Урга и Унгерн

Курган Гэсэр-хана

Генерал Резухин вернулся в город с караваном из четырехсот верблюдов. По рассказам бойцов, участвовавших в рейде, перехватили караван верстах в двадцати от Урги. Во время короткого боя часть охраны, состоявшей из гаминов, была перебита, другая часть разбежалась. На интендантские склады Рериха выгрузили ценные трофеи, в их числе пятьсот новехоньких японских винтовок и сто тысяч патронов к ним, что вызвало огромную радость. Еще было два десятка лотков с артиллерийскими снарядами для трехдюймовых орудий, всякая мануфактура и консервы.

Следом за Резухиным в город прибыл и Унгерн. Он как ребенок радовался новости о захваченном караване и с видимым удовольствием выслушал мой доклад о возрастающем потоке новобранцев. Я зачитал барону переведенную на русский корреспонденцию от богдо-гэгэна, в которой тот просил предоставить ему список офицеров, отличившихся доблестью при штурме Урги. Их предлагалось наградить званиями и княжескими титулами. Барон был в замечательном настроении, весь день носился по городу на взмыленной Машке, выслушивал доклады и отдавал распоряжения. К вечеру он навестил меня в штабе. Визит его был неожиданным, как, впрочем, и всегда.

– Эх, Ивановский, какой же у тебя тут срач! А я уж порадовался было, что хоть в штабе у нас идеальный порядок. В пример тебя даже ставил…

В помещениях штаба действительно царило запустение. Я вспомнил о Дусе, которая постоянно наводила чистоту и создавала ощущение уюта. Почувствовал какое-то сиротское одиночество, и глаза мои защипало от подступивших слез. Барон не должен был видеть меня в таком состоянии.

– Да, Дедушка, за делами совсем запустил тут все, – с напускной бодростью отрапортовал я. – Вот готовимся к коронации, сами ведь знаете, сколько всего нужно успеть!

– Не суетись, Ивановский! – Барон улыбнулся, присел на край моего стола, заваленного бумагами, грязной посудой и окурками папирос с гашишем, и потянулся к склянке с метамфетамином, которую я забыл спрятать в ящик. – Кристаллами, вижу, увлекаешься. Рерих дал?

Унгерн говорил беззлобно, с ухмылкой, но я знал, что настроение его обманчиво, и потому попытался оправдаться:

– Со старых времен осталось. Чтобы не заснуть в этой чехарде, решил принять, да и это сделать позабыл…

– Ну так давай, братец, примем теперь! – Унгерн откупорил склянку, насыпал четыре кучки прямо на край стола, оторвал от какой-то официальной бумаги кусочек и свернул его в трубочку. – Давай, Ивановский, угощайся! Сегодня разрешаю…

Я подошел к столу и принял от барона трубочку. Кучки были раза в три больше тех, что насыпа́л мне Рерих. В таком количестве метамфетамин я еще никогда не нюхал. Барон смотрел на меня с улыбкой…

– Остатки я заберу! – Унгерн опустил склянку в карман брюк, взял со стола мятый чайник, открыл его, чтобы посмотреть, что внутри. Увиденное заставило его поморщиться и бросить на меня укоризненный взгляд. – Вылей это и принеси-ка свежей воды! Будем с тобой чай пить.

Я выполнил приказ. Принес воды, разжег примус, сгреб все, что было на столе, прямо на пол, после чего достал из шинели папиросину, послюнявил и предложил барону покурить в ожидании чая.

Унгерн принял предложение. Прикурил от шумного синего пламени примуса, сделал несколько затяжек и, подержав дым в груди, выпустил его в потолок.

– Монгольский язык изучаешь? – задал барон неожиданный вопрос.

– Ну, я пока еще не начал, зато в военной школе теперь Бурдуков преподает. Я его уговорил.

– Да, знаю. Он ко мне заходил. Трусоват этот Бурдуков. Так мужик нормальный, но вот эта гниль страха значительно разрослась со времен нашей первой встречи. Какой-то опасливый стал и все лебезит да заискивает.

– Он о вас мне в тюрьме рассказывал, искренне восхищался вашей безрассудной отвагой… Я с большим интересом слушал о том, как вы ездили сначала в Кобдо, а затем в монастырь, вот не помню, правда, его названия.

