Убеждение

XII

Весну 1870 года он предполагал встретить в Италии.

Но по дороге опять простудился, пролежал больной в Вене и по совету врачей вернулся в Россию пить кумыс. Так он оказался в Крыму, под Симферополем, в именьи Варле. Отсюда еще раз написал Корфу: «Соображая различные маршруты, написанные Вами, как добраться до Вас, с моими истощенными силами, я вижу, что это для меня невозможно: и железная дорога меня утомляет, а пуститься на проселок я решительно не смею».

Он словно навсегда прощался с несбывшейся мечтой — не просто увидеться с Корфом, но и приобщиться к живому делу народной школы.

И вдруг… Не только в книгах с острым сюжетом бывают крутые повороты — их с лихвой подбрасывает жизнь. Константин Дмитриевич заболел лихорадкой, бросил лечиться у Варле и переехал в Симферополь. За этот очередной, уже привычный срыв здоровья был он как бы вознагражден нежданной радостью: он попал в кипучий мир педагогов-практиков, в школу на экзамен и даже на учительский съезд…

Он гулял по Симферополю и, проходя мимо мужской гимназии, заметил на стене вывеску: «Образцовый приготовительный класс по способу наглядного обучения». Вернувшись в гостиницу, он поинтересовался у ее содержателя, что это за класс? И услышал ответ: один из учителей занимается с ребятами так занятно, что даже многие почетные жители города ходят смотреть. А сейчас там собрались на съезд народные учителя со всей Таврической губернии.

Константин Дмитриевич попросил Фролкова сходить и обо всем разузнать подробно. Вскоре Александр Федорович возвратился с приглашением:

— Пожалуйста, говорят, двери приготовительного класса никогда и ни для кого не затворяются в течение всего учебного года.

Константин Дмитриевич отправился в гимназию.

Он вступил через калитку в небольшой дворик, аккуратно огороженный, чистенький, с выставленными в ряд клетками, в которых шустро сновали разные зверьки — белки, морские свинки. Вокруг было тихо, безлюдно, шли занятия. Пройдя по коридору к открытой двери в переполненный класс, где сидели ученики и взрослые, Константин Дмитриевич опустился на скамейку у самого входа. На него никто не обратил внимания.

А он сразу понял, что молодой учитель с бородкой, несколько мужиковатый на вид, низкорослый, кряжистый, вел с учениками беседу по тексту «Родного слова». Пункт номер двадцатый: «Меры времени, длины и тяжести». Материал повторялся, ученики отвечали бойко. Но что особенно порадовало Константина Дмитриевича — к уроку были привлечены необходимые наглядные пособия: торговые весы и гирьки, аршин, большой циферблат с подвижными стрелками. Учитель подробно разбирал с учениками каждое понятие, и, передвигая стрелки на циферблате, ученики вразумительно растолковывали, как они понимают, что такое час или минута.

Это было как раз то, ради чего он, Ушинский, писал «Родное слово», учебник, который он сам называл «первой после азбуки книгой для чтения». Он вспомнил, как после выхода «Родного слова» в свет наряду с восторженными письмами от родителей и учителей стали приходить и письма с упреками. Иные из читателей даже разочаровались — они прочитали книжку с ребятами слишком быстро — сказано, что этот учебник на два года, а хватило его всего на несколько месяцев занятий. Но то была вина и ошибка самих учителей — они отнеслись поверхностно и несерьезно к методе автора, накинулись на книгу, как на новинку, пересмотрели картинки да разгадали загадки и тем будто исчерпали ее содержание. Но прочитать и перелистать — это еще далеко не все, надо именно разбирать с учениками каждое понятие, чтобы, постигая явления окружающего мира, дети поняли, какое безграничное богатство таит наш родной русский язык. Недаром же Константин Дмитриевич столь обильно ввел в эту книгу мудрую народную речь — уже на первых трех страничках уместил двенадцать пословиц, поговорок и прибауток, шесть загадок, четыре народные песни, две маленькие сказочки.

ИЗ КНИГИ «РОДНОЕ СЛОВО» «ГОД 1»

№ 20. Меры времени, длины и тяжести.

