— Спаситель, — усмехнулась красавица, — как настроение?

— Эх, Маруша нам ли быть в печали, — из последних сил пошутил я.

— На раз, два, пошел, — засмеявшись, сказала Мара и хлопнула в ладоши.

Я очнулся на земле, возле меня ревели двое пионеров, Кутейкин и очнувшийся уже Сидоров. Я посмотрел на них мутными глазами, еле-еле приподнялся, и, покачиваясь, поплелся в сторону лагеря.

— Мы больше не будем, — ревел Сидоров, которому я уже дважды обещал открутить уши.

— Мы не специально, — подвывал Кутейкин.

У меня же элементарно не хватало сил, что бы надавать оболтусам как следует подзатыльников. Я двигался перебежкам от одного ствола дерева к другому. Но чем дальше мы удалялись от проклятого места, тем легче мне становилось дышать, и слабость покидала мое тело. И когда нас на небольшой полянке встретил поисковый отряд пионервожатых, я уже вполне уверено стоял на ногах. Лишь зверский аппетит разыгрался в моем молодом организме. Увидев, что я успешно отыскал двух заблудших пионеров, Света страстно обняла меня и поцеловала несколько раз, в щеки и губы. Потом она так же обняла Сидорова с Кутейкиным и, обозвав их своими идиотиками, повела в лагерь.

— Чего тебе? — нервно спросила меня толстая повариха тётя Маша.

— Каша у вас сегодня замечательная, — я протянул железную миску в кухонное окошко, — съел уже три порции, по вкусу один в один тайские лангустины. И как вы только умудряетесь из простой перловки готовить такие деликатесы?

Тётя Маша вряд ли знала что такое лангустины, но моя плохо прикрытая лесть возымела нужный эффект. И она в четвертый раз бросила пару черпаков жуткой клестероподобной массы мне в тарелку.

— Как в тебя столько вмешается? — удивилась повариха.

— Чтобы выглядеть не бледно, пятый раз поесть не вредно, — хохотнул я.

Кстати здесь, вдали от цивилизации, при постоянных физических нагрузках я приобрел очень приличный мышечный корсет. Если еще подкачать бицепс и трицепс, то можно заявиться и на любительский конкур по культуризму. И пока я в стремительно пустеющей столовой размышлял над своей физической формой, Егор Саныч подвел ко мне Тимофея Овсянкина.

— Это по твою душу, — сказал директор мне, — вот кто тебя тортом сейчас угощать будет, — показал он Тимохе на меня.

— Овсянкин, ты еще и тромбонист? — дошло до меня.

Директор тут же ушел по своим делам, я Тимофей присел рядом.

— В субботу после баскетбольного матча, состоятся танцы, — сказал я, доедая кашу, — нам нужно сыграть несколько мелодий. Из инструментов есть аккордеон, гитара, тромбон и бубен.

— Я играть не буду, — пробубнил Овсянкин, — вы меня обещали научить боксировать — обманули, Теперь с тортом обманули. Не буду играть и все.

Я отнес грязную посуду на раздачу, и еще раз сказал спасибо поварам, за то, что кашу варят нам. И махнул головой Тимохе, чтобы он двигался следом. Я завел его за административный корпус, посмотрел по сторонам, нет ли рядом лишних глаз, и встал в боксерскую стойку.

— Становись так же, — скомандовал я толстяку, — советская школа бокса отличается активной работой передней левой рукой. Если ты конечно правша.

— Я правша, — буркнул Тимофей, повторяя мои движения.

— Теперь прижми поплотнее носки, и поочередно приподнимайся на пяточках. Молодец, — похвалил я нелепые движения увальня, — а теперь добавь к этим покачиваниям небольшой подшаг. Вот так назад, вперед, влево, вправо.

— А зачем это нужно, — покачиваясь из стороны в сторону и тяжело дыша, спросил Овсянкин.