– Дэчинравжалин? Сразу-то и не запомнишь. Местные его Тушитой называют. И что же он тебе про эту поездку рассказал интересного? – Унгерн теперь выглядел задумчивым.

– Да немного, признаться. Рассказал, как у вас состоялась встреча с Джа-ламой, про сны свои рассказывал, про празднование Майдари…

– Про сны, говоришь? – удивился Унгерн. – И что же он про сны рассказывал?

– Ну, говорил, что сны ему там яркие снились. В одном сне ему в небесах лик явился, сначала светлый и прекрасный, а потом мрачный и пугающий. А в другом сне он пожар увидел – монастырь горел и люди.

– А про четки не упоминал?

– Что-то рассказывал, да… Вы там в одежды монашеские нарядились и с четками ходили. Джа-лама вроде ими заинтересовался. А что, необычные четки?

– Для нас с тобой, может, и обычные, а вот Джа-лама их сразу узнал. Может быть, без этих четок не было бы и штурма Урги. Хочешь, расскажу, как дело было?

Откровения Унгерна стали для меня неожиданностью. Конечно, мне было интересно послушать рассказ от первого лица, я закивал и, разлив чай по стаканам, сел на стул перед бароном, приготовившись слушать. Действие препарата началось. Накатывало волнами, но в этот раз не подташнивало.

– В Тушите нас устроили на ночлег. Но мне спать совсем не хотелось. – барон в задумчивости отхлебнул чая. – Бурдуков, тот сразу же и срубился. Храпел, как боров, я бы все равно заснуть не сумел. Вышел прогуляться. Как сейчас вижу звездное небо, бездонное и бескрайнее. Жара ушла, ночь была приятной. Насекомые стрекочут, терпкий запах исходит от степных трав… Пошел от монастыря к реке, умылся и сел на берегу, наслаждаясь ее журчанием и уютной прохладой. А за рекой на другом берегу, может, с версту или дальше, огонь горит. Костер кочевников, наверное, – к празднику Майдари много народу приезжало в монастыри. Я от нечего делать сапоги снял и через реку перебираться стал. Думал, мелководье там, какое! Весь вымок до подбородка, только сапоги сухими остались, я их над головой держал.

Перебрался через речку, а ветер такой студеный налетел… Я, мокрый да после реки подмерзший еще, зубами застучал и пожалел уже, что в воду полез, назад-то ведь тоже придется таким же манером перебираться. Но тут уж выбора не было, двинулся к костру. Иду на свет, а он не приближается. Оглянулся – позади и монастырь почти не виден, а костер по-прежнему далеко, разве что чуть ближе стал. Такое бывает в степи, иллюзия создается: кажется, что до огня рукой подать, а там и десять верст, и больше может быть. Вот и тут типа того. Иду, зубами стучу на холодном ветру, а цель моя только что ближе казалась, а теперь будто отдалилась. Ну, час шел, не меньше. За спиной монастырских огней уже почти не видать, зато костер все ярче становится. Слышу, как волки завыли, а «винт» свой я рядом с юртой оставил и нагана не взял, не думал, что так далеко от монастыря зайду. Вой совсем рядом, а до костра еще порядочно идти, я шаг ускорил, сам соображаю, как быть в такой ситуации… Как на беду, кругом ни камня, ни палки. Щебень да кустики только; надо поторопиться. Волки, они в степи по ветру хорошо чуют, а я с наветренной стороны, как назло. Мысли нехорошие в голову лезут, почти бегу уже к костру. Как показалось, шел долго… Увидел человеческий силуэт, обрадовался сначала, руками махал, кричал что-то. А силуэт не движется. Стал вглядываться в темень, а там таких силуэтов, может, полсотни, и все стоят неподвижно, а прямо за ними костер горит на пригорке. Потому он и виден был так далеко. Подошел я к фигуре самой ближней, а она из камня. Баба каменная, и вокруг такие же. От удивления даже позабыл про волков, а они и выть вовсе перестали! Как до каменных фигур дошел, так сразу и умолкли.

