В горах Памира и Тянь-Шаня

В Рушане

Памирская экспедиция Среднеазиатского государственного университета работала с 1933 по 1938 год. Она много сделала для изучения природы Памира, выяснила его растениеводческие ресурсы, площади пастбищ, запасы рыбы в озерах, исследовала флору и фауну. Но примерно с 1937 года экспедиция стала сворачивать свою работу, а с 1 января 1938 года весь ее состав был распущен, остались только растениеводы, сотрудники Памирской биостанции, организованной П. А. Барановым в Чечекты.

Поэтому на вторую половину 1937 года меня временно отдали в экспедицию ирригационного управления Таджикистана. Там был нужен геоботаник. И я пошел по бартангским оврингам искать и обследовать земельные массивы для орошения, которых на Памире мало и которые очень нужны. До весны 1938 года я обрабатывал памирские материалы в Ботаническом институте в Ленинграде, а весной получил телеграмму Таджикского ирригационного управления (ИРУ) с приглашением в новую памирскую экспедицию, которую оно организовало на это лето.

Я кое-как наскреб деньжат, только-только на дорогу, и выехал в Душанбе. На перегоне Ташкент — Душанбе, хотя была еще только весна, стояла адская жара, и поэтому со мной случилась глупая история. Я пошел мыться в туалет, наклонился к раковине, и вдруг у меня хлынула кровь из носа, хлынула струей. И никак я не мог ее унять. Я перепугался и выскочил из туалета, заливая кровью не только рубашку, но и брюки и пол в коридоре. Переполох среди пассажиров начался ужасный, все посчитали, что меня порезали или совсем зарезали. Я отлежался на лавке, и кровь унялась. Но когда я, переодевшись, отправился мыть окровавленную рубашку и опять наклонился к раковине, все повторилось, и я, не выстирав первой рубашки, залил кровью вторую. Соседи-пассажиры уже не пугались и не удивлялись. Остаток дня я пролежал на лавке, не привлекая к себе особого внимания и участия. Выручила меня соседка по вагону. Выяснив, что третьей рубашки у меня нет, а стирать я не могу, она спасла меня — забрала одну рубашку и вымыла ее.

На следующий день мы прибыли в Душанбе. Я вышел на перрон. Жара была уже в полную силу. От сильной потери крови и от голода голова у меня кружилась. Рубашка моя, несмотря на стирку, была в пятнах, в кармане у меня был один рубль. Я вышел на привокзальную площадь, выпил на весь рубль воды с сиропом и подумал: «Ну и что же я буду делать?»

И точно в ответ на этот вопрос человек, который шел навстречу через площадь, вдруг подал мне руку и сказал:

— Приехал? Вот и хорошо.

В ту же минуту он закричал:

— Бежим! — и понесся рысью через вокзальную площадь.

Я затрусил за ним, ничего не понимая.

Только очутившись в машине, стоявшей на противоположной стороне площади, я понял, что встретил Анатолия Комарова, главного инженера ирригационного управления, с которым я в прошлом году ходил по Бартангу. И что мы поймали такси, которых в Душанбе очень мало. И что с работой, то есть с экспедицией, все в порядке и что он везет меня к себе, следовательно, скоро меня будут кормить. Это последнее меня очень обрадовало, потому что я уже около суток ничего не ел.

В управлении я заполнил всякие анкеты и написал заявление, но мне сказали, что зачислить меня в экспедицию не могут, потому что у меня не хватает некоторых документов, которые я должен был получить в Ленинграде. Теперь пошлют запрос в Ленинград, и, вот когда придет ответ, меня зачислят. Таким образом, я был осужден на ожидание и безденежье. Несколько дней я прожил у Комарова, затем у ирригатора Владимира Никифоровича Полозова. Меня кормили, поили и водили в гости и в цирк. В душанбинском цирке шел чемпионат по французской борьбе.

Но долго бездельничать мне не пришлось. Вскоре меня вызвал начальник управления и сказал:

— Мы вас пока не зачислили, и приказывать я вам не могу. Но нам позарез нужно сделать небольшую почвенную и геоботаническую карту на юге. Выручайте.

— Хорошо, — сказал я. — Но условие: на день-два забросьте меня в Тигровую балку.

В те времена Тигровая балка была действительно «тигровой». Там были тигры и олени и фазаны. Карту я ирригаторам сделал, а затем они привезли меня в «Тигровку» и бросили у края поймы в какой-то пустой кибитке. Они обещали забрать меня через день, попрощались и исчезли. Эта маленькая глинобитная кибитка, крытая камышом, стояла у самого края пойменной террасы над густейшими зарослями тростника, эриантуса, туранги и лоха, покрывавшими всю широкую пойму реки Вахша. Кибитка была пустой, в ней был топчан, окошко со стеклом величиной со школьный портфель, дверь на одной петле и огромное количество грязи и мусора на полу. Видно было, что в кибитке жили разные люди и с разными вкусами, но в одном они все сходились: никто из них никогда кибитку не убирал и мусор из нее не выносил.

Я с трудом кое-как подмел, разложил на топчане спальный мешок и вышел полюбоваться на Тигровую балку. Да, здесь было на что полюбоваться!

Я стоял на краю пяти-, восьмиметрового обрыва, которым надпойменная терраса Вахша обрывалась к пойме, имевшей здесь в ширину пять — восемь километров. Сзади медленно поднималась и уходила к горизонту чуть волнистая песчаная пустыня, покрытая редкими пучками засыхающей пустынной осоки и редкими кустиками черкеза.

Пустыня была горячая, сухая и безжизненная. Зато вся пойма впереди была занята настоящими джунглями. Здесь все было зелено, стеной стояли тростники, летали утки и фазаны, жизнь кипела и буквально распирала пойму.

