Тусовщица

Глава 10

Над дверью в дом Кейна висела одна из этих видеокамер, которые есть у всех, кто зарабатывает в Лос-Анджелесе более полумиллиона долларов в год: то есть ты смотришь в этот черный ящик — который, естественно, до неузнаваемости искажает твое лицо, как в зеркале заднего вида, — и человек решает для себя, впускать тебя или нет. «Я что-то вроде аперитива, который дают попробовать прежде, чем подать», — думаю я, глядя в камеру с самодовольной улыбкой.

— Привет! — слышен до боли узнаваемый голос Кейна, и дверь с жужжанием открывается. Я толкаю дверь и вижу Кейна, который стоит на верхней площадке белых ступенек, откуда открывается вид на густо усаженный деревьями сад. На кушетке на крыльце сидит какой-то человек и бренчит на гитаре — а может, настраивает ее — и, пока я взбираюсь по ступенькам, Кен небрежно представляет нас друг другу.

— Грег — Амелия. Амелия — Грег. — Грег одновременно кивает и улыбается, молча давая понять, что считает меня очередной игрушкой Кейна на ночь, с которой даже не стоит обмениваться рукопожатием и обращать внимание. Также от моего бдительного внимания не ускользает тот факт, что Кейн не представил меня как «Амелию из «Эбсолютли фэбьюлос». Равно как ни словом не упомянул о том, кто такой Грег: его помощник, настройщик, член группы или они просто вместе живут.

— Хотите чаю? — спрашивает Кейн, провожая меня на кухню, упакованную самыми невозможными прибамбасами. Он выдвигает ящик, в котором лежат все известные человечеству сорта чая, а возможно, и неизвестные. Англичане вообще одержимы чаем.

— А у вас есть что-нибудь… покрепче? — спрашиваю я, чувствуя, что ляпнула глупость вроде той, которую можно услышать в каком-нибудь диалоге из телефильма с Тори Спеллингом. — Пиво? Или что-нибудь покрепче? — Мне даже в голову не могло прийти, что он не собирается мне предлагать алкоголь, хотя это не более чем продолжение интервью. Конечно, я беру интервью в состоянии абсолютной трезвости — по крайней мере, в большинстве случаев, — но данная ситуация сама по себе содержит намек на нечто большее, чем просто интервью, поэтому я сочла, что выпить будет весьма кстати, если даже не необходимо.

— Боюсь, нет, солнышко, — говорит он. — Но я могу сделать тебе крепкий чай.

Кейн насвистывает, бросая в керамическую кружку чайный пакетик и наливая кипяток, одновременно показывая мне, чтобы я присаживалась на кушетку, которая находится в гостиной рядом с кухней. Обиталище у него довольно просторное, я даже слышу, как наигрывает Грег, будто сидит рядом со мной на этой кушетке.

— Итак, мы не слишком подробно осветили ваше детство, — говорю я, когда Кейн садится рядом. Он вздыхает, и я его даже не виню. Ведь то, что он уже успел мне поведать, было довольно грустно: отец бросил семью, мать сильно пила — все обычные составляющие трудного детства. И мне было так неловко вчера из-за того, что пришлось у него все это выудить, что я сразу же сменила тему. Но такие подробности — это хлеб с маслом для «Эбсолютли фэбьюлос», так что я понимаю, что этого разговора никак не избежать.

Я замечаю, что во взгляде Кейна, брошенном на диктофон, сквозит недоверчивость, будто он вообще не ожидал, что я его включу. Неужели я и вправду такая дура? Неужели непонятно, что «продолжение интервью на дому» — это завуалированное приглашение в «мой дивный дом, чтобы потрахаться»?

Только не вздумайте ошибаться на мой счет. Я и в самом деле не против с ним переспать, по крайней мере теоретически. Но у нас будет на это куча времени потом, после того, как я смогу выудить у него все эти болезненные тайны его личной жизни, которые войдут в историю как выдающееся интервью с Кейном.

— Послушайте, Кейн, я ведь уже говорила: для того, чтобы сделать статью про вас, мне нужно побеседовать с кем-нибудь из ваших друзей — желательно знаменитых друзей, — продолжаю я. Большинство известных людей обычно с готовностью предлагают телефоны своих сестер, или Брюса Уиллиса, или Энди Дика, или еще какой-нибудь случайно пришедшей им на ум знаменитости, которую они считают своим другом. Но когда вчера я задала этот вопрос Кейну, он его проигнорировал. А сейчас с улыбкой отвечает, что поможет мне связаться с Джоном Митчеллом и одним резервным музыкантом.

