Уоррен Баффет. Лучший инвестор мира

Дон Файерстайн, глава юридического отдела Salomon, когда-то занимал важное положение в SEC и считался отличным, технически грамотным юристом². Часто занимаясь темными делишками в интересах Гутфрейнда, он считался его consigliere⁴⁰⁷ и имел кличку POD, что расшифровывалось как Prince of Darkness (принц темноты)³. Руководители подразделений Salomon, привыкшие делать все что хотят, работали с юристами, подотчетными Файерстайну, в том числе с Закари Сноу, отвечавшим за поддержку трейдинговых операций. Противостояние влиятельных руководителей подразделений делало юридический отдел одновременно сильным и слабым. Он служил фирме привычным для Salomon образом — подпитывая различные фракции и реагируя на те или иные события. Культура трейдинга настолько сильно пронизывала деятельность Salomon, что даже Файерстайн занимался трейдингом, с любовью управляя винным синдикатом от имени нескольких управляющих директоров. На его факс постоянно приходили уведомления о проведении винных аукционов, являвшихся побочным источником прибыли для участников синдиката. Они предпочитали торговать вином и коллекционировать его, а не пить⁴.

И в тот вечер ни у кого не было желания произносить тосты. Файерстайн знал, что Баффет и Гутфрейнд друзья. Ему было неловко выдавать деликатную информацию Баффету, потому что это должен был сделать Гутфрейнд. Используя готовый «список тем для обсуждения», они со Страуссом сообщили Баффету, что у них возникла «проблема». Исследование, проведенное компанией Wachtell, Upton, выяснило, что Пол Мозер, руководивший отделом Salomon по работе с правительственными облигациями, несколько раз нарушал установленные Министерством финансов правила. Мозер и его заместитель, также замешанный в этом деле, были отстранены от работы, и компания готовилась уведомить о его нарушениях регулирующие органы.

«Кто такой, черт побери, этот Пол Мозер?» — спросил Баффет.

Тридцатишестилетний Пол Мозер приехал в Нью-Йорк из чикагского офиса, где занимался продажей облигаций. Он действовал точно и резко, как лазерный луч, и начинал работу еще до рассвета. Сначала он садился за экран компьютера в своей спальне и общался с контрагентами из Лондона, затем быстро приезжал из своей небольшой квартиры в Бэттери-Парк-сити в огромный новый торговый зал Salomon, расположенный в здании с гранитной облицовкой по адресу Всемирный торговый центр, дом 7. Там он одновременно изучал данные на двадцати экранах вплоть до заката, при этом контролируя деятельность двадцати трейдеров, большинство которых возвышались над его короткой и худой фигурой. Мозер был толковым и чрезмерно агрессивным человеком, однако при этом производил на людей странное впечатление беззащитного и напуганного. Хотя он вырос на Лонг-Айленде, среди других ньюйоркцев он выглядел как неловкий новичок с Северо-Запада. Он входил в число арбитражеров, подчинявшихся Мэриуэзеру, пока Крейг Коутс, прежний глава отдела по торговле правительственными ценными бумагами, не подал в отставку и его не попросили занять освободившееся место. Он, как и прежде, продолжал работать на Мэриуэзера, однако теперь смотрел со стороны на то, что делает его бывшая банда. Гутфрейнд, на которого давили и Баффет, и правление, желавшее увидеть улучшение результатов, поручил Мозеру заняться торговлей иностранными валютами. Всего за несколько месяцев Мозер смог закрыть «черную дыру» и сделать эти операции прибыльными⁵. Поэтому у Гутфрейнда имелись причины быть благодарным Мозеру.

Хотя Мозер мог быть резким и высокомерным и часто считал всех остальных людей вокруг себя уродами, он нравился людям, которые работали с ним бок о бок. В отличие от представителей печально известного ипотечного отдела Salomon он не оскорблял стажеров, не плевался в них полупережеванной пищей и не отправлял их в ближайший ресторан с требованием купить двенадцать больших пицц. Иногда он даже разговаривал со стажерами.

За свой упорный труд Мозер получил в том году 4,75 миллиона долларов. Это была большая, но недостаточная для него сумма. Мозер чувствовал себя проигравшей стороной. Внутри него что-то щелкнуло, когда он узнал, что его бывший коллега Ларри Хилибранд получил в результате секретного соглашения 23 миллиона долларов. Мозер привык зарабатывать больше арбитражеров⁶, а теперь оказался в числе отстающих⁷. После долгих размышлений он потребовал, чтобы деятельность его отдела не подвергалась аудиту (возможно, ему казалось, что, действуя таким образом, он сможет избежать чрезмерного надзора)⁸.

Мозер был одним из нескольких десятков человек, которые регулярно общались с правительством США по вопросам финансирования его задолженности, почти каждый день беседовали с сотрудниками ФРС и ежеквартально — с бюрократами из Министерства финансов в Madison Hotel. Будучи представителем Salomon как «первичного дилера», он щедро делился с правительственными чиновниками слухами и советами, а в ответ на это был первым в очереди клиентов в случае, когда правительство хотело продать свои долговые бумаги. Чем-то он напоминал влиятельного кардинала, сидевшего по правую руку от Папы Римского.

Облигации у правительства имели право покупать только первичные дилеры. Все остальные должны были размещать свои заявки на покупку через первичных дилеров, которые в данном случае вели себя как брокеры. Это давало им невообразимые преимущества, связанные с ограниченным доступом, что выражалось в том, что им принадлежала огромная доля рынка. Осознавая потребности как своих клиентов, так и правительства, дилеры зарабатывали прибыль за счет разрыва между спросом и предложением. Однако такая позиция в отношениях с правительством требовала огромного кредита доверия. Правительство ожидало, что первичные дилеры будут вести себя подобно кардиналам на торжественной мессе. Хотя у них было право первыми испить из общей чаши, они не имели права набраться и опозорить Церковь.

По мере приближения аукциона первичные дилеры все интенсивнее работали на телефонах, подогревая аппетит своих клиентов к правительственным облигациям. Ощущение Мозера относительно того, каким образом поведет себя рынок, превращалось в ставку, по которой Salomon предлагал облигации клиентам. В назначенный день за несколько секунд до того, как часы били час, дилеры звонили так называемым «бегунам», стоявшим у таксофонов в здании ФРС в центре города. «Бегуны» были готовы записать данные о заявке, а затем устремиться с заполненным документом к деревянному ящику, стоявшему на столе одного из клерков ФРС. Ровно в час дня клерк перекрывал доступ к ящику. Это символизировало окончание аукциона. Правительство использовало эту старомодную систему десятилетиями.

Естественное для рынка напряжение было связано с противостоянием интересов Министерства финансов и дилеров по вопросам ставок и объемов. Министерство финансов выставляло на аукцион определенное количество облигаций и хотело получить за них наивысшую сумму, в то время как дилеры хотел заплатить минимальную сумму, достаточную для выигрыша аукциона (или получения максимальной доли от продаваемых акций). При этом они совершенно не хотели переплачивать, так как это привело бы к уменьшению их прибыли при перепродаже. Ставки были доведены до совершенства и уникальной точности — трейдеры использовали в качестве единицы измерения 0,001 доллара. Это кажется чем-то неважным и незаметным, однако при достаточно большой сумме даже 0,001 процента от нее может представлять собой немалое состояние. Например, для 100 миллионов долларов эта доля составит 100 000. А для миллиарда долларов — 1 миллион. Так как правительственные облигации были менее прибыльными, чем ипотечные или корпоративные, казначейские обязательства продавались пакетами определенного размера для того, чтобы дилеры и финансовые управляющие могли заработать достаточное количество денег.

Крупные объемы торгов предполагали, что правительству необходимо работать с крупными дилерами — людьми, знавшими рынок и имевшими достаточно сил для того, чтобы продать большой пакет облигаций. В то время крупнейшим дилером была компания Salomon. В начале 1980-х годов Министерство финансов позволило фирмам покупать до половины выпуска облигаций на свое имя. Salomon часто участвовала в подобных аукционах, а затем придерживала облигации достаточно долго для того, чтобы «выжать досуха» владельцев коротких позиций по казначейским облигациям. Короткая позиция означала, что выставивший ее участник рынка рассчитывал на падение цен. В ситуации, когда на рынке не оставалось достаточного количества свободных облигаций, он был вынужден выкупать облигации у державших их владельцев типа Salomon для того, чтобы рассчитаться по выставленным ранее обязательствам. Возникало так называемое «сжатие», цены выстреливали вверх, продавцы коротких позиций отчаянно вопили, трейдинговый зал разражался приветственными криками, a Salomon купалась в высоких прибылях и вела себя, как настоящий король Уолл-стрит. Участие в такого рода аукционах позволяло компании заработать больше денег на обычно неприбыльных правительственных облигациях и впрыскивало немало тестостерона в обычно скучную и унылую часть офиса, где за своими столами сидели трейдеры по правительственным облигациям.

Понаблюдав за рынком, Министерство финансов снизило лимит и сообщило, что теперь индивидуальный дилер может покупать не выше 35 процентов выпуска, что значительно затрудняло проведение прежних схем. Время от времени компании удавалось выжать деньги по прежней схеме, но в целом Salomon уже не владела рынком так же безоговорочно, как раньше. Очевидно, что Salomon совершенно не нравилось это нововведение. Так как объемы заявок превышали объемы выпускаемых облигаций, министерство удовлетворяло заявки пропорционально их объему. Иными словами, если компания хотела получить 35 процентов выпуска, ей нужно было указывать в заявке более высокую долю.

Таким образом, действия, предпринятые правительством, лишили соответствующий отдел Salomon значительной части прибыли. Разумеется, тестостероновые пары не рассеялись. Мозер дважды испытывал терпение министерства в 1990 году, указывая в своей заявке количество акций, превышавшее 100 процентов всего выпуска. Майкл Бэшем, управлявший проведением аукционами, порекомендовал ему больше так не делать. Мозер принял участие в «извинительном завтраке» с Бобом Глаубером, заместителем министра финансов. Он выдавил из себя несколько слов, однако ни одно из них нельзя было считать однозначным извинением. Мозер заявил, что завышение суммы в заявке соответствует интересам правительства, так как повышает спрос на облигации⁹. Бэшема эти слова не убедили, и он вновь поменял правила проведения аукциона. Теперь ни одна из участвующих в нем и действующих от своего имени компаний не могла включить в заявку сумму свыше 35 процентов от объема выпуска. Это ограничение означало, что Salomon не смогла бы получить даже заявленных 35 процентов.

Это была предыстория, а теперь Файерстайн зачитывал Баффету черновик пресс-релиза Salomon, который должен был выйти на следующее утро и быть доведен до сведения членов правления вечером накануне. В пресс-релизе описывалось, каким образом решил действовать Мозер в своем противостоянии с Бэшемом. В декабре 1990-го и феврале 1991 года он выставил неавторизованные заявки на сумму, превышавшую установленный правительством лимит.

Файерстайн передал Баффету письменное изложение событий, а также сообщил ему, что уже имел продолжительную беседу с Мангером, проводившим время в своем загородном доме в Миннесоте¹⁰. Мангер употребил выражение «сосание пальца» и добавил, что «люди постоянно это делают»¹¹. Баффет узнал привычную для Мангера метафору, означавшую склонность к постоянному «откладыванию на потом» неприятных мыслей и дел, и не придал случившемуся особенного значения. Уоррен даже не поинтересовался, кто, по мнению Мангера, занимался в этой ситуации «сосанием пальца». Через семь-восемь минут он повесил трубку, понимая, что услышанные новости не столь хороши, как он ожидал. Тем не менее он не испытывал достаточного беспокойства для того, чтобы сразу же перезвонить Мангеру. Он знал, что после выходных и так встретится с Чарли, поэтому решил насладиться видами озера Тахо. Затем он присоединился к Астрид и Блюмкиным в столовой, где те ужинали перед тем, как пойти на развлекательное шоу.

В то время как Баффет наблюдал за шоу, самолет Джона Гутфрейнда, летевший из Лондона, наконец-то приземлился в точке назначения. Тем же вечером Гутфрейнд, Страусс и Файерстайн организовали встречу с Ричардом Бриденом и Биллом Маклу-касом, двумя высшими руководителями SEC. Они также позвонили Джеральду Корригану, высокому и мясистому президенту нью-йоркского отделения Федеральной резервной системы.

Используя свой список «тем для обсуждения», Гутфрейнд и Страусс сообщили Бридену, Маклукасу и Корригану чуть больше, чем услышали члены правления Salomon. Мозер не просто подал заявку с превышением лимита. Для того чтобы обойти ограничение в 35 процентов, он выставил на аукцион в феврале 1991 года фальшивую заявку от имени своего клиента и перевел полученные за нее облигации на счет Salomon. Более того, оказалось, что эта фальшивая заявка была не единственной. Когда руководителям задали вопрос, почему они не сообщили об этом нарушении раньше, те объяснили это просчетами в системе надзора. В то время SEC и Министерство финансов уже вовсю занимались изучением действий Мозера, который допустил нарушения при выдаче заявки на майском аукционе по двухлетним облигациям. Его действия находились под пристальным контролем со стороны регуляторов. У них появились сомнения и в отношении действий Salomon. Каким образом столь запоздалое уведомление могло быть связано с недостаточным контролем? Регуляторам теперь предстояло принять решение, означает ли это признание наличие значительных и системных проблем в Salomon.