Рощи корявых невысоких деревьев туранги и лоха чередовались с густейшими крепями, непроходимыми зарослями тростника, достигающими здесь трех-четырех метров высоты. Над тростником поднимали свои белые метелки огромные травы — эриантусы. Дикий сахарный тростник рос полосами вдоль русел рек, а заросли рогоза тянулись по мелководью многочисленных голубых озер и по заболачивающимся протокам и старицам. Вся пойма нижнего Вахша была царством высочайших могучих трав. Травы соперничали в росте с невысокими корявыми деревцами туранги — низкого корявого тополя, непременного обитателя засоленных берегов рек в пустынях. Этот тополь не дает тени: свои маленькие сизые несимметричные листья он держит ребром к солнцу, чтобы оно их не сожгло.

Но древесные растения, рощи туранги и лоха были только вкраплены в море гигантских трав. Здесь везде, даже на возвышенных частях поймы, белых от соли, где грунтовые воды стоят довольно глубоко и летние разливы Вахша не промывают почву, среди кустов тамариска, рядом с эфедрой, всюду разбросаны дерновины эриантуса — самого могучего злака Средней Азии. Его листья составляют мощный, густой куст до одного-полутора метров высоты и полметра — метр в поперечнике, а его цветущие метелки поднимаются на высоту четырех — шести метров.

Глубоко в воду входят, покрывая все протоки и мелководья, стебли высокого рогоза с красивыми бархатистыми соцветиями, напоминающими формой ружейный шомпол. А кроме них везде и всюду — по солончакам, по берегам проток, озер, рек, заходя глубоко в воду, — по всей пойме росли тростники. Они заходили и в туранговый лес, и в заросли тамарисков, и в озера, они стояли сплошной стеной, перевитые вьюнками. Местами они бывали настолько густы, что уже в одном-двух метрах иногда решительно ничего нельзя было увидеть. На следующий день я столкнулся в таком тростниковом лесу буквально нос к носу с целым выводком кабанов. Все тростники вокруг меня ходуном ходили, они тряслись и качались у меня над головой. Кабаны были вокруг в одном-двух метрах, я слышал их дыхание, перекликиванье, но ни одного из них, ни даже спинки или мордочки, я не увидел, как ни вглядывался в шуршащую вокруг меня стену тростника. Я был в середине выводка, но видел один только качающийся тростник.

Здесь, в этих непроходимых пойменных джунглях, жили и копали в болотах лежки кабаны. Здесь были целые стада благородного бухарского оленя хангула. Здесь были тигры. Правда, в тот приезд в Балку я их не видел и не слышал. В следующий приезд, осенью, мне больше повезло, но об этом знакомстве с тигром я опасаюсь рассказывать не только письменно, но даже и устно. Не хочу, чтобы меня обвинили в «охотничьих рассказах».

Уже в тот вечер, когда я впервые увидел Тигровую балку, я сразу почувствовал это могучее кипение, горячее брожение растительной и животной жизни в пойме Вахша среди сухих, раскаленных, мертвых пустынь.

Над морем камышей слышался отдаленный и близкий птичий крик, тут и там поднимались стаи уток. Некоторые летели в одну сторону, другие — в обратную. Широкая полоса тростника внизу под обрывом у моих ног в нескольких местах шевелила своими верхушками. Там кто-то был. Олени? Кабаны? А может быть, сами хозяева Балки?

Солнце заходило, и, когда оно зашло за возвышенности Актау, расположенные далеко на горизонте, по ту сторону Вахша, из камышей и болот поднялось несметное комариное войско и двинулось на меня. Я услыхал и даже увидал приближение комариных туч. Я бежал в кибитку, поспешно затворил дверь и с радостью увидел, что края двери обиты кошмой. Значит, бывшие хозяева были умные люди. Мусор — это не беда, вот комары — это гибель. Я не только затворил дверь, а еще, чтобы было поплотнее, привязал ее веревкой за ручку к топчану. Тут я был в безопасности.

Я наскоро поел в сгущающихся сумерках и лег на топчан. Изредка с поймы доносились какие-то неясные звуки, птичий крик, иногда хлопанье крыльев и свистящий звук быстрого полета стай, проносящихся у меня над головой.

Но вскоре отдаленные звуки перестали меня интересовать: у меня над головой, в камышовой крыше кибитки, начались какие-то шорохи. Я, конечно, стал сейчас же вспоминать скорпионов и фаланг, которые так любят селиться в трещинах стен старых развалин. Я приподнялся и сел на топчане, подумывая, не выбраться ли мне со спальным мешком наружу, но, вспомнив комаров, остановился. Шорохи над головой продолжались, усиливались, началась возня, и вдруг раздался резкий писк.

У меня отлегло от сердца: писк был явно мышиный. Я растянулся на топчане и уже спокойно стал прислушиваться к беготне и писку мышей в камыше. Я уже засыпал, когда этот писк, шуршание и беготня начали усиливаться. Мыши веселились или дрались вовсю, они носились с писком с одного края крыши до другого. Я вытащил нож из ножен и сильно постучал рукоятью по топчану. Все затихло, и я опять стал засыпать, когда наверху начался новый приступ беготни и писка. Я опять застучал. Опять тишина, и снова беготня, и на этот раз такая возня, что и на мой стук не реагируют, и труха сверху сыплется.

Сна опять как не бывало. Что же там происходит, в камышовой крыше? Тут, видимо, не игра, тут что-то похуже, кто-то охотится на мышей. Ласка? Хорек?

В кибитке было темно, только на полу и стене от небольшого окна падал яркий четырехугольник света — в небе прямо против окна стояла полная луна. И тут шуршание и писк на крыше перешли всякие границы, а затем я совершенно отчетливо увидел и услышал, как сверху, с потолка, на пол шлепнулся какой-то темный комок, распрямился на освещенном куске пола и кинулся в темный угол.

