Убеждение

V

Ярославль… Старейший город на Волге. Один из самых красивых русских городов.

Константин Дмитриевич невольно расчувствовался, когда, не доезжая до Ярославля верст за восемь, увидел его прекрасные окрестности. Но еще больше восхитил его вид города со стороны реки. Словно крепостной вал возвышался крутой берег, его прорезывали в нескольких местах лощины, выложенные булыжником — через эти взвозы-улочки вдоль всей набережной перекинуты красивые мостики. А сама набережная — уж как хороша! За деревьями бульвара виднеются передние каменные строения, над ними царят высокие колокольни церквей.

При впадении реки Которосли в Волгу на мысу белело трехэтажное здание Демидовского лицея. Оно — посреди огромной площади, а вокруг — правительственные учреждения, присутственные места. Тут же старинный собор. И памятник основателю лицея Демидову.

Павел Григорьевич Демидов — потомок известного тульского кузнеца, получившего дворянство от Петра Первого, был одним из просвещенных меценатов XVIII века. Лет пятьдесят назад этот «благодетель общественного просвещения» подарил Московскому университету естественные коллекции, научные приборы и библиотеку. Он выделил так же крупную сумму денег, чтобы открыть в Ярославле университет. Но было открыто лишь училище, которое теперь и называлось Демидовским лицеем. Как высшее учебное заведение, лицей готовил министерских чиновников. Училось в нем ежегодно по 70–80 студентов. Из шести кафедр две были правовые, на одну из них и прибыл Ушинский.

На первых порах ему здесь все нравилось. Парадный фасад здания — на двенадцать колонн! — выглядел солидно. И богатые экспонатами кабинеты физики и химии, коллекции по ботанике и минералогии тоже вызывали уважение. Да и преподаватели казались солидными, внушительными.

Уже в самые первые дни, еще до начала занятий, знакомясь с учебными планами, Ушинский обнаружил непонятную расстановку предметов по курсам. Энциклопедия законоведения, дающая студентам предварительные сведения, начиналась со второго курса. А ведь гораздо естественнее было видеть ее на первом курсе, чтобы студенты могли подготовиться к восприятию на следующий год основ государственного права!

Кто же сделал такое нелепое распределение?

Со своими недоумениями Ушинский явился к директору лицея.

Петр Владимирович Голохвастов доброжелательно встретил нового преподавателя. По живости характера, по заинтересованности науками он напоминал Константину Дмитриевичу директора Новгород-Северской гимназии старика Тимковского.

— Перенести энциклопедию законоведения на первый курс? — Голохвастов сразу понял, что это целесообразно. — Исправим на ближайшем совете, — сказал он.

Вот тут-то, на этом первом совете лицея, многое стало очевидным для Ушинского.

Несообразности в учебном плане допустил профессор Семеновский. Он был крайне раздосадован, что какой-то «молокосос» взялся его поучать, тем более что возразить по существу было нечего — Ушинский убедительно доказал, что изменения в учебных планах сделать необходимо. И совет лицея постановил это сделать. Однако обиженный Семеновский, да и другие старые преподаватели не скрыли своего недовольства «выскочками», приехавшими баламутить лицейскую жизнь. Ведь одновременно с Ушинским в лицее появились еще два новых преподавателя — Калиновский и Львовский.

Годами чуть старше Константина Дмитриевича, они оба были сродни ему по духу, по непримиримости ко всякой рутине — такие же энергичные, горячие. Яков Николаевич Калиновский окончил Харьковский университет, потом слушал за границей лекции по естественным наукам. В лицее он занял кафедру лесоводства и сельского хозяйства. Сильвестр Иванович Львовский, получивший образование в Московском университете, был приглашен читать политическую экономию, статистику и науку о торговле. Директор Голохвастов попросил Львовского ведать лицейской библиотекой.

Пересмотрев книги, Львовский нашел слишком бедными многие ее отделы. Ушинский ужаснулся; он предполагал, что ощутит нехватку в нужной литературе, но чтобы до такой степени? За десять лет не выписывалось ни одной книги по правовым дисциплинам, не было даже свода законов! Повинны в жалком состоянии библиотеки опять-таки старые профессора и, в частности, Семеновский — в течение двух десятилетий он был единственным преподавателем юридических наук.

Недостатки обнаружил и Калиновский. Кабинеты с наглядными пособиями были недоступны для студентов. Надо разрешить пользоваться ими всем! — предложил Калиновский. Это было уже наступление на права профессора физики и химии Федорова и естественника Байкова — людей, крайне равнодушных к общелицейской жизни.

— Беда мне с ними, — жаловался Голохвастов. — Подмоги со стороны уважаемых старичков никакой. На вас, молодых, вся надежда.

Занятия из-за ремонта лицейского здания начались не с августа, как обычно, а в сентябре. 10 сентября 1846 года Ушинский прочитал свою первую лекцию.

— Я более всего желал бы, — обратился он к студентам, взойдя на кафедру, — чтобы мы поняли друг друга, чтобы ваше внимание еще больше согрело мою ревность и чтобы то и другое было плодом не суровой обязанности, а обоюдного нашего стремления к истине и желания быть полезными нашему обществу.

