В горах Памира и Тянь-Шаня

По леднику Федченко

В том году я с Мумеджаном и Надиром шел с Каракуля через Каинды и Алтынмазар на ледник Федченко. Места были совершенно безлюдные и нехоженые. Наш последний лагерь перед Алтынмазаром был в нижнем течении реки Каинды на самом ее берегу, в великолепном арчово-березовом лесу. Поставить свой лагерь и жить в лесу всем приятно, но никто так не оценит красоту леса, шум листвы и тень берез, как тот, кто много месяцев проработал в суровых пустынях Памира, где даже приличного куста нет нигде.

Каинды — одна из четырех рек, которые, сливаясь у Алтынмазара, образуют реку Муксу. Первая из этих рек, Сельдара, вытекает из-под самого ледника Федченко. Это многоводная, но добродушная река. Вторая, Баландкиик, тоже спокойная в нижнем течении река, третья, самая небольшая, — это Каинды, на которой стоял наш лагерь, а вот четвертая и последняя река, Саукдара, — самая быстрая, самая большая и самая трудная для переправы. Все эти реки сливаются на широком безжизненном галечнике у самого окончания ледника Федченко, к которому мы и направлялись.

Ночью в последнем лагере было неспокойно: среди ночи несколько раз начинали биться и тревожиться кони. Собаки наши, Контрабандист и Лис, исходили лаем, но не кидались в преследование, а лаяли возле самых палаток. Я несколько раз вылезал из спального мешка, Мумеджан тоже, и мы подолгу стояли, вглядываясь в темноту. Но ночь была безлунная, тянул ветер, шелестела листва, и услышать или увидеть что-нибудь было совершенно невозможно. Во всяком случае ясно было, что причина беспокойства находится где-то внизу по течению Каинды, то есть в той стороне, куда нам надо было идти утром. В ту сторону косились лошади, в ту сторону лаяли собаки.

Утром, позавтракав, я предоставил Мумеджану и Надиру вьючиться и пошел вперед. Перешел через Каинды, поднялся на склон и, пройдя вперед километра два-три, сел на склоне и стал описывать растительность.

Вскоре на тропе, петлявшей по противоположному склону реки, показался наш караван. Впереди ехал Надир со своим мултуком на спине. Он вел в поводу первую вьючную лошадь, к хвосту которой была привязана вторая, дальше — третья, и в конце связки шла моя Кульджа. Мумеджан ехал сзади.

Когда караван был почти напротив меня, что-то случилось. Из-за шума воды и дальности расстояния я не понял, что происходит. Я только увидел, как караван сбился в кучу на узкой тропе и как лошади пятятся, а Надир сбросил свой мултук и приготовился к обороне. И показалось мне, будто что-то темное, большое мелькнуло в кустах, кто-то, как темный шар, покатился перед нашим караваном по кустарникам вниз по долине. Кому-то мы, видимо, помешали пройти вверх по тропе, прогнали вниз, в долину. Но кому?

Когда час спустя я нагнал караван, он едва двигался.

— Что случилось? — спросил я у Мумеджана. И в ответ услышал его обычную фразу:

— Джюда (очень) интэрэсный слючай! Лошадь не идет, боится…

Тогда я, как лучше других вооруженный, снял со спины ружье и двинулся впереди каравана.

Долина Каинды удивительно красива в нижнем течении. Это единственная памирская долина, у которой не только дно, но местами и нижняя часть склонов покрыта березовыми и арчовыми лесами. Не только вдоль берега реки идет густая полоса ивняка и березняка, но рощи арчи и березы заходят и на северные крутые склоны. Здесь чередуются пятна арчи, кустарников, лугов и степей. Но растительность богата, пока долина узка и склоны ее круты, в нижней же части долины, где она расширяется, по дну появляются галечники, а по склонам гор — скалы, осыпи и сухие пустыни с ваханской полынью.

Только к вечеру подошли мы к Саукдаре, через которую нам нужно было переправиться, чтобы попасть в Алтынмазар.

В этот вечерний час Саукдара имела вид поистине устрашающий. До того места, где нам нужно было переправляться, она течет в узкой долине, принимая в себя воды нескольких ледников Заалайского хребта и наращивая свою мощь с каждым пройденным километром, с каждым принятым притоком. Разросшись и заматерев, выскакивает она на галечники ледника Федченко, как струя из брандспойта, как курьерский поезд из туннеля.