«Батюшки, змея!» — с ужасом понял я. Она, видимо, так увлеклась охотой на мышей, что сорвалась и шлепнулась с крыши на пол!

Что делать? Я, поспешно подтянув ноги, вскочил на топчане. Бежать к двери? Но там темно, кто ее знает, куда она подалась, где она. А потом — я разут.

Вылезти в окно? Невозможно, я не пролезу, окно мало. Трясясь от страха, я стоял босиком в трусах на топчане, в руке у меня был нож. Но на что мне нож против змеи, которую я даже не вижу? В кибитке полная тишина. На крыше, после того как змея свалилась, все затихло. Змея тоже не подавала никаких признаков жизни. Наверное, тоже трясется от страха где-то в углу, в темноте. И тут меня осенило. Я нагнулся, не торопясь, чтобы не испугать змею, нащупал ножом веревку, ведущую к двери, и стал ее резать. Веревка скрипела под ножом и не поддавалась. Я отдернул руку, потом дотянулся и резанул сильнее.

И вот — какое счастье! — дверь, не придерживаемая больше веревкой, поворачивается на своей единственной петле и полуоткрывается. Появляется широкая щель, а за ней ярко освещенная луной пустыня. Я не двигаюсь. Мертвая тишина минуту, вторую, третью. Я не знаю, сколько это продолжается, я все стою босой на топчане, голова упирается в камышовую крышу, меня трясет, а я все жду: что будет? И наконец совершенно бесшумно через порог перескакивает стремительная черная тень, какой-то изгиб тела, и тела мощного, и здоровенная черная змея исчезает за порогом!

Батюшки мои! Да ведь это кобра! Да еще какая! Я совершенно ослабел от страха. Весь мокрый от макушки до пяток, я осторожно просовываю руку под топчан, вытаскиваю рюкзак, достаю спички, зажигаю. Кибитка пуста, в углах и под топчаном никого.

Нахожу ботинки, обуваюсь, отворяю дверь пошире, залезаю с ногами на топчан и с ножом в руке сижу, прижавшись в углу. Снаружи уже прохладно, комары исчезли, и я сижу на топчане до утра. Стоит полная тишина, и под утро я засыпаю.

Проснулся я оттого, что страшно хотел пить, и потому, что была жара и стоял белый день. Поспал я как следует. Я сбегал за водой, вскипятил чай и пошел по обрыву вдоль поймы. Вниз я сначала не спускался и долго шел вдоль обрыва, когда заметил орла или какого-то крупного хищника, сидящего на земле у куста черкеза и что-то разглядывающего внутри куста. Это оказался орел-змееяд. В бинокль я долго наблюдал, как он обходит куст, все заглядывая внутрь. Потом я увидел, как он молниеносным движением всунул голову в куст и выбросил из него в сторону змею. Змея кинулась обратно в куст, но на пути ее стоял змееяд. Стыдно сказать, как я обрадовался, поняв, что это змееяд и что он сейчас сожрет змею. Я знал, что змея осуждена; даже три-четыре курицы молниеносно справляются с гадюкой. Змееяд закрывал крылом ноги и не пропускал змею обратно в куст. Я увидел, как его голова опять метнулась, и змея была отброшена с силой в сторону. Еще удар, еще рывок… По-видимому, змея была наконец убита, потому что, схватив ее в клюв, орел слегка разбежался и взлетел. Змея безжизненно свисала из его клюва. Змея была небольшая: может, эфа, или молодая гюрза, или удавчик — я не мог разглядеть. Во всяком случае она не шла ни в какое сравнение с моей ночной гостьей.

Попозже я осмелел и ходил уже по пойме, залезал в тростниковые крепи. Видел белую цаплю, уток разных пород. Оленя я так и не увидел, только сверху, с края надпойменной террасы, заметил какое-то движение в кустарниках. Долго подкрадывался, но ничего разглядеть не удалось, да я и не заходил далеко: я был один, без оружия и как-то побаивался. Балка-то все-таки Тигровая!

На следующий день меня забрали ирригаторы, и я вернулся в Душанбе. Оказалось, что необходимые бумаги наконец получены. В тот же день кассир отсчитал мне целую кучу денег — и за проезд, и командировочные, и квартирные, и зарплату больше чем за месяц.

Через несколько дней я улетел на Памир, в Хорог.

Хорог тех времен представлял собой одну улицу с двумя рядами домов по обе ее стороны. Улица была узкая, как и сейчас, на ней только-только могли разъехаться две машины. Но на этой улице помещались все учреждения и все жилые дома города. Задние дворы одного ряда домов повисали над рекой, задние дворы другого ряда упирались в горный склон.

При землетрясениях, которые здесь не редкость, камни со склонов влетали, и не раз, на центральную улицу. Так случилось и в 1938 году. Во время очередного землетрясения кусок скалы метра три в поперечнике вылетел на середину улицы, а ряд обломков поменьше — по кубометру, по два — залетели во дворы. Правда, эти камни были достаточно деликатны и никого не задели. Меня тогда вызвали в облисполком и ввели в состав комиссии, которая должна была разрабатывать меры по предупреждению разрушений и жертв во время землетрясений. В комиссию эту ввели также Сергея Ивановича Клунникова и, кажется, Владимира Никифоровича Полозова.

Горные крутые склоны, имеющие вид отвесных скал с осыпями, покрывающими их подножия, стояли непосредственно над городом. Никакие ограды, никакие укрепительные работы не помогли бы, если бы начало трясти как следует. Но, к счастью, сильные землетрясения бывают здесь редко. Мы лазали по горе над Хорогом дня три и, явившись назад, написали заключение, что дешевле Хорог перенести в другое место, чем его чем-то загородить, обезопасить от обвалов при землетрясении.