— Ты такая серьезная, — с улыбкой говорит он. — Я достану тебе эти телефоны. Позвони мне завтра или послезавтра, и я обязательно помогу тебе связаться со всеми, кто тебе понадобится.

Понимая, что сейчас мне никто никаких телефонов не скажет, я перехожу к другим вопросам, и Кейн на них отвечает — но это все те же стандартные общие фразы, которые я слышала накануне, — и в то же время пытается отвлечь меня от дела.

— Знаешь, ты одна из тех девушек, на которых чем больше смотришь, тем красивее они кажутся, — говорит он, когда я спрашиваю его, общается ли он с кем-нибудь из родителей.

Я откладываю диктофон.

— Спасибо, — отвечаю я, умоляя свое самолюбие заглохнуть, и продолжаю наступление. — Но мне просто интересно… когда ты разговаривал с ними в последний раз?

Кейн улыбается мечтательной улыбкой и подвигается так близко, что его лицо оказывается совсем рядом с моим.

— Я серьезно, солнышко. Некоторые девушки поначалу кажутся просто сказочными, но со второго взгляда их черты уже теряют свою привлекательность. Ты же совсем другая. Ты с каждой секундой становишься все более притягательной.

Я опускаю взгляд, окончательно позабыв про работу, и следующее, что я чувствую — это крупные влажные губы Кейна на своих губах. Я потрясенно поднимаю взгляд, хотя нельзя сказать, что не была готова к подобному повороту событий.

— Кейн! — говорю я, отстраняясь. Это единственное слово, которое приходит мне сейчас на ум.

Он начинает гладить меня по плечу.

— Прости, дорогая. Ужасная грубость с моей стороны, я ведь даже разрешения не спросил. Просто не смог удержаться.

— Послушай, — говорю я, неловко заерзав и отхлебнув холодного чаю — плацебо для придания мужества. — Ты мне нравишься, но мне нужно написать статью, и мне необходимо покончить с первой частью, прежде чем я смогу приступить ко второй. — Мне понравилось, как я это сказала: по-деловому и в то же время эротично.

Может, в другое время и с другим парнем я бы попросту швырнула диктофон на пол, наплевав на то, что он может разбиться, и позволила бы ему овладеть мной на этой самой кушетке, но мое желание сделать карьеру прочно застряло у меня в мозгу, и я понимаю, что не могу просто взять и запросто его похерить.

Я долго пыталась понять, нравится ли мне Кейн. Он очень яркий и интересный, как все знаменитости, а я в их присутствии не могу оставаться самой собой до конца. Я чувствую себя сейчас так же, как в тот раз, когда встретилась с Оливером Андерсоном на какой-то вечеринке, а потом поехала вместе с ним на другую, и на каждом светофоре мы обменивались репликами. Сидя в его «порше» я как будто слышала саму себя со стороны, как будто я была невидимым свидетелем того, как Амелии Стоун удалось завоевать внимание такой известной личности, и в то же время внутренне содрогалась при мысли, что в следующей момент она ляпнет что-нибудь такое, после чего он сразу поймет, какую глупость совершил, пригласив ее к себе в свою царственную обитель.

Кейн, судя по всему, довольный услышанным, целомудренно и чуть ли не снисходительно хлопает меня по руке. Но не перестает улыбаться. Потом бросает взгляд на часы и замечает, что уже поздно.

— Тогда я, наверное, пойду, — говорю я.

Кейн кивает, поднимается, выводит меня из дома на крыльцо, проводит мимо Грега, который по-прежнему бренчит на гитаре и даже не удосуживается сказать мне «до свидания», и подводит к моей машине, припаркованной у обочины рядом с парадным входом. И с улыбкой целует меня в обе щеки.

— Спокойной ночи, дорогая, — произносит он. — Будь осторожна.

В ответ я тоже улыбаюсь.

— Так я позвоню завтра по поводу телефонов? — спрашиваю я, и это звучит скорее как просьба, а не как утверждение.

Он отступает на шаг назад. На улице так темно, что я почти его не вижу.

— Да, дорогая, — отвечает он. — А пока спокойной ночи.

На следующее утро мне звонит на сотовый агент Линды Льюис и спрашивает, не смогу ли я провести интервью в полдень. Живет она недалеко от меня, а наш офис находится на другом конце города, поэтому я звоню Брайану, чтобы сказать, что мне нужно подготовиться к интервью дома, поэтому на работу я приду позже.

— Отлично, — отвечает он каким-то рассеянным голосом.

— Я закончила интервью с Кейном, — говорю я, удивляясь, с чего это я сообщаю ему то, что и не собиралась обсуждать.

— Хорошо-хорошо, — говорит он, и я понимаю, что у него в кабинете сейчас находится человек, который представляет для него гораздо больший интерес, чем болтовня со мной.