Место жутковатое. Волки. Истуканы каменные, пригорок этот… Я на него взобрался. Круг довольно большой на вершине из белых камней выложен. Костер горит в самом центре, и нет никого! Хотел я крикнуть, да не стал. Думаю, если кто костер тут разложил, наверняка назад еще придет. Удивился сильно, сколько шел – ни ветки, ни палки, где топливо для костра раздобыли? Обошел пригорок этот или холм, хрен его знает как назвать-то точнее. А вокруг холма каменных фигур оказалось просто тьма. Со всех сторон фигуры. И филин заухал – меня, что ли, заметил?

Вернулся к костру, сел, жду. А земля подо мной, ощущаю, гудит как будто. Сначала даже и не обратил внимания, а потом явно почувствовал этот гул. Из самых глубин он шел и потихоньку нарастал. Я не из пугливых, повидал в жизни всякое. Человек и зверь меня не страшат; коли суждено пропасть в схватке, так надрываться и молить о пощаде не стану! А тут в меня страх проник. Сам не знаю, чего мне так жутко стало, вроде и нет никого рядом, кроме филина этого, а страшно. И вот от страха этого или оттого, что отогрелся я у костра, меня как-то потихоньку склонило в сон. Ну и не сон даже, просто не пойму, как и описать лучше. Смотрел я на огонь, и все пространство вокруг меня вдруг стало пустым. Исчезли звуки, запахи, холод ветра, жар костра. Только красное пламя осталось перед глазами и растеклось во все стороны, как неспокойный океан. Волны на его багровой поверхности пенились, и я сразу же понял, что это не просто красная вода, это океан крови! И пламя теперь не было пламенем, это была огромная гора в центре кровавого океана. Даже не гора, а пирамида из красного металла, напоминающего медь. Волны крови разбивались об основание этой пирамиды, а от подножия на вершину вела длинная узкая лестница. Мысль моя понеслась по этой лестнице вверх с такой скоростью, что дух захватывало. Теперь я оказался над самой вершиной, на которой была огромная квадратная площадь, застеленная красным ковром. Узор на нем постоянно менялся. В центре ковра распустился цветок огромного лотоса, в середине его горело солнце. Мой взгляд сместился, и я заметил, что узоры на ковре – это многочисленные трупы людей и коней, всплывающих в кровавой жиже и погружающихся в нее же. Создавалось впечатление, что трупы варятся в собственной крови, излишки которой стекали по желобам на гранях пирамиды, наполняя океан крови и питая его. Солнце на лотосе освещало страшные картины, менявшиеся с поразительной быстротой. По всплывающим трупам, очень ловко минуя препятствия и перепрыгивая кровавые воронки и буруны, бежал огромный волк. Пасть его была в пене, а тело покрывали многочисленные шрамы. Он нес на себе ездока, не менее ужасного по виду и с сетью в руках. Были и другие страшные создания, вооруженные мечами и облаченные в кожи мертвецов и шкуры лошадей. Часть этих существ носилась по кровавому ковру, выхватывая в багровой пене мертвых и разрывая их плоть. Другие пировали, восседая на холмах из человеческих и конских тел, отрывая зубами куски печени, сердца и легких, ломали кости, высасывая из них мозг. Теперь я видел самый высокий холм, на котором, попирая трупы, восседал сам дьявол.

Это был исполин с красной кожей. Голову его венчало пять человеческих черепов, рот был полон острых клыков, три глаза вращались в стороны независимо друг от друга, и оттого казалось, что дьявол этот безумен. На левом его плече висел лук со стрелами, когтистыми пальцами левой руки он сжимал огромную охапку человеческих органов – сердец, почек и кишок. Правая рука поднята вверх с мечом, который пламенел и ронял искры, как будто его только что достали из кузнечного горна и еще не успели закалить в студеной воде. В какой-то момент глаз на лбу красного чудовища перестал вращаться, и я понял, что оно заметило меня! Раздался безумный рев, дьявол в короне из черепов рассек мечом небо надвое, и мир погрузился в кромешную тьму. В этой тьме не было звуков и запахов. Была абсолютная пустота, где появилась лишь маленькая мерцающая точка. Она пульсировала и разрасталась, она приближалась ко мне и становилась похожей на пламя костра, что горел на вершине пригорка посреди ночной монгольской степи.

