В горячих сердцах сохраняя

Прошедшие дни

постоянно всплывают

в нашей памяти

после внезапной встречи

с безмерной храбростью,

с сжимающим душу страхом —

вечными загадками войны.

По медленному движению облаков

прослеживаем мы путь,

пройденный

многострадальным Островом.

Оживают в памяти дни,

проведенные в бреду

болотной лихорадки,

зловещая кобра,

притаившаяся у ног,

и юное тело друга,

осыпанное свинцовым дождем

после его

неосторожного шага.

И слова,

пропитанные горечью и печалью,

звучат приговором

для нежной поэзии.

От этой печальной истории

мрачнеют лица,

суровеет взгляд

и снова в душе

пробуждаются тревоги и надежды —

верные спутники

революции.

Мы совсем не изменились,

но в то же время

мы уже не те,

что были раньше,

потому что, идя

путем Че Гевары,

после Анголы

должны будем жить,

пустив в земле

самые крепкие корни,

крепкие как никогда.

И ярче засияют над нами

немеркнущие звезды.

Если на этой узкой полоске

Карибского бассейна,

осажденной и нищей,

красной, как шрам,

врезавшийся в кожу

карты полушария,

не будет детей,

бродящих по сельве

с яркими фонариками

и промокшими от дождя букварями,

раздающих

неграмотным

слог за слогом

вечерние зори,

если подросток

не испытает горечи

от того, что не успел еще

никого полюбить,

когда в яркой вспышке,

озарившей баррикаду,

возведенную против бандитов,

он увидит перед собой

вселяющий ужас

оскал Смерти,

если в конце концов

будут преданы забвению

дипломы мачетерос—миллионщиков

и женщина не сможет

наслаждаться любовью,

вернувшись, усталая, с поля,

если ностальгия охватит стариков,

воскрешающих в памяти

тех,

кто охранял фабрики от бандитов.

если не будет сверкать в росе

ствол автомата,

если радары

не будут наблюдать за зарей,

широко раскрыв свои зловещие

зрачки,

если это время,

овеянное знаменами,

которое хотим мы увековечить,

будет покоиться

с плакатами и лозунгами

в исторических музеях,

тогда мы придем

в новый мир

без спутников—шпионов,

без лишних словопрений,

тогда мы воздвигнем

баррикаду предвидения,

сложенную

из строчек поэмы,

как память о тех днях,

когда небо

покорил человек.

Ведь и сегодня

изучают еще

жизнь коммунаров,

чтобы защитить

эту память,

чтобы люди двадцать первого века

смогли понять

ту безграничную любовь

к Родине,

что питает

нашу ненависть к врагу,

чтобы увидели они

наш повседневный героизм

наперекор вражеской осаде

и нищете

и услышали наш голос

в едином братском хоре

воспевающем эпопею

о человеческом роде.

Пока не могу сложить я поэму,

потому что не видел еще

его лица,

не слышал его голоса,

не видел ни его улыбки,

ни мужественной стройной фигуры;

руки мои не касались еще

гражданской одежды,

не листали желанных книг,

не переворачивали страницы

тетрадей по математике;

пальцы мои не касались еще

долгожданных писем:

«Мы ждем тебя дома,

возвращайся скорей».

Врезается в память

нежная подпись:

«Вспоминай и люби

свою невесту».

Незнакомо мне

имя солдата,

имя героя,

подхваченное народом,

имя первого пограничника,

зверски убитого.

Убитого бандитами

под лучами жаркого солнца

или под яркими звездами,

и убийство это

прозвучало пощечиной,

нанесенной всем тем,

кто остался в живых.

Не могу сложить я этой поэмы,

потому что никто не должен

этого делать,

ибо никто не должен,

подставляя другую щеку,

слагать подобную эпитафию

и преждевременно ставить

надгробную плиту

над еще не вырытой

его могилой.