— Двигаться нужно, чтобы противник тебе в репу не настучал, попасть в двигающуюся цель намного сложнее, — я левой рукой несколько раз легонько атаковал паренька, — и самое главное. Выучи правый прямой удар. Делается он так.

Я резко, без замаха, от плеча выбросил правую руку в голову Тимофея, но, не доведя ее до цели на пару сантиметров, вернул в прежнее положение. Потом выставил на уровне своей головы ладонь.

— Пробей мне в центр руки, — попросил я паренька, — удар нужно нанести двумя костяшками указательного и среднего пальца.

Овсянкин покраснев от натуги, медленно с опаской разогнул правую руку и коснулся моей ладони.

— Доверни еще корпус, но не заваливайся, — поправил его я, — бей жестче, не бойся.

Тимоха, что есть силы, сжал руку и ткнул мне в ладонь.

— Это не удар у тебя вышел, а толчок, расслабь в начале движения руку, а в конце жестко ее напряги, — я показ еще, как выполняется правый прямой, — бей, как плетью.

И тут Овсянкин пробил так, что я чуть вскрикнул от боли. Звонкий шлепок эхом прокатился по окрестностям.

— Молодец, — сказал я, тряся ладонь, — вот так дома и тренируйся. Повесишь к потолку листок бумаги и пробивай его насквозь. А сейчас пошли на репетицию.

— А торт, — уперся толстяк.

— А вот торты тебе есть категорически нельзя, — я похлопал паренька по животу, — вот эту вот жиробасину нужно срочно сгонять. Или умрешь девственником. Понял меня?

Овсянкин грустно кивнул головой и поплёлся за мной на репетицию.

В кабинете кройки и шитья пионерская джаз-банда собралась уже в новом составе: пионервожатая Настя Ермакова с бубном, толстяк Овсянкин с тромбоном, мучившийся с похмелья, либо от недогона, Петрович с аккордеоном, и я с акустической ритм-гитарой. Первую композицию «Гитары» в принципе сыграли прилично. Тромбон Тимохи выдавал красивую басовую партию, а Ермакова хорошо держала ритм. Со второй вещью, в которой я пел на мотив «Hotel California» про то, что звезды над Москвой, как твои глаза, их забыть нельзя, тоже получилась вполне достойно. Но вот с композициями «Летящая походка» и «40 лет спустя», выходила какая-то бяка. Из-за слишком сложной гармонии, они звучали, так что лучше бы мои уши этого не слышали.

— Конечно, — я махнул рукой, чтобы прекратить наше любительское музицирование, — если долго мучиться, то что-нибудь точно получится. Но у нас время репетировать нет. Нам нужно исполнить что-нибудь простое, массовое. Тили-тили, трали-вали, это вам не тили-тили.

— Может быть, где-то завалялась бутылочка самогонки, — подал «ценную» мысль Петрович, — оно, завсегда под это дело играется лучше.

— Если для дела надо, я могу достать! — горячо прошептала пионервожатая Настя.

Я почему-то сразу вспомнил первую свою репетицию из той, другой жизни, когда мы, старшеклассники, для вдохновения запаслись дешёвым «Агдамом» двадцати градусной крепости. Наши юные тела тогда так вдохновились, что некоторые даже блевали. Однако вся наша пионерлагерная джаз-банда мое молчание восприняла, как согласие на поступок не согласующийся ни с пионерской, ни с комсомольской честью.

— Есть отличная идея! — наконец я прервал свою задумчивость.

— Вот и ладушки, — хлопнул в ладоши Петрович, — у меня мировая закусь припасена! Я тут рыбачил недавно, и засушил парочку красноперок.

— Красноперки не пригодятся, — я остановил мужика, который отставив аккордеон в сторону, уже ринулся в дверь, — Настя, бери карандаш, бумагу записывай.