Я вдруг вспомнил о том, где нахожусь. Этот костер, странный гул холма, каменные истуканы казались теперь менее реальными, чем увиденное мной несколькими секундами ранее. Теперь у огня сидел кто-то еще. Старый монах в багровых одеждах пристально глядел на меня и молча перебирал свои четки.

«Ты кто?» – спросил я его, не ожидая, впрочем, получить ответ. Голос мой казался мне чужим.

«Я Агван, – ответил мне монах и непринужденно улыбнулся. – Видел?»

«Видел», – подтвердил я.

«Опиши подробно!»

Я описал. Подробности были настолько ярки и свежи в моей памяти, что сделать это было совсем не сложно.

«Бег-Цзе…» – промолвил монах и, закивав, стал смотреть на костер.

«Что это было?» – спросил я Агвана. Похоже, он что-то знал, но обсуждать это со мной не спешил. Мне захотелось его поколотить, трясти его и бить по зубам, стереть с его лица эту спокойную улыбку.

«Чжамсаран. Тот, который красный с черепами, – это Чжамсаран. Один из Восьми Ужасных. А на волке с сетью – это бурхан Амийн-Эцзен».

«Что за Чжамсаран?»

«Монголы называют его Бег-Цзе, что значит „бог войны“. Это один из восьми докшитов – хранителей веры. Я сам его не видел ни разу, но по описаниям сразу узнал».

«А я почему его видел? Что со мной произошло?»

«Ничего страшного… Ты просто умер», – улыбаясь, произнес Агван, и по спине моей пробежал холод.

«Я умер?!»

Объяснение казалось мне почему-то логичным. Этот странный холм, костер, каменные истуканы, видения, неизвестный монах-собеседник. Мысль о том, что я умер, некоторое время уже присутствовала в моем сознании, просто я ее не выпускал на поверхность. Вот она, смерть. Когда же я умер? Я никак не мог вспомнить этого момента. Одежда моя была мокрой, может быть, я утонул в реке. Или меня загрызли волки. Я умер! Мне теперь не было страшно, просто я пытался вспомнить, как это со мной произошло.

«Ты опять умер, – улыбался старик, перебирая четки. – Но ты этого не помнишь. Никто не помнит. Смерть для того и нужна, чтобы забыть».

«А ты что, тоже умер?»

«Да, я умер давно. Полвека тому назад».

«А почему ты все еще тут?» Я никак не мог понять происходящего и выглядел, наверное, растерянно.

«Я остался, чтобы помочь. Мне еще многое нужно сделать. Поэтому я не ушел из этого мира».

«Я тоже хочу остаться. Мне тоже нужно многое сделать!» Показалось, что этот умудренный годами монах способен вернуть меня назад, вывести из этого загробного мира, в котором я чувствовал себя чудовищно одиноким. Этот мир был мне чужд, он был нелогичен.

«Ты ведь не знаешь, что это за курган?» – поинтересовался Агван все с той же улыбкой.

«Понятия не имею!» – заверил я его.

«Здесь нашел свой покой сам Гэсэр. Он, как и ты, несколько сотен лет назад пришел с севера, скорее всего из Византии, его имя напоминает слово „кесарь“ и почти наверняка является его производным. Чжамсаран переселился в тело этого славного воина в момент его смерти. После этого Гэсэр вернулся в мир живых для того, чтобы очистить его от чудовищ и демонов, которых монголы называют мангысами. Гэсэр являлся живым воплощением Чжамсарана на земле, он преследовал и уничтожал врагов веры, вселял ужас в их сердца. В соответствии с древними культовыми эпосами этот владыка севера совершил множество подвигов, женился на китайской принцессе, очистил священные земли от врагов веры и полчищ демонов. Сакральными символами Гэсэра стали его белая кобылица, меч, хрустальные громовые стрелы, замок и подкова. Говорят, что под этим курганом до сих пор покоится его тело, а дух витает над ним, ожидая с севера нового воина, который сможет принять очередное воплощение Чжамсарана и станет новым богом войны, повторяя судьбу великого Гэсэр-хана».

