Убеждение

XIII

Встреча с семьей после разлуки была для него всегда волнующим праздником. На этот раз он стремился на свой хутор в Богданку с особым нетерпением: уже должен был вернуться домой, окончив инженерное училище, сын Павел. Восемнадцатилетний любимец показывал замечательные успехи. В инженерное училище он был принят после двухгодичного курса в военной гимназии без всяких экзаменов и проявлял похвальное увлечение учебными занятиями. Все шероховатости его характера за последнее время сгладились, и при всей своей строгой требовательности к детям отец, глядя на старшего сына, только одобрительно улыбался.

С такой невольной, застывшей на лице улыбкой, Константин Дмитриевич и ехал, рисуя в мыслях картину близкого свидания со всеми родными.

Он прибыл в Богданку к вечеру, и первым его вопросом, который он задал с порога, было: «Где Пашута?» Ему ответили, что, утомившись на охоте, сын спит во флигеле. Константин Дмитриевич не стал тревожить юношу, отложив разговор с ним до утра. А утром, поднявшись раньше всех, он поспешил к флигелю, но, заглянув туда, никого не увидел. Где же сын? Уже предчувствуя недоброе, он спросил у проходившего мимо старика, не видел ли тот Павла. И этот чужой человек, житель деревни, не предупрежденный, родными Ушинского, сговорившимися не сообщать отцу сразу жестокую правду, ответил просто, даже слегка удивившись:

— Да мы же его вчера похоронили…

Константин Дмитриевич рухнул без чувств.

Он пришел в себя, больной и разбитый, и заперся в кабинете. «Нет, нет, Паша, не может быть!» — доносились оттуда его глухие стенания. И непрерывно звучали шаги — целыми днями ходил он из угла в угол, стиснув голову руками. Его пытались отвлечь, успокаивали, не хотели оставлять одного, но он гнал всех от себя и один шел на свежую могилу, потерянный, ничего не видящий вокруг, и снова, возвратившись в дом, запирался в кабинете. Ему уже. сообщили, что произошло.

За день до приезда отца Павел с друзьями, гостившими в Богданке, собрался на охоту. Держа в руке ружье и увешанный охотничьими принадлежностями — сумкой, патронницей и револьвером, купленным еще когда-то за границей отцом, — он уселся в линейку, и такой веселой компанией отправились они в путь, к местечку Воронеж. Уже подъезжали к месту, когда он вдруг вздумал соскочить с линейки. Сумка ударилась о револьвер — и раздался выстрел. Пуля попала в бок, прошла вверх и засела в плече. Дали знать матери. Надежда Семеновна привезла сына в Богданку едва живого. Через несколько часов он скончался. В полдень его погребли, а к вечеру приехал отец.

…Он переживал и гибель сына и утрату своей надежды. Вот и опора семьи, бедный мальчик, к которому был особенно строг и придирчив. Мучили теперь угрызения совести… И за то, что купил роковой револьвер. И за то, что лишний раз не говорил ласковых слов. За то, что все они не уберегли сына от гибели, как когда-то от злополучного взрыва во время химических опытов, когда опалились у Паши волосы и чуть не пострадали глаза. Тогда все обошлось — месячное лечение в темной комнате… А вот теперь… Всю короткую жизнь сына перебрал он за эти дни и недели, которые окончательно уже сломили его самого.

Лишь через три месяца смог он взяться за перо, чтобы написать Корфу:

«Милостивый государь, Николай Александрович! Вы, вероятно, недоумеваете, почему я так давно не отвечал на последнее письмо Ваше. Но если бы Вы знали, что со мной случилось… Я получил письмо Ваше и недели через две написал на него ответ, но ответ этот был таков, что я хорошо сделал, что не послал его Вам; Вы бы видели из него только, как низко может упасть человек под тяжким и нежданным ударом судьбы… Мы, наконец, совсем покинули Петербург и переселились в Киев, где покудова устроились кое-как…»

«Хорошо ли мне в Киеве? Увы, нехорошо, добрейший мой Яков Павлович! — Это он высказывает уже в письме к Пугачевскому, которому тоже только в эти дни, в конце сентября, сообщает впервые о потере сына. — Но думаю, что для семьи моей будет лучше, чем где-нибудь… вот почему и выбрал Киев».

У него теперь одна-единственная цель — как-нибудь устроить семью, потому что страшно подумать, какими беспомощными они останутся без него. О себе он уже не думает.