Широкая и в то же время довольно глубокая, она имеет здесь настолько бешеное течение, что в середине, где поглубже, река идет как бы горбом, гребнем. В середине она не менее чем на полметра выше, чем у краев, где помельче. Почему это так, я точно не знаю, думаю, что речная струя на больших скоростях идет не прямо, а винтом, перекрученная, как канат. Поэтому такой вал, такой водяной гребень в середине реки можно видеть и на других горных реках Памира.

Мы долго стояли в нерешительности на берегу, потом я слез с седла, сел на камень и переглянулся с Мумеджаном. Мумеджан с сомнением смотрел на реку, и я не услышал сквозь грохот воды, а скорее прочел по его губам традиционное:

— Джюда интэрэсный слючай!

А грохот был поистине пугающий. Мало гула и шипения воды, сквозь него, даже не прислушиваясь, можно было услышать глухие удары и стуки. По дну катилась не галька, не песок, а, перестукиваясь и, видимо, тяжело поворачиваясь, двигались, катились валуны и валунчики. Их не было видно, но при течении такой силы река могла катить камешки и с кулак, и с человеческую голову, и побольше. Ударит с разбегу такой гранитный мячик лошадь по ноге — и все.

И уклон у реки был такой, что я сидя видел, как уже в пяти-шести метрах выше по течению реки уровень воды находится на высоте моих глаз, а за десять — пятнадцать метров — почти на два метра выше. Спасибо еще, что дно здесь было галечниковое, больших камней не было, а то бы совсем нельзя переправляться.

Надир пошел пониже по течению, я пошел повыше. Искали, смотрели. Но смотри не смотри, а идти-то нужно! И мы выбрали путь: сначала на одну отмель, от нее наискосок к другой, а там и до берега недалеко. Вообще говоря, вторая протока была страшная, но что делать? И мы тронулись. Впереди Надир, мы за ним. Я видел, как все глубже и глубже входили ноги лошади Надира в воду; вот вода дошла до брюха и с размаху стала бить лошадь в бок, отчего выше по течению у седла вырос пенистый бурун, а с другой стороны седла, ниже по течению, образовалась целая яма в воде. В середине протоки напор воды чуть ли не валил лошадей. Но вот я с облегчением увидел, что бурун уменьшается, вот показалось лошадиное брюхо, потом ноги. Слава аллаху, Надир с первыми двумя вьючными выходил к отмели.

За ним входил в глубокую воду Мумеджан, но тут мне наблюдать стало уже некогда, я сам шел на глубину, и все поплыло у меня перед глазами, все понеслось мимо меня. Закружилась голова. На переправе нельзя смотреть на воду, я стал смотреть вперед на отмель, и все прошло. А тут и вода стала опускаться, и моя лошадь благополучно вышла на отмель.

Постояли мы на отмели, посмотрели и пошли через самую глубокую протоку. Шли наискось. Надир, все больше погружаясь в воду, шел первый, за ним — две вьючные лошади. И снова, как только лошадь входила в воду по брюхо и загораживала телом течение, мгновенно появлялась здоровая яма в воде — подтяг.

Неужели собьет? Но нет, Надир прошел благополучно. Вот у лошадей сбоку опал бурун, вот он миновал быстрину. И тут я увидел, как следом за ним мелькнула, проносясь по течению, голова Контрабандиста. Он плыл за нами, его несло все дальше и дальше вниз, подбрасывало, кидало, но он все плыл, плыл, и вот далеко ниже по течению его благополучно прибило к берегу. Он вышел на берег пошатываясь, едва дыша, и стал отряхиваться.

Но с Мумеджаном едва не случилась беда: вьючную лошадь, которую он вел за повод, сбило водой, и она поплыла. Ее уносило течением. Мумеджан, вцепившись в повод, удерживал ее, хотя его собственная лошадь едва держалась. Но тут подскочил я, схватил вьючную за хвост. И, удерживаемая за повод и за хвост, она оправилась, уперлась в дно ногами и остановилась. Еще несколько минут борьбы, и мы понемногу, шаг за шагом, миновали глубину и — аллах акбар! — потихоньку выползли на спасительную отмель.

Да и было пора. По прибрежному песку я увидел, что вода быстро-быстро, просто на глазах, прибывала. Натаявшие за, день воды подходили, и река бурно вздувалась. Последняя протока не была опасна, а на берегу, радостно виляя хвостом, нас встречал мокрый, но целый и веселый Контрабандист.

А Лис, наша вторая собака, осталась на том берегу. Мы видели, как она бегала и затем уселась, подняла голову и открыла пасть. Она выла, это было хотя и не слышно, но видно по ее позе. Но возвращаться за ней было невозможно: вода все прибывала. Оставалось надеяться, что собака, видя уходящий караван, не выдержит и кинется в воду. Но Лис не пошел за нами, он пошел назад.