Час. Аршин. Секунда. Сажень. Четверть. Рубль. Год. Золотник. Фунт. Месяц. Лот. Верста. Неделя. Пуд. Минута. Век. Вершок. Сутки. Тысячелетие.

Слову вера, хлебу мера, деньгам счет. — На завтраке не далеко уедешь. — Есть — так сегодня, а работать — так завтра. — Время денег дороже. — Вес да мера до греха не допустят. — Болезнь входит пудами, а выходит золотниками.

Ленивый и прилежный

«Завтра поучусь, а сегодня погуляю», — говорит ленивый. «Завтра погуляю, а сегодня поучусь», — говорит прилежный.

Надоело трактирщику в долг давать, он и написал на дверях: «Сегодня на деньги, а завтра в долг». Загадка. Когда в году всего два дня?

21. Части дома, экипажа, колеса, растения, животного.

Крыша. Колесо. Ствол. Ступица. Клешня. Корень.

Копыто. Сук. Погреб. Хобот. Голова. Чердак.

Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. — Изба не без крыши. — Остер топор, да и сук зубаст.

Скороговорка. Выдерни лычко из-под кочедычка.

Мох растение, а булыжник камень. — Кот четвероногое животное, а сверчок?.. — Колесо часть экипажа, а ступица?.. Рот часть животного, а корень?..

ИЗ КНИГИ «РОДНОЕ СЛОВО» (для учащих):

«…Дитя входит в духовную жизнь окружающих его людей единственно через посредство отечественного языка…»

. . . . .

…Очень верно проводил сейчас занятия бородач учитель по номеру двадцатому… А за ним неотрывно следили взрослые, их было в классе человек тридцать. Они не только внимательно слушали, но еще и делали в тетрадях какие-то пометки.

Но вот отпущены ученики на чистый воздух, выбрались из класса и учителя. Константин Дмитриевич встал в сторонку. Учитель подошел и представился:

— Деркачев, Илья Петрович.

Вблизи он тоже производил впечатление хитроватого мужичка, но цепкие, умные, с живым блеском глаза его смотрели с той проницательностью, какая рождает у собеседника искреннюю симпатию и полное доверие.

Константин Дмитриевич назвал себя. Ему понравилось, как отнесся к этому Деркачев. Появление автора «Родного слова» для него было, конечно, радостной неожиданностью. И он оживился, обрадовался, однако без излишней суетливости, без всякой угодливости. Константин Дмитриевич пригласил Деркачева зайти на досуге в гостиницу.

За чашкой чая в номере гостиницы они и разговаривали весь вечер о деле, для каждого из них любимом… Рассказал Деркачев и про себя. Учился он в Харьковском университете на медика, недоучился — уволили за невзнос платы, пробыл два с половиной года в Московском университете на юридическом факультете, но и от туда уволили — за участие в студенческих волнениях; давал частные уроки, потом учительствовал в Херсонской гимназии. Только объяснился однажды чересчур резко с попечителем и остался без места. И вот здесь, в Симферополе, благодаря поддержке директора мужской гимназии создал опытный класс. Почему?

— Да захотелось всем показать, что можно учить детишек без битья, — ответил Илья Петрович. — В том же самом городе, в той самой гимназии, где когда-то учился сам и был бит жестоко. Нашел я здесь в живых еще тех людей, которые поступали с нами как палачи. И захотелось, чтобы поняли они — настало время либо уходить с этого поприща, либо становиться добрыми учителями. Конечно, я предвидел, что найду в них непримиримых врагов, и они очень мешают. Сколько нападок приходится выдерживать, насмешек, клеветы!

— Это везде так, где начинается новое, — сказал Константин Дмитриевич, вспомнив Корфа, да и свои мытарства в Смольном. И поинтересовался, принял ли Деркачев класс в таком виде, каким видят его сейчас посетители — с отличными, вполне гигиеническими столами, со всей богатой классной обстановкой, наглядными пособиями и даже этим двориком.

