У самой границы

ОТЕЦ

Ночью Саша просыпался, видел, что Нюра, сидя у стола, перелистывает какие-то книги, что-то пишет. Саша поворачивался и на правый и на левый бок,- только задремлет, вдруг как вздрогнет весь, будто в яму проваливается, и опять не спит.

Перед вечером приехал на заставу подполковник Костомаров. Слышно было, как он ходил за стенкой и разговаривал с капитаном. Славка остался ночевать у Лузгиных и сейчас все упирался коленками в спинку дивана, выталкивая Сашу на край. Один Алька спал в своей кровати сном праведника.

Саша никак не мог дождаться утра. Утром они поедут на остров. Саша подумал, что капитан еще вернет Аграфену Петровну на заставу. Странно, почему ей никто ничего не сказал?

Молочный свет настольной лампы освещал руки и пушистые волосы Нюры, золотистый чай в стакане с будто переломившейся ложечкой. Круг света падал на стол, комната была в полутьме, и знакомые предметы — шкаф, этажерка, цветы на окнах — казались совсем другими, даже как будто чужими.

Наконец Нюра кончила работу и ушла спать. Уснул и Саша.

Проснулся он от толчка. Над ним стоял капитан Рязанов. В углу дивана, протирая глаза, сидел Славка.

— Одна минута — умыться, пять — позавтракать, через десять минут быть на берегу,- сказал капитан.- Едем на восьмую заставу.

Ребята во весь дух побежали умываться.

— С восьмой заставы,- сказал Славка,- сегодня лучших бойцов к нам отпустят,- катером за ними поедем…

Через десять минут в белых рубашках и пионерских галстуках, которые выгладила им Нюра, ребята были на берегу.

У бревенчатого причала, как дремлющая на воде белая птица, застыл, отражаясь в озере, длинный, устремленный вперед катер.

Желтые зайчики горели на ярко надраенной сигнальной кнопке руля, на меди щитка управления, зеркальные отсветы воды дрожали и переливались, двигались по белым, чисто вымытым бортам, от кормы на поверхности озера расползались масляные радужные пятна.

Возле мотора возился рулевой Макаров. Из-за борта виден был синий рабочий берет и линялый матросский воротник на плечах, обтянутых форменкой.

Подойдя ближе, Саша увидел на поясе у Макарова замечательный нож с наборной цветной ручкой и бронзовой оправой на чехле. Этот нож и надраенная пряжка флотского ремня Макарова, словно магнит, потянули его.

— А видал якорь? — спросил Славка.- С немецкого гидросамолета! Мой отец сам разведчика сбил, а потом, когда наши в лес пошли, Макаров и принес якорь…

Белый дюралюминиевый якорь со сложенными шарнирными лапами серебристой рыбой застыл на носу катера. Рядом с якорем перед ветровым стеклом лежал широкий плоский сверток брезента. В брезент был завернут перевитый красной и черной материей тяжелый венок из свежей хвои и цветы, которые вчера они весь вечер собирали с Нюрой.

К причалу подошли капитан Рязанов, Зозуля и Зябрин. Макаров, уже сменивший берет на мичманку, доложил о готовности.

— Отдать концы! — Капитан жестом указал ребятам место в катере. Саша и Слава спрыгнули на решетку вниз, где вдоль бортов во всю длину были откинуты боковые скамейки.

Капитан сошел на корму и стал рядом с Зозулей у шевелившегося на легком ветру военно-пограничного флага.

— Ну-ка, моряки,- сказал он ребятам,- садитесь на командирское место — вперед будете смотреть.

Саша и Слава уселись на кожаную подушку перед ветровым стеклом.

Макаров включил мотор. Катер задрожал, медленно разворачиваясь, отчалил от причала, винт зашумел, забурлил, и вот уже с шипением побежала назад и в стороны клином разрезанная гладь воды, и волна, высокая и пенистая у катера, пошла к берегу пологими переливами, отражая темную зелень леса, желтые отсветы песчаной косы и глубокую, ясную синеву неба.

