Убеждение

XI

Петербургский климат после теплой Швейцарии показался необычайно суровым. Кроме того, к болезни груди прибавилась еще болезнь глаз. Стало тяжело читать и писать — он диктовал письма.

Почти год Константин Дмитриевич выдержал в Петербурге, готовя книгу к печати. Но когда в январе 1868 года первый том «Антропологии» вышел в свет, вконец обессиленный и разбитый физически Ушинский был снова вынужден отправиться за границу — для лечения. Семья осталась в Петербурге — старшие дети учились: Павел в военном училище, Вера и Надя в гимназии.

В качестве личного секретаря около Ушинского находился молодой учитель Александр Федорович Фролков. Он воспитывал младших сыновей Костю и Волю, а в период заграничного лечения Ушинского сопровождал его.

Отдавая себя безраздельно работе, Константин Дмитриевич ни на день не отрывался от рукописи. С утра садился он за стол, а к вечеру, закутавшись пледом, перебирался в кресло. С карандашом в руке читал, испещряя страницы выписками из разных книг.

Вернувшись в Петербург, он без промедления принялся обрабатывать второй том.

Обычно после завтрака он удалялся вместе с Фролковым в свой кабинет и диктовал главу за главой. Редко сразу удовлетворял его текст — он просил Фролкова перечитывать записанное, дополнял вставками, переделывал куски, которые, казалось, были совершенно готовы. Из типографии присылались корректурные листы. Константин Дмитриевич нещадно перечеркивал набранный материал, диктовал все заново.

В начале 1869 года вышел из печати и второй том «Антропологии». Успех книги «Человек как предмет воспитания» был настолько значительным, что немедленно заговорили о втором ее издании.

Большим спросом в школах пользовались и «Детский мир» и «Родное слово». Константин Дмитриевич был доволен — отпустила немножко болезнь, окрепло финансовое положение. Он приободрился. Таким бодрым настроением пронизаны строчки его письма к Модзалевскому: «Несмотря на гонения министерства, учебная публика меня полюбила и поставила в положение совершенно независимое… Семья моя здорова, дети учатся хорошо и все добряки — чего же мне более?»

И все же ему было нужно это «более»! Неугомонный, живой характер требовал беспрестанной общественной деятельности. Литературная работа над третьим томом «Антропологии» шла своим чередом. И повседневное общение с детьми приносило незыблемую радость. Но разве мог Константин Дмитриевич усидеть дома и не пойти на шумные заседания Педагогического общества! Каждую субботу заезжал за ним Яков Павлович Пугачевский, и вместе отправлялись они на собрание. На ходу одеваясь, Ушинский делился с другом последними новостями, а наутро, за чаем, с нетерпением раскрывал свежие газеты, выискивая отклики на вчерашние дебаты в педагогическом мире.

Впрочем, общественные его интересы выходили далеко за рамки узковоспитательных проблем. Голод в России! Мыслимо ли оставаться равнодушным к тому, что переживала русская деревня? В газетах изредка появлялись об этом отдельные заметки — появлялись и исчезали, будто боясь испугать читателя страшной правдой. Но голод-то вовсю свирепствовал в Архангельской губернии, и через Тамбовщину брели толпы изнуренных туляков, орловцев, не ведая, кто окажет им помощь. А сколько средств у одной только петербургской состоятельной публики? Достаточно посмотреть на маскарады, концерты, на модные магазины и игрушечные лавки, чтобы убедиться: петербургская публика имеет средства прокормить до весны тысячи несчастных людей.

И Константин Дмитриевич со страниц газеты «Голос» обращается с призывом к состоятельным горожанам — протяните же руку помощи голодающим! Уже через две недели к ста рублям, пожертвованным Ушинским, прибавилось более двух тысяч.

Волновало Ушинского и положение петербургских подростков-подмастерьев. Когда-то, редактируя ярославские «Губернские ведомости», он напечатал статью Порошина о тяжелой участи детей. Теперь, через два десятилетия, картина их жизни не изменилась к лучшему. Бледные, худые, перепачканные, в синих полосатых халатах, за что их прозвали халатниками, преследуемые зуботычинами, толчками и оплеухами, влачили они жалкое существование, с детства привыкая к грязи и пошлости окружающей жизни. Не редкость было встретить их даже в дверях кабаков. «Ведь дитя — тоже личность и тоже требует покровительства закона, заботы и учебы», — писал Константин Дмитриевич в статье «О необходимости ремесленных школ в столицах».