— Нет, что вы! — ответил Деркачев и объяснил, что все сделано собственными руками — помогает ему его младший брат Дмитрий, ну и, конечно, сами ученики. Поддерживают новое дело некоторые члены земской управы — с их помощью второй раз собираются на съезд народные учителя. Первый съезд был месяца два назад, а «тот две недели как открылся — съехались же на него учителя с Таврической губернии, чтобы слушать уроки и обсуждать их, внося свои предложения. Привлек съезд и образованную публику города — на открытии места не хватило для всех пришедших. А задача у съезда одна — возбудить в каждом учителе инициативу и желание делиться своими наблюдениями с коллегами.

— Да вы это завтра сами увидите, — закончил Деркачев. — Ждем вас к себе непременно.

И со следующего дня Константин Дмитриевич стал посещать занятия съезда почти ежедневно. Сначала он молча приглядывался, воздерживаясь от замечаний в классе, только на перерывах вступал с учителями в разговор и принимал в их спорах оживленное участие. Нередко он так увлекался, что начинал кашлять, прикрыв рот платком. Его берегли, просили не волноваться. Но он продолжал говорить.

— Я видел много съездов учителей за границей, — отвечал он. — И там действительно не волновался. А как же могу я не волноваться здесь, когда передо мной русские учителя и наши русские проблемы?

Ему хотелось передать им все те думы, которые волновали его самого при виде всеобщего невежества и застоя в России. «Эти горячие головы просто влюбили меня в их земские школы, — говорил он. — Вот поправлюсь здоровьем и посвящу земским или народным школам весь остаток своей жизни».

Он не желал терять ни одной минуты и сейчас. Деркачев вручил ему экземпляр книги Корфа «Русская начальная школа». Константин Дмитриевич принялся сразу ее читать и делать пометки. И в тот же день, 16 июня, написал Корфу из Симферополя: «Здесь я нашел Вашу книгу… прочел с большим интересом. Она, несомненно, принесет огромную пользу всем тем земствам, в которых есть порядочные люди, понимающие всю важность народной школы. Я сам нашел в ней много нового для себя, потому что Вы взглянули на дело глазами практика, не запутанного никакими предвзятыми теориями, что большей частью случается с людьми, пишущими по тому же предмету».

Организаторы съезда пригласили его в женскую гимназию, где в приготовительном классе занятия тоже шли по «Родному слову». Ушинский попал на экзамен и шесть часов подряд просидел в классе, задавая ученицам вопросы. «Это был прекрасный урок для всех преподавателей», — вспоминали свидетели того экзамена.

А Константин Дмитриевич, прощаясь, с улыбкой сказал:

— Я просто выздоровел у вас!

Еще через несколько дней его возили в Бахчисарай для осмотра татарских школ. Он познакомился с медресе, посетил школу русской грамотности. Здесь впервые увидел он, как его «Родное слово» применялось в условиях нерусской школы. Двадцатилетние ученики с акцентом читали русский текст, и странно было слышать, как какой-нибудь черноволосый бородач басом вытягивал: «Ня-ня». Из бесед со взрослыми учениками Константин Дмитриевич узнал, что русское чтение им дается легче арабского. И приятно было, что у каждого из них, кроме обязательного корана и семи его толкований, непременно был «Год I» «Родного слова».

Авторитет Ушинского, его познания, опытность, горячая заинтересованность, с какой он относился к работе учителей, вызвали к нему у всех участников съезда огромную любовь. Дело дошло до курьезов. Один из наиболее пылких молодых поклонников при беседе о книгах, посвященных народным школам, желая сделать Ушинскому приятное, начал без меры превозносить его труды и одновременно с издевкой высмеивать сочинение Корфа. Грубая лесть в глаза не понравилась Константину Дмитриевичу. Он вспылил:

— Молодой человек! Личность учителя должна быть благородной. Я говорю вам спасибо за добрую оценку моих трудов, но и труды Николая Александровича Корфа в высшей степени почтенны. По вашему мнению, его книга страдает недостатками. Но скажите по совести, а ваши труды не страдают ли недостатками еще больше? Кто же бросает камень в ваши занятия? Я вижу ваши недостатки, но искренне радуюсь успехам. Будучи гостем, я осмеливаюсь делать замечания насчет промахов в ваших уроках, но вижу, что вы желаете делать хорошо. А доброе желание извиняет часто худое исполнение. Этого не нужно забывать и при оценках трудов господина Корфа.