Но я не собираюсь отпускать его, не удостоверившись, что он по-прежнему на моей стороне.

— Кстати, я вчера случайно встретила Тима Бромли, — продолжаю я.

Это, видимо, на секунду отвлекло Брайана.

— В самом деле? Передавай ему привет, — отвечает он. Ублюдок! Он даже не слушает меня.

Я решаю проверить, есть ли ему до меня хоть малейшее дело.

— Так до завтра, — говорю я, хотя только что сказала, что приду днем.

— До завтра, — отвечает он и кладет трубку.

Уставившись на телефон, я думаю о том, как же мне хочется позвонить сейчас Стефани и рассказать ей про Кейна, про Линду Льюис и про случайно отхваченный выходной, и тут мне становится грустно.

Я ставлю диск Линды Льюис и на полную громкость врубаю «Грешницу». А вдруг Линда Льюис станет моей новой лучшей подругой?

— Это была настоящая трагедия, — говорит Линда, ее лицо мрачнеет, на глазах появляются слезинки и капают ей на колени. — Я была уничтожена.

Ну вот. На первом же интервью моя собеседница разрыдалась в моем присутствии. А я всего лишь задала невинный вопрос, о какой кошке идет речь в четвертой песне на диске; оказалось, что Маргаритку (так звали кошку) сбило машиной, ну а больше она ничего не смогла сказать и расплакалась. Не то что бы мне хотелось стать еще одной Барбарой Уолтерс или одна из моих целей заключалась в том, чтобы доводить людей до слез, но, согласитесь, если вы задали простой вопрос и человек разрыдался, значит, что-то пошло не так. У меня появляется порыв обнять ее, но после вчерашнего поцелуя с Кейном я стараюсь не забывать, что не следует переходить грань, существующую между репортером и собеседником.

Я осторожно пытаюсь вывести Линду на более приятные темы для обсуждения, к примеру, тот момент, когда ей предложили сделать студийную запись, когда она впервые услышала «Грешницу» по радио, и каково это — купаться в лучах славы, которую она вполне заслужила. Линда оживляется и начинает засыпать меня анекдотами и делиться со мной мыслями, которые я с ней полностью разделяю: об ее отношении к боссам (у нее, в отличие от других людей, нет врожденного уважения к вышестоящим, из-за чего она постоянно попадает в неприятности), к собственной сексуальности (если она просто обняла кого-то, это вовсе не означает, что она не феминистка). И почти во всем, что она говорит, я угадываю собственный ход мыслей. «Господи, да я запала на эту женщину, в платоническом смысле этого слова», — думаю я, слушая о том, что ей нравится вкус соленого и сладкого одновременно, и, когда ей хочется побаловать себя чем-то особенным, она, сидя в кино, добавляет в свой поп-корн масло «Милк дадс», а ведь я делаю то же самое лет с десяти!

— Я тоже! — взвизгиваю я уже в тридцать третий раз за время интервью.

— Поразительно, — с улыбкой говорит Линда. — У нас очень много общего.

«Ей правда интересно со мной, — отмечаю я, — в отличие от всех остальных, у которых я брала интервью: они только притворялись, что заинтересованы, а на самом деле только и думали о том, как бы сунуть свой язык мне в рот».

Я настолько очарована тем, о чем она мне рассказывает, что даже не обращаю внимания на некоторые детали: например, что она позакрывала почти все комнаты в доме и не желает говорить, замужем она или нет. Я прихожу к выводу, что те поразительные ответы, которые она дает на любые вопросы, вполне компенсируют все недостатки будущей статьи.

Вопрос о возрасте я приберегаю на самый конец: я всегда так делаю, когда подозреваю, что это больное место.

— Дело в том, что в «Эбсолютли фэбьюлос» крайне озабочены тем, чтобы размещать в каждой статье возраст человека, — говорю я.

Глаза Линды широко распахиваются, и она смотрит на меня совершенно безумным взглядом.

— Я никогда не раскрываю, сколько мне лет, — отвечает она.

— Значит, Тина вам ничего не сказала об этом? — спрашиваю я, хотя и без того уже прекрасно знаю ответ. Чертовы агенты. Линда качает головой.

— А я сказала ей по телефону, что это очень важно.

И от Линды вдруг начинает веять холодом, это уже не то добродушное создание, которым она была несколько секунд назад.

— Я никогда не говорю, сколько мне лет, — снова отвечает она. — Так и передайте своему редактору.

Я делаю глубокий вдох.

— Но дело в том, что в «Эбсолютли фэбьюлос», — осторожно начинаю я, — не принимают подобных ответов. Мы обязаны получить от людей эти сведения.