Но нити, связывавшие его с Петербургом, рвет с болью. Худ ли, хорош ли этот холодный каменный город на Неве, а в нем много проработано, много перечувствовано. Здесь бедствовал молодой чиновник десятого класса без куска хлеба и здесь же потом составил чуть ли не состояние гонорарами за книги; здесь напрасно искал места уездного учителя, и здесь же его собеседниками были высокопоставленные вельможи и даже сама царица; здесь был он неведом ни одной душе и здесь же получил такое известное имя… Вот почему стало больно сердцу, когда пришлось прощаться с Питером, уже зная, что не суждено вернуться и увидеть эти улицы, здешних людей и друзей своих, с которыми сроднился. «И зачем это под старость, когда уже новые душевные привязанности устанавливаются так трудно и непрочно, приходится мне расставаться с такими добрыми людьми?»

«Крепкое спасибо Вам, добрейший друг мой, Яков Павлович, что в течение пятнадцати лет Вы позволили мне глубоко уважать и любить Вас, не потеснив этого чистого чувства ни самой легкой тенью. Увидимся ли? Едва ли. Моя многоболезненная жизнь, кажется, уже иссякнута».

Но даже в таком состоянии он рвется делать дело!

И Корфу, и Пугачевскому он сообщает, что намерен поехать в Крым, в Севастополь, чтобы, живя там зимой, продиктовать третий том «Антропологии», который в материалах уже готов. Именно так он и пишет абсолютно одинаково в том и другом письме: «продиктовать третий том моей «Антропологии», который в материалах уже готов».

Продиктовать он уже никому ничего не успел.

А когда после смерти его разобрали бумаги, то оказалось: из выписок-черновиков, которые остались в архиве, невозможно составить хотя бы малую толику заключительного тома!

Однако он ясно говорил: «В материалах уже готов». Значит, весь огромный труд его был в голове. Перестал работать волшебник-мозг, и безвозвратно погибли для человечества мысли, которые могли еще обогатить Педагогику.

Нелегко было Константину Дмитриевичу в последнее время и потому еще, что одолевали его черные сомнения. И даже разочарования при раздумьях о судьбах мира. Он прожил жизнь не суетно, но беспокойно, движимый непрестанной душевной жаждой облагородить соотечественников, чтобы улучшилась жизнь на земле. Но исчезли иллюзии сороковых годов, когда казалось, будто индустриальный век способен принести людям счастье. За границей более чем предостаточно накопилось впечатлений, убеждающих в мещанской ограниченности буржуазного прозябания. «Не показывает ли нам и современное положение западного общества, — писал Ушинский, — что увеличение массы богатства не ведет еще за собой увеличения массы счастья?»

Теперь же, к концу жизни, он оказался свидетелем страшной звериной сущности капитализма. В борьбе за господство в Европе затеяли кровавую бойню Франция и Германия.

«Неужели пришлось мне на склоне моей жизни усумниться в прогрессе? — восклицал Ушинский в своем последнем письме к Корфу 27 сентября 1870 года. — Какой же тут прогресс, когда в настоящую минуту образованнейшие нации мира грызутся, как дикие волки?.. Неужели школы нужны были только для того, чтобы раздуть коллективное самолюбие племени и дать фразы для прикрытия самых черных дел?.. А медоточивые пастырские рацеи, благословляющие именем Христа грабеж, поджог, измену, убийство^ блуд, пьянство, месть, коварство — все, что есть черного на земле! Как кстати здесь имя распятого нищего!»

Он понимал, что Германия — «эта многоученая и нравственная Пруссия» — только еще раскрывает ворота в ужасное будущее для всей Европы. С удивительной, поражающей нас сегодня прозорливостью он предсказывал: «Я считаю войну Германии с Россией совершенно неизбежной». Эта война, объяснял он, сулит немцам очень богатую и очень легкую добычу. «Я долго жил в Германии и убедился, что война с Россией будет национальнейшей войной для немцев». И он снова ужасается: какая страшная перспектива! Война без конца, разорение, оскотение, солдатство — вот тебе и мирный прогресс.

«Конечно, обнажающий меч мечом и погибнет», — изрекает он крылатую фразу, свидетельствуя, как неколебима его вера в победу России над любыми завоевателями. «И если Бисмарк говорит, что всякое великое дело совершается кровью, то он врет — из крови будет только новая кровь».

Будучи убежденным, что «Европа с пруссаками наверху, тяжело налегшими на славянские и романские племена», не может представить залог какого-нибудь продолжительного мира, он делал вывод:

«О, прийдет время, когда сами немцы сочтут Бисмарка злейшим врагом Германии, Пруссии, человечества. Но пока прийдет такое время, страданий придется выпить человечеству целый океан».

Он говорил о Бисмарке, но, читая сегодня эти строчки, написанные свыше ста лет назад, мы, пережившие уже не одну, а две мировые войны, не видим ли перед собой фигуру и «бесноватого фюрера», которого тоже уже прокляли и осудили не только все народы мира, но и сами немцы?

…«Чему же мы должны теперь учить детей?…Я думаю, что мы должны необходимо сделать наши школы воинственными, как ни противно это духу истинной христианской школы; но без независимости нет развития, и ее-то прежде всего следует обеспечить».