А на середине озера белыми, идущими друг за другом широкими столбами опрокинулись в воде кучевые облака, уходя в прозрачную глубину, перехлестнутую серебристыми полосами ряби.

Простор озера, зеленые берега, небо, окаймленное по всему горизонту застывшими в красноватой дымке куполами и башнями,- все это было так привольно, что Саша бессознательно почувствовал себя как бы частицей этой необъятной шири, этого прозрачного воздуха, скользящего по воде катера и лучистых, словно осколки зеркал, отблесков солнца.

Свесив локоть за борт и ощущая всем телом ритмичную дрожь мотора, полузакрыв глаза, смотрел он, как бежала по упругому отвалу тень катера, как белый пенистый бурун, с шипением поднимаясь у форштевня, все гнался и гнался за краем тени и никак не мог его догнать. Приглушенно стучал мотор, брызги летели на ветровое стекло, из закопченного отверстия в борту катера била струйка водяного охлаждения.

Десять лет назад в такой же июльский день не было этого голубого неба, не было чистого воздуха, прозрачных сосен, рассыпанных по зеленому берегу домиков заставы. Была изрытая воронками и траншеями земля, горящий лес, горящие постройки, задымленное озеро и смерть, всюду смерть в плотном кольце штурмующих заставу врагов.

Саша думал об отце, о том, что рассказывал ему старший лейтенант о заставе, и, все так же прикрывая глаза от яркого света, смотрел на бегущую навстречу тяжелую гладь воды.

Аграфена Петровна, наверное, и не знала, что он, Сашка, сейчас едет на катере за отличниками боевой подготовки на соседнюю заставу.

— «Чертовы зубы»! — коротко бросил Макаров, и Саша понял, что сказано это ему, потому что Славка давно уже знал все эти места.

Убавив ход, катер входил в извилистый пролив между островами, весь загроможденный острыми обломками скал. Название, как нельзя больше, подходило к этому проливу. Загорелое лицо Макарова стало серьезным и сосредоточенным. Мотор работал на самых малых оборотах, но катер, медленно лавируя между камнями, уверенно шел вперед. Только опытный и смелый рулевой мог провести судно в этих скалах, а Макаров проходил здесь и ночью и днем, иногда по нескольку раз в сутки.

Саша посмотрел влево поверх его мичманки и вдруг увидел совсем недалеко на каменистой вершине острова два пограничных столба, которые, как часовые, стояли друг против друга. Между столбами из земли поднимался белый колышек — через этот колышек и проходила самая граница.

Саша почувствовал, как быстро забилось сердце: ему показалось, что кто-то невидимый следит за ними из кустов с той стороны. Как будто десятки глаз ощупывали его всего, и сейчас вот эта тишина взорвется громом выстрелов и криками нападающих.

Саша быстро оглянулся на капитана, на Зозулю и Зябрина. Все сидели молча и спокойно. Славка глазел по сторонам и временами деловито посматривал на щиток приборов. Саша теперь уже спокойнее посмотрел на остров, где, как часовые, стояли друг против друга пограничные столбы.

Там вот, между столбами, за маленьким белым колышком уже не Советский Союз, а чужая, совсем не такая, как наша, земля. А камни, кусты и деревья были точно такие же, как и здесь, по эту сторону пролива.

Катер развернулся, и теперь Саша увидел на столбах государственные эмблемы. На финском — белом с голубыми полосами — был укреплен красный щиток с ярко-желтым львом посредине. Лев стоял на задних лапах на кривой сабле, с такой же широкой саблей в поднятой передней лапе. Эмблема на нашем столбе — красном с широкими зелеными полосами — видна была Саше только сбоку. Солнце ослепительно блестело на ярко отполированном металле, и Саша ничего не мог разобрать.

Макаров, все так же глядя вперед, тронул его за руку и молча указал вправо. Саша повернулся вправо — на берегу второго острова, с другой стороны пролива, стоял еще один красный с зелеными полосами столб, и катер медленно приближался прямо к нему.