— Это просто смешно! — отрезает она и, тут же догадавшись, как грубо это прозвучало, улыбается. — Отлично. Тогда просто скажите, что мне около тридцати.

— Если я не узнаю точный возраст, они просто посмотрят его в данных отдела статистики. — Я произношу эту фразу очень тихим голосом, чуть ли не шепотом. Но у этой женщины слух дрессированной собаки.

— По данным отдела статистики?! — взвизгивает она. — Разве это законно?

И, улыбаясь ей, я отчаянно надеюсь, что эта нелепая загвоздка из-за возраста не нанесет необратимый урон тому, что мне представлялось дружбой до гроба.

— Послушайте, лично я на вашей стороне, — говорю я. — Я тоже думаю, что это смешно. Просто у «Эбсолютли фэбьюлос» свои правила, и людям приходится им подчиняться. — Я снова улыбаюсь. — Вы выглядите просто потрясающе, — продолжаю я, но так, чтобы она не решила, будто я на нее давлю. — И потом, возраст — это всего лишь цифры.

И, метнув взгляд в пол, я думаю о том, как мне сейчас необходимо закурить. Когда же я снова поднимаю взгляд, то опять вижу на глазах у Линды слезы. Только на этот раз я встревожена гораздо меньше.

— Вы не можете от меня этого требовать, Амелия, — говорит она, вдруг потянувшись и схватив меня за руку. — Я не могу допустить, чтобы кто-то узнал, сколько мне лет. Пусть лучше статьи не будет, чем в ней будет указан мой возраст.

Пока я брала у Линды интервью, Брайан прислал мне сообщение, что моя статья с Кейном вошла в тиражный план и что мне нужно подготовить ее в течение двадцати четырех часов. Голос Брайана звучит отчужденно, и ему все равно, что мне придется не спать теперь всю ночь для того, чтобы вышла статья.

По счастью, Алекс, как обычно, доступен и всегда готов. И так же, как всегда, строго придерживается своей «двухграммовой» политики. В одиночестве я обычно употребляю только один грамм, но если у меня их два, то могу и два. Разумеется, Алекс давно все это вычислил. Но все же для наркоторговца он весьма и весьма надежен, поэтому я всегда покупаю у него две дозы, вторую из которых прячу с глаз своих долой, чтоб не забабахать за ночь сразу все. Но мне никак не удается придумать такое место, где я могла бы спрятать «алекса» и сразу же про него забыть. Видимо, потому, что моя квартира размером со спичечный коробок.

Алекс доставляет товар, я вручаю ему хрустящие банкноты, еще «тепленькие» (только что из банкомата), незаметно кладу в карман два свернутых лотерейных билета, поднимаюсь наверх и вытряхиваю коку на диск с «Джей Зед». У меня не сжимается сердце от радостного предвкушения, потому что эта ночь не таит в себе никаких интриг и обещаний. Это всего лишь (так я определяю для себя) необходимый стимулятор для работы. Конечно, можно было бы просто выпить кофе, но он, к сожалению, не внушает мне интереса к работе. Подозреваю, что на переписывании второго часа интервью с Кейном мне станет слишком скучно, чтобы продолжать. А вот кока внушает мне бесконечный и неоправданный интерес ко всему, чем бы я ни занималась. «Я делаю это для того, чтобы спасти свою карьеру», — говорю я себе, сворачивая банкноту, — все соломинки я выбросила в момент ужасного раскаяния, поддавшись приступу депрессии после вечеринки у Стива Розенберга, — и делаю первые несколько дорожек.

Я уже так долго печатаю, что от сидения за компьютером начинает ныть шея, я понимаю, что мне нужно немного отдохнуть и чуть-чуть размяться, но я не позволяю себе выйти из этого ритма — прослушивание кассеты, стук по клавишам — и делаю перерывы только, чтобы вдохнуть еще несколько дорожек и покурить сигарету. Но, дойдя почти до конца второй стороны пленки, я понимаю, что все-таки несколько переработала. Сердце скачет так, будто я только что сделала забег на целую милю, а мысли расшалились и никак не хотят угомониться.

Понимая, что кока может надолго удержать меня в подобном состоянии, как тогда, когда мне нужно было смыться с вечеринки, устроенной NBC, до начала ужина, я перевожу дыхание. Я не собираюсь поддаваться этому жуткому и неприятному страху под названием «Не хватит ли меня инфаркт?», а заглушить этот прогрессирующий процесс можно только горстью эмбиена и водкой, а потом лечь спать. «Я не могу этого допустить, — повторяю я самой себе. — Мне нужно написать статью, а это должна быть, черт возьми, лучшая статья, которую когда-либо печатал “Эбсолютли фэбьюлос”».