Он добавил, что не ставит своей целью забивать го-, ловы слушателей никчемными сведениями, а стремится! приучать всех к самостоятельному мышлению. Когда; пришло время разбирать со студентами устройство государственных и губернских учреждений, Ушинский, не желая уподобляться профессору Семеновскому, который сам засыпал на кафедре, перечитывая в десятый раз скучные конспекты, поступил иначе.

— Вот вам, друзья, мои тетрадки, — сказал он. — Выучите все, что в них есть, к экзаменам сами. Читать же это невыносимо, да все равно меня слушать не будете! А я лучше стану приходить к вам с лекциями по истории русского права. Надеюсь, это вас больше займет.

И он начал читать лекции о географическом строении России и племенах, ее населяющих. Вместо того чтобы вдалбливать сухие параграфы законов, он разъяснял идею о том, что государственное устройство каждой страны зависит от условий географической местности. Это была идея того самого немецкого географа Карла Риттера, трудами которого Ушинский увлекся в университете. Однако он не просто применил теорию Риттера к отечественной истории. Он дополнил ее существенными поправками. Ведь на развитие народа влияет не только географическая среда, не только территория страны, но и деятельность самих людей, труд человека, который способен преображать и окружающую среду.

Не такое ли понимание истории и имел в виду Константин Дмитриевич, когда собирался писать историю «по-своему»? Эти мысли правильны и с нашей сегодняшней точки зрения, а в то время они вообще звучали необычайно смело — они открыто противостояли всякого рода антинаучным, даже религиозным толкованиям о происхождении общества. Не мудрено, что однажды к Ушинскому подошел профессор Семеновский и с ядовитой ухмылочкой осведомился:

— Вы что же, любезный коллега, внушаете неопытному юношеству?

— А что вы имеете в виду? — вскинул голову Константин Дмитриевич.

— Так в чем, по-вашему, главное начало происхождения обществ? В природе?

— А по-вашему? — ответил Ушинский. — Или и впрямь вы полагаете, что рука всевышнего соединила рабов с господами?

Семеновский покраснел. За несколько лет до приезда Ушинского он в одной из речей на торжественном собрании лицея изрек именно так: «Не природа, не договоры и не войны или насилие суть причины вступления людей в общество. Рука всевышнего соединила людей в общество, ввела и оградила их верховной властью». Дотошный молодой преподаватель узнал об этом, прочитал речь Семеновского, запомнил из нее фразу и сейчас публично высмеивал «почтенного профессора», уличая его чуть ли не в невежестве!

— Нехорошо-с, молодой человек, — только и нашелся Семеновский. — Дурно влияете на юношество, дурно-с!

Ушинский рассмеялся.

Константин Дмитриевич был доволен тем, как складывалась его деятельность, да и деятельность других молодых лицейских преподавателей. Сбылась заветная мечта: рассеивать идеи, приготовлять умы! С увлечением брался он теперь за каждое дело, которое хоть в малейшей степени способствовало этой благородной цели. Вместе со Львовским он выработал проект правил для экзаменующихся студентов и добился разрешения пополнить лицейскую библиотеку книгами. Он обрадовался поручению совета лицея — прочитать на очередном торжественном собрании актовую речь. И с особым удовольствием приступил к научной подготовке студентов, объявив темы для сочинений на соискание золотой и серебряной медалей.

Помня, какую добрую роль в его собственном развитии играло участие профессора Редкина, Константин Дмитриевич старался быть для лицеистов таким же хорошим советчиком. Они отвечали ему за это искренним уважением. Не столь уж велика была разница в возрасте между молодым профессором и учениками — среди них встречались тоже и двадцати- и двадцатидвухлетние! Но недосягаемо высок был авторитет Ушинского как преподавателя…

…И директор Голохвастов был тоже доволен. Два года назад на него сыпались неприятности из-за плохой работы лицея. Министр просвещения Уваров намеревался отстранить Петра Владимировича от директорства. Спасло лишь заступничество попечителя Московского учебного округа. И вот с приходом молодых профессоров положение в лицее заметно выправлялось — преподавание улучшилось, увеличился приток студентов, молодые преподаватели радовали Голохвастова своей энергией. Калиновский сдал магистерский экзамен — Голохвастов от души поздравил его на общелицейском собрании, утвердил в должности профессора. А невыносимый Семеновский наконец ушел в отставку, и группа молодых пополнилась: на место Семеновского явился только что окончивший Московский университет ровесник Ушинского, такой же энергичный и деятельный, — Василий Иванович Татаринов.