В любом случае это признание достаточно сильно смутило и Министерство финансов, и ФРС. Корриган был шокирован тем, что, обратившись к нему, компания не сказала, что уже уволила Мозера и разработала программу исправления ситуации, которая включала бы в себя целый набор новых контрольных инструментов. Однако он тем не менее ожидал, что она сообщит ему об этом через 24 или 48 часов, после чего он «мог бы назначить для них испытательный срок и надеяться, что дальнейших срывов не произойдет». Он вспоминал, как сообщил Гутфрейнду и Страуссу «терпеливо и бесстрастно», что теперь у них появилась немедленная обязанность проинформировать о случившемся общественность. На основании известных ему данных он даже не предполагал, что этот инцидент может превратиться «в очень и очень важную проблему»¹². Однако ему казалось, что Страусс и Гутфрейнд не до конца его поняли. Глядя с позиций сегодняшнего дня, можно предположить, что отъезд Гутфрейнда в Лондон (вследствие чего возможность пообщаться с Баффетом, Мангером и другими директорами полностью зависела от действий авиакомпании) был достаточно красноречивым жестом сам по себе.

На следующий день, в пятницу, 9 августа, Баффет развлекался в обществе Астрид и Блюмкиных, прогуливаясь с ними по улицам Вирджиния-Сити, старого западного города золотоискателей. В какой-то момент он решил позвонить в свой офис. Ему сообщили о том, что ничего экстраординарного не происходит. Звонков из Salomon не поступало. Salomon выпустила пресс-релиз, описывавший произошедшие события в достаточно расплывчатых терминах. Тем не менее акции компании упали на 5 процентов — до уровня 34,75 доллара.

В субботу Баффет позвонил Мангеру, который все еще находился в своем домике в Стар-Айленде. Мангер рассказал ему эту же историю более подробно, после чего она стала выглядеть более тревожной. Файерстайн, державший перед глазами «список тем для обсуждения», сказал ему, что «одна часть проблемы была известна еще с прошлого апреля». И хотя те же самые слова были донесены и до других директоров, включая Баффета, они прозвучали как своего рода техническое и формальное уведомление¹³. Однако Мангер сразу же ухватился за деланно-пассивную интонацию сказанного и чрезмерное использование сложных юридических конструкций. Сказанное обеспокоило его. Что означали слова «была известна»? Что именно было известно? И кому?¹⁴ После ряда прямых вопросов Файерстайн описал Мангеру происходившее с большим количеством деталей, в сущности, сказав ему то же самое, что было доведено до сведения Корригана¹⁵.

Файерстайн сказал, что Мозер получил в апреле письмо из Министерства финансов, сообщавшее, что ведется расследование по одной из его заявок¹⁶. Поняв, что его игра вот-вот будет раскрыта, Мозер пришел 25 апреля к своему боссу Джону Мэриуэзеру и сделал своего рода признание. В феврале, стремясь обойти 35-процентное ограничение, он создал не только заявку от имени Salomon, но и несколько подложных заявок от имени реальных клиентов компании¹⁷. Мозер поклялся Мэриуэзеру, что это было сделано лишь однажды и что он никогда не сделает этого в следующий раз.

Мэриуэзер моментально ответил, что подобные действия могут «угрожать карьере» Мозера, и сообщил о его признании Файерстайну и Страуссу. А 29 апреля все трое пришли к Гутфрейнду и рассказали ему о признании Мозера. Как позднее вспоминали участники разговора, Гутфрейнд густо покраснел и казался крайне расстроенным услышанными новостями.

Таким образом, Гутфрейнд знал о случившемся уже в апреле. Об этом знал и Страусс. Знал и Мэриуэзер. Знал и Файерстайн, главный юрисконсульт компании. Знали все они.

Файерстайн сразу же проинформировал Гутфрейнда о том, что действия Мозера можно квалифицировать как преступление. Однако он не считал, что фирма должна уведомить о происшедшем соответствующие органы. Тем не менее Файерстайн был уверен, что Salomon столкнется с серьезным неудовольствием со стороны регуляторов, если не сделает вообще ничего, поэтому предложил сообщить о случившемся в Федеральную резервную систему. Гутфрейнд сказал, что сам займется этим. Любопытно, однако, что после этого никто не озаботился тем, чтобы дойти до здания ФРС и сообщить о случившемся Джерри Корригану. Более того, решив, что создание фальшивой заявки было «однократным и несистематическим действием», они решили оставить Мозера во главе отдела, занимавшегося правительственными ценными бумагами. Услышав это, Мангер как раз и сказал свою фразу о «сосании пальца», а также добавил: «Люди постоянно ведут себя таким образом». Позднее он объяснял, что под «сосанием пальца» он понимает ситуацию, когда участники «сидят, думают, размышляют и консультируются вместо того, чтобы действовать»¹⁸.

Мангер сообщил Баффету о том, что подверг сомнению и содержание пресс-релиза. Он задался вопросом: почему в нем не отражено, что руководству компании уже были известны определенные факты? Файерстайн согласился с его доводами, но сообщил, что было принято решение не разглашать эту информацию, так как, по мнению руководства компании, подобное разглашение могло не понравиться кредиторам Salomon. Компания имела задолженность в размере десятков миллионов долларов, выраженную в краткосрочных ценных бумагах, и эта задолженность возобновлялась чуть ли не ежедневно. В случае разглашения информации кредиторы могли отказаться продлевать кредитные линии. С точки зрения Мангера, «проблемы с кредиторами» были синонимом «финансовой паники»¹⁹. При отсутствии достаточных рычагов влияния он сдался, однако в нынешних условиях они с Баффетом пришли к выводу, что раскрытие информации становится необходимым. Они отлично представляли себе, что может случиться после этого.

Через два дня, утром в понедельник, 12 августа, Wall Street Journal сообщил о деталях произошедшего в статье с пугающим заголовком: «Большие проблемы: признание Salomon о нарушениях про торговле правительственными облигациями дает пинок рынку — доля одной компании в покупке на аукционе могла достичь 85 процентов. Продолжается расследование — что знали руководители компании?» В статье упоминалось о возможности «обвинений в манипулировании рынком, нарушении законодательства в области ценных бумаг, направленного на предотвращение мошеннических действий, и недостоверных показаниях федеральным органам». Также в статье говорилось о том, что могут быть возбуждены уголовные дела по обвинению в «мошенничестве»²⁰.

Гутфрейнд позвонил Баффету. Его голос звучал достаточно умиротворенным. По мнению Баффета, Гутфрейнд был уверен в том, что эта ситуация приведет лишь «к незначительному падению курса акций». Однако, держа перед глазами угрожающую статью, Баффет подумал, что такое благодушие связано с непониманием ситуации²¹. Казалось, что Гутфрейнд не замечает, как многое изменилось с прошлой недели. Баффет потребовал, чтобы компания предала гласности больше деталей. Казначейское подразделение Salomon уже испытывало проблемы с размещением коммерческих ценных бумаг компании — это свидетельствовало о том, что кредиторы понемногу начали нервничать²².

Тем временем Мангер пытался связаться с Марти Липтоном из компании Wachtell, Lipton, — лучшим другом Джона Гутфрейнда и внешним юридическим консультантом Salomon. Липтон был настолько тесно связан с Salomon, что его номер был забит в список самых важных номеров на телефоне Дональда Файерстайна наряду с номерами его жены и аукционных домов Sotheby’s и Christie’s²³. Мангер знал, что Липтон и его телефон неразлучны, как Баффет и свежий номер Wall Street Journal. В то время мобильные телефоны были достаточно редки и их не было даже у руководителей крупнейших юридических компаний. Мангер рассчитывал на телефонную систему в офисе Wachtell, Lipton, которая, как он позднее рассказывал на слушаниях в SEC, была «лучшей системой из когда-либо виденных мной и позволяла связаться с Марти Липтоном в любое время дня и ночи... Мне кажется, что она позволяла добраться до него даже тогда, когда он занимался сексом»²⁴.

Достоверно неизвестно, в каком положении находился Липтон, когда Мангер до него дозвонился. Мангер потребовал, чтобы компания выпустила новый пресс-релиз и сообщила, что информация в предыдущем была неполной. Липтон согласился с тем, чтобы правление компании обсудило этот вопрос в ходе телефонной конференции в среду.

Неудивительно, что Джерри Корриган из ФРС был расстроен отсутствием информации со стороны Salomon еще больше, чем Мангер. В понедельник, 12 августа, он поручил Питеру Стернлайту, одному из своих вице-президентов, набросать черновик письма в Salomon Inc., в котором говорилось о том, что своими действиями компания поставила под сомнение «возможность сохранения деловых связей» с ФРС, причиной чему послужила неспособность компании своевременно донести до ФРС имевшуюся у нее информацию. Salomon предлагалось в течение десяти дней сообщить обо всех «нарушениях, просчетах и неточностях», которые ей удалось выявить.

В свете предшествовавшей беседы Корригана со Страуссом и Гутфрейндом это письмо могло показаться смертельной угрозой. Если бы ФРС разорвало связи Salomon с правительством, то ее клиенты и кредиторы испарились бы в одно мгновение. Последствия не замедлили бы сказаться и были бы крайне значительными.

Salomon имела второй по размерам баланс среди всех компаний США — больше, чем у Merrill Lynch, Bank of America или American Express. Почти все полученные компанией кредиты были краткосрочными, то есть кредиторы могли потребовать возврата через несколько дней, максимум через неделю. Долги компании составляли 146 миллиардов долларов, а собственный капитал — всего 4 миллиарда. Каждый день на балансе компании отражалось около 50 миллиардов долларов незавершенных сделок — то есть сделок, по которым уже произведены операции, но не завершены финансовые расчеты. Эти сделки могли зависнуть на полдороге. Также у Salomon имелся ряд внебалансовых обязательств по деривативам (валютные и процентные свопы, фьючерсные контракты и т. д.) — огромная цепь обязательств перед партнерами во всем мире, многие из которых, в свою очередь, имели и другие связанные с этими бумагами контракты. Иными словами, в итоге возникала огромная глобальная финансовая паутина. При исчезновении источников финансирования Salomon пришлось бы распродавать активы. Однако если бы источники финансирования исчезли за несколько дней, продажа активов заняла бы куда большее время. У правительства не имелось четкой национальной политики предоставления займов нуждавшимся инвестиционным банкам, потому что они были «слишком большими, чтобы потерпеть крах». Однако в данном случае компания могла рухнуть буквально за один день⁴⁰⁸.

Корриган свободнее уселся в своем кресле, уверенный, что, как только Salomon получит письма Стернлайта, ее руководство поймет, что к виску компании уже приставлен заряженный пистолет, и будет делать правильные шаги.

Сама же компания была наполнена слухами, активно распространявшимися после выхода пресс-релиза и статьи в Wall Street Journal. После обеда в понедельник в огромном зале на нижнем этаже здания было созвано общее собрание. В зал набилось почти пятьсот человек; а еще сотни сотрудников из других офисов Salomon по всему миру наблюдали за проведением собрания по телевизору. Гутфрейнд и Страусс сухо изложили собравшимся основные факты. Приготовленное этими «поварами» блюдо снаружи напоминало хрустящее хорошо пропеченное безе, внутри которого, однако, находился малоприятный сюрприз. После собрания Билл Макинтош, глава облигационного отдела, был приглашен в офис Гутфрейнда. По его словам, находившиеся в офисе Гутфрейнд, Страусс и Марти Липтон производили впечатление «трех крайне напуганных людей». Чуть раньше он попросил о встрече с Гутфрейндом для обсуждения других вопросов, но неожиданно они спросили его мнение о сложившейся ситуации. Макинтош потребовал, чтобы ему объяснили, что происходит на самом деле.

Он чувствовал, что в пресс-релизе и версии событий, доведенной до сотрудников, не хватает чего-то важного²⁵. В конце концов ему было поручено (вместе с юрисконсультом Заком Сноу) написать черновик нового пресс-релиза.

На следующее утро Макинтош и Сноу приступили к работе. Примерно к полудню Макинтош направился на встречу с Дериком Моханом, вице-президентом по вопросам инвестиционного банковского обслуживания. Мохан только что вернулся из Азии, где занимался регулированием различных операционных вопросов. В изложенных фактах Мохан заметил явные признаки надвигавшейся катастрофы. Найдя Сноу, он надавил на него и потребовал, чтобы тот сообщил ему всю правду.

У Сноу и без того не было намерения скрывать что-либо от Мохана. Он начал говорить, и постепенно перед Моханом возникла совершенно иная картина произошедшего. Оказалось, что в апреле, после того как Мозер сделал свое первое признание о действиях на февральском аукционе, Мэриуэзер настоял на том, чтобы Мозера не увольняли, несмотря на то что Файерстайн был убежден в том, что действия Мозера можно было считать преступлением. Сноу был посвящен в детали при условии сохранения конфиденциальности. Прошел месяц, а Мозер все еще возглавлял отдел по работе с правительственными бумагами. Файерстайн просил Гутфрейнда выступить с заявлением, и Гутфрейнд уверял его, что обязательно это сделает. Однако в итоге никто из них так и не уведомил правительство. Тем временем Мэриуэзеру было поручено наблюдать за Мозером, который, как предполагалось, отказался от прежних привычек.

Затем Мозеру было поручено выставить заявки на сумму свыше 100 процентов выпуска на аукционе по двухлетним облигациям, проходившем в конце мая. И хотя частично исполнение заявки должно было финансироваться компанией в интересах ее клиентов, Джон Макфарлейн, казначей Salomon, забеспокоился. Он посчитал эту ситуацию явно опасным сигналом и созвал встречу с участием Сноу и Мэриуэзера. Сноу направился к своему боссу Файерстайну, который согласился с тем, что эта заявка была возмутительной. Они решили не выделять Мозеру средства на ее исполнение²⁶.

Однако Мозер смог раздобыть деньги и направить заявку⁴⁰⁹. Он перехитрил своих надсмотрщиков, выставил подозрительную заявку и инициировал невероятный скандал. В итоге Salomon получила контроль над 78 процентами выпуска казначейских облигаций и вместе с небольшой группой клиентов могла контролировать рынок двухлетних облигаций. Цены рванули вверх²⁷. Потери других компаний от этой операции по «сжатию» превысили 100 миллионов долларов, а несколько мелких фирм пострадали настолько сильно, что были вынуждены подать заявление о банкротстве²⁸.