И вот что интересно: на берегу мы нашли на песке какие-то следы и полувысохшие брызги. Кто-то переправлялся незадолго до нас, топтался, встряхивался и ушел. Дальше был галечник, и ни кто переправлялся, ни куда пошел, уже видно не было.

Следующие два дня мы в Алтынмазаре ждали Султана. Султан — это караван-баши каравана, который ходит из Дарауткургана на обсерваторию Федченко. Он ходил, когда строили обсерваторию, ходил и теперь, снабжая ее зимовщиков, привозя продукты, приборы, дрова и людей. Караван состоял больше чем из двадцати вьючных коней, и командовал ими Султан, великий мастер переправ и путешествий по льду. Вот мы и пришли в Алтынмазар, чтобы присоединиться к каравану Султана, так как идти одному через переправы и по леднику я побаивался.

Алтынмазар тогда трудно было назвать поселком. Здесь было всего три юрты. В одной жил сторож, в другой — киргизская семья, которая пасла здесь свое небольшое стадо, в третьей — молодая киргизка, недавно потерявшая мужа. Рядом метеостанция Алтынмазар, и на ней еще два человека.

Алтынмазар расположен у основания склона Заалайского хребта, под перевалом Терсагар, ведущим в Алайскую долину. Склоны Заалайского хребта к северу от Алтынмазара пустынны и маложивописны, только у подножия хребта, у самых галечников, возле юрт и у метеостанции, большие заросли ивняка. Это на севере, а на юге открывалась прекрасная панорама, совершенно потрясающее зрелище. Справа Мазарские Альпы — огромная великолепная группа гор с большим ледниковым цирком между ними. Прямо за бесконечными галечниками — морены ледника Федченко, а слева — хребет Каинды, который обрывается к галечнику совершенно отвесной стеной. Стена эта не только отвесна, она гладка, обтесана, отполирована на высоту чуть ли не в километр. Видимо, ледник Федченко заходил сюда еще совсем недавно; сейчас он стремительно, на глазах, отступает.

Здесь, в Алтынмазаре, мы отдыхали после работы в холодных пустынях Памира. После безмолвных и суровых высокогорий, где зелени мало, где только ветер воет, было приятно послушать, как шумит листва в высоких кустарниках, как мягко журчит ручей. На второй день после приезда я лежал в палатке, Мумеджан сидел у входа, Надир где-то неподалеку вел разговоры с одинокой киргизской дамой. Разговор был интересный, но я понимал плохо и часто переспрашивал Мумеджана:

— Что она говорит?

— Джюда интэрэсный слючай! — отвечал Мумеджан. — Она говорит Надиру, пойдем за дровами — она одна боится.

— Чего боится?

— Она говорит, голуб-яван есть.

— Голуб-яван?! Дикий человек?! Она видела?

— Говорит, видела.

— Когда видела?

Последовали длительные переговоры. Я слышал слова «вчера», «лес», «гора».

— Ну что?

— Она говорит, вчера, она говорит, он был на горе, она внизу, в лесу. Он ходил поверху, она понизу. Она его видела, он ее не видел.

— Какой он?

— Она говорит, мохнатый, черный. Как человек, большой.

— Их тут много? Спроси.

Длительные переговоры.

— Нет! Совсем мало. Она раньше не видела.

— А другие?

— Другие видели раньше, старики.

— Спроси, а что делает голуб-яван, если увидит человека?

Длительные переговоры.

— Говорит, если женщину — утащит к себе, будет держать за жену.

— А это плохо или хорошо?

Переговоры и смех.

— Она не знает. Она говорит, что он даст есть? Там есть нечего.

— А если мужчина?

— Будет драться. Будет долго бороться. Он любит с палванами бороться. Только если его победить, то он плачет и уходит. Очень плачет.

И вспомнил, что несколько лет назад здесь же, в Алтынмазаре, я слышал те же разговоры о голуб-яване. И вот опять голуб-яван, и в том же самом месте. И в тот раз мне рассказывали, что видели голуб-явана: он шел по горе и кричал. На этот раз он молчал, но ходил в том же месте.

Смущали меня и следы какого-то существа, которые я видел на переправе. Смущало и то, что я видел впереди каравана. И на кого лаяли собаки в лагере? И лошади, и собаки ведь что-то чуяли. Ну, люди могут врать. Но собаки-то врать не умеют.