Однако недоброжелатели Голохвастова не унимались. Летом в соседней Костроме заполыхали пожары-поджоги. Появились зловещие записки с угрозами о поджогах и в Ярославле. Одна из них прямо указывала, будто эти поджоги дело рук студентов Демидовского лицея. Понаехали следователи, начались допросы. Подозрения, в конце концов, отпали. Но кому-то, выходит, опять не терпелось бросить тень на Голохвастова. И не только на него, а на все дело народного просвещения в губернии. Ведь директор лицея по существующему положению одновременно ведал всеми губернскими учебными заведениями. К этим своим обязанностям Петр Владимирович относился исключительно добросовестно и действовал как человек прогрессивных воззрений, между прочим, он с первых классов в гимназиях ввел изучение русской истории и географии.

Ушинскому были близки эти устремления Голохвастова. Живя в Ярославле, Константин Дмитриевич воочию видел, что русское общество вступает в новую полосу хозяйственной жизни. Ярославль развивался как торговый и промышленный центр. Здесь была первая полотняная фабрика и одна из первых типографий. С середины XVIII века существовал театр. Ко времени приезда Ушинского этот город на Волге — среди городов севера России, таких, как Тверь, Нижний Новгород, Владимир, Кострома, — занимал первое место и по числу жителей и по активности купцов и заводчиков: жило в нем около тридцати тысяч человек, имелось 55 предприятий, вверх и вниз Волгой проходило за год до четырех тысяч судов, свыше тысячи из них грузилось или разгружалось на ярославской пристани.

Образованные люди России повсеместно изучали родную страну, стремились знакомить с ней своих соотечественников. Были любители-краеведы и в Ярославле — они собирали данные о своем крае, вели метеорологические наблюдения, изучали древние манускрипты. Была здесь и своя литературная среда.

Сын пошехонского помещика Кирилл Доводчиков, по возрасту ровесник Ушинского, печатал стихи в Москве и Петербурге. По рукам ходила сатирическая поэма Доводчикова «Панорама Ярославля», в которой он высмеивал приходящую в театр местную знать и высших сановников. А поэтесса Юлия Жадовская выпустила в 1846 году сборник стихов, о котором упоминал в одной из статей Белинский. Более поздние ее стихотворения встретили одобрение Добролюбова. Писала она и романы. В ту начальную пору своей творческой работы двадцатитрехлетняя девушка с нелегкой судьбой (у нее не было левой руки, рано умерла мать, самодурствовал отец) привлекала всех окружающих искренней увлеченностью искусством. В доме ее нередко собирались местные литераторы, в большинстве учителя гимназии — выпускники Московского университета и молодые профессора лицея, даже некоторые из студентов, например, ученик Ушинского Алексей Потехин, в будущем известный писатель.

Константин Дмитриевич вполне разделял желание ярославцев сделать духовную жизнь своего города более интересной. Однажды он пришел к Голохвастову.

— Петр Владимирович, вы не будете возражать, если я возьмусь за одно важное дело.

— За что именно? — поинтересовался Голохвастов.

— За редактирование «Губернских ведомостей».

— Вам предлагают редактировать «Губернские ведомости»? — удивился директор.

— Нет, — ответил Ушинский. — Я сам хочу предложить свои услуги в качестве редактора неофициальной части. Поймите меня правильно…

И он объяснил Голохвастову, что усилиям ярославцев — развивать свой край — никак не соответствует характер местной газеты. Выпускались эти «Ведомости» небольшим размером всего один раз в неделю и заполнялись официальными предписаниями да казенными объявлениями о сыске преступников. Так называемая неофициальная часть, которую разрешалось делать из известий, способствующих торговле и хозяйству, вообще отсутствовала. Перелистывая в лицейской библиотеке старые комплекты «Ведомостей» — а они стали выходить в Ярославле лет за 15 до приезда Ушинского, — Константин Дмитриевич, нашел, что раньше нет-нет, но все-таки появлялись оригинальные содержательные статьи. Теперь же ничего! Вот он и хочет возобновить неофициальную часть, чтобы оживить «Губернские ведомости». Он бы уже давно предпринял это, да отвлекала подготовка к лекциям, а теперь стало полегче., вот и решил… Конечно, без всякого ущерба для лицейских обязанностей, уверил он директора.

— Я понимаю, — сказал Голохвастов и, подумав, согласился. — Дело действительно важное. Попробуйте.

Ушинский жил на Стрелецкой улице. В глубине двора в длинном деревянном здании помещалась кондитерская Юрцовского. Оттуда всегда вкусно пахло сдобным тестом, ванилью. А на улицу по обеим сторонам от красивых ворот со столбами из белого камня выходили два флигеля с мезонинами. В одном из них и снимал квартиру Константин Дмитриевич.

Он ходил в лицей, пересекая Семеновскую площадь, по бульвару и набережной, а в ненастную погоду добирался до Ильинской площади улицами, где меньше грязи. Здесь, в доме губернского правления, помещался и газетный отдел с типографией. Начальник типографии, корректор, тринадцать писцов и четыре наборщика — вот и весь издательский штат.

Ушинский знал, что газета и особенно ее неофициальная часть находятся в ведении самого генерал-губернатора. Поэтому о® явился прямо в приемную. Навстречу поднялся правитель канцелярии Селоцкий, бывший лицеист. Выслушав Ушинского, он лвэсоветговал поговорить сначала с вице-губернатором Донауровым.