Внутри Salomon это «сжатие» вызвало значительное беспокойство. Конкуренты изображали компанию в прессе как пирата с Уолл-стрит. Члены правления, в том числе и Баффет, выплеснули на очередном заседании свой гнев относительно того, что Salomon загнала в угол рынок двухлетних облигаций. Файерстайн поручил Сноу провести внутреннее расследование июньского «сжатия». Оказалось, что Мозер незадолго до размещения заявки обедал с представителями двух хедж-фондов, и именно эти клиенты разместили заявки, вовлеченные в «сжатие». Можно было предположить, что факт такого совместного обеда свидетельствовал о сговоре с целью манипуляции рынком. Однако при отсутствии четких доказательств Мозер смог найти какое-то иное объяснение²⁹. Гутфрейнд решил встретиться со своими кураторами из Казначейства и ФРС с тем, чтобы согласовать позиции в отношении «сжатия». Когда он пришел к Глауберу в середине июня, тот сидел на диване и дымил сигарой. Гутфрейнд повинился перед Глаубером за последствия «сжатия» и предложил свое сотрудничество в расследовании этого дела, однако всячески защищал Мозера от обвинений в сознательных злоупотреблениях на майском аукционе. Кроме того, он не упомянул о других известных ему вещах, например о фальшивых заявках Мозера на предыдущем аукционе. Однако в ответ на «сжатие» и другие предшествовавшие проблемы с Мозером SEC и антитрестовское подразделение Министерства юстиции втайне от Salomon начали расследовать деятельность компании.

Примерно через неделю после встречи с Глаубером Гутфрейнд, Страусс и Мэриуэ-зер принялись обсуждать, стоит ли компании докладывать казначейству о проблемах на февральском аукционе. Поскольку скандалы вокруг «сжатия» не утихали, они решили хранить молчание. Через несколько дней SEC отправила в Salomon письмо с запросом информации относительно майского аукциона. Это было первым признаком того, что проблема с двухлетними аукционами будет не затихать, а, наоборот, набирать обороты. Любой получивший такое письмо обеспокоился бы внезапным интересом SEC к деятельности подразделения, торговавшего правительственными облигациями.

Еще через два дня Гутфрейнд заехал в Омаху, чтобы повидаться с Баффетом на пути в Лас-Вегас, где собирался изучить некоторые объекты, финансировавшиеся Salomon. Сноу, не знавший об этой поездке, опустил ее в своем рассказе Мохану о случившемся. Позже Баффет поделился деталями этой встречи.

«Я заехал за ним в аэропорт. Джон провел в офисе примерно полтора часа. Он провел час в телефонных разговорах с разными людьми, а потом мы с ним беседовали в течение получаса. Казалось, что он все время ходит вокруг да около. В итоге мы не смогли обсудить ни одной серьезной темы. Ему стоило больших трудов добраться до Омахи, но он так ничего мне и не сказал».

Озадаченный целью этого визита, Баффет пригласил Гутфрейнда на скромный обед, а затем отвез его в недавно приобретенный им ювелирный магазин Borsheim’s, находившийся неподалеку от Furniture Mart. Руководивший магазином Айк Фридман, племянник Миссис Би, был уникальным человеком, сделанным из того же теста, что его тетушка.

Фридман отвел Гутфрейнда в центр Borsheim’s, где выставлялись по-настоящему дорогие вещи. Гутфрейнд выбрал для своей жены Сьюзан украшение за 60 000 долларов. Позднее он вспоминал, что для Баффета был крайне важным этот факт покупки³⁰. Затем он заметил дорогие часы, выставленные на стратегически правильном месте, сразу же за центральной витриной, и направился к ним, чтобы рассмотреть их в деталях. Сам Фридман предпочитал продавать не часы, а дорогие ювелирные изделия. «О, часы... — сказал он Гутфрейнду. — Они постоянно то теряются, то ломаются. Так зачем выкладывать за часы кучу денег?» Он посмотрел на богато выглядевшие часы на запястье Гутфрейнда и спросил того, сколько он за них заплатил. Гутфрейнд ответил.

«Тысячу девятьсот девяносто пять долларов³¹, — медленно повторил Фридман. — Что ж... тебя облапошили, Джон».

Нужно было видеть выражение лица Джона в этот момент.

Гутфрейнд со своими слишком дорогими часами вернулся в Нью-Йорк в конце июня, чтобы подарить своей жене коробку из Borsheims темно-красного цвета, обитую изнутри шелковой подкладкой.

Через несколько дней, в начале июля, антитрестовское подразделение Министерства юстиции формально уведомило Salomon о том, что занимается расследованием «сжатия» в ходе майского аукциона двухлетних ценных бумаг, о котором компания писала в SEC. Гутфрейнд, по словам Сноу, посерьезнел и нанял компанию Марти Липтона Wachtell, Lipton, внешнего консультанта Salomon, для проведения собственного расследования от имени Salomon относительно обстоятельств майского «сжатия»⁴¹⁰. Внутри Salomon царили совершенно противоположные настроения в отношении «сжатия». Кто-то говорил, что рынок казначейских бумаг был изначально спроектирован так, что допускал возможность подобных действий. Работа дилера заключалась в том, чтобы работать со своими клиентами над распределением значительных пакетов облигаций. Небольшие «сжатия» происходили на этом рынке постоянно. В данном случае проблема оказалась чуть шире обычного. Ну и что? Казначейство просто пыталось навесить на Salomon всех собак. Многие годы безумного высокомерия, изображенного в книге «Покер лжецов», вкупе с постепенной эрозией власти превратили Salomon в боксерскую грушу³².

Однако другие были в ярости из-за того, что Мозер опять обманул Казначейство. Их поражало, как он мог осмелиться на такую масштабную махинацию, зная, что его отношения с Бэшемом уже далеки от приятельских. Появились и другие вопросы. Почему Мозер — и без того находясь на испытательном сроке за «возможно преступное» поведение — начал так явно дразнить Казначейство, что его действия заставили всю финансовую прессу писать об этом, что гарантированно привлекало к нему еще большее внимание?³³

Сноу, отчитывавшийся перед Файерстайном за все трейдинговые операции, отвечал за внутреннее расследование по майскому «сжатию». Часть июня он находился вне офиса вследствие операции на колене. Ни он сам, ни Файерстайн не участвовали во встрече с Глаубером и не знали о принятом решении отложить предание гласности действий Мозера³⁴. Вернувшись в офис в июле, Сноу быстро понял, что уже выпал из цикла. Люди начали проводить все больше времени на собраниях. Мысли об этой ситуации постоянно преследовали его. Как-то ночью ему приснился сон. На следующее утро он зашел в офис Файерстайна и поделился с ним рассказом о ночном «приключении», в котором они позвонили Уоррену Баффету и рассказали ему о фальшивой заявке, потому что были крайне напуганы бездействием со стороны Гутфрейнда и Страусса.

Файерстайн начал прятать глаза от Сноу. «Нет, нет, — сказал он. — До этого дело не дойдет». Файерстайн все еще пытался повлиять на Гутфрейнда. Рассказ о случившемся Баффету привел бы к разрыву имевшихся связей³⁵. Сноу, поведав о своем сне, совершенно не пытался таким образом обойти своего босса и не думал сам звонить Баффету, однако ему казалось, что Файерстайн мог бы прислушаться к его совету³⁶.

Через несколько дней после начала своей работы представители Wachtell, Lipton сформировали предварительный отчет о майском «сжатии». Только теперь им сообщили, что высшее руководство уже в апреле знало о том, что Мозер разместил на февральском аукционе неавторизованную заявку.

С учетом этих данных поведение руководства Salomon выглядело значительно хуже. Узнав о фальшивой февральской заявке Мозера (размещение которой, по словам Файерстайна, было «преступлением по своей природе»), руководители тем не менее позволили Мэриуэзеру поручиться за Мозера и приняли на веру слова самого Мозера о том, что он никогда прежде не занимался подобными вещами. Действия Мозера не были расследованы надлежащим образом, а сам он не понес никакого наказания. Они оставили его на своем месте, что и позволило случиться майскому «сжатию». В итоге Salomon попала в гораздо более серьезную западню. Теперь, если бы они рассказали правительству о том, что знали о прежних прегрешениях Мозера, но предпочли умолчать о них, в глазах правительственных чиновников вся компания выглядела бы бандой мошенников. Хуже всего было то, что Гутфрейнд встречался с Бобом Глаубером в середине июня и обсуждал проблему майского «сжатия», но при этом ничего не сказал о предшествовавших событиях. Теперь же, как Сноу рассказывал Мохану, когда информация начала всплывать на поверхность, все вовлеченные в это дело люди стали наперебой говорить о том, что задержка с информированием была вызвана тем, что ошибка Мозера была незначительной, не принесла вреда ни одному клиенту и ничего не стоила правительству³⁷. Гутфрейнд объяснил, что просто не считал случившееся сколько-нибудь важным³⁸.

К сожалению, в этом он ошибся. Как обнаружили следователи из Wachtell, махинации Мозера не ограничивались февральским аукционом. Им удалось выяснить, что он вел себя подобным образом еще в пяти аукционах⁴¹¹. До этого момента на поверхность всплыли детали только двух из них. Свой рассказ Мохану Сноу закончил красочным описанием произошедшего накануне собрания с участием внутренних и внешних юридических консультантов, которое произошло после того, как сотрудники получили сырое и маловразумительное объяснение происходившего. Сноу полагал, что сведения, известные руководству компании, необходимо предать гласности. Его предложение было отвергнуто. «Мне и без того будет сложно справиться с этим делом, — сказал ему Гутфрейнд. — Не понимаю, почему бы тебе самому не взять на себя работу над собственными проблемами»³⁹.

Мохан был глубоко обеспокоен случившимся еще до того, как услышал от Сноу новую информацию. С момента выхода первого пресс-релиза прошло семь дней. В течение всего этого времени история обсасывалась в прессе, курс акций компании падал, начались проблемы с размещением ее собственных коммерческих ценных бумаг, были обнаружены факты новых фальсификаций при размещении заявок, а Гутфрейнд и Страусс накормили сотрудников компании несъедобной версией происходящего. Выслушав рассказ Сноу, Мохан в бешенстве начал кричать на него и требовать, чтобы тот больше не утаивал от него ни одного факта. Затем он пошел в зал трейдеров, где сцепился с Мэриуэзером, начальником Мозера. «Что, черт побери, происходит у вас, Джон?» — спросил он.

Мэриуэзер опустил голову. «Слишком поздно», — сказал он и отказался продолжать разговор⁴⁰.

Так или иначе, Сноу с Макинтошем провели остаток вечера в подготовке нового пресс-релиза, призванного объяснить происходящее. Тем же вечером Страусс и Гут-фрейнд позвонили Корригану для того, чтобы высказать свое отношение к угрожающему письму Стернлайта, полученному рано утром. Корриган понимал, что телефон на другом конце поставлен на громкую связь и вокруг стола столпилось огромное количество незнакомых юристов, слушавших каждое его слово. Беседа началась с того, что Корригану сообщили о том, что фирма провела расследование и что «принятая в других фирмах практика» допускает завышение размера заявок на новые выпуски ряда облигаций для того, чтобы получить большую долю выпущенных бумаг. Корриган воспринял такое начало разговора как «попытку отклониться от темы, если не хуже того». Сказанные слова не были никоим образом связаны ни со «сжатием», ни с еще более серьезным вопросом фальшивых заявок — по сути, они вообще не имели никакого отношения к рынку казначейских облигаций. Ирландский темперамент заставил Корригана взорваться. Он закричал в трубку, обращаясь к Страуссу и Гутфрейнду: «Я уверен, что рядом с вами в комнате сейчас сидит куча юристов. Это ваш последний шанс. У вас есть еще что-нибудь, что вы хотите мне сказать?» Они начали описывать прочие нарушения.

Корриган захотел положить конец «пусканию дыма» своими собеседниками. «Так, черт возьми, — сказал он, — собирайтесь с силами и немедленно предайте гласности всю эту информацию. Я больше не хочу ничего от вас слышать. Просто выпустите этот чертов пресс-релиз»⁴¹.

Тем же вечером юристы встретились с руководителями компании, чтобы пройтись по содержанию пресс-релиза. Прибыли Гутфрейнд и Страусс. Макинтош сказал, что теперь компании необходимо предъявить общественности несколько голов на блюде. Эту идею отвергли, однако некоторые участники, в том числе член правления Гедаль Горовиц и Стив Болл, управлявший вашингтонским офисом Salomon, потребовали предать гласности всю информацию. До Баффета никто не смог дозвониться, однако участники собрания связались с Мангером, который сказал: «Слушайте, вы же не можете выпустить второй пресс-релиз, не назвав ни одного имени». Имя Гутфрейнда попало в пресс-релиз автоматически. Все знали, что Страусс не обладает властью и не принимал ни одного решения. Он просто присутствовал в комнате. Однако он должен был пройти тернистый путь со своим боссом, поэтому в пресс-релиз вошло и его имя, хотя Мангер считал, что имя Страусса не должно в нем фигурировать.