К вечеру мы с Мумеджаном, взяв ружья, отправились на рекогносцировку по Заалайскому хребту. Пошли мы в лесок, в который ходила за дровами наша знакомая киргизка. Собственно, это был не лесок, а так, заросли кустарников ивняка, но встречалась и арча. Мы лазили по склону хребта часа четыре-пять, и близился уже вечер, когда увидели, как с горы спускается большой конский караван. Лошади шли не в связках, а россыпью, вьючных было около двадцати, караванщиков трое. Среди верховых лошадей я издали узнал карего жеребца, принадлежащего Султану. Я помнил его еще по прошлому своему приезду в Алтынмазар.

Нужно было торопиться в лагерь, чтобы сговориться с Султаном, а то он мог чуть свет завтра уйти на ледник, поэтому мы бегом бросились с Мумеджаном вниз по склону. И вот тут я опять наткнулся на след! Кто-то переходил ручей и оставил следы на песке! Совершенно свежий след, ступни длинные, широкие, очень похожие на человеческие, но с когтями.

Я ахнул, но тут опережавший меня Мумеджан закричал: «Джюр (скорей)!» — и я, не раздумывая, бросился вниз по склону наперерез каравану Султана. Через полчаса быстрого хода наискось вниз по склону мы перехватили караван раньше, чем он дошел до своих складов.

Мы с Султаном приветствовали друг друга с радостью, как всегда радуются встрече люди, уже встречавшиеся на караванной тропе. Разговор был короткий.

— Пойдешь на Федченко, Султан?

— Пойду!

— Возьмешь меня с собой?

— Одного? Мумеджан тоже пойдет?

— Нет, одного.

— Лошадь надо? Пожалуйста.

— Нет, не надо, я на своей Кульдже поеду.

— А, Кульджа! Это хорошо! Это пойдет!

— Завтра?

— Нет, послезавтра. Завтра отдых.

— Так зачем же мы с Мумеджаном бежали?

— А я почем знаю? — и он захохотал, а потом гикнул, и караван покатился рысью дальше с горы к складам.

На следующий день Султан со своими караванщиками пришел к нам в палатку в гости. Мы были богаче продуктами, поэтому мы угощали, варили плов.

Потом Султан долго осматривал Кульджу и уговаривал продать ее или променять. Но этого я ни в коем случае не собирался делать. Такой иноходи, как у Кульджи, не было ни у одной лошади на Памире, поэтому, когда Султан начал говорить, что, мол, для переправ через реки Кульджа ростом мала, а для хода по леднику не так кована, я счел это попыткой сбить цену лошади или просто черной завистью. Между тем Султан был до известной степени прав, и в этом я вскоре убедился.

На следующий день мне предстояло получить урок по переправам через горные реки от такого мастера, как Султан. Правда, я и до этого уже много лет ходил на труднейшие переправы.

Вообще нужно сказать, что нигде не гибнет так много народу в горных экспедициях, как на переправах. Не от лавин, не от обвалов или селей, не от морозов или метелей гибнут люди, а гибнут чаще всего именно на переправах, в воде. Причем происходит это обычно от неопытности, от пренебрежения к опасности. Не умеют люди переправляться, а лезут в реку. Например, переправляться через реку верхом, надев ботинки с триконями да еще засунув их в стремена поглубже, — это просто самоубийство. Если лошадь повалило водой, то ее всадник погиб. Нельзя переправляться через горные реки там, где есть камни и так глубоко, что лошадь может поплыть; нельзя, не имея опыта, переправляться пешком через горные реки, если вода выше колена и уклон велик. Это могут делать только опытные люди. Нельзя переправляться, не выбрав маршрут точно. Нельзя переправляться босиком и в одиночку. Вообще человеку, который не знает, как переправляться через горные реки, делать это без проводника нельзя.

Если человека сбило быстрым течением и он вынужден плыть по неглубокой горной реке, он находится в страшной опасности. Достаточно течению даже не сильно ударить человека о камни спиной, боком или головой, чтобы его оглушило на минуту, — как его мгновенно подхватит течением и начнет бить о камни, крутить. Это конец.

Мы выехали рано утром: пятнадцать лошадей под вьюком, двое караванщиков, Султан и я. Мы шли по галечникам, описывая широкую дугу, так, чтобы переправляться через реки, слагающие Муксу, по отдельности, до того как они сольются вместе. Уже на первой переправе через Саукдару нам досталось. Даже по дороге сюда, в Алтынмазар, мы с трудом переправились через нее, хотя это было вечером, когда была еще малая вода и она только начала прибывать. А ведь Саукдара довольно длинная река, и поэтому за ночь большая вода от подтаявших накануне льдов еще не проходит и утром в реке воды еще очень много.