Иван Михайлович Донауро® слыл в Ярославле человеком толковым и порядочным. Поэт Доводчиков, осмеяв в своей поэме всех высших чиновников города, одному вице-губернатору дал положительную характеристику.

Донауров обрадовался возможности оживить газету и пообещал доложить о предложении Константина Дмитриевича начальнику губернии. Через некоторое время состоялась встреча молодого преподавателя Демидовского лицея с вершителем всех здешних дел, гражданским и военным губернатором, генерал-майором свиты его величества Алексеем Петровичем Бутурлиным.

Громоздясь тучной фигурой над массивным столом, Бутурлин встретил Ушинского угрюмо-настороженным, подозрительным взглядом. Он не был расположен разговаривать долго и лишь выразил надежду на то, что господин профессор проявит в деле, им задуманном, должное рвение. Когда после короткой аудиенции Селецкий и Донауров прощались с Ушинским, они поздравили его с возможностью хоть с завтрашнего дня приступить к работе. Но смешанные чувства испытывал Константин Дмитриевич, возвращаясь домой. С одной стороны, его радовало, что он добился своего, а с другой… Уж очень гнетущее впечатление произвел разговор с Бутурлиным.

В Ярославле этот представитель старинной боярской фамилии появился не так давно. Но слухи о нем уже ходили нехорошие. В остроумной поэме Доводчикова ему были посвящены строки:

«Личные заслуги» перед русским престолом Бутурлин имел немалые — 14 декабря 1825 года, в день восстания декабристов, он находился на Дворцовой площади в войсках гвардейского корпуса, собранных по высочайшему повелению против офицеров-«бунтовщиков». Уже 15 декабря он в числе прочих получил за это высочайшую признательность в приказе. В 1829 году его производят во флигель-адъютанты при особе его величества, а в 1831-м он участвует в походе против мятежных поляков, потом подавляет крестьянские возмущения в Лифляндской и Тамбовской губерниях, а за два года до назначения губернатором получает еще одну монаршую благодарность «за принятие мер к усмирению вышедших из повиновения крестьян» на Ярославщине. Под стать ему были его братья — жестокие крепостники, особенно старший, занимавший в Петербурге высокий государственный пост.

Мрачная фигура генерал-губернатора, нависшая не только над канцелярским столом, а над всей губернией, маячила перед ярославцами как символ николаевской реакции.

5 марта 1848 года жители Ярославля, читающие «Губернские ведомости», были приятно поражены: десятый номер вышел в небывалом объеме — на 16 страницах. Для частных объявлений не хватило места, они были передвинуты в официальную часть, вся же неофициальная оказалась заполненной статьями, дающими любопытные сведения: об уставе пароходного общества, о пароходе без пара, о доме призрения бедных граждан в Вологде и об исторических фактах, связанных с местным краем. В самом конце печатались метеорологические наблюдения, произведенные в Ярославле за истекшую неделю.

Делать газету было нелегко — Ушинский искал авторов среди любителей-краеведов, привлекал и друзей — Татаринова, Калиновского, но большинство материалов пришлось готовить самому; иногда он подписывал их буквой Р — редактор.

Самую первую свою статью он посвятил Волге. Это торжественная песня о красоте и мощи великой русской реки, о ее значении в истории нашего народа.

Пишет Ушинский на самые разные темы. Чтобы рассказать о ростовской ярмарке, он едет в Ростов Великий. На обратном пути наблюдает лунное затмение — описывает и его. А потом и другие природные явления — раннюю жару, грозу в мае, разлив Волги.

Обновленные, отмеченные живостью изложения, «Ведомости» сразу привлекли читающую публику.

«Вот это прекрасно, интересно!» — радовались вместе с Ушинским его друзья, просматривая один за другим новые номера «Ведомостей».

Но совсем противоположное мнение складывалось у ярославского генерал-губернатора.

«Что это такое? — в гневе совал он под нос Донаурову номер «Ведомостей», в котором была напечатана статья Ушинского «Волга». — Я вас спрашиваю, как вы это допустили?»

Ушинский писал о хищническом истреблении лесов и указывал, что правительство обязано вмешиваться в распоряжение частными лесами. Казалось бы, самое невинное и справедливое пожелание! Но Бутурлин по-настоящему разъярился. Как? Какой-то мальчишка смеет указывать правительству, как ему следует поступать?

Генерал-майору свиты его величества, верному сберегателю российского престола, лучше других было известно, какие наступают времена. На Западе — смута. 25 февраля 1848 года в Париже свергли короля Людовика-Филиппа Орлеанского. Там провозглашена республика. Мятеж, вспыхнувший во Франции, отозвался в Австрии и Пруссии. 14 марта монарх всероссийский Николай объявил своим подданным о бунте в Западной Европе особым манифестом: «Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей богом вверенной России». Страх перед революционными идеями Запада толкал русское самодержавие на крайние меры. Через пять дней после высочайшего манифеста министр просвещения Уваров разослал по своему ведомству секретный циркуляр. Из него ярославский губернатор извлек неукоснительное предписание: «Чтобы пагубные мудрования преступных нововведений не могли проникнуть… усугубить надзор!» А родной брат Бутурлина — Дмитрий Петрович, ставший в Петербурге председателем особого, негласного цензурного комитета, извещал о мерах, принимаемых правительством по усилению цензуры над всей печатью в стране. «Не допускать в печать рассуждений о потребностях и средствах к улучшению какой-либо отрасли государственного хозяйства империи».