Агван замолчал и погрузился в свои мысли. Он перебирал четки и отстраненно улыбался, глядя на огонь. У меня начался озноб, зубы стучали, тело сотрясала неприятная дрожь. Одежда была мокрой и тяжелой, огонь костра меня теперь не согревал. Монах вернулся из мира своих мыслей, пошарил рядом с собой в темноте и, достав непонятно откуда монашеское одеяние, помог мне в него облачиться. Сам бы я, конечно, не справился с этой сложной процедурой. Одежда отличалась от той, которую я привык носить, и способ одевания был для меня диковинным. Не спрашивая у меня согласия, Агван бросил мои вещи в костер. Я не успел ничего возразить. Чудесным образом голубое пламя охватило мокрую ткань, и она довольно быстро прогорела в огне, не оставив после себя никакого следа. Теперь мне было сухо и совсем не холодно. Я был благодарен старому монаху за то, что он возится со мной и не покидает в этом странном и неуютном месте.

«А как ты умер?» – задал я неожиданный вопрос, который в любом другом контексте звучал бы просто нелепо.

«Чтобы понять, как я умер, нужно знать о том, как я жил». Старик перебирал четки, и казалось, что сквозь пламя костра он разглядывает далекое прошлое.

«Местом моего рождения был Харашибирский улус Хоринского аймака, это совсем недалеко от Верхнеудинска. Отец мой был уверен, что я так же, как и он, и как его отец, и как его дед, буду скотоводом. А мне с самого детства хотелось другого. Меня тянуло к знаниям, я мечтал учиться и узнавать новое. Мой отец считал, что это пройдет, однако он был добрым и мудрым человеком и потому позволил мне попытать удачу, когда из Ацагатского дацана в наш аймак приехали ламы набирать учеников. Отец сильно расстроился, узнав, что монахи готовы забрать меня в свой дацан, но у меня были братья, и он отпустил меня, даже дал немного денег в дорогу.

Мне нравилось учиться, я много читал, охотно переписывал старые свитки, с большим старанием рисовал, а также учил наизусть большие куски сакральных текстов. Окончив учебу, я вернулся в родной улус, где совсем недолго проработал писарем в Хоринской Степной думе. Это была безрадостная механическая работа, которая наскучила мне довольно быстро. Мне еще не исполнилось двадцати лет, когда я тайком от отца и семьи с караваном ушел в Лхасу. Был уверен в том, что моих знаний теперь достаточно для того, чтобы поступить в знаменитую академию Дрепунг, мечтал отучиться там и получить высшую степень лхарамбы в области буддийского богословия. У нас в Бурятии ученые-ламы пользуются огромным почетом, а уж те, что прошли полный курс цаннидского обучения и стали настоящими философами, и подавно. Мне хотелось показать отцу, что я способен прославить его имя, улыбался, представляя, как тот будет с гордостью рассказывать своим друзьям и дальним родственникам о моих успехах.

Конечно, пришлось выдать себя за монгольского сироту, иначе путь в Лхасу был бы для меня закрыт. Буряты ведь подданные русского царя, а монголы в подданстве у китайского богдыхана, только им и открыт путь в столицу Тибета. Меня пугала возможность того, что обман раскроют, в этом случае смертная казнь была неминуемым наказанием, но и возвратиться назад я уже не мог.

Под именем Лозанг Наванг я поступил в престижный Гоман-дацан, один из многочисленных факультетов Дрепунга, в котором много веков изучался цаннид. Учился очень усердно и вскоре стал одним из лучших студентов на своем курсе. Почти все уступали мне в знании буддийской философии, кроме, пожалуй, одного молодого монаха. Он выдавал себя за монгола, однако казался мне непохожим на него. Как-то во время обеда я тихонько спросил юношу о чем-то по-русски, а он мне ответил. Мы оба тогда очень сильно перепугались. Ведь выходило, что и он, и я являлись самозванцами. Но мы были почти что земляками, а тайна наша теперь стала основой сначала для приятельских, а потом и для глубоких дружеских отношений. Состязаясь в богословских диспутах, мы радовали своих учителей глубокими познаниями. Вместе просиживали в монастырских библиотеках дни напролет, забывая порой о еде и сне. Нам пророчили великое будущее, и не за горами был выпускной экзамен на получение заветной степени лхарамбы.