Султан проехался вверх, вниз по берегу в поисках переправы, посмотрел, подумал и наконец показал направление. Первый караванщик, взяв в повод одну из вьючных лошадей, пошел на пересечение реки, беря чуть вкось так, чтобы течение не било в бок, а било вкось и сзади. Вслед за первой вьючной под наши крики «Осторожно!» двинулись и другие, одна за другой, одна за другой.

Сначала все шло благополучно. Крупные, тяжело, но в меру загруженные лошади постепенно входили в кипящую Саукдару. Глубже, глубже, вот уже по брюхо, вода лижет вьюк, вот мгновение — и против вьюка вскипает и поднимается бурун, а вот лошадь почти ложится боком на воду, изо всех сил упираясь ногами, чтобы ее не повалило. Вот опадает бурун, значит, стало мельче, еще немного, еще, и вот бурун исчез. Значит, у лошади в воде только ноги. Мельче, мельче, и вот лошадь выходит на мелководье.

Но вот одну лошадь повалило течением и понесло. Султан с криком понесся на своем жеребце вниз по берегу реки, влетел в воду наперерез, поймал чомбур (повод) лошади, которую уже крутила и захлестывала вода, и, хлеща камчой, поволок к берегу. Минута — и лошадь поймала дно ногами и пошла к берегу.

Почти такая же судьба постигла и меня. Султан был прав: Кульджа была небольшая, и, когда мы вошли в самую глубокую воду, под самую сильную струю и вздувшийся бурун у бока лошади стал захлестывать через холку, Кульджу стало валить течением. В тот же момент Султан влетел в воду, встал чуть выше по течению, прикрывая меня своим рослым жеребцом от сильного течения, подхватил и чуть поддержал за узду мою лошадь. Бурун опал, Кульджа опять твердо уперлась в дно, и мы с Султаном стремя в стремя выбрались на берег.

Ведь вот все видел, черт, своими желтыми глазами и как вовремя подскочил!

Я молча пожал ему руку. А он мигнул, мол, что я говорил. Говорить тут было невозможно. Саукдара, желто-коричневая, как густой кофе, кипящая, с взлетающими на два-три метра над рекой брызгами, заглушала любой крик, а не то что разговор.

Затем мы долго шли по сухому галечнику до Каинды. Через Каинды перебрались легко и двинулись вдоль великолепно отполированной отвесной стены хребта. Когда видишь стены нашего метрополитена, то поражаешься большой площади полированных каменных стен. А тут мы шли несколько километров вдоль отвесного полированного бока горы, имеющего сотни метров высоты. Именно полированного, а не просто гладкого! Вот как обработал эту стенку отступивший ныне ледник! Затем мы подошли к Баландкиику, вошли в устье и, немного пройдя по галечникам вверх, пришли в небольшой облепиховый лесок и стали вьючить дрова, которые были прежде завезены сюда. Пока Султан вьючился, я прошел немного вверх по долине Баландкиика. Березняки и облепишники несколькими островками были разбросаны здесь в его русле.

А затем я опять увидел на песке те же следы. И тут же, посмотрев в том направлении, куда они вели, я неожиданно увидел е г о самого! О н не видел меня и не слышал. Река шумела рядом, и все его внимание было сосредоточено на караванщиках и лошадях. Караванщики вьючили на лошадей тяжелые арчовые плахи, кричали и ругались. Лошади ломились через кустарники, искали и ели траву. Вообще шума было много. А он стоял на задних лапах, одна передняя была прижата к груди, а другой он опирался на большой камень, за который спрятался. Голову он чуть высовывал из-за камня, наблюдая за тем, что́ делают люди.

Я тихо, чтобы не пугать е г о, вернулся за кусты и пошел, прикрываясь ими, обратно к караванщикам, стараясь, чтобы он меня не увидел, стараясь не испугать его. Мне было его очень жаль. Он, видимо, попал сюда случайно. И здесь все пугали и гоняли его. Мы спугнули его на Каинды и заставили выйти к Алтынмазару. В Алтынмазаре женщина, увидев его, подняла крик, и он кинулся по галечникам Баландкиика. А тут мы с караваном, опять крик и шум.

Куда он теперь пойдет, испугавшись? Назад на Каинды? Вперед по бесплодному Баландкиику? По долине, по которой никуда не пройдешь и где попросту нечего есть? Впоследствии оказалось, что первое предположение было правильным: он вернулся на Каинды.

Я возвратился к каравану, и мы тронулись дальше.