Мэриуэзер был известен как отличный и аккуратный менеджер, необычайно преданный своей команде и редко покидавший свое рабочее место. Он в точности следовал своим должностным обязанностям и сообщил руководству об инциденте⁴¹². С другой стороны, он поручился за Мозера, а также не лишил его полномочий. По словам Макинтоша, когда Мангер заявил, что в пресс-релиз должно попасть имя Мэриузэера, тот, наблюдая за тем, как юристы вписывают его имя, произнес: «О Боже, мне конец!»⁴²

На следующий день, в среду, 14 августа, состоялось телефонное обсуждение, в ходе которого правление услышало версию истории, представленную Корригану прошлым вечером. Две члена правления находились в Европе, один — на Аляске. Баффет был в Омахе, а Мангер — в Миннесоте, но все они хотели услышать «упорядоченное и полное описание» ситуации с Мозером. Внутри Salomon назревал дворцовый переворот — высшие руководители постоянно обсуждали возможность ухода в отставку Гутфрейнда и Страусса⁴³. Арбитажеры хотели видеть в роли CEO Мэриуэзера, что было неприемлемым для множества сотрудников с учетом того, что он был начальником Мозера. Тогда арбитражеры выдвинули идею, что Мэриуэзер мог бы разделить обязанности CEO с Дериком Моханом. Тем временем вопрос об изменениях в структуре управления даже не поднимался на телефонном обсуждении. Львиная доля времени ушла на выбор тех или иных выражений в пресс-релизе, в котором теперь добавились три страницы деталей и впервые было упомянуто еще о двух нарушениях, выявленных в ходе расследования.

В черновой версии пресс-релиза признавалось, что руководство компании уже в апреле знало о выставленных в феврале заявках, однако «давление бизнеса» не позволило Salomon сообщить соответствующим органам о действиях Мозера. Баффет назвал это возмутительным. В итоге пресс-релиз был переписан. Теперь в нем говорилось, что проблема возникла вследствие «отсутствия достаточного внимания к вопросу». Складывалось ощущение, что топ-менеджеры, перечисленные в пресс-релизе, как раз и были теми, кто не обратил на проблему должного внимания. Все было готово к выпуску пресс-релиза тем же вечером.

По окончании собрания правление подумало, что на этом неприятная история закончена. Однако в ходе обсуждения не был затронут целый ряд вопросов. Не говорилось о «пистолете у виска» — письме, полученном от Питера Стернлайта из ФРС. Ничего не было сказано и об июньской встрече с Бобом Глаубером в Министерстве финансов, на которой Гутфрейнд так и не рассказал о прежних делишках Мозера. После обеда Salomon провела очередное общее собрание в большом зале. Билл Макинтош, который обычно вел ежедневные встречи по вопросу продаж компании, встал и занялся незавидной работой — чтением нового пресс-релиза сотрудникам. Глядя на Гутфрейнда и Страусса, сидевших прямо напротив него, Макинтош сказал в заключение: «Вот что произошло в компании. Если вам позвонят клиенты и захотят узнать, что происходит, просто скажите им. Не извиняйтесь за руководителей, не принимайте их позицию — они сделали то, что сделали».

После собрания продавцы один за другим устремились в офис Макинтоша. «Что же нам говорить?» — вопрошали они. «Не извиняйтесь за высшее управление», — раз за разом повторял Макинтош. «С моей точки зрения, они не останутся здесь надолго. Считайте, что их нет. Они — новости вчерашнего дня. Мы должны сохранить эту компанию — лишь вместе мы можем выжить и продолжить наши игры. Сконцентрируйтесь на этом»⁴⁴.

Тем же вечером отдел по торговле правительственными бумагами в полном составе появился на террасе огромной квартиры Макинтоша (расположенной в Вест-Вил л идж с видом на Гудзон) на ранее намеченное барбекю. К всеобщему ужасу, там появился и Том Страусс, после чего температура на террасе, казалось, снизилась на несколько градусов⁴⁵. Вместо того чтобы болтать и попивать пиво до десяти или одиннадцати вчера, как было принято, все убрались из дома Макинтоша уже к восьми часам.

В четверг, 15 августа, после выхода пресс-релиза по компании поползли слухи о том, что настало время «длинных ножей» и что Макинтош неминуемо покинет фирму. Он провел в трейдинговом зале весь день, размышляя о том, могут ли Гутфрейнд и Страусс уволить его за нарушение субординации в присутствии всех сотрудников. Тем временем доверие рынка к Salomon пошатнулось. Курс акций, тонувший всю неделю после закрытия в предыдущий четверг (когда он составил около 37 долларов), резко упал до 27. Столь резкое падение было связано с тем, что владельцы акций испугались еще большей проблемы, чем нарушения Мозера, — «бегства клиентов». И на самом деле это бегство уже началось.

Пирамидальная природа баланса любого инвестиционного банка отлично понималась инвесторами. Однако Salomon была уникально большой компанией — больше, чем любая страховая компания. По размеру активов она уступала лишь Citicorp. Из-за огромных размеров компании ее отдел, занимавшийся кредитами, действовал в качестве брокера, продававшего и покупавшего среднесрочные долговые обязательства самой компании. Внезапно в четверг перед дверями отдела выстроилась целая очередь продавцов и ни одного покупателя. Трейдеры были вынуждены выпускать обратно свои долговые обязательства за деньги самой компании, а не других покупателей. Так как желающих совершить покупку не находилось, они превратились в простые кусочки бумаги, на которых было написано, что Salomon заплатит в будущем Salomon за счет собственных средств Salomon. Однако по мере сокращения средств в хранилищах компании эти долговые обязательства могли бы превратиться в ничто — если бы только ситуация не изменилась. Для сохранения запасов трейдеры начали предлагать покупателям выкуп бумаг по меньшей цене⁴¹³. Продавцы быстро поняли — происходит что-то неладное, и их очередь выросла в несколько раз.

К концу дня трейдеры Salomon были вынуждены купить собственных ценных бумаг фирмы на 700 миллионов долларов. В какой-то момент они вывесили табличку «закрыто», действуя подобно банку во времена Великой депрессии, с шумом захлопывавшему окно кассы⁴¹⁴. Никакая другая фирма не изъявила желания покупать долги Salomon. И это означало, что Salomon оказалась совсем близко к банкротству.

На следующее утро, в пятницу 16 августа, на первой странице New York Times была опубликована огромная фотография Гутфрейнда под заголовком «Уолл-стрит считает серьезной угрозу для Salomon Bros. — НЕЗАКОННЫЕ ДЕЙСТВИЯ ПРИ ВЫСТАВЛЕНИИ ЗАЯВОК. — Не исключены отставки на самом верху и проблемы с обслуживанием клиентов. — Цена акций компании резко падает»⁴⁶. Помимо фотографий Гутфрейнда газета опубликовала несколько фотографий Страусса. Гутфрейнд и Страусс в компании Марти Липтона позвонили в нью-йоркский офис Корригана, и их звонок был переадресован в офис председателя ФРС Алана Гринспена в Вашингтон. Корриган и Гринспен с рассвета обсуждали с министром финансов Ником Брэд и вопрос о том, «кто, черт побери, должен прийти и навести в фирме порядок»⁴⁷. Страусс, многолетний друг Корригана, понял, что их дела плохи, когда тот обратился к нему: «Мистер Страусс»⁴⁸. Раздраженный руководитель Федерального резервного банка, предполагавший, что правление знает о письме Стернлайта (представлявшем смертельную угрозу), был шокирован их последним пресс-релизом. Он воспринял неготовность компании к решительным действиям — таким, как увольнение высших руководителей, — как знак того, что правление Salomon пытается его надуть⁴⁹.

Гутфрейнд сообщил, что собирается подать в отставку. «А что насчет Страусса?» — спросил Корриган. После этих слов стало понятно, что с точки зрения Федеральной резервной системы Нью-Йорка отставка была не одним из возможных вариантов действий, а единственно возможным⁵⁰.

Затем Гутфрейнд позвонил Баффету. В Омахе было 6.45, и Баффет еще спал. Тем не менее он моментально пришел в себя, когда Гутфрейнд, Марти Липтон и Том Страусс ввели его в курс дел. Гутфрейнд сказал Баффету: «Я только что прочитал свой некролог», имея в виду статью в New York Times. Его фотография на первой полосе сделала то, что не смогли сделать многие произошедшие до этого события. Возникла неловкая пауза — Баффет пытался понять, что они хотят у него узнать. Он сказал им, что был бы готов временно занять пост председателя правления, но для начала ему нужно было увидеть статью в Times. Он попросил несколько минут на размышление, однако практически сразу понял, что ему придется лететь в Нью-Йорк. Он сообщил, что прибудет при первой же возможности и в тот же день. Марти Липтон сообщил, что, по его мнению, увольнение Мэриуэзера должно состояться немедленно. Баффет настоял на том, чтобы никаких действий не производилось до тех пор, пока у него не будет возможности хотя бы поговорить с Мэриуэзером.

Он повесил трубку, тут же перезвонил на домашний номер Глэдис Кайзер и попросил ее отменить деловой обед с президентом колледжа Grinnell. Затем он сказал: «Позвоните Джорджу Гиллеспи в Мартас-Винъярд. Отмените мою поездку туда на выходные и сообщите пилоту о том, что мы должны максимально быстро вылететь в Нью-Йорк».

Менее чем через час он вбежал в офис, где еще не появился никто из сотрудников, и сразу же прочитал «некролог», пришедший ему по факсу. К этому моменту он уже принял решение.

Тем временем Гутфрейнд и Страусс сообщили Корригану о том, что Баффет собирается стать исполняющим обязанности председателя правления. «Что касается меня, то я к тому моменту полагал, что они ведут себя в разговорах со мной не самым честным образом», — говорит Корриган. «Я хочу поговорить лично с Уорреном Баффетом прямо сейчас, — сказал он им⁵¹. — Я не знаком с ним лично, но наслышан о его репутации».

Баффет, со своей стороны, также хотел узнать, что подумает Джерри Корриган о его решении взять на себя эту работу. Ему потребовалось некоторое время на то, чтобы найти Корригана в Вашингтоне. Корриган сам позвонил Баффету в половине девятого утра после открытия рынков. Торги по акциям Salomon не начались, что послужило явным сигналом для инвесторов о том, что следует ждать значительных новостей.

В разговоре с Баффетом Корриган что-то сказал о том, что если Баффет возьмется за работу, ему нужно будет проявить большую мягкость в отношении «десятидневного графика». И хотя Баффет не вполне понял, что имел в виду Корриган, ему показалось, что ФРС хочет получить какую-то дополнительную информацию. Голос

Корригана звучал достаточно гневно. Он сказал, что не может ничего гарантировать даже в случае, если Баффет примется за работу, а также настоял на том, чтобы Баффет встретился с ним в Нью-Йорке лично тем же вечером и обсудил роль исполняющего обязанности председателя правления.

Все работники трейдингового зала в Salomon знали, что Баффет собирается прилететь в город и заняться спасением компании. Ни для кого не было секретом и то, что по акциям Salomon торги на бирже не проводились. Сотрудники обменивались предположениями о том, видит ли Баффет Мэриуэзера в качестве возможного преемника Гутфрейнда. Арбитражеры чуть ли не плакали со словами: «Мы не можем потерять Джона». Самого же J. М. нигде не было видно.

Трейдинговый зал кипел, однако торги по акциям компании не открывались. Баффет приказал придержать до своего приезда пресс-релиз, в котором говорилось о готовности Гутфрейнда подать в отставку и о том, что Баффет временно принимает на себя обязанности председателя правления. Пока акции компании находились в подвешенном состоянии, по телевизору беспрестанно шли сюжеты о проблемах Salomon и высказывались догадки о том, что может наступить потом.

Баффет появился после полудня. Оказавшись в роскошном кабинете руководителя компании на 45-м этаже, он разрешил выпуск пресс-релиза, а трейдеры открыли торги по акциям Salomon⁴¹⁵. Яростная торговля акциями продолжалась до конца дня, а по итогам торгов их курс поднялся почти на доллар, до 28.

После закрытия рынка Баффет направился в зал, где его ждали управляющие директора. Сначала слово взяли Гутфрейнд и Страусс, и помимо прочего Гутфрейнд сказал, что готов к отставке⁵². Как и всегда, его лицо при этом оставалось бесстрастным. Страусс, как заметил Баффет, был потрясен происходившим. После собрания руководители компании переместились в конференц-зал огромных размеров, находившийся на этаже, где сидел менеджмент компании. Эрик Розенфельд и Ларри Хилибранд, два ключевых члена команды Мэриуэзера, чуть ли не силой обеспечили себе присутствие на собрании⁵³. Достаточно быстро обсуждение того, что делать дальше, приняло сумасшедший характер.

Участники с диаметрально противоположными точками зрения начали гонять Мэриуэзера, как футбольный мяч. Никто не спорил с тем, что он поступил совершенно правильно, сообщив о действиях Мозера. Споры шли вокруг того, стоило ли ему делать дальнейшие шаги. Кое-кто полагал (а Макинтош озвучил эту точку зрения), что он находился слишком близко к источнику пожара⁵⁴. У Мэриуэзера была репутация жесткого менеджера. Кто-то сказал, что в сфере его ответственности «и пушинка не могла упасть незамеченной». Сам Мэриуэзер не был вовлечен в процесс выставления фальшивых заявок, но каким образом Salomon могла бы ожидать помилования, пока он оставался в компании? Многим казалось очевидным, что в случае, если Мэриуэзер останется, правительство будет не столь благосклонным по отношению к ним. И хотя Страусс с Гутфрейндом не присутствовали на этом собрании, они сообщили Баффету, что, по их мнению, Мэриуэзер должен был бы подать в отставку вместе с ними⁵⁵.