Однажды в библиотеке мы нашли древний манускрипт. В нем говорилось о том, что великие подвижники прошлого практиковали сакральное учение, в соответствии с которым можно, погружаясь в собственную смерть, возродиться, преобразившись. Преображение это открывало огромные возможности для тех, кто встал на путь истинного знания. Было, однако, непонятно: речь идет о смерти в переносном смысле или о той, что ожидает каждого в конце жизненного пути.

Мой друг утверждал, что это, скорее, метафора, не подразумевающая уход из жизни. Я же считал: мудрецы древности практиковали умирание по-настоящему. В подтверждение своей версии я отыскал несколько источников с описанием чудесных метаморфоз, что ожидали человека, вернувшегося с того света. Оказалось, практика ритуального убийства была довольно популярна в свое время. Учителя топили своих учеников в ледяных водах священных озер, а затем воскрешали их. Не всех, конечно, удавалось спасти, больше было тех, кого вернуть к жизни не сумели. Зато уж те, кто возвратился из царства мертвых, проживали долгую жизнь, получая к тому же некий дар… Необычную способность или диковинное умение… Кроме утопления в озерах, существовали и другие способы убийства с целью духовного совершенствования. Можно было отравить человека, задушить его или пронзить сердце медной иглой. Ритуал такого убийства проводили великие риши, которые являлись хранителями сакральных знаний, только они были способны вернуть человека из мира мертвых.

В древних текстах описывалась подготовка адептов учения к смерти. Распространенный трактат Бардо Тхёдол, называемый Книгой мертвых, был главным руководством для этих отважных путешественников. Странствуя в самом первом бардо, ученик должен был не потерять нить, соединяющую его с миром живых, а вместе с ней и возможность вернуться назад…

Нужно ли говорить о том, что мы загорелись идеей и, позабросив все другие интересы, стали исследовать природу смерти и возможности, которые она открывала. Я считал, что должны быть живые адепты, способные нам объяснить, как действуют древние механизмы путешествия в миры мертвых. Мне совсем не хотелось умирать по-настоящему, и я занялся поиском наставника, который помог бы мне совершить древний ритуал с минимальными рисками.

Один очень старый и мудрый учитель отнесся к моей идее со всей серьезностью. Он сообщил, что в древности ритуал путешествия в миры мертвых действительно существовал. Но люди в ту пору были чище, знания их – глубже, а практика, предшествующая ритуалу, была многолетней. И даже в этом случае к жизни возвращались лишь единицы. Теперь же сакральные знания и практики для человечества потеряны, остались лишь обрывочные описания, и по ним невозможно воссоздать тайное учение. Мне казалось, что старик лукавит. Он так усердно отговаривал меня от исследования этой области знания, что во мне разгорелся нешуточный интерес. Мы с другом стали заниматься медитацией и практикой погружения в состояние длительного оцепенения, которое, по моему мнению, должно было подготовить нас к подобному путешествию. А еще я продолжал штудировать найденные в библиотеках манускрипты и натыкался на новые подтверждения того, что древние получали свои уникальные способности, не иначе как погружаясь в смерть. Нашел даже очень ветхий трактат известного путешественника в миры мертвых. Этот смельчак не раз проходил страшный ритуал, умудряясь побывать за пределами первых двух бардо. Да и само существование Книги мертвых со всеми подробными описаниями говорило о том, что были и те, кто в своих практиках шел значительно дальше.

Однажды я обратился к своему другу с просьбой. Он должен был помочь мне остановить дыхание, сделав возможным переход в самое первое бардо. Я посчитал, что тренировок и теоретических изучений вполне достаточно для того, чтобы совершить это жутковатое путешествие в мир мертвых и вернуться с некими обещанными учением дарами. Друг оказался к этому не готов. Он отговаривал меня как умел. Я был настойчив и неумолим. Сказал, что если он не поможет мне, то я все сделаю сам, а в этом случае шансов вернуться будет совсем мало. Ведь в древности у путешественников в смерть были наставники и проводники. Он наконец согласился, и мы назначили день, когда ритуал моего убийства будет произведен.

Я целую неделю постился, читал молитвы и проводил в медитации почти все свое свободное время. С каждым приближающимся к ритуалу днем во мне нарастал страх, несколько раз я был готов бросить эту затею, но как бы я после этого смотрел в глаза своему другу-земляку?