С галечников мы вошли в беспорядочное нагромождение морен у конца ледника Федченко и, пройдя довольно долго по моренам, увидели огромный зев ледникового грота, целый туннель в теле ледника, откуда широкой и довольно глубокой струей выходила холодная Сельдара. А затем мы стали подниматься на ледник по тропе, проложенной с восточной его стороны, и, как только поднялись на ледник, перед нами открылась удивительная картина.

Прямо перед нами огромной, широкой, многокилометровой равниной уходил вдаль ледник. Здесь, внизу, он был засыпан обломками камней, моренами, а дальше вдали сверкал матовой белизной. Справа, на западе, над ним черными стенами поднимались крутые склоны Мазарских Альп, внизу скалистые, голые, бесснежные, сверху закрытые льдом. А по пологим склонам гор, окаймлявших его слева, на востоке от ледника, шла веселая зеленая полоса кобрезиевых лугов, по которым тут и там были разбросаны круговины стелющейся арчи. И только высоко, далеко наверху над нами, начинался снег.

Сначала мы шли по сплошным моренам, которые покрывали окончание ледника, а затем началось довольно-таки головоломное путешествие по гладкому и по негладкому, по грязному и по чистому льду, по фирнам и по моренам. По телу ледника текли ручьи и реки, проложившие себе путь местами в таком голубом льду, что от него глаз нельзя было отвести. Вода в этих ручьях и реках была чистая-чистая. Но эти реки внезапно оканчивались такими страшными воронками, что дрожь пробирала. В эти бездонные воронки вода засасывалась буквально со свистом, крутясь и шипя. Страшно было и подумать, что́ будет с человеком, который поскользнется и попадет в такую воронку. Десятки, сотни, тысячи метров будет он в абсолютной тьме крутиться в ледяной воде, его будет бить и резать о ледяные стенки русла, пока не убьет. Но страшнее всего были трещины с их резкими, острыми, как ножи, краями, со стеклянно-гладкими стенками, разинувшие свои бездонные пасти. Они уходили в тело ледника, в неизмеримую черно-синюю глубину, откуда нет возврата…

Да, эта езда по нижней части ледника, среди воронок и трещин требовала крепких нервов. Приученные к невидимым для меня, но хорошо известным им дорогам, лошади каравана шли быстрым шагом, лавируя между трещинами и воронками. Они замедляли шаг на гладком льду, ускоряли аллюр на фирнах и моренах, но, когда, догоняя других, моя Кульджа начинала рысить между воронками, у меня дыхание спирало. И опять-таки прав был Султан: его лошади, кованные на зимние подковы с шипами, шли легче и спокойнее, чем моя Кульджа.

К вечеру мы пересекли ледник, имеющий здесь ширину километров пять, и вышли к его противоположному, западному борту, под скалы, к месту, носящему милое название — Чертов гроб.

Чертов гроб был уже не на леднике, а на суше. На твердой, достаточно холодной скале мы расстелили свои спальные мешки. На следующее утро мы шли уже по этой западной кромке ледника. Меня поразило обилие здесь ледниковых «грибов». Ледниковый «гриб» получается тогда, когда большой обломок скалы так хорошо защищает своей тенью лед под собой, что этот лед не тает. Он тает кругом, а под обломком скалы остается невредим, в результате чего и получается фигура вроде гриба. Наверху кусок скалы, иногда достаточно мощный, в тонну, а то в три или пять, а под ним ледяная ножка, и ножка эта может быть высотой метра два, а то и три или четыре. Конечно, чаще «грибы» бывают поменьше.

Через три-четыре часа хода высоко над ледником показалось здание обсерватории.

Обсерватория «Ледник Федченко» расположена на плоском ригеле, то есть скальном террасовидном выступе, над левым, западным, берегом ледника на высоте 4160 метров. Здесь группа метеорологов и гляциологов ведет наблюдения за погодой и за ледником. Ибо именно здесь один из узлов, где делается погода, где скапливается огромное количество осадков в виде льда и снега. Они копятся здесь целый год, чтобы, тая в самые теплые летние месяцы, отдать свои воды рекам, орошающим поливное хозяйство Средней Азии. Почти все поселения Средней Азии, поля хлопчатника, виноградники, все хозяйство зависит от того, сколько в этом году выпало снега в окрестностях обсерватории Федченко и сколько там летом растаяло льда.