Он мучился противоречиями жизни, но и сам был во многом противоречив. Он молился богу, но считал человека не творением духа святого, а венцом развития материальной природы. Он писал о душе, но всем психическим процессам давал естественнонаучное объяснение. Он считал христианскую религию основой морально-нравственного воспитания, но всегда ненавидел поповщину, и духовенство не зря обвиняло его в атеизме… Он жил в эпоху, когда уже проявилось «бешенство страстей капитализма», но, как и многие современники той эпохи, не видел еще, где исход для истинного процветания будущей России. Ведь он и ушел-то из жизни в тот самый год, когда только еще родился Ленин.

В Крым Ушинский, как намечал, не поехал. Однако в ноябре, не без колебаний, он с младшими сыновьями, Костей и Владимиром, в сопровождении Фролкова, отправился в Одессу. И опять по дороге простудился и, едва добравшись до Одессы, свалился в постель с воспалением легких. Из Киева была вызвана Надежда Семеновна.

Он почувствовал себя вдруг хорошо и только пожаловался, что не хватает света. Зажгли четыре свечи, потом принесли еще две, а он все твердил: «Света, еще света!» И наконец, комната осветилась настолько, что Константин Дмитриевич удовлетворенно улыбнулся. И попросил, чтобы ему почитали Жуковского. Он даже сказал, что именно: «Ундину».

Прикрыв глаза, Ушинский слушал знакомые строчки, которые столько раз в детстве читала ему мать.

В этот вечер он и скончался — тихо, словно уснул.

Никто в Одессе не знал Ушинского лично. Но едва слух о смерти его разнесся по городу, как множество людей пожелали отдать дань глубокого уважения останкам русского педагога. Его имя оказалось таким известным, слава такой великой, что на перенесение тела до железнодорожной станции «Куликово поле» явилась огромная толпа народа. В печальной процессии вместе с родными шли за гробом учителя и ученики одесских гимназий, преподаватели всех средних и высших учебных заведений, люди самых разных сословий.

«Вот гроб человека, который всю жизнь свою принес на пользу своих юных соотечественников», — сказал в речи на станции учитель Росиков.

«Константин Дмитриевич Ушинский — автор «Детского мира», «Родного слова» и «Педагогической антропологии». Умер 21 декабря 1870 года на 47 году жизни» — так гласит надпись на надгробном памятнике в Выдубецком монастыре.

Его похоронили на берегу Днепра под огромным каштаном.

Кончилась короткая человеческая жизнь, на долю которой выпало промелькнуть среди миллионов земных существований в середине XIX столетия. Но было это одновременно и началом новой, уже бесконечной, бессмертной жизни — в памяти людских поколений, которые никогда не забывают достойных. Недаром же на памятнике его есть еще и такая надпись: «Мертвые да почиют от трудов своих, дела бо их ходят вслед за ними».

И говорят о нем люди разных поколений, разных эпох…

И. П. Деркачев, симферопольский учитель:

«Этот воспитатель воздвиг себе памятник не е одних сердцах и умах русских детей — многие труженики народного образования долго и с любовью будут вспоминать его плодотворное дело».

Д. Д. Семенов, педагог, друг Ушинского:

«Если весь славянский мир гордится Я. А. Коменским, Швейцария — Песталоцци, Германия — Дистервегом, то мы, русские, не забудем, что среди нас жил и учил Константин Дмитриевич Ушинский».

Н. Ф. Бунаков, выдающийся русский педагог:

«И до настоящего времени, несмотря на то, что прошло уже более тридцати лет со времени Ушинского, сочинения его не утратили своего значения».

В. Н. Столетов, президент Академии педагогических наук СССР:

«Согласно календарю Константин Дмитриевич Ушинский — человек девятнадцатого века. Но благодаря общественно полезной деятельности он живет и в наш век».

Так продолжается его жизнь.

Памятники ему стоят на улицах наших городов, его имя носят институты, школы, библиотеки. Его бронзовый бюст установлен в конференц-зале Академии педагогических наук, а портреты висят точти в каждой школе. Стипендии его имени получают студенты, премии и медали с его изображением присуждаются ученым.

Книги его издаются на десятках языков и у нас и за границей.

Как мудрый советчик, он всегда рядом с тем, кто учит, и со всеми, кто учится.

Пусть же неумолчно звучит для нас и сегодня его добрый, искренний, чистый голос…

«Человек рожден для труда… Сознательный и свободный труд один способен составить счастье человека… Наслаждения являются лишь сопровождающими явлениями… Богатство растет безвредно для человека только тогда, когда вместе с богатством растут и духовные потребности человека… Труд — лучший хранитель человеческой нравственности, и труд же должен быть воспитателем человека… Но труд потому и труд, что он труден, а потому и дорога к счастью трудна…»