Я прилетел в Хорог с Полозовым и еще одним топографом, которого все звали Петрович. Мы втроем обследовали высокую террасу над Гунтом недалеко от Хорога. Террасу можно было использовать под земледелие, почва была каменистая, но пригодная для обработки.

Возле массива, который мы обследовали, стоял домик, в котором жило небольшое таджикское семейство. У семейства был ручной кеклик (горная куропатка), совершенно очаровательное существо, настоящий член семьи вот уже два года. Он жил возле дома, но ходил и в дом за людьми. Бегал за хозяевами, но недалеко, а если они уходили далеко, он волновался и кричал, но возвращался домой. Когда хозяева возвращались, он бежал им навстречу, взлетал на голову, на плечо, искал в руках лакомства, что-то говорил, рассказывал на своем языке. Но конечно, купить его было нельзя ни за какие деньги.

Затем мне предложили одному ехать в Рушан составлять карту растительности и карту почв на Барзуд-Дерзудских даштах и Вомарских джингалях.

От Хорога до Рушана обычно ходят два дня с ночевкой в Сохчарве, расстояние здесь небольшое — шестьдесят километров. Я доехал до Сохчарва на наемной лошади, здесь мне должны были дать другую, но ее не было. Поэтому утром, когда стало чуть светать, я двинулся к ближайшей горной щели посмотреть и пособирать растения.

По узкой крутой щели я быстро шел все вверх и вверх вдоль чистого, звонкого ручья, и, когда солнце вышло из-за гор и осветило этот склон, я был уже довольно высоко. И вот тут, быстро вывернувшись по тропинке из-за крутого поворота, я неожиданно напоролся на снежного барса. Ирбис лежал на плоской скале над тропой, наверное грелся на солнышке после прохладной ночи. От меня до этой скалы было метров восемь, барс лежал метра на два выше меня. Как раз расстояние для хорошего прыжка.

При моем появлении он вскочил и застыл. Я тоже встал как вкопанный. Барс стоял совершенно неподвижно, и только кончик хвоста у него чуть подергивался. А я и вовсе боялся шелохнуться. Наконец он с размаху прянул большим прыжком вкось и понесся от меня по склону. А я повернулся и сломя голову бросился бежать вниз по тропе. Так мы и разбежались с ним в противоположные стороны со всей доступной для нас скоростью.

На следующий день я был в Рушане. Кишлак Рушан, или, как его называли в старое время, Калаи-Вомар, очень велик. Он занимает пойменную террасу и плоские конусы выноса по правобережью широкого Пянджа. На левобережье уже Афганистан. Кишлак, то суживаясь, то расширяясь в зависимости от ширины террасы, идет вдоль долины на много километров. В восточной, верхней части кишлака, недалеко от Пянджа, возвышаются стены старой Вомарской крепости. Когда-то они были высотой с четырехэтажный дом, но постепенно разрушились. Не знаю, существуют ли они сейчас.

Весь кишлак Калаи-Вомар — сплошной сад. Здесь раскинули свои ветви великолепные орехи, много урюка, но больше всего тутовника. Тутовник много веков составлял основную пищу местного населения. Под тутовником всегда расстилался ровный, густой травяной газон. За ним следили, и он был ухожен лучше любого футбольного поля. На этот газон падали ягоды, их тщательно собирали и сушили. Именно тутовник, а не пшеница и не ячмень, которых здесь было очень немного, являлся основным средством питания памирских таджиков.

Но земли и здесь, и по всему Западному Памиру всегда было катастрофически мало, только узкие полоски поймы вдоль реки да небольшие террасы по склонам гор. Но террас было немного, а над узкими долинами — крутые склоны, осыпи скал. По сведениям областного земельного управления, в это время на одну таджикскую семью (а семья эта была обычно большая, неделенная и насчитывала человек двадцать — тридцать) приходился очень маленький участок земли — и под усадьбу, и под сад, и под посевы. Как можно было жить и кормиться с этой площади, уму непостижимо.

Наша экспедиция и была предназначена для того, чтобы изыскать новые площади земель, пригодных для орошения.

В Калаи-Вомаре такими землями, которые могли быть пригодны для освоения, были Вомарские джингали и Барзуд-Дерзудские дашты.

Вомарские джингали представляли собой заросли облепихи, джиды, ивы, тополей, шиповников и жимолости, переплетенные лианами. Они совершенно оправдывали свое название: ведь «джингали» — это чуть измененное индийское слово «джунгли». Густые и колючие, сплошь переплетенные ломоносом, эти заросли были большей частью просто непроходимы: представьте себе самую частую колючую изгородь, только высотой метра четыре-пять и площадью десять — пятнадцать квадратных километров! Джингали занимали низкую пойменную террасу, и летом их частично заливало водой, когда Пяндж во время таяния снегов и ледников выходил из берегов. Здесь были маленькие пруды и озерки, заросшие камышом и тростником, которые наполнялись водой летом и осенью, а зимой пересыхали. Уток и куликов на них было великое множество. Это были чудесные уголки, хотя комаров там было ужас сколько.

Еще недавно здесь водились кабаны, которые ходили и вверх по Пянджу и вниз, много было и фазанов. Один местный старик рассказывал, что в дни его молодости здесь дважды осенью появлялся тигр, но ненадолго: кабанов, из-за которых он приходил, здесь было, видимо, не так уж много. Тигр съедал излишки и уходил вниз по Пянджу.

Несмотря на страшный земельный голод, джингали не использовались под посевы, ибо уровень грунтовых вод в них был высок, а почва в значительной части засолена.

Вот эти джингали и нужно было мне обследовать. Какие почвы пригодны для земледелия, какие нет? Что с ними делать: осушать, поливать или промывать засоленные почвы? Нужно было составить почвенную и геоботаническую карту джингалей, подсчитать площади разных типов земель. Но карты-основы у меня еще не было, ее должны были сделать топографы. Приходилось пока делать глазомерную съемку и копать почвенные ямы, чтобы потом перенести на основу все, что сделано.