Со сверхъестественной быстротой на собрание прибыл и сам Мэриуэзер. Он молча стоял у стены и наблюдал за тем, как коллеги собираются положить его голову

на плаху. Чуть раньше в тот же день Баффет сообщил Марти Липтону, что в отличие от Страусса и Гутфрейнда Мэриуэзер не должен обязательно уйти в отставку (если бы только не решил сделать это добровольно). Баффет хотел взять тайм-аут для обсуждения. Он не был согласен с теми, кто настаивал на уходе Мэриуэзера. Мэриуэзер не занимался «сосанием пальца». Он сообщил о действиях Мозера Гутфрейнду и Страуссу. По мнению Баффета, это было немало. Ему также казалось, что Мэриуэ-зеру приписываются слишком большие прегрешения. Скорее, его оппоненты просто запаниковали. Их жизнь стала бы куда легче уже на следующий день, если бы Мэриуэзер ушел в отставку. Последствия включения его имени в пресс-релиз лишь теперь стали ясны для Баффета.

После встречи он залез в ждавший его черный Towncar, в котором уже сидели Гутфрейнд и Страусс, и направился сквозь дорожные пробки в центр города, в офис Корригана.

В интересах секретности Корриган считал необходимым придерживаться своего обычного графика. Он приехал на встречу прямо с ежегодной игры в софтбол между командами руководителей и сотрудников ФРС, облаченный в джинсы, кроссовки и футболку⁵⁶. Однако, как вспоминал впоследствии Том Страусс, в воздухе висело такое напряжение, что «он мог бы быть одетым и в смокинг, но мое состояние не позволило бы мне заметить даже этого».

Баффет начал разговор с признания: «Знаете, единственная моя личная задолженность составляет 70 000 долларов и связана с моим вторым домом в Калифорнии. Я взял кредит только потому, что мне были предложены низкие процентные ставки». После этого он пообещал полное сотрудничество с регулирующими органами. Однако Корриган не поддавался его чарам. По его словам, временное исполнение обязанностей председателя обычно не приводит к значимым результатам. Баффету не стоило рассчитывать в деле Salomon на помощь своих «вашингтонских друзей».

Корриган потребовал тщательного расследования и «широкомасштабной уборки в доме». Баффет согласился с предложениями по фундаментальной перестройке и улучшению политики, контрольных механизмов и документооборота в Salomon. «Его слова прозвучали для меня убедительно, — говорит Корриган, — и я поверил ему».

Несмотря на это, он не дал никаких обещаний. Глядя на Баффета холодным взглядом, он отчеканил: «Приготовьтесь к любому развитию событий». «Это была странная манера беседы. Разговор шел по душам, но в нем присутствовала какая-то странная недоговоренность. Наши долги были больше, чем у кого-либо еще в стране, а срок возврата по ним — крайне коротким. Пару раз я попытался сообщить, насколько сильно меня волнует проблема финансирования. Я надеялся, что он хотя бы фигурально протянет мне руку помощи, однако он этого не сделал. “Приготовьтесь к любому развитию событий” — эта фраза не позволяла мне понять, что именно следует делать. Помню, как в какой-то момент я подумал о стрихнине или о чем-то подобном».

Затем Корриган выпроводил Баффета из комнаты, чтобы поговорить с Гутфрейн-дом и Страуссом. «У вас есть проблема с одним из сотрудников компании, — сказал он, — и это его проблема. Но если у вас есть проблема с сотрудником компании и вы не можете ничего с этим сделать, то это становится вашей проблемой»⁵⁷. Затем у него на глазах выступили слезы, и он сказал, насколько сильно сожалеет о завершении их карьеры.

Выходя из кабинета, «Том был в состоянии полного шока», однако Гутфрейнд казался вновь «собранным»⁵⁸. Казалось, он винит Корригана в том, что подал в отставку лишь под его давлением. «Будь я проклят, если когда-нибудь прощу его», — сказал Гутфрейнд⁵⁹. Они направились обратно в офис Salomon, но по дороге заехали пообедать в стейк-хаус Joe & Roses на 49-й стрит. Страусс и Гутфрейнд вновь принялись настаивать на уходе Мэриуэзера⁶⁰. Они принялись обсуждать кандидатуры на должность директора по операциям. Ближе к полуночи Баффет добрался до квартиры Кэтрин Грэхем в UN Plaza и попытался уснуть.

Впоследствии было написано очень много о причинах, по которым Баффет согласился на эту работу. Кое-кто утверждал, что все дело было в 700 миллионах, другие считали, что он исполнял свой долг перед другими акционерами. Сам же он сказал так: «Кто-то должен быть взять на себя эту работу. И моя кандидатура была вполне логичной». Он поставил на карту больше, чем кто-либо другой, связанный с компанией (если не считать подавших в отставку руководителей). Однако вопрос был связан не только с деньгами, но и с другой вещью, о которой он заботился ничуть не меньше, — с его репутацией. Инвестировав средства в Salomon и наделив Джона Гутфрейнда полномочиями, он все равно что приколотил свою репутацию к дверям Salomon, подобно рыцарскому щиту.

Баффет много раз говорил своим детям: «Создавать репутацию можно всю жизнь, а разрушить — за пять минут». Размышляя о риске, он обычно оценивал свои собственные действия. Теперь же получилось, что его репутацию подвергли риску люди, которых он наделил полномочиями. Если сам он и допустил ошибку, то она заключалась в том, что он вложил деньги в Уолл-стрит, а затем перепоручил контроль над ними другим людям. Он ошибся в своих суждениях относительно способности Гутфрейнда контролировать достаточно дикую культуру, царившую в Salomon.

К тому времени Баффет уже был вторым человеком в США по размеру состояния⁴¹⁶. Балансовая стоимость акций Berkshire росла более чем на 23 процента в год на протяжении 26 лет. Его первая группа партнеров могла получить невероятную сумму в три миллиона долларов на каждую вложенную тысячу. Акции Berkshire Hathaway торговались по 8000 долларов. Размер состояния Баффета составлял 3,8 миллиарда. Он был одним из самых уважаемых бизнесменов в мире.

В какой-то момент в этот ужасный пятничный день он понял, что инвестиция в Salomon, бизнес с проблемами, которые он не мог контролировать, изначально была крайне рискованной.

Он не хотел быть временно исполняющим обязанности председателя правления Salomon. Это ничуть не снизило бы степень риска. Если бы Salomon затонула окончательно, его имя было бы еще сильнее связано с позором и развалом компании. Однако если и был кто-то, способный вытянуть ситуацию из хаоса и помочь другим акционерам, это был именно он.

Для того чтобы защитить фирму, ему пришлось бы еще сильнее задействовать свою репутацию, которая и без того находилась под угрозой. И он должен был принять этот вызов. Этого не смогли бы сделать ни Дерик Мохан, ни Джон Мэриуэзер.

Он не мог поставить во главе компании никого из компании Munger, Tolies. Он не мог поручить этого ни Чарли Мангеру, ни Тому Мерфи, ни Биллу Руану. Проблема не могла быть решена с помощью Кэрол Лумис и ее статей в Fortune. Даже Большой Сьюзи эта проблема оказалась бы не по зубам. Впервые в жизни он не мог поручить работу никому другому. Спасти Salomon мог только он сам. И если бы он отказался, то шансы на окончательное крушение Salomon стали бы крайне велики.

В военном деле есть присказка: для того чтобы одержать победу, полководец должен обнажить свои фланги. Баффет мог выйти из этой ситуации победителем или потерпеть поражение. Но он не мог спрятаться или уклониться.

В восемь часов утра в субботу, 17 августа, он прибыл в офис Wachtell, Lipton, где его глазам предстала достаточно сюрреалистическая сцена. Гутфрейнда на встрече не было. Несмотря на неблагоприятные погодные условия, он решил улететь в свой дом в Нантакете, где его ждала жена Сьюзан. Все руководители подразделений — потенциальные кандидаты на позицию CEO —• уже собрались перед залом, в Котором должны были проводиться собеседования. Лишь немногие из них могли или хотели заняться этой работой, но Баффет должен был поговорить с каждым из них. Тем временем пара «крайне толковых» и жестких юристов из компании Munger, Tolies — Ларри Педовиц и Аллен Мартин проводили «великолепную презентацию о результатах своего расследования» для Баффета и Мангера, который специально прилетел в город для участия в собрании. Впервые, к своему немалому гневу, они узнали, что Министерство финансов уже занималось к тому моменту расследованием прежних сделок Мозера⁶¹.

После этого Баффету предстояло произвести самое важное назначение в своей жизни — он должен был решить, кто возглавит компанию. Допустив ошибку, он уже не смог бы исправить ее в будущем. Перед началом серии 15-минутных интервью он сказал собравшимся: «}. М. не вернется в компанию»⁶².

После этого он приступил к индивидуальным собеседованиям с кандидатами. Он задавал им один и тот же вопрос: кто должен быть следующим CEO в Salomon?

«Мне предстоит пройти с этим человеком огонь и воду, поэтому я должен принять правильное решение. Вопрос ставился так: кто обладает всеми качествами настоящего лидера компании и при этом не заставит меня ни на секунду беспокоиться о том, что происходит в компании, и не приведут ли очередные шаги к росту напряжения или даже вышвыривания нас из бизнеса? И пока я разговаривал со всеми этими людьми, у меня в голове постоянно крутился один и тот же вопрос. Такие вопросы задаешь себе, когда думаешь о том, кто станет твоим душеприказчиком по завещанию или достоин ли человек того, чтобы жениться на твоей дочери, и тому подобное. Я хотел найти человека, способного принимать решения о том, что должно дойти до меня, а что может быть решено без моего участия. Мне нужен был человек, способный сообщать мне плохие вести — ведь хорошие вести в бизнесе становятся известны сами собой. Я хотел слушать плохие новости сразу же, потому что это давало нам возможность что-то предпринять. Я хотел назначить на должность человека с этическими принципами, который не сможет шантажировать меня с пистолетом у виска, зная, что я не смогу его уволить»⁶³.

Почти все кандидаты называли имя Дерика Мохана, который тремя неделями ранее вернулся из Азии, где управлял деятельностью Salomon в регионе⁴¹⁷. Сорокатрехлетний

Мохан в тот момент возглавлял группу, занимавшуюся вопросами инвестиционного банковского обслуживания. Он не был трейдером и не был американцем — Мохан имел британское подданство. Он ничуть не был похож на Мозера или других трейдеров из Salomon. Казалось, что он обладает достаточными этическими принципами и при этом — здравым смыслом. Благодаря книге «Покер лжецов» у общественности сложилось мнение о Salomon как о компании людей, питающихся на завтрак чизбургерами с луком и постоянно глазеющих на стиптизерш на экранах своих компьютеров⁶⁴. Salomon была фирмой, в которой, по словам Льюиса, вице-председатель напоминал предводителя гороховых шутов⁶⁵. В противовес этому образу Мохан казался исполненным достоинства безукоризненным английским джентльменом. Так как он провел последние несколько лет в Токио, шансы на то, что он мог быть хоть как-то связан со скандалом, были минимальны.

Пожалуй, самым ценным из всех достоинств Мохана была нетерпимость к преступлениям. Внутри Salomon, страны «длинных ножей», практически у всех остальных кандидатов имелись враги. Мохан же выглядел на этом фоне огромным знаком вопроса. Чем-то он напоминал чернокожего парня в фильме Putney Swope, которого избирают на пост CEO рекламного агентства после того, как прежний CEO умер во время заседания правления. Все остальные руководители агентства пытались лишить друг друга шансов на получение этой должности, поэтому голосовали за Патни Своупа, который в итоге получил подавляющее большинство голосов⁴¹⁸. Мохана уважали, но никто не мог бы сказать, что знает его достаточно хорошо. Как сказал один из руководителей подразделений, все проголосовали за Мохана, потому что считали, что «лучше выбрать кого-то, кого вы не знаете, чем кого-то, кто точно не подходит на эту роль».

В фильме Патни Своуп благоразумно проголосовал сам за себя. В реальности, когда Баффет спросил Мохана, кто должен управлять деятельностью Salomon, тот ответил: «Боюсь, что в итоге вы услышите мое имя», а затем добавил, что будет верно служить любому человеку, которого выберет Баффет⁶⁶.

Баффета привлекли в Мохане еще две вещи. Он не попросил у него защиты на случай, если против него как руководителя компании будут поданы иски. Кроме того, Баффет (не любивший платить людям, но ненавидевший это признавать) был впечатлен тем, что Мохан не спросил у него, сколько будет получать человек на должности CEO.

Мохан и два других кандидата должны были прийти в офис компании на следующий день и принять участие в заседании правления. В тот же день Баффет вернулся на такси в квартиру Грэхем в UN Plaza, где встретился с арбитражерами, готовыми «страстно и логично» обсудить с ним последствия ухода Мэриуэзера. Баффет знал, что с уходом J. М. возникал немалый риск, что арбитражеры рано или поздно последуют за ним⁶⁷. Без Мэриуэзера иссяк бы основной источник прибыли Salomon. Соответственно инвестиция Баффета в Salomon стала бы стоить значительно меньше. Затем прибыл и сам Мэриуэзер, трясущийся от напряжения. Он не хотел подавать в отставку и затеял длинный разговор с Баффетом. Баффет начал колебаться. Он обратил внимание на то, как прямо и решительно Мэриуэзер сообщил о возникшей проблеме.

«Слушая его, я пришел к мысли, что не хочу настаивать на его увольнении. На тот момент я знал, что, услышав о неблаговидном поведении своего подчиненного, он направился прямо к своим начальникам и сообщил об этом. Мне казалось, что дальнейшие действия в такой ситуации были обязанностью его руководителей и советников компании. Однако в тот момент никто не выступил с предложением о том, что правление компании также должно уйти в отставку».

Затем ему позвонил Гутфрейнд. Его полету в Нантакет помешал ураган «Боб», и он возвращался обратно в Нью-Йорк. «У меня нет будущего», — возбужденно сказал он⁶⁸. Они с Баффетом договорились вместе поужинать. Гутфрейнд настоял на том, чтобы перед ужином они пообщались с только что нанятым им адвокатом Филиппом Говардом и обсудили с ним вопрос компенсационной выплаты.