Я встаю с целью заглотнуть эмбиен, и в последнюю минуту решаю запить его диетической кока-колой. Снотворное пошло хорошо, если не считать, что под конец у меня екнуло в желудке, и я громко рыгнула. После чего мне стало комфортнее, ну как будто я только что чихнула или кончила.

И тут же вспоминаю, что самый лучший способ успокоить нервы — это заняться мастурбацией. Я не буду пускаться в подробности, чтобы никого не ставить в неловкое положение. Но уверена, если бы у вас так колотилось сердце, и вам казалось бы, что вы балансируете на краю пропасти и вот-вот можете сорваться, вам бы наверняка тоже пришла бы в голову мысль помастурбировать.

Я возвращаюсь в спальню и включаю свою «Волшебную палочку». Эта громадная штуковина проникает в мою плоть, но от коки болезненные ощущения притупляются, поэтому уже через минуту я кончаю. Водка с фаллоимитатором сработали великолепно, я тут же чувствую себя гораздо лучше и решительно направляюсь в гостиную, оставив на постели включенный фаллоимитатор, потому что знаю: позже он мне снова пригодится.

Птицы уже давно затеяли свое ежедневное нудное щебетание, соседка слева давно ушла на работу, когда я только делаю последние штрихи к статье о Кейне. В ней имеются некоторые пробелы, которые я заполню позже, — например, комментарии его друзей — но на данный момент я сделала все возможное. И какая-то крошечная часть моего сознания бьется в истерике по поводу того, что нужно звонить Кейну и вести себя как профессиональная журналистка, а не женщина, с которой он прошлой ночью целовался, но я настолько утомлена, что волнение по этому поводу ушло куда-то на периферию моих мыслей.

Дело в том, что если всю ночь нюхать коку, то отчасти все равно будешь чувствовать себя классно, как будто выиграл чемпионат мира. В то же время прекрасно осознаешь, что в делах черт знает что творится и что лучше с этим смириться и лечь спать. Однако после звонков с работы я делаю над собой усилие и заставляю себя позабыть про это второе ощущение.

Мне удается выдержать поездку за рулем благодаря двум дорожкам, и сразу же по прибытии на работу я понимаю, что мне нужно позвонить Кейну, и чем раньше, тем лучше. А чтобы набраться мужества, мне нужен порошок. Удостоверившись, что никто не собирается зайти или выйти из туалета, я влетаю внутрь, захожу в кабинку, сажусь на унитаз и запираю дверь. Не зная, чего мне больше хочется — подрочить или сделать дорожку — я сижу так с полсекунды, потом начинаю паниковать и решаю, что гораздо менее рискованно сделать несколько дорожек, потому что в этом случае мне не придется подозрительно часто мотаться в сортир. Я вытряхиваю из своего пузырька немного коки на левую ладонь, достаю уже скрученную банкноту и вдыхаю наркотик. Пошло хорошо. Я делаю еще одну дорожку.

Выйдя из туалета, я направляюсь к своему кабинету и вижу, как ко мне идет Брайан. И хотя я знаю, что под носом не могло остаться белого порошка, меня невольно охватывает паника, и мне кажется, что он каким-то чудом образовался там за те секунды, что я шла из туалета.

— Амелия, у нас проблемы, — говорит он. «Я разбита, черт возьми», — думаю я про себя. — Кейн сказал тебе, что у него никого нет, так?

Я киваю. Этот факт он подтвердил ровно семнадцать раз.

Брайан кидает мне на стол фотографию, на которой Кейн целуется с костлявой блондинкой.

— Это было снято на прошлой неделе на церемонии вручения музыкальных наград в Америке, — говорит он. И спрашивает, показывая на блондинку: — Кто она?

— Я не знаю, Брайан. Он сказал, что ни с кем не встречается. И потом, если они целуются, это вовсе не значит, что они встречаются. — Внутри появился до боли знакомый стыд. Кейн — откровенный бабник. Как могла я хотя бы на секунду допустить мысль, что я для него — гораздо больше, чем очередной сексуальный объект?

— Слушай, если она попала в камеру, мы не можем это проигнорировать, — продолжает он. — Ты же говорила, что вы с ним здорово поладили. Позвони и спроси, хорошо?

Я киваю.