Здание самой обсерватории своеобразно. Это прижатый к земле дом с полукруглой крышей, похожий на какую-то подводную лодку. Он весь, как броней, покрыт железом, а его небольшие окна похожи на иллюминаторы. Внутри этого железного дома-корабля устроен второй, деревянный, внутренний, дом. Вернее, дом обсерватории имеет две стенки, разделенные воздушной прослойкой.

В центре здания кают-компания — столовая, справа и слева по две каюты с койками в два этажа, как в мягком вагоне. С одной стороны кают-компании лаборатория, кабинет для работы и наблюдения, с противоположной — кухня и кладовая. Двери, как и окна, двойные.

Обсерватория построена в 1933 году, и с тех пор здесь ведутся круглосуточные наблюдения за погодой и за ледником: каковы температура, давление, осадки, как ведет себя ледник, как быстро он тает, насколько быстро двигается, как возникают трещины и т. д.

Чуть ли не час поднимались мы на ригель. Затем караван быстро развьючился и срочно ушел обратно: спустились облака, начинался снегопад, а лошади у обсерватории на снегу ночевать не могут.

Я отправил свою Кульджу с караваном обратно к Чертову гробу и дальше вниз за дровами, а сам остался на два дня у своего друга Бориса Нелле, который здесь зимовал. Не знаю, погода ли действовала (нашло облако и пошел снег), тутек ли (горная болезнь) или просто усталость, но только я завалился на койку своего друга и мгновенно заснул, а проснулся только на следующее утро.

Утром разъя́снило, и, как только солнце поднялось над хребтами Танымаса, мы с Борисом вышли из здания обсерватории и подошли к краю ригеля. Поразительная панорама открывалась перед нами. У наших ног, как огромная семидесятикилометровая ледяная змея, лежал ледник Федченко. Ширина его в этой части достигала пяти километров, а внизу он был еще шире. Недаром вчера мы пересекали его больше часа. На поверхности ледника многочисленными темными продольными полосами шли морены, покрытые снегом и льдом. Они были едва заметны в верхней части ледника, но тем резче проступали в нижней. В верхней части ледника их было немного, этих каменных продольных полос, а чем ниже, тем их становилось все больше и больше. Ведь каждый ледник и ледничок, вливавшийся в Федченко, приносил с собой две морены, и поэтому в нижней части ледника его поверхность была вся полосатая. И этот гигантский ледяной змей полз, пускай медленно, но полз, продвигаясь в своей центральной части примерно на двести метров в год.

А по обе его стороны вздымались хребты, крутые и зубчатые, со склонами, покрытыми плащом ледников. Хребты были огромны, они закрывали полнеба. Ледяной панцирь на них был неровный, ледники нигде не лежали сплошным ровным покровом, они то рваными, растрескавшимися ледопадами спадали по крутым склонам, то были разорваны, проткнуты ребрами и пиками больших и мелких хребтов.

Прямо перед нами был хребет Северный Танымас с вершинами в пять-шесть тысяч метров, а сзади шел хребет Академии Наук, где поднялся на семитысячную высоту пик Коммунизма. Всюду, куда ни посмотри, справа, слева, спереди и сзади — ледяные стены, зубчатые гребни, хаос ледников, фирновых полей, свисающих глыб льда, ледяных карнизов и балконов. Картина потрясающая по своей красоте и первозданной мощи. Подавляюще прекрасным выглядел в этой горно-ледяной оправе ледяной гигант, ледяной змей, веками медленно льющий свои ледяные струи.

Холодно и мертво кругом, никакая жизнь, казалось, невозможна в этом царстве мороза и льда. Но, как бы в ответ на мои мысли, я неожиданно увидел бабочку. Здесь, в центре оледенения, ей, казалось бы, решительно нечего делать. Ее веселое порхание было просто противоестественно. Ее ожидала несомненная гибель. Как только первое облако закроет солнце, температура сразу станет минусовой, и бабочка неминуемо свалится в снег, чтобы уже больше не подняться в воздух, не порхать больше. Вот что пришло мне в голову, когда я глядел на этот ландшафт, и все это я сказал Борису.

— Нет, нет! — сказал Борис. — Пойдем покажу!