Баффет и Мангер позвонили Говарду, причем основную часть беседы вел Мангер. По мнению Гутфрейнда, компания была должна ему 35 миллионов долларов.

«Пока он излагал мне свои доводы, я слушал его и кивал. Но моя реакция была похожа на реакцию японцев — я как бы говорил ему: “Да, я понимаю вашу позицию”, а не “Да, я согласен с вами”. Мы совершенно не были заинтересованы в том, чтобы подписывать компенсационное соглашение с человеком, находившимся в самом центре масштабного скандала, да еще не зная всей картины произошедшего».

Затем Баффет сказал, что они не могут согласиться с конкретной цифрой, потому что вне зависимости от ее размера подобное урегулирование не будет считаться знаком разрыва с прежним руководством, а, напротив, приведет к дальнейшей шумихе и появлению газетных заголовков типа «Salomon выплачивает X долларов компенсации Гутфрейнду»⁶⁹. Тем не менее они отдали должное доводам Гутфрейнда. Они сообщили Говарду, что планируют обойтись с Гутфрейндом честно, что они никогда не нарушали своих обязательств и не сделают этого и сейчас, если это будет в их силах. Баффет сказал даже: «Единственная причина, по которой мы с Чарли можем не выполнить своих обязательств, — это наша смерть». Позднее он объяснил, что хотел таким образом избежать конфронтации. Иными словами, они не хотели, чтобы господин Говард решил, что они не хотят платить, потому что «им еще не известны все факты».

Баффет и Мангер ужинали с Гутфрейндом в ресторане Christ Celia. Гутфрейнд предложил им свои услуги в качестве бесплатного консультанта на ближайшее время. «Мне понадобится любая помощь, которая только будет возможна», — сказал Баффет с готовностью. Они поговорили о проблемах фирмы, и Гутфрейнд сказал, что, по его мнению, Дерик Мохан является отличной кандидатурой на пост руководителя Salomon.

В какой-то момент Гутфрейнд (знавший целый ряд фактов, не известных на тот момент Баффету) произнес несколько слов, которые противоречили общей теплой и уютной обстановке их беседы: «Вы, парни, куда умнее меня. Мне кажется, что вы хотите меня поиметь»⁷⁰.

Баффет и Мангер с облегчением расстались с ним и отправились в квартиру Кей Грэхем. Огромная квартира, заставленная произведениями азиатского искусства, хранила в себе множество приятных для Баффета мелочей. Грэхем всегда следила за тем, чтобы на кухне имелся запас его любимых блюд. Часто они с Кэрол Лумис и Джорджем Гиллеспи собирались здесь поиграть в бридж и поесть вкусных сэндвичей с разными деликатесами. Однако в тот вечер его ждало и несколько неприятных сюрпризов.

Как только они приехали, на пороге появился Филип Говард с пачкой бумаг относительно компенсационных выплат Гутфрейнда. Он попросил Мангера подписать их⁷¹. Он беседовал с ними обоими до тех пор, пока Баффет не вышел в другую комнату сделать несколько телефонных звонков. Мангер начал испытывать раздражение. Они обсуждали этот вопрос не меньше часа.

Мангер уже принял решение ответить на предлагавшуюся сделку отказом. Впоследствии он вспоминал: «Я сознательно перестал слушать. Я старался вести себя вежливо, но не обращал внимания на то, что говорит мой собеседник... Можно сказать, что я отключил свой мозг... Я просто вежливо сидел перед ним, а мой мозг отдыхал».

Когда Говард добрался до конца своего длинного списка требований, Мангер отказался подписывать бумаги, однако подчеркнул, что с Гутфрейндом поступят по справедливости⁷². Уже на пороге Говард вновь запротестовал. Его беспокоило, что он уходит без единой подписи. «Никто платит отступных после развода», — сказал он. Мангер успокоил его: «Фил, тебе нужно заниматься юридической практикой так, как это делал мой отец, — доверяй слову других людей»⁷³.

Пока Говард с Мангером беседовали, в квартиру прибыли Мэриуэзер со своим адвокатом Тедом Левином. Мэриуэзер изменил свою точку зрения. Он сказал, что в сложившейся ситуации единственный выход дня него — это отставка из Salomon.

Он «пусть и отчасти, но понимал серьезность проблемы в компании. Он ходил взад-вперед, прикуривая одну сигарету от другой. В итоге он сказал, что лучшим выходом для него будет отставка».

Позднее Мангер говорил, что испытывает вину за то, что согласился включить имя Мэриуэзера в пресс-релиз. Он считал это ошибкой, сделанной под давлением⁷⁴. Они с Баффетом полагали, что Мэриуэзер мог бы остаться и продолжить борьбу, но приняли его заявление об отставке.

«Мы говорили с ними долго — они с адвокатом пробыли в квартире до полуночи».

Наконец в квартире остались лишь Баффет и Мангер. Баффет пошел спать с ощущением, что дела, оказавшиеся полностью под его контролем, начали выправляться.

Следующий день, воскресенье, 18 августа, также оказался полностью посвященным делам. С утра Баффет, Гутфрейнд и Страусс встретились в одном из кабинетов на 45-м этаже офиса Salomon в центре города перед заседанием правления, которое должно было утвердить Баффета в роли временно исполняющего обязанности председателя.

В другом зале уже собралось правление, и один из его членов, Гедаль Горовиц, отвел в сторонку Марти Липтона и сообщил ему, что некоторые члены правления обсуждали сложившуюся ситуацию на протяжении двух дней. Он сказал, что Мэриуэзер не смог удержать Мозера под контролем и поэтому члены правления подадут в отставку, если Мэриуэзер не будет уволен для блага фирмы. Баффету он сообщил более мягкую версию своих слов — что они не будут посещать заседания правления, если Мэриуэзер останется в компании. Баффет ответил, что ситуация разрешилась сама собой, так как Мэриуэзер принял самостоятельное решение уйти в отставку⁷⁵.

Внезапно в конференц-зале, где Баффет встречался с Гутфрейндом и Страуссом, появился юрист, размахивавший сообщением от Министерства финансов. Через несколько минут должно было прозвучать заявление, что компании Salomon запрещается участвовать в аукционах по размещению казначейских бумаг как от имени клиентов, так и от своего собственного имени. Это означало, что через несколько минут Salomon получит пулю в голову. «Мы сразу же поняли, что это вышибет нас из бизнеса — не из-за экономических потерь, а из-за того, что весь мир утром в понедельник прочитает в газетах заголовки типа “Министерство финансов обращается к Salomon: “Ты покойник!” Подобный ответ на появление нового руководства и увольнение старого казался слишком жесткой мерой, принятой в необычное время и в точности совпавшей с первыми действиями новых руководителей».

Баффет вышел в другой конференц-зал, чтобы позвонить в Министерство финансов и понять, на каком этапе рассмотрения находится это распоряжение. Нужный ему телефон был занят. Он договорился с телефонной компанией, чтобы те прервали текущий звонок. Компания перезвонила ему и сообщила, что этот номер неисправен. После нескольких минут смятения Баффет наконец смог поговорить с кем-то в министерстве. Ему сказали, что уже слишком поздно и объявление уже доведено до всех инстанций. Теперь весь мир был готов узнать, что Salomon отныне запрещалось вести дела с правительством.

Многие члены правления понимали, что именно сейчас, прямо на их глазах, исчезают вложенные в компанию состояния. Вскоре у дверей Salomon должна была выстроиться целая очередь юристов. Баффет казался спокойным и сосредоточенным. Он начал кое-что понимать. Гутфрейнд был с позором изгнан за то, что создал кошмар. Теперь он, Уоррен Баффет, оказался на грани — ему предстояло не контролировать спасение компании, а вести зомби-Salomon сквозь ночь живых мертвецов. Баффет заколебался.

Он сказал правлению, что собирается сообщить министру финансов Брэди о том, что не станет занимать пост исполняющего обязанности председателя правления. Он пришел, чтобы спасти фирму, а не наблюдать за ее развалом. Он понимал, что его репутации в любом случае будет нанесен ущерб, однако проблемы, связанные с отказом от работы, будут куда меньше, чем его страдания на посту председателя. Правление поняло его позицию и согласилось с ней. Это была единственная карта, которую Баффет мог разыграть с Брэди. Тем временем правление решило одновременно двигаться в двух направлениях. Баффет повернулся к Марти Липтону: «Вы знаете какого-нибудь юриста, специализирующегося на вопросах банкротства?» — спросил он. Все вокруг на секунду замерли. Затем Файерстайн и Липтон покинули собрание и начали раскручивать колеса механизма объявления о банкротстве. Если крах был неминуем, компания должна была умереть достойно и с необходимыми церемониями.

На то, чтобы отменить решение Министерства финансов, оставалось четыре с половиной часа. Salomon уже назначила на половину третьего пресс-конференцию, на которой должно было быть объявлено об официальном назначении Баффета на пост временно исполняющего обязанности председателя правления. Оставалось меньше семи часов до открытия очередной недели торгов на японских биржах. А еще через семь часов после этого должны были открыться торги в Лондоне. С открытием Токийской биржи начался бы настоящий обвал⁴¹⁹. Кредиторы начали бы требовать возврата своих денег. Просить о помиловании в таких условиях стало бы куда более сложным делом. Баффету было нужно, чтобы Министерство финансов не только изменило свою точку зрения, но и донесло ее до общественности.

Джон Макфарлейн, казначей Salomon, прибыл в офис в спортивном костюме прямо с соревнований по триатлону. Он объяснил правлению, что могут значить действия Министерства финансов для компании⁷⁶. Банки уже начали информировать Salomon об аннулировании ряда выданных ранее коммерческих кредитов. Ее банкротство могло стать самым крупным крахом финансовой компании в истории. В случае если бы правительство отозвало у Salomon полномочия дилера, а фирма потеряла доступ к источникам финансирования, ей пришлось бы распродавать свои активы по бросовым ценам. Это привело бы к печальным последствиям на всех мировых рынках, так как некоторые кредиторы и партнеры Salomon не смогли бы получить обратно свои деньги и, следовательно, рухнули бы вслед за компанией. Вся огромная финансовая машина могла в любой момент оказаться в сливной трубе. Баффет полагал, что регуляторам придется впоследствии пожалеть о своей бескомпромиссной позиции.

«Если бы у меня были развязаны руки и я хотел бы заработать максимальное количество денег на той неделе, то я бы открыл короткие позиции не только по всем бумагам Salomon в Токио и Лондоне, но и по многим другим связанным с ней компаниям».

«Нам предстояло найти какого-нибудь судью в Манхэттене, который мог, к примеру, сидеть на стадионе, наблюдать за матчем в бейсбол и есть попкорн, а затем сказать ему — вот, мы вручаем вам ключи от фирмы. Теперь вы управляете ею. Кстати, знаете ли вы что-нибудь о японском законодательстве, так как мы должны японским компаниям от 10 до 12 миллиардов долларов? Мы должны 10-12 миллиардов и в Европе. В два часа утра открываются торги в Лондоне. А вся ответственность за управление компанией теперь лежит на вас».

Корриган был вне зоны досягаемости. Когда Баффет захотел связаться с министром финансов Ником Брэди, тот тоже оказался вне зоны доступа.

Брэди, бывший CEO брокерской компании Dillon, Read & Со., а также племянник Малкольма Чейса-младшего, принадлежал к семье, которая когда-то продала Berkshire Fine Spinning компании Hathaway Manufacturing. Он писал свою дипломную работу о деятельности Berkshire, которая настолько расстроила его, что он решил избавиться от принадлежавших ему акций компании. Баффет вместе с Малкольмом Чейсом как-то раз посещал Брэди в офисе Dillon, Read. Они не были близкими друзьями, однако, по словам Баффета, «испытывали друг к другу добрые чувства». Тем не менее не было никаких оснований считать, что Брэди со своей голубой кровью, воспитанный в старомодных традициях компании Dillon, Read, будет испытывать добрые чувства по отношению к выскочкам типа Джона Гутфрейнда или высокомерной компании типа Salomon.

Однако Брэди перезвонил Баффету. Он выразил ему свою симпатию, но заявил, что отменить решение будет невероятно сложно.

«Они чувствовали, что выглядят достаточно глупо. Так думал и я, но они бы выглядели еще более глупо через несколько дней, когда их действия привели бы к финансовому коллапсу»⁷⁷. Брэди сказал Баффету, что тот сгущает краски, однако согласился позвонить ему еще раз.

Ему было необходимо проконсультироваться с председателем SEC Бриденом, Корриганом и председателем ФРС Аланом Гринспеном.

Баффет сел и начал ждать звонка от Брэди. Сам он не мог связаться с ним. Он не знал, что в тот момент Брэди находится на ранчо Огдена Фиппса в Саратога-Спрингс и наблюдает за лошадиными скачками. Это была полностью прерогатива Брэди — перезвонить Баффету или нет.

По воскресеньям автоматический телефонный коммуникатор в Salomon не работал. Чтобы не пропустить важный звонок, человек долей был постоянно смотреть на телефонный аппарат в ожидании момента, когда загорится маленький зеленый огонек. Некоторое время Баффет сидел, уставившись на телефон, «в самой глубокой депрессии за всю свою жизнь». Наконец, ему удалось найти кого-то из секретарей и поручить смотреть за лампочкой.