На нашем пограничном столбе, сверкая на солнце отполированной нержавеющей сталью, искрился государственный герб СССР. А далеко справа виднелся горбатый наволок с вековой сосной на хребте и против него — остров с темной зубчатой елью, как маяк поднимавшейся над озером.

Катер выбрался из пролива и пошел вдоль крутого берега. Звук мотора, отражаясь от каменистого склона, стал резче и громче. Скрылся за мысом остров Панкратова и гранитный наволок. Впереди на бугристом, усеянном валунами берегу стояли ожидавшие пограничники, из-за увала видны были незнакомые строения и высокая пограничная вышка.

За кормой поднялся бурун, мотор затих. Коснувшись причала, катер мягко ткнулся в берег.

Капитан Рязанов соскочил на мостик, поздоровался с лейтенантом, похожим на Шакирзянова, и солдатами. Когда уложили венки и цветы и все разместились в катере, капитан с лейтенантом прошли к командирскому месту и остановились возле ребят.

— Познакомьтесь,- сказал он,- лейтенант Каипов — Саша Панкратов.

И снова Саша почувствовал, что взрослые люди, пограничники, здороваясь с ним за руку, видят в нем Панкратова, сына героя, а вовсе не того Сашку, что возился вчера с пулеметом, мотал катушки и дрался со Славкой.

На приветствие лейтенанта он отдал пионерский салют и молча ответил на рукопожатие, по лицу капитана поняв, что все вышло правильно.

Для всех Саша был сыном Панкратова, а это значило, что как только капитан называл его фамилию, он, обыкновенный мальчишка, становился не просто Сашкой, а какой-то частью того большого и значительного, что было неотделимо от имени отца. А вот как стать таким, как отец, Саша не знал. Он даже не мог точно сказать, какой он сейчас. Когда он тайком побежал с сеновала ловить шпиона, он был одним, а когда сидел на собрании или лазил со Славкой в пещеру, и Славка слушался его,- совсем другим. Вчера, например, обозлившись, что Славка так нахально врет, Саша на какую-то минуту сделался таким, каким надо,- сильным и справедливым. Но разве легко быть всегда справедливым и сильным? Совсем нелегко…

Катер выбрался из пролива и пошел прямо к острову. Справа на зеленом, изрезанном тропинками и усеянном валунами берегу раскинулись знакомые домики, сараи, ветродвигатель на бугре и сторожевая вышка заставы Рязанова. Возле причала у самого озера выстроились пограничники. Перед строем что-то говорил подполковник Костомаров,- Саша узнал его плотную невысокую фигуру. На правом фланге стоял Лавров.

Через несколько минут от причала отвалил второй такой же катер и пошел параллельным курсом.

Уже видна была простая дощатая ограда под елью, на острове. В катерах все встали и молча сняли фуражки.

Макаров выключил мотор. Слышно было, как, расходясь от носа двумя струями, шелестела и плескалась под бортами вода. Зашуршав по гравию днищем, тихо причалили.

Подполковник, капитан, Лавров, Зозуля, Зябрин, а за ними и остальные поднялись по камням к ограде и положили венки и цветы на могилу.

Тускло блеснула металлическая звезда на простом, обтянутом красной материей столбике:

«Константин Сергеевич Панкратов родился пятого мая 1917 года, пал смертью храбрых в бою с немецко-финскими захватчиками 23 июля 1941 года».

И немного ниже — выгравировано на медной дощечке: «Вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!»

Подполковник, капитан Рязанов и Лавров остались с ребятами в ограде, остальные, выстроившись на уступах, застыли молчаливыми рядами.

Саша и Слава стояли рядом с дядей Андреем перед могилой, укрытой венками и ворохом цветов. Обрызганные водой ромашки и васильки казались только что сорванными — свежими и росистыми, и от этого ярче горел кумач на столбике в изголовье могилы.