Я нашел рабочих — копать ямы и мальчишку — таскать гербарий и образцы. Свою палатку я поставил недалеко от дороги, в саду у родителей мальчишки, который у меня работал. Но мне было скучно и тоскливо одному. И вдруг я узнал, что недалеко отсюда стоят геологи. Я обрадовался, бросил все дела и пошел к ним.

Когда я пришел, под деревьями вокруг разостланного брезента, который изображал стол, сидели человек пятнадцать и завтракали. С некоторым удивлением они воззрились на меня. Я немного смутился, но тут одно лицо показалось мне знакомым. Мучительно покопавшись в памяти, я сказал:

— Здравствуйте, Павел Петрович!

— Здравствуйте, — как-то замедленно, видимо также копаясь в своей памяти, ответил он.

Это был известный геолог из Таджикско-Памирской экспедиции Горбунова Павел Петрович Чуенко, приятель Клунникова, неоднократно бывавший у нас в Чечекты. Приподнявшись, он подал мне руку и вдруг вспомнил:

— А! Вы из барановской экспедиции?

— Так точно, из барановской. Я Станюкович.

— Садитесь с нами завтракать.

— Вы думаете, я буду отказываться? Ни в коем случае. С удовольствием, Павел Петрович, — и я пошел вокруг брезента, пожимая всем руки.

Тут я заметил еще одну знакомую физиономию. Это был Вадим Постржигач, которого я встречал неоднократно и в Хороге, и в Мургабе. Вадим, радостно подняв брови, улыбался до ушей. У Вадима были две особенности — он хорошо улыбался, а еще лучше угощал.

Павел Петрович пригласил меня к обеду и предложил мне, чтобы я не скучал, перебросить свою палатку к ним поближе. И я поставил свою палатку рядом с кибиткой, в которой был склад геологической базы и где царствовал Вадим.

Оказалось, что Павел Петрович возглавляет теперь кварцевую экспедицию, которая работала на Язгулеме и Ванче, и базу, которой командовал Вадим. На следующий день Чуенко ушел с караваном в какой-то отряд.

Утром я отправился делать поперечный почвенный профиль от гор к Пянджу. Через каждые пятьдесят — сто метров я делал ямы и описывал почвы и растительность. Продираться сквозь джингали было чертовски трудно. У облепихи и у шиповника такие шипы, что к концу дня, копая последние ямы у берега Пянджа, я был весь исцарапан. Я с ужасом подумал, что три таких дня — и брюк у меня не будет. А других у меня нет.

Придя домой, я увидел, что перед моей палаткой сидит Вадим с горячим обедом, закутанным в шубу. Он улыбался.

— Что нового? — спросил я.

— Мы филина поймали, — сказал Вадим.

— Филина? — удивился я. — Что же вы будете делать с ним?

— Пусть у нас живет. Мясо есть. Пошли смотреть.

База Вадима занимала обширную таджикскую кибитку. Внутри кибитки со всех четырех сторон были широкие нары. Крыша опиралась на четыре деревянных столба, между которыми было большое отверстие для выхода дыма. Свет в кибитку попадал только через двери и через эту дыру в крыше. Все нары были забиты ящиками с консервами, мешками с мукой и крупой. Был свободен только один угол, в нем стояла радиостанция: здесь было царство радиста Саши, отсюда он переговаривался с отрядами, принимал заявки, отправлял сводки. Тут же, у ног Саши, или у него на коленях, или на плече, обитал и его кеклик, ручной и очень симпатичный. Он не был в неволе, дверь на улицу была всегда открыта, но он не убегал. Только на ночь его сажали в ящик и закрывали, предохраняя от лисиц и других хищников.

На мешках в темном углу сидел крупный ушастый филин. Глаза у него были большие и ярко-желтые. Но видел он плохо, поэтому непрерывно поворачивал голову в сторону любых звуков, которые слышал хорошо.

На следующий день я опять начал работу в джингалях от склона до самого Пянджа. Здесь, у самого берега, шел широкий галечник. У края луга, на границе с галечником, всего в пятидесяти метрах от протоки Пянджа, мы начали копать последнюю яму. И тут на меня, стоявшего сбоку, с серых камней метнулась серая отвратительная гюрза. Я отскочил назад на луг, а гюрза стала стремительно удаляться по галечнику. Тогда я вырезал себе длинную палку и погнал гюрзу в протоку, бросая камни, стуча палкой по гальке, а то и подцепляя и подбрасывая гюрзу поближе к воде. Затем, подцепив ее палкой, швырнул в воду. Когда она поплыла к моему берегу, я, бросая в нее камни, заставил ее повернуть и плыть через протоку.

Здесь, рядом с ямами, которые нужно было описать, эта гюрза действовала мне на нервы. Влезу в яму, думал я, стану описывать, тут она и приползет. Не могу же я все время выскакивать и смотреть по сторонам. В этот момент зашуршали кусты, и появился местный милиционер.

— Что это вы делаете? — с некоторым недоумением спросил он.

— Гюрзу гоняю, — отвечаю я.

— Зачем?

— Мне надо яму описать, а она тут крутится. Вот чтобы не тяпнула, я и погнал ее в реку.

— Ладно! Только не бросайте камни в Пяндж, а то еще увидит кто-нибудь с той стороны, подумает, что вы змею в Афганистан гоните.

— Ладно, — сказал я. — Вы только постойте немножко, чтобы еще какие гадюки не приползли.

Последнюю яму я описывал под охраной.

Дня через два я кончил описывать джингали и целый день просидел на базе, слушал, как Саша переговаривался с отрядами, которые искали что-то высоко в горах. Кеклик сидел на плече у Саши и, когда тот кончил передавать телеграмму Вадима, вдруг клюнул своего хозяина не то в глаз, не то где-то возле. Сашка ругнулся от неожиданности в микрофон, согнал кеклика и, зажав глаз рукой, поспешно произнес:

— Перехожу на прием. Сообщите, как поняли. Сообщите, как поняли.