И Ушинский был незамедлительно предупрежден.

В ту пору навестил его проездом из Москвы в Щелыково университетский товарищ Александр Островский. Разыскал на Стрелецкой улице близ ароматной кондитерской домик, в котором жил Ушинский. Дружески толковали они о разном побольше часу. Островский привез кучу столичных новостей. Прослышав о том, что Константин взялся за здешние «Губернские ведомости», заметил: их однокашник по университету поэт Полонский, который сейчас в Тифлисе, тоже помощник редактора «Закавказского вестника», а завершивший университет следом за Ушинским Афанасьев — собиратель сказок, делает неофициальную часть губернских ведомостей в Воронеже, профессор истории Костомаров — в Саратове, Герцен же, высланный во Владимир еще десять лет назад, готовил там «Владимирские ведомости». Чем объяснить столь очевидную тягу образованных людей улучшать газетные страницы? Неужто одним их личным интересом? А не вернее ли считать, что это поветрие закономерно для русского общества? Неуклонно движется нация по пути прогресса, вот и притягиваются лучшие силы ее к делу народного просвещения. Конечно, трудно творить важное дело вопреки невежеству властителей — как местных, так и всероссийских. Но надо упорно стоять на своем.

Ушинский решил не отступать от задуманного плана.

Только все оборвалось разом.

21 мая он поместил статью в «Ведомостях» о ремесленных учениках. Он взял ее из «Санкт-Петербургской газеты». Там был опубликован рассказ «Петербург». Автор его, профессор Посрошин, рисовал впечатляющую картину тяжелой жизни «целого класса петербургского населения, класса ремесленных учеников».. Ушинский из огромного потока статей в столичных газетах выбрал именно эту статью Порошина потому, что для ярославских читателей она была по просто любопытной справкой о каких-то петербургских учениках. Многие крепостные мальчики из Ярославской губернии отдавались в обучение в столицу. Да и в самом Ярославле немало подростков находилось в таком же бедственном положении… В публикации Ушинского картина их прозябания получилась особенно устрашающей: «С утра до вечера из году в год сидят, сидят, не разогнутся… Между ними свирепствует чахотка и золотуха, хватая за грудь, наливая глаза кровью, производя опухоль желез, течь из ушей— Так размножаются пролетарии».

Губернатор Бутурлин окончательно разгневался. Даже стукнул кулаком по газетному листку. В Питере за статью о жилищах рабочего люда, помещенную в «Отечественных — записках»., недавно подвергся наказанию столичный автор. Негласный цензурный комитет признал ее сугубо вредной. А чем эта лучше? «Дитя, существо безответное, отданное в полное распоряжение чужого человека, который ищет в нем своих выгод… Самая жизнь их есть увечье… Образ жизни тому виною…»

Нет, довольно. Как видно, мальчишка редактор не. внемлет строгим увещеваниям. А брат всероссийского цензора не может терпеть безнаказанного свободомыслия в своей губернии!

21-й номер «Ярославских ведомостей» оказался последним, подписанным рукой Ушинского…

Константин Дмитриевич сидел в кабинете Голохвастова расстроенный. Так быстро и бесславно завершилась его попытка сделать для губернии доброе дело.

— Пустая была затея, — сокрушенно пожаловался он директору лицея.

— Вы просто сейчас не ко двору, — ответил Голохвастов. — Февральская суматоха в Западной Европе гибельно повлияла на наше правительство. По всему видать, в ближайшее время перемен к лучшему не намечается. Вот! — он протянул Ушинскому официальную бумагу. Московский учебный округ уведомлял директора Голохвастова, что высочайшей волей императора Николая Павловича звание почетного попечителя Ярославского лицея предоставлено господину гвардии штаб-ротмистру П. Г. Демидову.

— Кто такой этот Демидов? — поинтересовался Ушинский.

Голохвастов пояснил:

— Внучатый племянник основателя нашего лицея. Его и зовут как знаменитого деда — Павел Григорьевич. Женат на дочери Бенкендорфа. И венчался не где-нибудь, а в собственной его величества домовой церкви. Кичливый царедворец. Его назначение равносильно моей отставке.

— Почему? — удивился Ушинский.

Петр Владимирович встал, прошелся по кабинету и остановился у окна, глядя на улицу, изнывающую под палящими лучами невыносимо знойного солнца: всеиспепеляющая жара обнимала землю.

— Холера, мой друг.