И вот день моей смерти настал. Был выбран вид моего убийства. Я готовился впасть в медитативное оцепенение, а мой друг, определив по известным признакам глубину состояния, должен был начать меня душить. Для этих целей подошли четки, с которыми он никогда не расставался. Я произнес молитвы, принял подобающую позу и постарался войти в состояние, необходимое, на мой взгляд, для последнего перехода. Страх и разные мысли сбивали мой настрой. Я не мог сосредоточиться, и мой друг это чувствовал. Прошло, наверное, несколько часов перед тем, как мне наконец удалось изгнать из головы своей сумятицу и выровнять дыхание. Я еще не погрузился в состояние достаточно глубоко, а мой приятель вдруг накинул мне четки на шею и стал тихонько их затягивать. Сначала я не сопротивлялся и не открывал глаз, потом решил дать знак о том, что он поспешил и я еще недостаточно готов. Попытался освободить горло от затянувшейся петли, но друг так удачно уперся мне коленом в спину, что я не смог ничего сделать. Все происходило в полной темноте, было непонятно, открыты у меня глаза или закрыты, а еще стало очень больно, мне показалось, что четки, впившись в мое горло, перерезали его до кости, и даже почувствовал, как кровь хлещет из надреза мне на грудь. Я уже совершенно точно понимал, что не готов к происходящему, но сделать, увы, ничего не мог».

Старик глядел сквозь костер, перебирая свои четки. Пауза несколько затянулась.

«И что же было дальше?»

«А дальше я умер. – Агван улыбнулся и посмотрел мне в глаза. – Я умер на полу в темной келье. Мой друг зажег масляный светильник, снял с моей шеи свои четки и, отбросив их в сторону, пытался привести меня в чувство. Самое удивительное, что я все это видел. Я видел себя лежащим на полу, видел четки, одна бусина которых лопнула во время этой ритуальной возни, я видел искаженное ужасом бледное лицо моего друга. Все было настолько четким и реальным, что даже позабавило меня. Я находился где-то под потолком и, наблюдая происходящее, понимал, что это и есть момент моей смерти, к которой я столь усердно готовился. Мой друг плакал, безвольно опустив плечи; тело мое лежало на полу без движения; на стенах плясали тени от света масляной лампы. Не так представлял я себе свои первые шаги по загробному миру, теперь я не понимал, что же делать дальше. А делать что-то было необходимо. Трактаты учили не подпускать к себе страх. Считалось, что именно страх способен сбить умирающего с единственной узкой тропы, которая тоньше, чем лезвие меча. Любое дуновение страха должно было опрокинуть меня в бездну, и я с некоторой грустью осознал, что страх этот уже начал вызревать. В моем состоянии он казался естественным и очевидным ответом души, осознавшей свое отделение от тела. Неожиданно мой убийца вскочил на ноги и выбежал из кельи. Я чувствовал, как он мчится по безмолвным темным коридорам дацана; я слышал стук его сердца, когда он споткнулся и чуть не упал, когда он с силой толкнул створки дверей и в свете луны устремился прочь от монастырских стен. Отныне мы были связаны этой смертью, мой убийца и я. Страх не смог прорасти в моей душе, и это меня спасло».

«А что же было потом?» Я не смог удержаться от вопроса, ведь старик снова замолчал, глядя в костер и, очевидно, вспоминая далекое прошлое.

«Я вернулся из своего путешествия в смерть, разве это не ясно? Закончил обучение и получил степень лхарамбы. В познаниях мне не было равных, и меня назначили одним из семи цэншапов юного далай-ламы. Я был его партнером по философским диспутам, и вскоре мы с ним стали неразлучными спутниками и друзьями. Меня возвели в должность сойбуна – „хранителя золотого чайника“. Теперь я был фаворитом и главным советником далай-ламы, поселился в Потале и стал самым влиятельным деятелем при дворе. А еще я много путешествовал. Несколько раз общался с царем Николаем и получил от него в подарок золотые часы с именным вензелем. В Петербурге я построил буддийский храм – первый в Европе, – бывал и в Париже. Много и часто путешествовал по Индии и Китаю».