Оттуда ответили:

— Поняли хорошо, но не засоряй эфир, Сашка. Взгреют.

Вечером, когда смеркалось, филин вышел из своего угла и стал бесшумно летать по кибитке. Кибитка была большая, но филину было тесно, он стукался о стенки и падал. Ночью филин, закрытый на складе, напал на овчинный тулуп и сильно его порвал. За кого он его принял, не знаю. Мясо он, по-видимому, нашел позже и съел.

На следующий вечер филина выпустили. Кормить его было трудно, свежее мясо было не каждый день, консервы филин не одобрял. Кроме того, он усиленно подбирался к Сашиному кеклику, а местные жители подбирались к филину.

Мы это узнали, когда нас посетила целая делегация с просьбой отдать, продать или променять филина. Выяснилось, что товарищи интересуются не самой птицей, а некоторыми перьями у нее на груди. Перья эти действительно были красивые, и рисунок на них напоминал арабские надписи. Оказывается, если пришить эти перья к тюбетейке ребенка, то он будет застрахован от многих болезней и несчастий. Помогают они и взрослым, особенно женщинам. Мы с Вадимом представили себе филина, ощипанного, как курица, и вечером его выпустили. Уж больно он был красив.

А наших топографов все не было, до их прихода мне нечего было делать в джингалях, нужно было начинать работу на даштах.

Высоко над Рушаном на склоне хребта располагаются так называемые Барзуд-Дерзудские дашты. Называются они так потому, что у их подножия находятся кишлаки Барзуд и Дерзуд. Дашты — это большие террасы, «балконы» на склоне. Расположены они по склонам на несколько сот метров выше дна долины. На этих даштах много земли — много, конечно, по западнопамирским меркам, — но совершенно нет воды: террасу с обеих сторон замыкают скальные массивы. По этим отвесным или очень крутым склонам провести воду, сделать арык невероятно трудно. Нужно прокладывать по крутейшей скале желоб длиной с одной стороны около километра, а с другой — еще больше.

Я должен был выяснить и сообщить, сколько там, на даштах, гектаров пахотной земли, сколько — каменистых склонов, пригодных под сады. Геолог должен был сказать, что́ за породы на скалах и что́ с ними делать — взрывать их или рвать туннель. Ирригаторы должны были сказать, как вести канал и сколько это будет стоить. Топограф должен был сделать карту даштов, проложить на ней трассу канала.

Вообще мы были обязаны составить проект орошения даштов, и мне пора было начинать работу. Я долго смотрел на подъем, на дашт и решил, что каждый день ходить вверх и вниз — это безумие. Но мои рабочие сказали, что они ночевать наверху не будут, а будут подниматься каждое утро и спускаться каждый, вечер. Почему — они не сказали, а просто сказали, что не будут ночевать наверху и все.

Я не знаю, сколько времени занял подъем, но добрался я до кромки дашта мокрый, как мышь, со сбитым дыханием и дрожащими ногами. Уселся на камень и сидел, пока не восстановил дыхание и не просох. На моих рабочих, местных таджиков, этот подъем не произвел никакого впечатления. Они тоже присели отдохнуть возле меня, но вроде как из вежливости.

Я дал задание, показал, как и где копать ямы, а сам пошел вокруг дашта знакомиться с местом работ. Я поднялся по склону и осмотрелся: действительно дашт был велик и в его плоской части был большой массив хорошей мелкоземистой земли, пригодной под пахоту. И вокруг были некрутые склоны, каменистые, но с мелкоземом; здесь, если будет вода, можно посадить сады, и их площадь может вдвое-втрое превысить площадь пашен.

Сверху я видел, что мои рабочие копают успешно, и пошел по склону вокруг дашта, потом попытался, сколько можно, подняться по скальному склону горы.

Вернулся я к вечеру. Ямы были выкопаны, рабочие сидели вокруг единственного дерева, росшего на даште. Дерево было почтенного возраста, развесистое и приятное. Оно стояло над источником, маленьким ключиком, который снабжал водой дерево и небольшое поле. Возле поля был крошечный промазанный глиной ток, здесь обмолачивали урожай. Вряд ли он был особенно велик: ключик давал совсем немного воды.

Я отпустил рабочих, и они быстро ушли вниз. Перед отходом они как-то с сомнением посмотрели на меня и сказали:

— Лучше пойдем вниз, в кишлак, а?

Но я не согласился.

Спускался вечер. Подо мной внизу был уже погружающийся в тень зеленый, весь в садах, Калаи-Вомар, за ним — бирюзово-серая лента Пянджа, широкой полосой охватывающая кишлак с его садами и полями. За Пянджем по отмелям и в пойме уже афганские джингали, за ними крутые осыпи и скалы афганских гор.

К вечеру у источника собралось множество птиц. Днем их не было, а сейчас, вечером, они подлетали и подлетали, пили воду в ключике и устраивались в ветвях дерева на ночевку. Днем они бегали по всему дашту и искали что-то на земле или сидели на камнях. А сейчас утоляли жажду и устраивались в безопасности на дерево ночевать.

Когда уж солнце совсем стало закатываться, я развернул на току свой спальный мешок и залез в него, правда только по пояс. Но тут появился какой-то старик. Откуда он появился, я не заметил. Что он говорил, я не понимал, но он усиленно гнал меня вниз и руками, и языком. Чем я ему мешал, мне было непонятно. Но я был тверд, я залез в мешок и отвернулся. Старик обошел свое поле, опять подошел ко мне и стал меня гнать, все повторяя какое-то слово. Старик сердился, но я сделал вид, что засыпаю. Он махнул рукой и исчез.