Да, в довершение всего на просторах Российской империи разгулялась холера. Пришла она и в Ярославль — в городе и губернии было зарегистрировано более десяти тысяч больных. Сотнями умирали. И до срока прекратились занятия в учебных заведениях, на осень были перенесены выпускные экзамены в лицее. Преподаватели разъезжались кто куда.

— Вот и вы уезжайте подальше, — посоветовал Голохвастов. — А тут… сами видите. Доводчиков за свою поэму под надзором полиции. Жадовской запретили литературные вечера. На учителей гимназии гонения. Знойный годик. Дышать нечем.

«Дышать нечем!» Константин Дмитриевич не раз потом вспоминал эти слова и в Москве, куда съездил, чтобы повидаться с друзьями, и в Новгород-Северском, где провел лето, готовя речь для общелицейского собрания. Вернувшись к началу учебного года в Ярославль, он уже не застал Голохвастова: Петр Владимирович оказался прав — его директорству пришел конец.

Спадала убийственная жара, ослабила свои смертельные тиски и холера. Но дышать по-прежнему было нечем. Константин Дмитриевич особенно остро почувствовал это после того, как 18 сентября произнес на лицейском годичном торжестве «Речь о камеральном образовании».

Он придавал этой речи большое значение.

В России была распространена система образования чиновников для государственных учреждений, которая носила название камералистики. Эта камералистика была издавна заимствована из Германии и считалась официально признанной. Она объединяла самые разные науки: историю, географию, юриспруденцию, сельское хозяйство, финансы, статистику.

Тщательно изучив ее принципы, Ушинский пришел к выводу, что этот метод образования безнадежно устарел. Он ограничивается узкопрактическими советами да наставлениями, полезными для ведения лишь частного хозяйства, но не помогает развивать общество в целом. Для успешного же развития нового, индустриального общества, считал Ушинский, гораздо ценнее применять прогрессивные теории английских политэкономов, в частности Адама Смита.

Ушинский все это и высказал с кафедры. Но ведь именно в то время в России испуганно шарахались от всего западноевропейского! И опять после выступления Константина Дмитриевича приблизился к нему с лисьей ухмылочкой оказавшийся на лицейском собрании профессор Семеновский и вроде бы даже похвалил, а на самом деле выказал злорадство:

— Недурственно изложили, коллега, только не в жилу. Да, да, смею уверить — не ко времени.

Был Семеновский бездарным профессором, но улавливать дух времени — ничего не скажешь! — умел. Константин Дмитриевич вскоре убедился: слова отставного правоведа прозвучали пророчески. Совет лицея направил текст речи «О камеральном образовании» в типографию Московского университета. Там она была размножена в количестве двухсот экземпляров, затем совет лицея разослал ее по многим адресам. Но ни одно государственное учреждение, ни один специальный журнал даже не упомянули о ней! Хотя бы строчкой. Оригинальный научный труд был попросту обойден абсолютным молчанием!

Оставалась одна отрада — работа со студентами.

В день произнесения речи Константин Дмитриевич рекомендовал совету лицея двух студентов, которые по его заданию писали сочинение о преобразованиях Петра Первого. Оба студента привлекли богатые факты и оказались достойны награды. Жребий решил, что золотая медаль досталась Алексею Потехину. Потехин сразу взялся за новую тему — «Опека и попечительство». Константин Дмитриевич с интересом следил за его работой, читал рукопись, делал на полях карандашом пометки.

Но и этой деятельности близился конец…

В середине декабря в лицее появился новый директор — подполковник отставке. Ушинский не впервые наблюдал, как тупой солдафон, далекий от науки, заменяет в учебном заведении эрудированного человека. В Новгород-Северской гимназии философа и филолога Тимковского сменил бывший военный Батаровский. Почетным попечителем лицея царь назначил тоже штаб-ротмистра. Это сделалось штампом николаевского правления — назначать на педагогические посты людей, прошедших армейскую муштру. Привыкшие к исполнению приказов, они много не рассуждали. И подполковник Тиличеев дотянулся до своего чина, накопив пять высочайших благодарностей за «точное исполнение своих обязанностей». Понятно, что об учебной жизни лицея он не радел. И вступление в должность директора ознаменовал отнюдь не заботами о деле, а весьма энергичной перестройкой значительной части служебного здания под личную квартиру.

Зимние лицейские каникулы Ушинский провел с Татариновым и Львовским в Москве: снова беседы с университетскими знакомыми, библиотечные залы, «Великобритания». Московские новости тоже не радовали. Из университета был уволен профессор Редкин; его изгнали подлые доносы и преследования. Поговаривали с б уходе Грановского. А Герцен совсем уехал за пределы России — там, за границей, писал он правду о произволе русского самодержавия. Черные тучи реакции над Россией сгущались все сильнее. Негласный цензурный комитет душил уже не только литературу. Председатель его Бутурлин выступил вообще с бредовой идеей: закрыть все университеты в стране! Да что говорить о далеком от дела образования верховном цензоре, если даже деятель просвещения князь Ширинский-Шихматов, не стесняясь, говорил: «Польза философии не доказана, а вред от нее возможен». Изгоняли не только философию из университетов, но даже логику из гимназий.