А представители регулирующих органов тем временем вели активные переговоры. Корриган связался с Полом Волкером, бывшим председателем правления Федеральной резервной системы, возглавлявшим в то время знаменитый инвестиционный банк. Волкер, как и Бриден, был зол на Salomon. Никто из регуляторов не верил, что Баффет уйдет из компании просто так. Они знали, что на кон поставлены и его репутация, и огромная сумма денег. Они также знали, что принятое решение окажет на Salomon разрушительное влияние, и думали, что такое развитие событий вполне допустимо. Они не верили, что Salomon потерпит крах, даже если Министерство финансов лишит его права участвовать в торгах. Рынки настолько сильно верили Баффету, что регуляторам казалось: он сможет спасти Salomon, просто раскрыв над компанией зонтик своей репутации. Однако они не могли бы уверенными в этом на 100 процентов. Они принялись размышлять, смогут ли финансовые рынки пережить крушение одного из крупнейших участников. ФРС могла закачать в рынок значительные суммы денег, чтобы удержать на плаву другие банки после отказа Salomon рассчитаться с ними. Однако столь масштабные попытки спасения рынка еще никогда не производились. Они отлично представляли себе, каким образом может пойти цепная реакция. Имелись немалые шансы того, что глобальный финансовый рынок рухнет. Были ли они уверены в том, что ФРС сможет справиться со столь масштабной проблемой? «Я всегда был оптимистом, — говорит Корриган. — Я говорил себе: “Делай то, что должен делать”»⁷⁸.

Прошло несколько часов, а Баффет все так же напряженно ждал телефонного звонка. Ему позвонил Алан Гринспен и сказал, что независимо от того, как будут разворачиваться дела, он хочет, чтобы Баффет остался в компании. «Чем-то это напоминает бридж, когда ты должен оставаться в игре вне зависимости от того, что происходит на столе».

Понемногу трейдинговый зал начал наполняться сотрудниками, как будто привлеченными сигналом невидимого тамтама в джунглях. Они зажигали свои сигареты и сигары, рассаживались по всей Комнате и принимались ждать. Арбитражеры ютились в углу, оплакивая уход Мэриуэзера. Никто не знал, что происходит на верхних этажах. Стрелки часов приближались ко времени открытия торгов в Токио. Их тиканье звучало погребальным колоколом для компании.

Члены правления бесцельно слонялись по залу в ожидании решения регуляторов. Брэди время от времени звонил Баффету, но не мог сказать ничего определенного. Несколько раз Баффет повторял ему свои доводы скрипучим голосом, который всегда подводил его в стрессовых ситуациях. Он сообщил Брэди, что юристы Salomon работают над заявлением о банкротстве. Он подчеркнул важность Salomon для рынков. Он напомнил Брэди об эффекте домино, который мог бы вызвать крах фирмы.

«Я сказал Нику, что хотел бы поговорить с Джерри Корриганом. Фирма была готова взорваться. Рынки в Токио должны были вот-вот открыться, и мы не имели возможности расплатиться по своим обязательствам. Все было кончено. Час за часом, начиная с 10 часов утра, я рассказывал о возможных последствиях происходящего, однако он пропускал мои слова мимо ушей».

Брэди возвращался к своим коллегам-регуляторам и вновь принимался обсуждать с ними ситуацию. Большинство из них чувствовали, что столкнулись с необычной ситуацией. Баффет просил их хорошо обойтись с Salomon, хотя сама фирма этого не заслуживала⁷⁹.

Правление Salomon никак не могло взять в толк, почему доводы Баффета не доходят до регуляторов. Они управляли финансовыми рынками. Разве для них не было ясно, что Salomon тонет?

После обеда стало понятно, что в этом критически важном случае присущая Баффету логика не позволила завоевать ключевых союзников.

Ему остался единственный выход. Из всех открытых для него путей, из всех ресурсов, на которые он мог рассчитывать, этот был самым драгоценным, настоящим бассейном кристальной сущности, из которого он не хотел потерять ни капли. Баффет мог пойти почти на любой неприятный для себя шаг — вступить в напряженное и яростное противостояние; уволить человека; прекратить многолетние дружеские отношения; съесть японскую еду; раздать значительные суммы денег, короче, сделать почти все что угодно, — но не лишиться своей репутации. На протяжении многих десятилетий он взращивал это бесценное сокровище, ухаживал за ним. Еще никогда ему не доводилось рисковать репутацией так сильно (не считая случаев, когда шансы потерпеть поражение были минимальными, а возможные доходы — значительными).

Проблема Salomon затронула его до глубины души — фактически он поставил на кон все, что у него было. Единственное, что он мог делать, это просить, буквально умолять о личном одолжении, основанном на доверии других людей лично к себе.

Фактически он обрекал себя на добровольное рабство к Брэди. Он ставил на кон всю свою репутацию — которая создается за всю жизнь и рушится за пять минут, — при этом не понимая, что случится дальше⁸⁰. Ему пришлось собрать в кулак всю смелость, которая только у него была.

Голос Баффета срывался. «Ник, — сказал он в огромном смущении, — это самый важный день в моей жизни».

Брэди нужно было справиться со своими собственными чувствами в отношении этой ситуации. Он не считал аргументы Баффета достойными внимания. Однако он понимал, какие глубокие чувства стоят за его словами. В голосе Баффета слышалось отчаяние человека, которого компания Salomon заставила преодолевать Ниагарский водопад в запечатанной бочке.

«Не беспокойтесь, Уоррен, — наконец сказал Брэди. — Мы сможем это преодолеть». Он повесил трубку и продолжил обсуждение с коллегами.

Однако когда стрелки часов подошли к 2:30 (запланированному времени начала пресс-конференции), Брэди не перезвонил.

Баффет решил разыграть единственную карту, которую мог использовать в отношениях с Корриганом. Он поднял трубку. «Джерри, — сказал он. — Я еще не приступил к работе исполняющего обязанности председателя. Мы не проводили собрания с утра из-за того, что получили новости из Министерства финансов. Так что пока я не председатель правления Salomon. Я мог бы стать им через полминуты, но я не собираюсь до конца своих дней нести крест вины за величайшую финансовую катастрофу в истории. В любом случае против меня подадут иски около полусотни человек, но я не хочу потратить свою жизнь на разгребание грязи после наводнения на Уолл-стрит. Я против того, чтобы тратить часть жизни на спасение этого проклятого места».

Чарли Мангер просил его не делать этого ни при каких обстоятельствах. «Даже и не думай об этом, — сказал он. — В первый же день случится какой-нибудь сюрприз, а ты не сможешь от него отмахнуться и проведешь следующие 20 лет в судебных разбирательствах».

Однако Корриган воспринял угрозу Баффета уйти из фирмы серьезнее, чем остальные регуляторы. «Я вам перезвоню», — сказал он.

Баффет сел и вновь принялся ждать, размышляя о своих последующих шагах. Он представлял себе, как садится в лифт, спускается на шесть этажей, выходит в одиночестве на сцену пресс-конференции и начинает ее словами: «Мы только что заявили о своем банкротстве».

В зале, где должна была состояться пресс-конференция, сидели, несмотря на жару, свыше сотни репортеров и фотографов. Всех их внезапно оторвали от бейсбольной игры и семейных пикников или вытащили из бассейнов и заставили приехать в офис Salomon. И единственное зрелище, которым они могли заполнить свой испорченный выходной, представляло собой окровавленных гладиаторов Salomon, сражающихся на их глазах на песке Колизея.

«Толпа сидела в ожидании важных новостей. А я вспоминал старый анекдот о репортере, которого попросили сделать репортаж о свадьбе. Вернувшись в газету, он сообщил редактору: “Писать не о чем — жених не пришел”. Именно в этом настроении пребывали большинство репортеров, собравшихся в зале».

Прошло еще несколько минут, и приехал бледный и трясущийся Мэриуэзер. Ему было дано поручение встретиться с Диком Бриденом, председателем SEC, и попросить его о помощи. Мэриуэзер сообщил, что Бриден отнесся к нему без всякого дружелюбия. Дважды в ходе беседы Бриден сказал, что Salomon «прогнила до сердцевины».

«Прогнила до сердцевины, — повторял Мэриуэзер в полном шоке, — прогнила до сердцевины». Внезапно все поняли, что решение Министерства финансов было согласовано с ФРС и SEC, а их внезапное осуждение действий Salomon стало драматической расплатой за годы славы и высокомерия.

Назначенное для начала пресс-конференции время уже прошло, и репортеры начали ерзать и проявлять раздражение. Брэди так и не перезвонил. Лампочка на телефоне не загорелась.

Наконец раздался звонок от Джерома Пауэлла, помощника министра финансов. Он сказал, что министерство не собирается полностью отменять своего решения. Salomon не могла участвовать в аукционах от имени своих клиентов. Однако министерство пошло на значительную уступку — оно разрешило компании выставлять заявки за счет собственных средств.

«Это вам поможет?» — спросил Пауэлл.

«Думаю, что да», — ответил Баффет.

Он направился в комнату к членам правления и сообщил им новости. Все собравшиеся в комнате облегченно и радостно выдохнули. Говоря с невероятной скоростью, Баффет провел голосование по избранию себя временным председателем правления, а Дерика Мохана — директором и главой по операционным вопросам компании Salomon Brothers. Примерно без пятнадцати три он вышел из зала и попросил кого-то позвонить в трейдинговый зал.

Мохан сидел там в окружении трейдеров, внимательно глядя на часы. Рядом с ним команда Джона Макфарлейна потела над планом чрезвычайных мероприятий по спасению активов в Японии — они работали так быстро, как только позволяла скорость телефонных соединений. Кто-то позвонил сверху и попросил Мохана встретиться с Баффетом у лифтов. Мохан не был уверен, что именно он услышит — что он сам стал боссом или что ему придется слушаться кого-то еще. Он подошел к лифту. Открылась дверь, и он увидел стоявшего внутри лифта Баффета. «Ты в игре», — произнес Баффет и жестом пригласил Мохана войти в лифт. Вместо того чтобы подняться обратно в комнату, где заседало правления, они спустились еще на два этажа — прямо в челюсти ждавшей их прессы⁸¹.

«Журналисты уже не просто волновались. Они вели себя как животные. Каждый заданный ими вопрос таил в себе подвох. Скандал и без того уже был большим, а они хотели раздуть его еще сильнее. У них появился шанс блеснуть. Особенно нагло вели себя телевизионщики. Они хотели успеть смонтировать репортаж для пятичасового или шестичасового выпуска новостей, а я совершено не собирался помогать им в этом. Я мог легко описать их чувства. Я должен был упасть на колени. Я должен был разоблачить мошенников. Они страстно хотели, чтобы история приобрела именно такой оборот. Историй такого рода можно было найти множество, но каким-то образом на месте преступления была поймана только компания Salomon».

Сидевший на возвышении Баффет скрестил руки на груди. Он выглядел крайне уставшим. Мохан с аккуратно причесанными русыми волосами во все глаза смотрел на толпу, как олень, застигнутый светом фар. Оба они были облачены в темно-синие костюмы, белые рубашки и похоронно-черные галстуки. «Я был совершенно не готов к этому, — вспоминает Мохан. — Все мои инструкции заключались в словах: “Ты в игре”». Он совершенно не представлял себе, что происходило на верхних этажах начиная с раннего утра. Они начали пресс-конференцию.

— Что случилось? — хотели узнать репортеры прежде всего.

Баффет, глубоко севший в кресле так, что воротник костюма поднялся до уровня его ушей, объяснил:

— С моей точки зрения, неспособность сообщить о нарушениях является необъяснимой и непростительной ошибкой. Я сталкивался с подобными глупыми шагами и раньше, в других своих предприятиях, но никогда прежде это не приводило к столь значительным последствиям.

— Каким образом скандал спровоцировала культура компании?

— Не думаю, что подобные вещи могли бы произойти в монастыре, — ответил Баффет.

Кто-то задал вопрос о размере его зарплаты.

— Я буду работать за один доллар, — ответил он. Члены правления, сидевшие в зале, застыли в недоумении. Эту новость они услышали впервые.

Однако репортеры не успокоились. Были ли записи подделаны? Кто это сделал? Предпринимались ли попытки скрыть правонарушение? Кто участвовал в этом?

— Да, некоторые записи были подделаны. В компании предпринимались действия, напоминавшие попытки скрыть правонарушение.

В этот момент напряжение перешло на новый уровень, и вопросы начали звучать еще громче и быстрее. Репортеры почти настигли обессилевшее животное и были готовы разорвать его на части своими острыми зубами. Однако они были вынуждены прекратить погоню, когда поняли, что в попытках сокрытия информации не участвовал никто, кроме тех, кто уже понес за это наказание.

Кто-то из сотрудников вышел на сцену и сообщил Баффету, что ему звонят из Министерства финансов. Баффет торопливо вышел из зала, предоставив ошеломленному Мохану в одиночку бороться с порывами ветра. Несмотря на это, Мохан умудрился ответить на несколько вопросов идеально монотонным голосом, напоминавшим комментатора ВВС, рассказывающего в документальном фильме о брачных обрядах диких пчел.

Баффет вернулся с пресс-релизом Министерства финансов, объявлявшим, что Salomon вернула себе часть прежнего доверия. Однако журналисты не смягчились, а продолжали давить.

Ушли ли прежние руководители в отставку добровольно или в результате выкручивания рук? Баффет несколько раз заверил их в том, что Гутфрейнд, Страусс и Мэ-риуэзер ушли в отставку добровольно. Получили ли бывшие руководители какую-либо особую компенсацию? Оплачивала ли Salomon их юридические расходы? В какую сумму обошлись компании незаконные действия?

Примерно через час один из директоров, сидевших рядом с Мангером, наклонился к нему и спросил:

— А что, Уоррен вообще не собирается завершать это мероприятие?

— Может быть, он этого и не хочет, — ответил Мангер. — Уоррен знает, что делает⁸².

В какую сумму обошлись мошеннические действия правительству? Сколько клиентов Salomon сообщили компании, что больше не собираются иметь с ней дело? Почему юристы из Wachtell, Lipton не отнеслись к ситуации более серьезно? В чем заключались детали странной и напоминавшей мошенничество сделки, обнаруженной следователями и названной в пресс-релизе «розыгрышем на миллиард долларов»?