И под глубоко презрительные взгляды Петровича, я продиктовал Ермаковой песни. Первую из кинофильма «Завтрак на траве», про золотую рыбку, на музыку Шаинского, и слова Львовского. И вторую вещь я позаимствовал у ВИА «Синяя птица», а именно культовую для семидесятых «Там, где клен шумит». Меня, конечно, немного смущало то, что этот забойный медляк кто-то исполнял еще и в шестидесятые годы. Но кто я не помнил. В конце концов, сейчас, никто еще этой песни не знает, и не поет. А что, бывают же в истории озарения сразу у двух талантливых людей. Например, у Попова и Маркони с изобретением радио.

— Поросло травой, поросло травой, Поросло травой место наших встреч! — я выдал простенькое соло на гитаре, которое должно было звучать между куплетами, и удовлетворено посмотрел на музыкантов.

— У тебя отличные песни, — расчувствовалась Настя, — прямо за душу берут. Особенно про клён.

— Между прочим, птицы летают не косяком, а клином, — прорычал страдающий без очередной дозы спиртного Петрович.

— Хорошо, — согласился я, давайте тогда споем так, — Сердцу очень жаль, что один павлин, Гонит спьяну вдаль журавлиный клин!

— Так лучше? — я посмотрел в глаза Петровича.

— На сегодня репетиция окончена, — отмахнулся Петрович, и первым покинул кабинет, где юных пионерок учили кройке и шитью.

— А я могу твое соло сыграть на тромбоне, — тихо сказал Овсянкин, и он лихо продудел его в свою трубу.

— Не плохо, — похвалил я паренька, и обратился к пионервожатой, — кстати, Настя, для этих двух песен мне понадобится детский хор. Вот смотри. Насажаю я на крючок хитрую наживку, — я пропел первую строчку «Золотой рыбки», — у тут же меня подхватывает хор. Хитрую наживку.

— Это я организую, — заверила меня Ермакова, — может быть для Петровича все же достать самогонки? А то я его знаю, на сухую играть не будет.

— Достань, — согласился я, — но сразу не отдавай. Я с ним еще поторгуюсь.

После отбоя, пионервожатая Света вновь меня позвала на реку. Однако на сей раз, мы были не одни. Собралась очень большая компания, находящихся на летней практике будущих педагогов. Ермакова принесла гитару, кто-то из парней достал бутылку мутной жидкости, в которой, судя по запаху, был алкоголь непонятного происхождения. Все, кроме меня, пили помаленьку за красоту, за звездное небо, за хорошую погоду, за мир во всем мире, а я несколько раз исполнил на бис песню «Там, где клён шумит».

— Вот какие песни нужно по радио крутить, — задумчиво произнес один из вожатых.

— Как-нибудь там, — ответил ему другой студент, показав пальцем в небо, — без тебя разберутся, что крутить.

Я же хотел было добавить в защиту первого вожатого, что глас народа — глас Божий. Однако вовремя вспомнил, что сейчас в тренде атеизм. Да и настроение было сонное. Поэтому я еще раз со всеми попрощался и направился в лагерь. Света тоже сказала, что ей пора спать и пошла вместе со мной. За нашими спинами тут же раздались смешки.

— Чего вы смеетесь, — заступилась за нас Настя, — у них строго дружеские отношения.

— Да кто ж спорит, — загоготали парни.

Дети, подумал я про себя. Мы немного прошли в тишине, и тут Света попросила у меня прощение за то, что выдала меня с потрохами Егор Санычу.

— Я не в том возрасте, чтобы на такие мелочи обижаться, — усмехнулся я.

— А сколько тебе? — удивилась вожатая четвертого отряда.

— Шестнадцать недавно стукнуло, — я вновь обругал себя за забывчивость.

— А мне скоро двадцать, — загрустила девушка, — я уже старая.

— Да, — согласился я, — внуки скоро появятся. Пенсию начнут выплачивать за беспокойную комсомольскую юность.

— Ну тебя, — Света нежно толкнула меня в плечо.

Мы, наконец, пролезли в тайную дверь пионерского лагеря «Чайка», и перед прощанием девушка внезапно обняла меня и убежала в свой корпус.