В середине января 1849 года «осчастливил» наконец лицей своим прибытием почетный попечитель Демидов. Он очень хотел показать себя достойным родичем знаменитого предка, в честь коего в Ярославле воздвигнут памятник. В течение четырнадцати дней скрупулезно вникал Демидов во все детали лицейской жизни — беседовал с преподавателями, студентами, встречался с генерал-губернатором. не забыл поинтересоваться мнением и вышедшего в отставку профессора Семеновского… Прямые и смелые суждения Ушинского создали у Демидова представление о нем, как о неблагонадежном человеке…

— Господин Ушинский, садитесь! — Серые глаза важного сановника глядели холодно-пронзительно. Гладко выбритые щеки круто выпирали из воротника мундира. Тонкие губы сложились в слащавую улыбку. — Итак-с, что скажете?

Ушинский удивленно пожал плечами.

— Я все высказал в нашей предыдущей беседе.

— Да! — Демидов прихлопнул рукой по бумаге, лежащей на столе, словно подтверждая, что все мысли господина Ушинского взяты здесь на заметку. — Однако всесторонне обозрев дела лицея, имею теперь возразить вам. Господин Голохвастов, коего вы столь высоко аттестовали…

Остаюсь при том же мнении о господине Голохвастове. Он прекрасный директор.

— Так вот этот бывший директор господин Голохвастов, — голос Демидова, набирая силу, зазвенел металлом, — преступно распустил вас всех, молодых наставников лицея. А господин Тиличеев, привыкнув к военной службе, печется о порядке…

— О своей квартире он печется, — сказал Ушинский.

— Про то слышано! — опять хлопнул ладонью Демидов по бумаге и встал. — Господину Тиличееву внушено. На неудобства лицейского здания следовало обратить внимание более, чем на устройство директорской квартиры. Однако обширность сей квартиры не умаляет достоинств самого господина Тиличеева. Его назначение директором — удачный выбор…

— Весьма! — с иронией подтвердил Ушинский.

— Вот видите! — воскликнул Демидов. — Вы позволяете себе не соглашаться даже со мной!

— А почему я должен соглашаться, господин попечитель, если мои убеждения…

— Ваши убеждения! — перебил попечитель раздраженно. — Да чему вы можете наставить студентов, ежели сами не приучились слушать начальство? Надо с почтением взирать на старших наставников. Вот и я рекомендую — вернуть на должность инспектора лицея отставного профессора статского советника Семеновского. А у вас, господин Ушинский, хоть и большие дарования и отличные познания, но не повредило бы вам сначала поучить несколько лет в гимназии, где бы вы могли приобрести необходимое хладнокровие при преподавании столь важных предметов взрослым уже молодым людям. Вот и призываю вас, как равно и господина Львовского, к благоразумию…

Все было ясно. Голохвастов плохой. Тиличеев хороший. Семеновский даже отменно хороший, его надлежит вернуть, а вот молодые преподаватели Демидову явно не понравились. И он с удовольствием избавился бы от них — намек насчет гимназии ясен.

Так Демидов и доложил министру просвещения Уварову по возвращении в Петербург, выделив поименно Львовского и Ушинского, особенно последнего: «Между старшими наставниками и двумя молодыми, Львовским и Ушинским, не существует согласия ни в образе мыслей, ни в отношении к начальству. Первые, имея больше опытности и знания служебных отношений, действуют совершенно согласно с директором; последние, особенно Ушинский, увлекаются иногда своей молодостью и имеют наклонности действовать по своим впечатлениям».

Что же больше всего беспокоило Демидова в поведении молодых преподавателей?

Несколько позднее в секретном письме, адресованном в министерство просвещения, ярославский губернатор Бутурлин писал об Ушинском и Львовском как о людях, «которые подали слишком невыгодное о себе понятие за свободу мыслей и передачу оных воспитанникам».

Вот в чем главное! Ушинский не устраивал начальство как ученый и профессор. Направление его лекций по энциклопедии законоведения и государственному праву представлялось вредным и нежелательным. И хотя Демидов, как ему казалось, вроде бы урезонил молодых преподавателей, советуя им прекратить несогласия с директором, он все-таки и сам считал, что предстоит принять более жесткие меры. «К концу моего пребывания в Ярославле сии несогласия исчезли, — писал он, — но в случае возобновления их, я полагаю, необходимо будет для примеру…» Что же полагал необходимым почетный попечитель для примеру? «…Удалить из лицея одного из профессоров». Кого именно? «Того, который будет пружиной раздоров». Фамилия не была указана. Но подразумевались-то опять либо Ушинский, либо Львовский. Они же прежде всего «имели наклонность действовать по своим впечатлениям».

Они и продолжали так действовать!

Едва Демидов покинул Ярославль, едва прибыл он в Петербург и даже не успел еще написать свою записку Уварову, как Ушинский снова проявил «предерзостную» строптивость в связи с лицейскими делами.