— Это не розыгрыш. Я думаю, что если характеризовать эту сделку правильным образом... — начал Баффет.

— Но это были ваши слова в пресс-релизе, — перебил его репортер.

— Это были не мои слова. Это действительно было в пресс-релизе. Но моего имени нет среди тех, кто подписал пресс-релиз. Это можно считать ужасным несчастным случаем. Я считаю розыгрышем действия, после которых участники могут посмеяться. Но я не считаю случившееся смешным ни на йоту.

Репортеры, большинство которых читали книгу «Покер лжецов», потребовали объяснений. Они знали, что Salomon славится своими жестокими розыгрышами. Трейдеры постоянно крали одежду из чемоданов друг друга, заменяя ее мокрыми бумажными полотенцами или розовыми шелковыми трусиками. Самый популярный розыгрыш в Salomon был связан с игрой в покер, когда, по слухам, Гутфрейнд однажды предложил Мэриуэзеру сыграть в покер — без открытия карт на руках, одну партию и по ставке в миллион долларов. Мэриуэзер моментально ответил ставкой в 10 миллионов долларов, чем вынудил Гутфрейнда сдаться. Хотя сама эта история звучала скорее легендой, но в любом случае предельный размер любого розыгрыша в компании никогда не превышал миллионов долларов — даже в самых смелых фантазиях. Однако миллиард долларов — это была слишком большая сумма для любого розыгрыша.

На эту сумму можно было заполнить гавань Нью-Йорка резиновыми утятами так, что они доходили бы до бедер статуи Свободы. Так что же представлял собой «розыгрыш на миллиард долларов»?

— Насколько я знаю, речь шла об одной сотруднице, которая покидала свой отдел после многих лет работы. Возможно, она уходила на пенсию, — сказал Баффет. — Кто-то другой подготовил от ее имени заявку на очень крупную сумму. На целый миллиард долларов. Это была заявка на покупку нового выпуска тридцатилетних казначейских обязательств на сумму один миллиард долларов. Дальнейшие детали мне неизвестны. Возможно, план состоял в том, чтобы убедить ее, что заявка не была проведена вовремя и что ее клиент в возмущении спрашивает, почему заявка не была отправлена. Возможно, участники розыгрыша просто хотели напугать ее до полусмерти. Я этого точно не знаю. Но тем не менее заявка была размещена на рынке.

Пятьдесят репортеров сидели в гробовой тишине. Salomon купила облигаций на целый миллиард долларов в результате неудачного розыгрыша. Баффет отнюдь не шутил, когда утверждал, что культура Salomon должна претерпеть значительные изменения.

— Эта заявка должна была быть отменена. Думаю, что тот, кто это задумал, собирался ее аннулировать, но не смог или не успел. Это одна из самых дурацких и тупых шуток, с которыми я сталкивался за свою жизнь.

Никто не проронил ни слова.

Мохан поинтересовался у аудитории, есть ли еще вопросы.

Казалось, что из комнаты выпустили весь воздух. Какие еще можно было задавать вопросы после столь откровенного рассказа? Последовал лишь ряд формальных вопросов, заданных куда более умеренным тоном.

Затем пресс-конференция завершилась. Сходя со сцены, Баффет посмотрел на часы.

— Мне пора обратно в Омаху, — сказал он.

— Уоррен, что происходит? — спросил Мохан. Он не принимал участия ни в разговорах с разозленными правительственными чиновниками, ни в заседаниях правления Salomon... но он чувствовал, что корабль тонет. — У вас есть какое-нибудь мнение о том, кто должен формировать управленческую команду? Есть ли у вас какая-то стратегия дальнейшего развития, которой вы хотели бы со мной поделиться?

— Если ты задаешь мне вопросы такого рода, это значит, что я выбрал не того руководителя, — ответил Баффет. Не проронив больше ни слова, он ушел, оставляя 700 миллионов долларов и свою репутацию в руках человека, с которым впервые встретился тридцать часов назад⁸³.

«После пресс-конференции они продолжали тыкать камерами нам в лицо и преследовать своими вопросами. Это напоминало какую-то постановку. Я вышел на улицу и поймал такси. Заметившие мой отъезд два-три репортера посчитали это признаком новой культуры Salomon. Руководитель компании сел в такси, а не залез в ждавший его у входа лимузин».

Утром в понедельник Мохан пошел в Комнату, чтобы поднять боевой дух сотрудников. Он снял пиджак и засучил рукава рубашки. Обратившись к своим коллегам, он сказал, что компании предстояло пройти три теста. Первым был тест на характер. Уволив Мозера и его напарника Томаса Мерфи, а также приняв отставку других сотрудников, компания прошла этот тест.

Вторым тестом был тест на доверие. Вернув, пусть и частично, доверие со стороны Министерства финансов, Salomon прошла и этот тест.

Третьим был тест на волю. «Это не та же фирма, что прежде, — сказал Мохан, — однако нам следует сохранить некоторые элементы старой культуры, пока формируем новую»⁸⁴.

Некоторые из трейдеров остались в недоумении. Что именно он имел в виду под новой культурой?

В эти дни Salomon получила хотя бы одну передышку. Вечером разнеслись вести о том, что президент СССР Михаил Горбачев смещен со своего поста в результате путча. Фондовый рынок немедленно упал на 107 пунктов. Деловые издания, всю пятницу долбившие Salomon, внезапно переключили фокус своего внимания на Горбачева, которого держала под домашним арестом группа военных и гражданских руководителей страны. В то время как танки двигались к Москве, а жители России выходили на демонстрации, клиенты компании бросились к телефонам, а отдел по работе с облигациями полностью погрузился в дела.

«Есть множество способов уйти с первых страниц газет, — сказал один сотрудник компании, — но договориться с Красной армией — это, пожалуй, самый оригинальный»⁸⁵.

Глава 49. Разгневанные боги

Нью-Йорк • 1991-1994 годы

Уверенность регуляторов рынка в том, что Salomon сможет выжить на одной лишь репутации Баффета, оказалась ошибочной. Salomon еле устояла, даже когда Министерство финансов частично изменило свой подход. Некоторые крупные клиенты не испытывали по отношению к Salomon ничего, кроме отвращения. Вначале гигантская и влиятельная California Public Employees’ Retirement System, а потом и World Bank отказались от работы с проштрафившейся компанией. Каждую ночь Баффету снились страшные сны о сотнях миллиардов долларов долгов Salomon, которые нужно выплатить в течение ближайших недель. У него было чувство, что на этот раз ситуация вышла из-под его контроля. «События грозили раздавить меня, но я не мог спрыгнуть с поезда. И не знал, куда этот поезд идет».

«Я был не в силах помешать тому, что сотрудники делали каждый день. Я ничего не мог поделать с теми деталями, которые обнаружил, когда вошел в дело, но о которых до этого ничего не знал. Я никак не мог повлиять на мнение Джерри Корригана и на то, что предпримут в этой связи федеральный прокурор Южного округа Нью-Йорка и антитрестовский отдел Министерства юстиции. Я понимал, что необходимо все сделать правильно, но при этом отдавал себе отчет, что, несмотря на все старания, не контролирую ситуацию. Я мог всю ночь оставаться на работе, анализировать происходящее, но это не гарантировало благоприятного исхода дела. Проблема уже повлияла на большое количество людей и могла изменить в будущем мою жизнь».

На следующей неделе Баффет должен был вернуться в Нью-Йорк. Присутствие в Нью-Йорке новоявленного председателя правления требовалось по множеству причин, но главная заключалась в том, что сенатор Дэниел Патрик Монихан хотел встретиться с ним по поводу ситуации с Salomon. Вместе с Мангером они пошли в отдельную столовую на 47-м этаже здания Salomon. Шеф-повар приготовил для Монихана типичные блюда и вина Уолл-стрит. Баффет с Мангером заказали сэндвичи, на которые сенатор смотрел с отвращением. Восточное побережье сотрясал ураган «Боб».

Неожиданно через открытые окна в комнату хлынули потоки дождя. «Боги сердятся на Salomon», — заметил Баффет¹. На той же неделе он и Мангер отправились в Вашингтон на встречу с Биллом Маклукасом и Диком Бриденом из SEC. В офис они вошли, выглядя как «парни, каких можно встретить на автобусной остановке», вспоминал потом Маклукас. Они принялись рассказывать свой план по спасению Salomon, и Маклукас стал понимать, почему одного из говорящих называют живой легендой, а второй заканчивает предложения, которые начинала формулировать «легенда»².

Потом Баффет посетил Казначейство и встретился с Ником Брэди, который признался: прежде он думал, что Баффет блефует. «Уоррен, — сказал он, — я знал, что ты возьмешься за это дело, что бы ни случилось»³. Искренность обращения Баффета тронула его. «Закончи это дело как можно скорее и убирайся отсюда», — сказал Брэди.

Баффет старался, чтобы все нарушения в Salomon были обнаружены, немедленно признаны и исправлены. «Делайте правильно, делайте быстро, чтобы избавиться от всего этого», — говорил он. Когда Баффет произносил «быстро», он имел в виду именно «быстро». Он вызвал к себе секретаршу, которая работала раньше на Гут-фрейнда и всех хорошо знала. «Пола, — предложил Баффет, — почему бы вам не встретиться с членами совета директоров и не расспросить их, когда и что они узнали?»⁴ Однако Боб Денхам, осторожный и дотошный юрист Мангера и Толлеса, прибывший из Лос-Анджелеса, чтобы возглавить расследование, узнал об этом плане и отменил его — расследование, настаивал он, должно быть проведено юристами.

Первое, что сделал Денхам, — поговорил с Доном Файерстайном. По итогам этого разговора Файерстайн был уволен. Он попросил встречи с Баффетом, который только и сказал ему: «Вы могли сделать больше». Вначале Баффет думал, что Файерстайн не понимал, что происходит⁵. Но постепенно пришел к выводу, что верность Файерстайна Гутфрейнду заставила его поставить интересы босса выше интересов Salomon. Денхам получил должность генерального советника. Входя в курс дел компании, Баффет обнаружил, насколько члены ее совета директоров подвергались тому, что он называл «информационное рационирование», со стороны менеджмента Salomon. Баффет и Мангер, в частности, узнали: когда в апреле Мозер впервые признался в том, что делал ставку без надлежащей авторизации разрешения, в компании обнаружили, что он пытался скрыть это и обманул клиента — фактически прикрылся им, сказав, что фальшивый ордер на государственные облигации был выдан в результате технической ошибки.

«Мозер зажег спичку. Еще 29 апреля мистер Гутфрейнд мог задуть ее. Но он этого не сделал. Оказалось, что у Мозера повадки пироманьяка и спички ему хотелось зажигать чаще, чем мы думали. Обязанность Гутфрейнда заключалась в том, чтобы помешать его “пиротехническим пристрастиям”. Но поначалу он не сделал ничего, а потом, возможно, охваченный паникой, сам стал подливать бензин в огонь. В результате акционеры Salomon могли лишиться сотен миллионов долларов, а восемь тысяч сотрудников и их семьи — средств к существованию из-за потери работы.

Я думаю, сделать это было проще всего на свете. Перед вами парень по имени Пол Мозер, который признал, что попытался обмануть самого важного в мире клиента и регулятора — американское правительство. Потом выясняется, что он пытался сделать так, чтобы правительство об этом не узнало, и для этого хотел — тоже обманом — использовать имя одного из клиентов. Ничего из этого нельзя поставить в прямую вину мистеру Гутфрейнду.

Но когда случается что-то подобное, совершенно очевидно, что руководитель должен через 10 секунд снять трубку, позвонить Мозеру и сказать ему, что он уволен. Потом пойти прямиком к Джерри Корригану и сказать: “Джерри, у компании, в которой работают восемь тысяч человек, возникла проблема. Этот парень грубо нарушил правила, и я уволил его сразу после того, как узнал об этом. Что еще я могу сделать?”»⁶

Конечно, для многих людей такой шаг не был столь очевиден, как для Баффета, они стали бы обдумывать, какие еще у них имеются варианты... Тем более что в компании Мозера ценили. Он улучшил работу отдела по работе с иностранными валютами, и увольнять его не хотелось. Возможно, руководство надеялось, что его удастся как-то «реабилитировать». Конечно, признаться в содеянном регуляторам очень трудно — их реакция могла оказаться жесткой. К тому же солидная юридическая фирма отметила, что сообщать о подобных случаях компании не обязаны.

Все эти доводы Баффет пропустил мимо ушей. Он оценивал возможности. Он попытался определиться, насколько реальна катастрофа. Потом просчитал, во сколько обойдется снижение ее вероятности до минимума. Вывод, который сделал Баффет, — необходимо немедленно уволить Мозера и признаться. В вопросах честности для него все было черным или белым. По своей натуре Баффет был нетерпим к лжецам и мошенникам.

К своему горькому разочарованию, он убедился в том, что лжи и обмана в Salomon, к сожалению, гораздо больше, чем ему говорили раньше. Следователи сообщили, что Файерстайн изначально называл действия Мозера «криминальными по своей сути» — это резко контрастировало с официальным мнением компании, высказанным после консультаций с юристами. Компания явно не хотела предавать это дело огласке. О поведении Мозера никто не сообщил даже внутреннему отделу по соблюдению норм, отвечавшему за следование правилам рыночных операций. Отношение к правилам в Salomon было, мягко говоря, безответственным — сотрудники даже спорили о том, кто именно должен входить в состав комиссии по соблюдению норм⁷, и глава отдела был крайне рассержен, узнав, что его не поставили в известность о случившемся, а существующие процедуры не соблюдались.