«А как же твой друг? Что случилось с ним? Что ты увидел за порогом смерти и как вернулся назад?»

Старый монах засмеялся так естественно и простодушно, что я не выдержал и захохотал вместе с ним. Не знаю, что в моих вопросах вызывало у Агвана смех, но не успокаивался он довольно долго. И я вместе с ним. Я смеялся, а слезы катились по щекам, я смеялся, но мне не было радостно.

Неожиданно старик встал со своего места. Он оказался совсем небольшого роста. Подошел ко мне и заглянул в глаза. Некоторое время смотрел, улыбаясь.

«Моего друга звали Лувсан. Теперь он чаще известен под именем Джа-лама. Ты его очень скоро встретишь. Если, конечно, не позволишь своему страху одолеть тебя. На священной земле Халхи ты станешь бессмертным богом войны. Дух Чжамсарана сегодня нашел себе новое вместилище, нам же пора расстаться». С этими словами он зашел мне за спину, с удивительной ловкостью накинул мне на шею четки и, упершись коленом в спину, стал меня душить.

Унгерн неожиданно замолчал. Пауза несколько затянулась.

– А где же теперь эти четки? – Я подлил Унгерну чая.

– Я выменял на них у Джа-ламы старого прорицателя. Видел, наверное, в моей юрте шамана с четками из птичьих черепов? Очень толковый шаман. Это он предупредил меня, что вести штурм третьего февраля не стоит. Резухин рвал и метал, говорил, что нельзя посреди боя взять и просто все прекратить на целые сутки. Военная наука требовала безостановочного закрепления на высотах и в городе. Но я послушал не Резухина, а этого старца. За те сутки большая часть китайских офицеров с войсками успела покинуть Ургу, иначе нам ее было бы не взять.

– Вы действительно верите в то, что какой-то дух вселился в ваше тело и управляет теперь вашими действиями?

– Ну, это не совсем так, Ивановский. Этот дух снисходит на меня лишь во время боя. Я в таких случаях действительно сам себя не помню. Когда мне рассказывают о моей безумной удали во время сражений, я пытаюсь восстановить ход событий, но мне это никогда не удается. Еще я ощущаю голод войны – это как страсть человека, годами курившего опиум и оставшегося вдруг без любимого зелья. Это не голод убийств и крови, как у Макарки Душегуба. Более того, казни мне противны. Я страстно желаю битв! Чем сильнее враг, тем с бо́льшим нетерпением я жду с ним встречи.

– Скажите, а как же Джа-лама отпустил своего шамана-прорицателя? Почему он просто не забрал свои четки у вас?

– Ну, я не задумывался над этим. Возможно, у монголов не принято отнимать вещи у гостей. Он сам предложил обмен. Старик в дурацкой шляпе напророчил ему страшную смерть, но хуже всего то, что после этого пророчества Джа-лама стал часто видеть сон, в котором в стеклянной банке плавает его собственная отрезанная голова, пытаясь ему что-то сообщить. Эта голова беспомощно открывает рот, хлопает омертвевшими глазами, но слов не слышно. Джа-лама описал мне банку, покрытую слоем пыли. Эта банка стоит на полке в полумраке, жидкость в ней от времени стала мутной, а на стекле рядом с запаянной крышкой приклеена бумажка с нумером три тысячи триста девяносто четыре. Джа-ламу не пугает смерть. Его пугает то, что, по словам вещего старика, после смерти еще двести с лишним лет голова эта так и будет плавать в жидкости за стеклом в далекой северной стране. А это значит, что душа не сможет окончательно покинуть тело и будет вынуждена пребывать в ожидании момента своего освобождения. Думаю, что, отдав мне своего шамана, Джа-лама надеялся на то, что дурные сны прекратятся сами собой.

– А что напророчил этот шаман вам?

– Он сообщил, что меня невозможно убить ни одним из способов, известных в этом мире, до тех самых пор, пока я нахожусь на священных землях Халхи. Я ведь теперь бог войны! – Барон улыбнулся, поднялся со своего места, покрутил головой, разминая шею, и внезапно направился к выходу из «тронного зала». – Приберись тут, Ивановский! Нельзя жить и работать в таком свинарнике.