— Разумеется. Не вопрос, — отвечаю я вслед Брайану. И набираю номер сотового Кейна, пока не утратила свое мужество. Я испытываю громадное облегчение, вспомнив, что у меня есть его голосовая почта, и стараюсь изо всех сил, чтобы мой голос звучал непринужденно и мелодично: «Привет, Кейн. Это Амелия из “Эбсолютли фэбьюлос”. Я хотела поблагодарить вас за вечер. Да, кстати, у меня к вам несколько дополнительных вопросов. Была бы весьма благодарна, если бы вы оставили мне телефоны тех людей, которых я могла бы расспросить о вас». — Я кладу трубку, ненавидя себя за то, что вся покрылась холодным липким потом. Но оставленное сообщение безупречно, решаю я. И если его услышит блондинка с фотографии, она ни за что не заподозрит, что губы Кейна касались моих.

«Разумеется, он перезвонит, — уверяю себя я. — А как же иначе?»

День выдался какой-то гадкий. Еще несколько походов в туалет взвинтили меня настолько, что от каждого телефонного звонка я буквально подпрыгивала на пять футов от земли и отвечала, стараясь держаться как можно спокойнее и собраннее. Сегодня были сплошные звонки от второсортных и третьесортных публицистов, которые источают доброжелательность и лесть, предлагая мне написать про какой-то непонятный товар и непримечательных людей, на которых любому уважающему себя журналу вообще наплевать.

Где-то после ланча я уже смиряюсь с мыслью о том, что Кейн не перезвонит, и набираю номер его менеджера. К моему удивлению, Джанет отвечает мне довольно любезно. Когда я объясняю ей, что мне нужно задать дополнительные вопросы и побеседовать с кем-нибудь из друзей Кейна, она говорит, что скоро мне перезвонит. Я мучаюсь вопросом, не побежать ли в туалет, чтобы быстренько подрочить, но решаю этого не делать. Менее чем через минуту она перезванивает. Но разговаривает со мной уже далеко не столь дружелюбно.

— Слушайте, я только что говорила с Кейном по телефону, и он просил передать вам, что ответил на все ваши вопросы, — говорит она.

— Прошу прощения? — спрашиваю я, и, хотя понимаю, что сказала это для того, чтобы изобразить удивление, на самом деле это было не так.

— Он утверждает, что вы приходили к нему домой? — Это уже скорее не вопрос, а обвинение, и мне очень хочется пробраться к этой стерве через трубку и надавать ей пощечин. Она сказала это таким тоном, будто я забралась к нему в дом как какая-нибудь маньячка.

— Да, была, — подтверждаю я. — Но…

— Пожалуйста, больше не приходите к нему домой и не звоните, — говорит она. — Мы не желаем, чтобы вы беседовали с кем-либо о нем. Что же до женщины на фотографии, это просто его подруга.

Джанет кладет трубку прежде, чем я успеваю что-либо ответить. С минуту я сижу ошарашенная и в то же время решительно настроенная не позволить этому придурковатому английскому певцу довести себя до слез.

Спустя час, за который я совершила еще несколько походов в туалет, я понимаю, что не смогу выдержать диалог с Брайаном один на один, и отправляю ему сообщение по почте, в котором объясняю, что Кейн отказывается отвечать на вопросы и я не могу получить комментарии третьих лиц. Ни извинений, ни объяснений. Просто сижу и жду. Несмотря на всеобщее утверждение, что кока заряжает вас чертовским зарядом энергии, иногда это не срабатывает.

«Значит, статью мы зарежем», — присылает он мне в ответ. Даже не сказал: «Я знаю, как ты устала» или «Как ты могла это допустить?» Брайан, видимо, попросту на меня забил, но все равно я испытываю огромное облегчение, как будто только что уговорила не вручать мне вполне заслуженный талон за превышение скорости, поэтому решительно настроена снова завоевать благосклонность, попытавшись спасти статью про Линду Льюис. Мне даже пока не указали сроков сдачи, но если я закончу ее как можно скорее и пораньше подам, то, возможно, это произведет на него впечатление.

Для начала, разумеется, нужно решить этот нелепый вопрос, касающийся возраста. Пробежав взглядом листок с назначением на интервью, я вижу, что курировать эту статью должен старший редактор из Нью-Йорка, Брюс Янг, поэтому сразу же набираю его номер. Брайан с Робертом постоянно напоминают нам о том, чтобы мы не беспокоили нью-йоркских коллег глупыми вопросами, но за те полтора года, что я здесь проработала, я еще ни разу никого из них не побеспокоила. И общалась только тогда, когда они звонили сами, чтобы пройтись по моим статьям. Поэтому я убеждаю себя, что все нормально, и набираю номер Брюса.

— Брюс Янг, — доносится измученный голос из трубки.

— Привет, Брюс. Это Амелия Стоун из Лос-Анджелеса.

— Кто? — в голосе проскальзывают бешенство и раздражение.

— Из лос-анджелесского офиса. Штатный корреспондент.