Начиналась ночь. Она была тихой и темной. На небе высыпали звезды, внизу ровно и мягко шумел Пяндж. Я стал засыпать, когда услышал где-то поблизости шорох. Я сел в мешке и долго сидел, вслушиваясь. Шорох послышался дальше и затих. «Кто это? — подумал я. — Собаки? Почуяли запах колбасы?» И я швырнул камень в сторону шороха. Все стихло. Я улегся. Но не спалось. Неожиданно раздался птичий писк надо мной в ветвях дерева. Ночевавшие на дереве птицы, которые с вечера там возились и пересвистывались, вдруг подняли страшный шум и переполох. Опять шорох в траве… Я сидел в мешке. Сна уже не было.

Я вылез и босиком, чертыхаясь, подошел к краю тока, на котором лежал, набрал камней и положил рядом со спальным мешком.

Опять птицы подняли переполох в кроне дерева у меня над головой. Это, конечно, было глупо, но шорохи эти меня почему-то пугали, нервы с непривычки были напряжены.

Ночь становилась прохладнее, и я снова залез в мешок. Опять шорох… Я швырнул камень и крикнул: «Кыш! Кыш!» Опять переполох в ветвях. Затихло.

Я долго не мог заснуть и проснулся рано. Солнце всходило за горами, самые высокие вершины были уже розовые, чуть веял легкий ветерок. Листья на дереве шевелились и шумели. Я глянул на ствол, да так и замер. С дерева неторопливо, обвиваясь за нижние ветви, спускалась, сползала здоровенная гюрза! Брюхо у нее было раздуто, видно она недавно что-то проглотила.

Меня точно пружиной выбросило из мешка. Но пока я успел натянуть брюки, толстые носки — джурабы и надеть свои тяжелые ботинки с триконями, гюрза уже исчезла в камнях. Я кинулся в ту сторону, схватив ледоруб, и тут увидел на тропинке, уходящей от источника, многочисленные змеиные следы. Одни шли поперек дорожки, другие — вдоль. Я побежал обратно. На току, где я провел ночь, правда с краю, в трех-четырех метрах от мешка, тоже был змеиный след. На тропинке, ведущей вниз, тоже извилистые следы. Меня аж пот пробил. Я пошел обратно к дереву — и тут с дерева шлепнулась на землю еще одна змея!

Только тогда до меня дошло, от чего меня предостерегали рабочие, чем был так рассержен старик, что́ он мне втолковывал и не мог втолковать.

Это, очевидно, было «ловчее дерево», как его называл один мой знакомый змеелов. Он рассказывал, что в сухих, безлюдных горных долинах, где имеется небольшой источник и возле него одно-два дерева, маленькие птицы вечером прилетают попить и часто остаются ночевать на дереве, если, конечно, у них нет гнезда и птенцов. Это прекрасно знают змеи. Вечером они неслышно вползают по ветвям на дерево. Змеи и ночью видят достаточно хорошо, и ночующие птицы попадают в их желудок. Мой приятель-змеелов говорил, что с некоторых деревьев ему удавалось, как он выражался, «снять» до восемнадцати штук «хороших, даже отличных гюрз». Сколько их собралось на этом дереве, я не знаю. Двух я видел, и следов было много. И дернуло же меня ночевать в таком приятном месте!

Я сидел и думал о змеях и о птицах, и мне было как-то не по себе. Ведь ящерицы, змеи — это примитивные животные, давно пройденная стадия эволюции, остатки примитивных живых существ, уцелевшие с далеких времен. Эти примитивные формы когда-то давно породили более совершенные формы жизни — птиц, млекопитающих. И когда более совершенная форма — птица, например змееяд, пожирает змей — это понятно: птица совершеннее змеи. Но когда гюрза пожирает птиц, это уже неправильно: это значит, линия эволюции как бы идет назад. Но вообще эволюция, прогресс — видимо, не всегда прямая, восходящая линия. И в истории человечества прогресс совсем не всегда шел прямо. Например, земледельческая культура всегда была выше скотоводческой. Скотоводы всегда предшествовали земледельцам. А вот в военном отношении скотоводы долго оставались выше земледельцев. Кочевники веками грабили, а нередко и уничтожали целые культуры земледельцев, хотя были на целую ступень ниже их в культурном отношении. Но кочевники были легче на подъем, они скорее собирались в большие массы, быстрее передвигались. Вот и тормозили кочевники веками и даже тысячелетиями развитие земледельцев с их более высокой культурой.

Обо всем этом я думал, когда пришли рабочие.

Я рассказал, что́ было ночью, но они не удивились, что здесь много змей. Только сказали, что сейчас их не должно быть столько. Да, их будет много, но не сейчас, позже, когда будет теплее и когда птиц будет много, то есть когда закончится гнездование. Но с меня и этих змей было больше чем достаточно.

Все остальное время, что мы работали на даште, я ходил к источнику и к дереву с крайней осторожностью. Но днем змей видно не было. А ночевать наверху я больше не пытался.

В 1935 году я познакомился в Мургабе с профессором Компанцевым. Николай Николаевич был фармаколог. Он интересовался змеиным ядом и работал с ним. У него был контакт с сотрудником Ташкентского зоопарка Пестинским. Пестинский работал в зоопарке со змеями, получал от них яд и передавал Николаю Николаевичу.

С этими змеями в Ташкентском зоопарке произошел казус. Зоопарк заключил соглашение с какими-то двумя лихими парнями, чтобы они поймали сотню ядовитых змей. Через некоторое время парни вернулись и передали зоопарку положенную сотню гадюк, кобр и эф и получили причитающиеся им по договору приличные деньги. А получив, спросили:

— А еще змей не нужно?

Парням напомнили, что, согласно договору, если они поймают змей сверх плана, то они и их должны сдать в зоопарк, но уже безвозмездно.