Луч солнца зеркальным блеском отразился от приклада автомата Лаврова. Саша увидел на автомате металлическую пластинку и машинально прочитал: «Изготовлено на личные средства воинов подразделения Киселева и Ракова…» Такие же поблескивающие пластинки виднелись на автоматах многих бойцов. Но Саша только вскользь обратил внимание на эти пластинки, как будто не он, а кто-то другой видел все это: и автоматы, и пограничников, и высокую ель у самой ограды,- здесь, под обложенным камнями холмиком, под венками из хвои и полевых цветов, лежал его отец…

— Товарищи бойцы! — негромко начал подполковник.- Мы собрались сюда, чтобы почтить память нашего героя — старшины Константина Сергеевича Панкратова. После выхода из окружения, когда наш отряд шел рейдом по тылам белофиннов… пришли мы сюда на остров…

Подполковник смотрел на могилу, на камни и уступы так, как будто видел гораздо больше, чем мог видеть Саша, чем могли видеть другие. В глухую зимнюю ночь сорок третьего года Костомаров пришел сюда с Лавровым, чтобы оставить на острове пулеметные расчеты, которые должны были нести боевое охранение отряда.

Он мог бы тогда просто послать Лаврова, чтобы тот со своей группой занял остров, но ему самому хотелось посетить те места, где насмерть бился Панкратов. Рассказывая, подполковник снова видел перед собой завьюженный остров, вал из камней, оставшийся от первых дней войны пулеметный окоп. Ветер метался над окопом снежными вихрями, схватывал ледяной коркой влажный от дыхания край подшлемника, гудел и гнусавил в торчавших из-под снега верхушках кустов. Ночь придавила к земле укрытую снегом хвою, дула и шуршала по камням сухой и колючей поземкой. А в пустом и холодном небе, усеянном слабыми блестками стынущих звезд, переливались зелеными и багровыми полосами, гасли и снова разгорались сполохи северного сияния. Словно далекие лучи прожекторов, собирались они шатром к морозному зениту, расходились веером по горизонту, и неяркий пульсирующий свет разливался волнами по небу, озарял гранитный уступ, кольцо завьюженных камней вокруг него и сверкающие шапки снега на темных ветках ели.

Подполковник рассказывал о том, как жестокий холод жег лицо, руки, заползал под полушубок, покрывал инеем серебристый от дыхания казенник пулемета. Но мысль, что в тяжелые дни сорок первого года здесь бился Панкратов, согревала солдат, как будто воля Панкратова сделала неприступными эти скалы, как будто каждый, кто хоть раз ступил на этот остров, навсегда становился таким, как Панкратов.

Подполковник рассказывал о том, как они приняли бой с целым отрядом белофиннов, как оставшаяся на острове группа пропустила их к берегу, а потом ударила в тыл из пулеметов, и в самые тяжелые минуты, когда белофинны ринулись на остров, пограничники мужественно отбили атаку, потому что защищали они остров Панкратова.

Саша слушал подполковника, смотрел на его широкое волевое лицо, на четыре ряда разноцветных орденских планок, украшавших его грудь, и тоже видел и переживал все, о чем он рассказывал, словно сам в эту холодную зимнюю ночь защищал остров.

После подполковника выступил капитан Рязанов, за ним — пограничники с других застав. Наконец слово взял старшина Лавров.

— Здесь был наш окоп…- медленно, как бы в раздумье, начал он.- Здесь Панкратова в первый раз ранило, а здесь я его перевязывал — кровь его на этих камнях была… Трофейный пулемет у нас заклинило, в «максиме» кожух пробило — вода стала вытекать…

Лавров говорил сдержанно, но что-то в его суровом лице было совсем новое, незнакомое Саше, какая-то необычная для Лаврова мягкость: рассказывал он не просто о боевом товарище, а о близком и дорогом ему человеке.