— А. Ну? — Господи. Ведь знаю, что редакторы славятся своей манерой общения, но неужели нельзя хотя бы попытаться быть чуточку более вежливым?

— Послушайте, я составляю отчет о статье про Линду Льюис и…

— А мы что, пишем про нее статью? — перебивает он меня.

— Да, она есть в плане, — говорю я, поражаясь его некомпетентности. — И вы значитесь редактором.

— А, ну ладно. Ну и что там про нее?

Что-то подсказывает мне, что лучше все бросить и ничего не говорить, но я уже просто не могу остановиться, и это приводит меня в крайнее отчаяние.

— Послушайте, тут одна загвоздка. Линда не хочет говорить, сколько ей лет…

— Она должна сказать, сколько ей лет. Таковы правила компании. — У парня явно нет никаких сомнений по поводу того, что меня можно спокойно перебивать.

— Я знаю, но есть еще кое-что. Интервью получилось просто потрясающим. Она плакала. И говорила со мной о таких вещах, о которых, по ее словам, не рассказала бы никому и никогда. Я просто уверена, что статья получится выдающейся. — Обычно я не употребляю слово «выдающаяся», но Брюс, судя по всему, из тех парней, которые на это падки.

— Тогда узнайте, сколько ей лет. Позвоните в отдел статистики.

— Она сказала, что пусть лучше статью не напечатают вообще, чем в ней будет говориться о ее возрасте, поэтому я просто…

— Так зарежьте статью. Или, если вы уже ее сфотографировали, тогда узнайте ее возраст и напечатайте. Можете вставить, чего она там хочет. Хотя я лично считаю, что это полный отстой. Эта ведь та самая «Грешница»? Вы не разыгрываете меня?

И хотя Брюс фактически оскорбил Линду, ощущение было такое, будто он влепил мне пощечину. На долю секунду я возмущаюсь этому нелепому отсутствию симпатии к человечеству, хотя, по правде, мое возмущение, как и почти все остальное, было направлено на саму себя.

— Это нелепое правило, — резко отвечаю я, смахнув набежавшую-таки слезинку.

— Прошу прощения? — Впервые за все время нашей беседы я, судя по всему, вдохновила его на нечто большее, чем просто заученные фразы. И я уже было собиралась ответить ему меткой фразой, почему именно я считаю такое правило дурацким, как вдруг перед моим кабинетом возник Брайан.

— Пошли к Роберту в кабинет, — говорит он. У него такое выражение лица, какого я никогда Прежде не видела: нечто среднее между испугом и яростью.

Я киваю, давая понять, что освобожусь через секунду, надеясь, что он уйдет и тогда я смогу закончить наш разговор с Брюсом.

— Сейчас же! — кричит Брайан, да так громко, что я подпрыгиваю на месте чуть ли не на три фута над полом.

— Я должна идти, — говорю я Брюсу и вешаю трубку, даже не дожидаясь, когда он скажет «до свидания». И вдруг я понимаю, что сейчас произойдет, и начинаю страстно желать, чтобы в этот момент случилось самое мощное землетрясение, которое бы стерло с лица земли всю Калифорнию.

— Пожалуйста, Амелия, иди за мной, — говорит Брайан. Слово «пожалуйста» он произносит официально и с какой-то неловкостью.

И пока я следую за Брайаном по коридору, из дверей кабинетов высовываются головы и тут же ныряют обратно. Козлы любопытные. Брайан проходит мимо своего кабинета, следуя на шаг впереди меня, и прямиком направляется в кабинет к Роберту. Я всего один раз была в его кабинете и забыла, какая здесь суровая и неуютная атмосфера. Я присаживаюсь на уголок коричневой кушетки, Брайан располагается напротив. Роберт сидит, откинувшись на спинку своего стула «Херман Миллер». Все молчат, и в какой-то момент я начинаю думать, что мне самой придется начать разговор.

— Мы знаем, чем вы сегодня занимались, — наконец произносит Роберт, уставившись в пол.

— В туалете, — поддакивает Брайан, порозовевший от гнева.

— Вы ведь были не слишком-то осторожны, — говорит Роберт, по-прежнему не отрывая взгляда от пятнышка на ковре. Я собираюсь защищаться, сказать ему, что то, чем я сегодня занималась, в Голливуде делают все, но я, видимо, попросту лишилась дара речи.

— И потом, знаешь ли ты, сколько неприятностей ты доставила нам в последнее время, Амелия? — продолжает Брайан, и вид у него такой, будто он сейчас расплачется. — А этот случай с Амандой Бейкер. Что такое ужасное ты ей сказала?