— Так у вас есть еще змеи? — спросили их.

— Нет, нет, что вы! — ответили змееловы. — Это мы так спросили.

После этого они исчезли на несколько дней, и комната, предоставленная им на территории зоопарка, стояла запертой.

И вдруг на территории зоопарка стали обнаруживаться змеи. Кинулись к Пестинскому, но у того змеи не удирали, все змеи были на месте. А между тем змеи появлялись еще и еще. Кинулись к змееловам: дверь заперта, взломали. В комнате были два пустых ящика из-под змей, и в обоих ящиках — щели. Стало ясно, что змееловы скрыли какое-то количество змей от зоопарка и плохо упакованные змеи разбежались. Явившиеся после гулянки змееловы признались, что у них было поймано сверх плана еще восемьдесят змей и что эти-то змеи и разбежались. После этого змееловы поспешили исчезнуть.

Начался страшный переполох: в центре города по зоопарку гуляют десятки ядовитых и ядовитейших змей! Начались облавы, поиски, около половины беглецов было поймано и уничтожено. А вот другая половина исчезла в неизвестном направлении. Может быть, их не было? Может, змееловы приврали? Или змеи как-то рассосались в городе, или ушли за его пределы? Правда, рядом с зоопарком протекает Салар, стремительная река, вернее, древний большой арык, но вода в нем холодная, и вряд ли он мог явиться дорогой для змей, любящих тепло. Но факт тот, что около сорока змей исчезло. Во всяком случае укушенных не было.

У Пестинского были неприятности. Вообще этому самоотверженному змееведу не везло: вскоре его укусила змея, он лишился пальца и долго болел. Но работу со змеями не бросил. Через некоторое время его снова укусила змея, он болел и вскоре умер. А ведь он был еще совсем молодой и очень способный.

…Скоро появились наконец ирригаторы Комаров и Полозов и топограф Петрович. Среди ночи вынырнул неизвестно откуда Клунников. Они начали обследовать трассу будущего канала, потому что я сказал, что на даште земель порядочно. Я же спустился вниз с Петровичем сделать почвенную и геоботаническую карту джингалей. Мне нужно было, чтобы все мои ямы и почвенно-ботанические контуры попали на карту.

А потом опять пришлось каждый день карабкаться на дашты, когда и для них сделали карту. Клунников и Комаров утверждали, что они с рабочими проложили тропу по горному скальному склону по трассе будущего канала. Но когда я увидел эту «тропу», у меня волосы зашевелились. Мне потребовалось все самообладание, чтобы пройти хотя бы часть ее. Тропы никакой не было. Были кое-где упоры для рук и ног над скальным отвесом высотой метров триста — четыреста.

Откровенно говоря, я не люблю и боюсь высоты. И я был счастлив, что мне не нужно работать на трассе канала. Клунников, правда, кроме канала предложил еще другой вариант: пробить насквозь через гору туннель длиной восемьсот метров. Но строители впоследствии предпочли сделать канал вокруг горы. Как это они делали, я не видел, это было уже во время войны.

Мы закончили работу в Рушане в августе и пошли на Ванч, где нас ждали еще массивы для обследования.

Долина Ванча непохожа на другие долины Западного Памира. Она широкая, просторная, и она теплее, так как расположена гораздо ниже. Наш лагерь стоял у устья одного из левобережных притоков Ванча. Растительность в самой долине Ванча жалкая, пустынная, сплошь полыни и солянки. А вот в узкой долине притока, где мы стояли, и в других узких долинках — просто рай земной. Здесь раскинули свои кроны огромные орехи, много яблонь, алычи, и все деревья покрыты плодами.

В нашем лагере было оживленно и очень уютно. Зеленые деревья и высокие травы вдоль речки, густые заросли кустарников — шиповника, жимолости и смородины — по нижней части склонов. Словом, очень хорошо.

Однако ночью было беспокойно: шорохи, треск ломаемых кустарников. Сквозь звон ручья доносились пыхтение и фырканье. Но конечно, это были уже не змеи. И на том спасибо. Хотя эти ночные пришельцы ходили вокруг лагеря, фыркали, чавкали, в лагерь они не совались. По утрам на отмелях мы видели свежие следы кабанов и медведей. Но с ними у нас был нейтралитет, ни мы их, ни они нас не трогали. Все же у меня, вероятно, начался легкий «змеиный психоз», ибо все эти безобидные шорохи заставляли меня дрожать, вскакивать и ждать змеиного укуса…

Обратная дорога с Ванча в Хорог была осенней. Вдоль Пянджа ярко горели золотом тополя и ивняки. Шиповники, осыпавшие свои красные листья, стояли голые, покрытые только багровыми ягодами. Пяндж был уже не серый и не коричневый, каким он бывает в период летнего таяния снегов и ледников, и не бирюзовый и чуть мутный, каким он бывает поздней весной и ранней осенью, а ярко, ярко-синий и прозрачный. И воды в нем было гораздо меньше, чем летом. Небо часто хмурилось, перепадали дожди. Мы ехали с Ванча верхом на перекладных, меняя лошадей на каждый переход. А у меня за пазухой наконец был мой кеклик, совершенно ручной. Иногда я даже давал ему погулять и сажал себе на плечо. Кеклик сидел на плече, смотрел на горы, на Пяндж. Он уже привык ко мне и не пытался уйти.

В Хороге и Душанбе мы обработали материалы и сдали почти полный отчет с картами и цифрами. Через несколько дней я уехал. Кеклик ехал теперь не за пазухой, а в ящике. В мягком вагоне он чувствовал себя прекрасно, и весь вагон ходил кормить его и гладить. Он нередко вспрыгивал на столик у окна и с любопытством смотрел на проносящиеся виды.

Видимо, кеклик был такой же бродяга, как я, и далекие странствия его не пугали…