Мы обогнули здание обсерватории и увидели на ригеле неширокую ровную террасу. На ней стояли будки с приборами, и здесь же, среди снежных пятен, были целые полянки, целые клумбы настоящих ярких, веселых памирских высокогорцев. Здесь были великолепные фиолетовые снежные примулы и крошечные крупки Коржинского. Крупки, правда, прятались между камней, выставляя наружу только свои желтые головки. Здесь стлались в осыпях побеги трехпалой вальдгеймии, этого чемпиона выносливости. Из памирских растений выше всех по скалам и осыпям поднимаются живущие среди снегов вальдгеймии. Их побеги стелются среди щебня, а цветки, похожие на ромашку с ярко-желтой серединкой и ярко-фиолетовыми лепестками, поднимаются над камнями. На этой лужайке на ригеле рядом с обсерваторией я насчитал свыше трех десятков видов растений, но, наверное, их там было гораздо больше. И все крошечные, и все ярко цветущие, и все прижавшиеся друг другу куртинками, дернинками, защищающие друг друга. Крошечные мятлики, крошечные осочки, малюсенькие стелющиеся хохлатки, подушечки зиббальдии, лапчатки, остролодочника с их ярко-фиолетовыми, желтыми и розовыми цветками. Все это сейчас цвело, торопливо, дружно, спеша закончить все свои дела, вырасти, отцвести и дать семена в течение двух-трех коротких месяцев лета. Было удивительно и приятно видеть этот островок жизни среди окружающего мертвого ледяного хаоса…

Мы вернулись в обсерваторию, завтракали и болтали, сидя в кают-компании, когда снаружи раздался зов:

— Идите смотреть! Летят!

— Кто летит? — спросил я.

— Увидишь, — ответил Борис.

Мы вышли. День был все такой же ясный и солнечный. На солнце было просто тепло, мягкий, даже теплый ветер ровно и спокойно тянул откуда-то с юга-запада вниз по течению ледника. И в струях этого ветра над этой ледяной рекой, обрамленной ледяными стенами, плыли, неторопливо перепархивая и уносясь вниз, к концу ледника, сотни, тысячи бабочек. Они летели мимо нас непрерывно часа три. Бабочек несло ветром откуда-то с Ванча, через перевал Кашалаяк, несло вниз, к концу ледника, а мы как зачарованные смотрели и смотрели им вслед.

— Так каждый год, — сказал Борис, — по нескольку дней, точно перелет какой-то. Летят и летят, даже дико смотреть: кругом снег, а они летят.

Два дня я просматривал материалы наблюдений за ледником. Многие данные говорили о том, что Памир непрерывно поднимается, поэтому важно было установить, что же делается с ледником Федченко. Сокращается ли он? Выходило, что сокращается. Но почему? С какого времени? С какой скоростью?

В середине второго дня вернулся караван. Моя бедная Кульджа не несла, как я опасался, тяжелые арчовые бревна. На ней восседал сам Султан.

— Ну, Кирилл, юрга (иноходец)! Ну, юрга! — говорил Султан. — Продай! Ну продай! Что хочешь дам, — и он тряс головой.

Но я и сам в лошадях понимал не меньше Султана. Продать Кульджу мог только сумасшедший.

Ночевали мы в Чертовом гробу, а на следующий вечер, уже были в Алтынмазаре.

После дневки мы тронулись назад, на Каракуль, через Каинды. Саукдару перешли хорошо, потому что не торопились и пришли на переправу, когда была самая малая вода. Кроме того, я накануне тщательно осмотрел брод и точно рассчитал, где и как надо идти.

…А на тропе, когда наш караван уже подтягивался к тому лагерю, где мы прежде ночевали, я опять, в который уже раз, увидел е г о следы. Большие и широкие, почти как у человека, только с когтями, а большой палец был такой же длины, как остальные, то есть все пальцы были одинаковые.

А на повороте, за который я выскочил, идя быстрым шагом впереди каравана, я увидел во второй раз и его самого.

Он был большой, совершенно черный, только с белым пятном на груди, точно с белым галстуком. Морда широкая, с круглыми большими ушами, как у всех гималайских медведей. Видел я его на этот раз очень близко, шагов за тридцать, и легко мог бы стрелять, но, конечно, не стал. Я только свистнул, и он унесся с третьей космической скоростью.

Больше я его не видел. Несомненно, что это его чуяли лошади и собаки в лагере на Каинды и что это наше появление на Каинды согнало его вниз и заставило внизу маяться. В гору пойдет — люди ходят за дровами, на Баландкиик пойдет — крик… Насилу он вернулся к себе на Каинды.

Все зоологи категорически утверждают, что на Памире гималайского медведя нет и не было. Но что мне делать, если я его дважды видел? Видел близко и совершенно ясно. Видел, бегущим, видел идущим, видел стоящим и даже на задних лапах видел. Кому же мне верить: себе или зоологам?

В старом лагере мы неожиданно увидели Лиса, живого, здорового и с раздутым брюхом. Не иначе как сурка сожрал, негодник. Он, потягиваясь, встал и не торопясь пошел к нам здороваться.