— Покорежило у нас бомбой пулеметы, смотрим, на мыс егеря лезут, за пушку берутся и в лощину цепью идут… Мы насухую бьем с перерывами, «максиму» передышку даем,- ствол все равно греется — вот-вот откажет… Разбежались они от пушек, дали серию мин. Старшину в руку ранило. Потрогал он — пулемет — горячий. «Давай,- говорит,- за водой». Я схватил каску, спустился к озеру, поднимаюсь, а он последний бинт достал, на рану свою и не смотрит, пробоины в кожухе глиной замазывает, листья прикладывает, пулемет бинтует… Потом этот кожух до самого конца мне служил.

Лавров помолчал и продолжал, как будто не рассказывал, а просто думал вслух:

— Обмотал он кожух, а сам на пулемет лег — дрожь его бьет. Ну, думаю, кончается… Перепугался, белье на полосы разорвал, кое-как перевязал его. А старшина очнулся и давай меня последними словами ругать: почему я в кожух воды не налил. Слава тебе, господи, думаю, жив старшина,- ругань эта мне лучше песни была…

— …Потом меня осколком задело,- как будто издалека доходил до Саши голос Лаврова.- Сутки без памяти лежал. Нет-нет, в сознание приду, все вижу, все понимаю, а двинуться не могу. Ну и за старшиной наблюдал. Удивлялся, что за сила в нем: на вид и худощавый, и невысокий, и грудь пробита — вот-вот конец, а целые сутки один за пулеметом пролежал. Финны выползут на исходный, к атаке готовятся, а он им в спины даст очередь и разгонит всех. Ну, они со злости огонь на нас переносят — из минометов лупят. Весь остров исковыряли… Когда продукты кончились,- я уже в память пришел,- старшина ползком добрался до елки и начал какие-то корешки выкапывать. «Это,- говорит,- троюродный брат жень-шеня, в нем жизни нам на тысячу лет хватит». А сам желтый,- одни глаза да борода, в лице ни кровинки, знает, что ему и двух дней не прожить…

Я сказал ему: «Ничего, мол, мы и без жень-шеня выдержим — умрем, а не сдадим остров…» — «Нельзя,- говорит,- умирать, умереть проще всего. Жить, драться надо! Ешь!»… — и бросил мне корешок. «Калорий,- говорит,- в нем немного, а питаться надо,- долго еще нам воевать!..»

Двадцать третьего вечером финские самолеты нас бомбили, старшину волной о камни ударило. На мыс егеря опять к батарее полезли; он все приказывал мне смотреть получше, сам уж и видел плохо, а стрелял. Отогнал их от пушек, упал на казенник лицом…

Взял я его партбилет, и тут же, у его могилы, поклялся жить. Во что бы то ни стало — жить! Чтобы ни одного шюцкора не подпустить к дороге, не пустить к батарее. А если и сейчас сунутся, за двоих буду бить гадов, так буду бить, как бил их сам Панкратов!..

Лавров замолчал. Стояла такая тишина, что слышно было, как шелестел камыш, плескалась вода у камней да ветер посвистывал в траве и тихо шумел в ветках ели. И только откуда-то издалека доносился протяжный крик гагар и звонкое курлыкание журавлей. А над островом без конца и края раскинулось огромное голубое небо с неторопливо плывущими облаками.

— Товарищи бойцы!-так же, как и подполковник, сказал капитан Рязанов.- Пусть всегда и во всем будет для вас примером Панкратов. Помните, что мы с вами отвечаем вот перед ними,- положил он руки на плечи Саше и Славке,- перед всеми советскими людьми за все наше будущее. Помните, что мы с вами и есть та сила, которая не допустит взорвать, отравить и заселить чумными бактериями землю. Чем лучше мы будем знать свое дело^ тем неприступнее будет наша граница, тем увереннее будет идти мирная работа в нашем тылу. За это и отдал свою жизнь Панкратов!

Саша чувствовал, как рука капитана сжимает его плечо, чувствовал, как какое-то смутное волнение все больше и больше передается ему.

Как хотел сейчас Саша быть таким, каким был его отец!