Он опять разволновался и долго кашлял. И никак не ожидал, что этот инцидент обернется назавтра решением учителей — изгнать со съезда, как они выразились, «молодого льстеца», который своими глупыми речами расстроил здоровье уважаемого гостя.

Прослышав об этом, Константин Дмитриевич разволновался еще больше. Он попросил Деркачева ни в коем случае не делать истории из факта простой бестактности.

— Я на своем веку видел много горячих голов, у которых язык привешен слишком легко, но, перекипев, они делались замечательными педагогами.

«Молодой льстец» был, конечно, оставлен в кругу участников съезда. К концу занятий он сделался едва ли не самым любимым собеседником Ушинского.

За день до отъезда Константин Дмитриевич попросил показать ему преподавание геометрии наглядным способом. С первого урока до обеда он сидел в классе, хотел прийти и после обеда, но утомился и, отдыхая в гостинице, запоздал. Деркачев не стал продолжать урока без него, заменил геометрию пением. Константин Дмитриевич все-таки пришел. Он остановился у двери, слушая, как согласно, красиво поют дети. Это его до слез растрогало, он воскликнул:

— Да, дело образования простого народа двинулось вперед!..

Утром в день отъезда, когда Константин Дмитриевич укладывал вещи, в номер вошел Деркачев. Поздоровавшись, он что-то сказал тихонько Фролкову. Тот обратился к Ушинскому:

— Там, в общем зале гостиницы, собрались учителя. Они просят разрешения проводить вас.

— По своей ли доброй воле они это делают? — встревожился Константин Дмитриевич.

— Да, да, — поспешил уверить Деркачев. — Они сами искренне пожелали сделать вам приятное. Официального принуждения никто не делал.

Константин Дмитриевич подумал и вышел в залу.

Тот самый «льстец-буян» первым выступил вперед и, подняв бокал с шампанским, произнес небольшую, на этот раз вполне скромную, но прочувствованную речь.

Константин Дмитриевич сделал глоток и тоже заговорил. Он сказал, что у него есть заветная мечта. Ему хочется, чтобы на Руси поскорее пришло такое время, когда__обучение для всех детей русского народа станет обязательным.

Мысль эта была тогда слишком несбыточной. Поднялся шум. Но Константин Дмитриевич продолжал говорить. И закашлялся. Фролков пытался его удерживать, но он отводил руку секретаря в сторону и говорил, говорил…

Он уезжал наемным экипажем в Ялту через Алушту. Когда, простившись со всеми, он уже садился в экипаж, учителя бросились к заранее заказанным ими извозчикам, чтобы хоть короткое расстояние сопровождать его. Учителя-татары вскочили на верховых лошадей.

Пожимая Деркачеву руку, Константин Дмитриевич сказал:

— Мне просто не хочется вас покидать. Вы меня словно возродили.

Но вот он сел рядом с Фролковым и сразу ссутулился, опустил низко голову, как-то обмяк, отяжелел. Заметив, что он загрустил, всадники-учителя, едва выехали за городскую черту, принялись лихо джигитовать — вертясь вокруг экипажей, они то снимали, то надевали барашковые шапки, подбрасывали их в воздух, кидали на землю и поднимали на всем скаку платки.

Константин Дмитриевич заулыбался. В двадцати верстах от Симферополя все простились с ним уже навсегда…

А он долго оглядывался, пока они не скрылись из виду, и было ему не только грустно, но и умиротворенно-покойно — от того, что есть в России такие люди, от того, что он увидел их воочию и прикоснулся к живому делу. Он понял, что они нужны ему, и он нужен им, и, значит, не напрасно потрачены творческие силы, а сделано все-таки такое, за что он никогда не ожидал наград, хотя теперь и видит, что добрая слава ему будет воздана… И он благодарил жизнь, которая подарила ему напоследок тихую радость такой уверенности, и думал: это уж, конечно, заключительный аккорд в его многотрудной жизни, аккорд, справедливо услаждающий усталую душу.

Но было суждено ему пережить еще одно потрясение — самое ужасное для любящего отцовского сердца…