«Я должна была знать, что эта анорексичная бездушная девка позвонит кому-нибудь и нажалуется», — думаю я. Я снова собираюсь защищаться и объяснить, что это она ложно обвинила меня в том, что я искажаю слова людей, но я явно утратила способность складывать буквы в слова и не могу сконцентрироваться. Я пытаюсь сосредоточиться на том, что происходит сейчас в этой комнате, но мой мозг не подает мне абсолютно никаких сигналов.

— А этот смехотворный спектакль с Кейном? Сказать мне, что ты встречаешься с ним днем, чтобы продолжить интервью, когда на самом деле приходила к нему домой, да еще ночью!

«Ну и шалава эта Джанет, настучала все-таки», — думаю я и молчу.

— О чем ты только думала? — спрашивает Брайан, но это вопрос риторический по определению, потому что итак понятно, что он уже давно все решил, и, что бы я сейчас ни сказала, его мнение от этого ни на йоту не изменится. От замешательства у меня кружится голова. «Меня хотят уволить?» — думаю я и тут же говорю себе: «Меня не могут уволить, потому что эта работа — единственное, что у меня есть. У меня нет друзей. Нет парня. И у меня нет здесь семьи. У меня никого нет. А в этом городе быстро забывают о людях, у которых никого ничего нет».

«Это только предупреждение, — упорно подсказывает мне мозг. — Если бы меня собирались уволить, то говорили бы любезным и извиняющимся тоном и сказали бы, что им очень жаль, что так вышло. Ведь всегда неприятно, когда приходится кого-то увольнять».

Я заставляю себя вслушаться в слова Брайана.

— … ладно, если бы дело было только в наркотиках…

«В наркотиках»? Господи. Раз в жизни мне потребовалось взбодриться, и у меня уже «проблемы с наркотиками»?

— …но мы, честно сказать, давали тебе больше шансов, чем ты того заслуживаешь…

«Больше шансов, чем я заслуживаю?» — думаю я. Да откуда им знать, черт побери, чего я заслуживаю?

— …проблема в общении с людьми…

А вот это мне твердили все время, сколько я себя помню. В детстве, когда я расстраивалась и плакала, папа всегда только смеялся и называл меня маленькой актрисой или капризной принцессой, а мама, приходившая в восторг оттого, что ее вечно депрессивный муж улыбался, тоже смеялась. Потом, подводя итоги, папа говорил, что со мной это происходит оттого, что у меня проблемы с общением.

«Сосредоточься на словах Брайана, — твержу я себе, — пока еще не слишком поздно».

Я поднимаю взгляд и изо всех сил пытаюсь не заплакать. Брайан, судя по всему, закончил. Я замечаю, что Роберт шевелит губами, но мой мозг просто не в состоянии уяснить себе тот факт, что он что-то говорит мне из-за того, что усердно разглядывает ворс на ковре. Когда же я полностью включаюсь, то отчетливо слышу слова:

— У вас один час на то, чтобы собрать вещи и покинуть это место.

Я киваю и каким-то чудом выхожу из кабинета, не проронив ни слезинки.

Следующее, что я помню: как я стою у своего стола и укладываю документы в коробку, которую кто-то поставил рядом со стулом. Господи, неужели весь офис проинформировали о том, что меня решили уволить, а я об этом ни сном, ни духом?

И пока я укладываю документы, удаляю все с жесткого диска, снимаю со стен своего кабинета картинки и записки, я изумленно размышляю над тем, что никто из этих бесхребетных мудаков даже не подошел ко мне и не выразил сочувствие, как этому занудному парню, Раулю, которого уволили несколько месяцев назад. Да, я ни с кем из них не подружилась — Брайан, по сути, был единственным человеком, с которым я здесь общалась — но неужели ни йоты человеческого сострадания не проникло в эти холодные сердца? «Они что, решили, будто увольнение — это заразно?» — думаю я, зашвыривая в коробку неиспользованные блокноты, кипы канцелярских листочков и упаковки ручек «Юниболл», и, поднимая коробку, посылаю «Эбсолютли фэбьюлос» ко всем чертям. Кока, которую мой организм перерабатывал последние двадцать четыре часа, явно из него полностью вышла, оставив меня изнеможенной и обезвоженной, но мое стремление поскорее убраться отсюда пересиливает унижение. Я направляюсь к лифту, молясь про себя, чтобы не натолкнуться там на Стефани, потом в конце концов добираюсь до своей машины, где и разражаюсь истерическими рыданиями.

Потом вспоминаю, что в гараж может спуститься Брайан, Роберт или еще кто-нибудь из «Эбсолютли фэбьюлос», поэтому усилием воли вывожу машину из гаража. Потом каким-то образом добираюсь до дома, захожу в квартиру и сразу же ложусь спать.