Движимый заботой о нуждах народа, он непримиримо относился ко всякого рода деятелям, которые высокими словами о служении обществу прикрывали свои корыстные устремления. Столкнувшись с фактами недобросовестного подхода к защите диссертаций, Ушинский выступил в печати против лжеученых. Но именно в тот самый день — 15 января 1869 года, — когда он писал об этих дельцах от науки, будто для того, чтобы укрепить его веру в неиссякаемость на Руси истинных талантов, почта доставила письмо от замечательного педагога Николая Александровича Корфа. Три месяца путешествовал конверт — без точно обозначенного адреса — с маленькой станции Благодатной Екатеринославской губернии, пока добрался до цели назначения.

«Милостивый государь! Никогда не видевшись с Вами лично, я давно знаком с Вами по Вашим произведениям и глубоко уважаю Вас как педагога. «Родное слово», «Детский мир» — такие книги, которыми могла бы гордиться не только русская литература, столь бедная на детские книги, развивающие детей и в то же время обучающие их языку».

Безвестный и, как видно, очень энергичный земский деятель просвещения откуда-то издалека сообщал, что он по собственной инициативе ввел в 89 начальных школах преподавание по учебникам Ушинского. И это дало блестящие результаты. Он даже прилагал подробное описание школьных занятий, интересовался, так ли они действуют, и просил помощи: «Всякая деятельность, даже и наши скромные попытки, возбуждают зависть, насмешки. Ваше перо могло бы многим зажать рот и поддержать зарождающееся дело».

Уже через пять минут Константин Дмитриевич продиктовал ответ Корфу. Как приятно было услышать слова сочувствия делу, которому посвятил всю жизнь! Особенно в такое тяжелое время, когда граф Толстой «давил народное образование тяжестью двух министерств» — он был не только министром просвещения, но и обер-прокурором святейшего Синода.

Брала лишь досада, что из-за болезни нельзя немедленно исполнить просьбу — пером защитить благородное дело. Но Константин Дмитриевич пообещал: он сделает все возможное, как только силы его немного восстановятся. «Вы, должно быть, еще молодой человек, дай же бог Вам долго и успешно бороться на том поприще, с которого я уже готовлюсь сойти, измятый и искомканный. Дай бог Вам принести гораздо больше пользы, чем я мог бы принести под другим небом, при других людях и при другой обстановке…»

Через две недели от Корфа пришло второе письмо. Оно выражало искреннюю признательность за теплые слова и неподдельную сердечную заботу о здоровье Ушинского: «Умоляю Вас, Константин Дмитриевич, дорогой, приберегите себя для дела, развитие которого теперь только настает».

Да, Константину Дмитриевичу и самому казалось, что развитие дела теперь настает! Он большое значение придавал земским учреждениям, способным, как он полагал, по-настоящему помочь просвещению народа. «По моему мнению, в настоящее время, — утверждал он, — земская школа и народная школа — синонимы».

Знакомство с Корфом и его опытом будто влило новую энергию. Написать в защиту земских школ статью он решил непременно! И непременно захотел повидаться с Николаем Александровичем, чтобы собственными глазами увидеть школы, где с успехом преподают по его учебникам, особенно по «Родному слову».

— Весной, проездом в Крым, я заеду к Корфу, — твердо говорил он Надежде Семеновне.

И поехал.

Но в дороге, едва добравшись до Киева, опять заболел. И с грехом пополам дотянулся до своей Богданки, на Черниговщину.

Как ни трудно ему приходилось, как ни много времени отнимала подготовка материалов для «Антропологии» и как ни часто болел он в следующую зиму в Петербурге, почти не выходя на улицу, а статью о народных школах он все-таки написал.

Он послал ее в журнал, недавно созданный, который тоже так и назывался: «Народная школа». Правда, сам своей статьей он был недоволен.

— Болезнь держит меня до того далеко от всякой общественной жизни, — раздраженно восклицал он, — что я решительно не в силах написать ничего живого из области практики!

Это была последняя статья Ушинского, напечатанная при его жизни. Каждая строчка ее проникнута глубокой верой в силы народа.

Ушинский писал так:

«Наше убеждение в отношении зарождающейся у нас народной школы в том, чтобы прежде всего предоставить это дело самому народу… Не забудем, что этот народ создал тот глубокий язык, глубины которого мы до сих пор еще не могли измерить; что этот простой народ создал ту поэзию, которая спасла нас от забавного детского лепета, на каком мы подражали иностранцам; что именно из народных источников мы обновили всю нашу литературу и сделали ее достойной этого имени».

— Разделаюсь с «Антропологией», займусь исключительно народным образованием. — Он загорелся теперь этим желанием — написать книгу для народной школы.

И стал вторично собираться к Корфу: «Хотел бы побеседовать с человеком, таким практическим, как Вы!»

Однако любой замысел отныне сопровождался у него уже печальным рефреном: «Вот сколько дела, а где силы?» Силы таяли на глазах…