9 февраля совет лицея собрался для обсуждения вопроса о так называемой «шнуровой книге». Инструкцией из министерства предписывалось завести в лицее шнуровую книгу. В ней каждый преподаватель был обязан собственноручно делать отметку — «чем именно он занимает студентов в назначенные часы».

Цель нововведения была сформулирована протокольно четко: «Ежедневные отметки господ профессоров и преподавателей могут способствовать наблюдению г. директора за правильным ходом преподавания».

Это был еще один шаг на пути усиления жесткого контроля за каждым произносимым с кафедры словом.

И Ушинский возмутился. Он встал и сказал:

— Господа, я ничего не понимаю. Как можно такими формальностями связывать педагогическое дело? Да разве в состоянии преподаватель заранее определить, какое понятие ему придется выяснять со слушателями? Я должен видеть перед собой аудиторию, ощущать ее дыхание. А делить курс на часы и минуты… Это же значит убивать живое дело преподавания! Ни один честный преподаватель никогда не решится на подобное убийство!

Страстные слова Константина Дмитриевича не возымели действия. Совет постановил: шнуровую книгу завести!

А за Ушинским окончательно закрепилась слава человека, действующего «по своим впечатлениям» — без всякого благоразумного понимания духа времени. Впрочем, он превосходно понимал этот дух времени — он просто не желал его принимать!

Слух о взбудоражившем лицей выступлении Ушинского дошел до Бутурлина. Ярославский губернатор к этому времени был уже предостаточно напуган. Работавший на бурении артезианского колодца в Ростове инженер Кайданов оказался сообщником политических возмутителей из кружка Петрашевского, арестованных недавно в Петербурге. Столичная цензура запретила печатать произведения местных авторов в готовящемся к выпуску литературном сборнике, в сочинениях Юлии Жадовской нашли чуть ли не социалистические идеи. И вот еще — продолжают выказывать непокорство молодые профессора в Демидовском лицее!

Бутурлин срочно отправляет в Петербург секретное донесение Демидову. Демидов без замедления прикатил в Ярославль вторично. Он пробыл тут на сей раз недолго — встретился с генерал-губернатором, с директором лицея и исчез. События же с этого момента стали развиваться необычайно стремительно.

В день очередного торжественного собрания лицея, 12 июня, когда актовую речь произнес Калиновский, директор Тиличеев призвал Ушинского и Львовского к себе в кабинет.

— Так вот, милостивые государи, — начал он холодно и объявил без обиняков: — Ваше дальнейшее пребывание в лицее нежелательно. Прошу подать рапорт об уходе по причине… Ну, сие на ваше усмотрение. Болезнь… Или что-либо еще этакое.

Львовский сел за стол и тут же написал заявление, ссылаясь на болезненное состояние здоровья. А Константин Дмитриевич поинтересовался: может ли он получить хоть месячную отсрочку, пока подыщет себе работу в Петербурге.

— Да, — разрешил Тиличеев. — Ищите.

Через несколько дней директор ушел в отпуск, однако успел послать в Московский учебный округ прошение — утвердить Ушинского в чине коллежского секретаря.

Такой чин Константин Дмитриевич мог получить по окончании университета. Но тогда в этом не было необходимости — назначение его в лицей на должность профессора соответствовало более высокому званию — чину 8-го класса, согласно ступеням чиновничьей лестницы, какая насчитывала 14 классов. Готовя теперь увольнение Ушинского, начальство «заботилось» утвердить его в соответствии с университетским образованием в чине 10-го класса. В сентябре он и был произведен в коллежские секретари.

В планах нового учебного года его фамилия еще стояла в списке читающих лекции. Но на кафедру перед студентами он больше не поднимался. 21 сентября ему был оформлен отпуск на один месяц. На следующий же день лицейское начальство запросило Московский учебный округ о присылке нового преподавателя.

Так в начале четвертого года пребывания в Ярославле Ушинский оказался за бортом лицея. Одновременно с ним Ярославль покинули Львовский, Калиновский, а год спустя и Татаринов. Армейские службисты — штаб-ротмистр попечитель, подполковник директор и генерал армии губернатор сделали свое дело — избавились от опасных, неблагонадежных преподавателей.

…Долго еще не мог успокоиться подозрительный ярославский губернатор. Даже через три месяца после отъезда Ушинского и Львовского он секретно доносил в министерство просвещения, адресуясь к князю Ширинскому-Шихматову: «Имею честь доложить Вашему сиятельству, что хотя в настоящее время профессора Ушинский и Львовский переведены из лицея в другие места, но не осталось ли в этом заведении хотя и в малейшей степени духа своеволия?» Усердствуя верноподданнейше, Бутурлин добавлял, что «если узнает про что достоверно, то не преминет, конечно, ничего не скрывая, довести о том до сведения его сиятельства».

С неумолимой размеренностью работала за спиной Ушинского государственная машина. Выброшенный из лицея, уже живя в Петербурге в нищенских условиях — потому что после месячного отпуска ему была прекращена выплата жалованья, — Константин Дмитриевич даже не подозревал, что имя его все еще фигурирует а секретной переписке высокопоставленных сановников.