В июне тридцать седьмого...

Глава двенадцатая «ЛЮБОВНАЯ ЛОДКА РАЗБИЛАСЬ...»

Ольга Розен. Тот разговор... Сейчас у меня нет логического объяснения, почему я решилась на него именно накануне отъезда в Берлин. Наверное, у любви нет логики.

Число впечатано в память навсегда: 18 августа 1925 года.

Ещё ночью разразилась гроза, которая к утру перешла в ровный тёплый дождь. Мы жили в старинном московском доме в Мало-Кисловском переулке, в трёхкомнатной квартире. Высокие потолки с лепниной, в большой комнате, «зале», кафельный голубоватый бок голландской печи, отвратительные рыжие тараканы на кухне, их не брали никакие порошки, даже перетрум, и ядовитые смеси из аптеки. В комнате было сумрачно, хотя я и раздвинула шторы. За распахнутыми окнами монотонно шумел дождь, и пахло мокрыми липами.

Свекровь ушла в магазин, Лена после позднего обеда заснула в своей комнате, а я рассеянно укладывала чемодан, всё валилось из рук, мысли путались... Я думала о нашей жизни, о Григории, и, должна признаться, злые ожесточённые слёзы ползли по щекам.

Хлопнула входная дверь. Его быстрые, тяжёлые шаги в коридоре. Предчувствие заполнило до краёв всё моё существо. Предчувствие неотвратимого: сейчас что-то произойдёт... Даже не что-то, а нечто, способное перевернуть всё в наших отношениях.

Он вошёл шумный, бодрый, со свёртками в руках. Остановился передо мной.

— А вот и я! — В голосе Григория, мне послышалась фальшь. — На улице прямо потоп. — Он смотрел на меня ласково и с тревогой. Может быть, он тоже чувствовал приближение краха? Краха всего-всего... — Ты ещё не уложила вещи? Поезд через три часа. Машина придёт к шести. — Теперь Григорий ходил по комнате и говорил, говорил... — Молодец Леворский: добыл-таки два билета в литерный. В лицах изображал, как начальника вокзала взял штурмом: «Нет мест на восемнадцатое? А вам из Кремля звонили: два билета для заместителя председателя Всероссийской сельскохозяйственной кооперации...

Прямое авторское вмешательство...И здесь я, автор этого повествования, вынужден прервать рассказ Ольги Розен, чтобы полностью перепечатать одну свою газетную статью. В ней приведён материал, без которого рассказ о Г.Н. Каминском был бы неполным.

Перипетии событий в моей исторической версии (а таинственные законы сюжета достаточно часто неподвластны воле писателя) не позволили пластично ввести этот материал в повествование. Вот почему я прибегнул к этому — признаю — противоестественному для художественной прозы приёму.

Одно пояснение. Когда в Туле — ещё при советской власти — я работал в партийном и областном архивах, мне было сделано предложение написать пьесу о Каминском для Тульского драматического театра. Пьесу я написал. Её четвёртый вариант, возникший уже в результате работы с театром и его главным (в ту пору) режиссёром Алексеем Малышевым, стал спектаклем.

Премьера состоялась девятого октября 1988 года...

Итак...

«Коммунар», 7 ноября 1988 года

«АЛЬТЕРНАТИВА КАМИНСКОГО»

Пьеса «В июне тридцать седьмого», спектакль по которой — премьера Тульского драматического театра, открывшего свой 212-й сезон, возникла из материала, собранного мной для повести о Григории Каминском. Поскольку работа не окончена, она, можно сказать, в самом разгаре — появляются всё новые сведения о жизни и борьбе моего поразительного, драматического, противоречивого героя, и многое найденное и постигнутое буквально в последнее время осталось, естественно (правильнее сказать, к сожалению), за бортом и пьесы, и повести.

В наше время, переломное, полное трагизма, по накалу борьбы сил перестройки и антиперестроечных сил, круто, принципиально меняется ситуация в сельском хозяйстве, в колхозах и совхозах, меняется статус крестьянина, которому возвращается его главное естественное право: право быть хозяином на своей земле.

С конца 1921 года по 1928-й Григорий Наумович Каминский был заместителем председателя Всероссийской сельскохозяйственной кооперации, фактически возглавлял всю её правленческую деятельность в течение восьми лет — с момента провозглашения программы новой экономической политики и до начала «сплошной» коллективизации, санкционированной Сталиным и его ближайшим окружением.

Сегодня продолжается полемика о том, была ли историческая альтернатива сталинской коллективизации, варварские методы и катастрофические последствия которой ныне знает вся страна. Находятся историки, теоретики и просто рядовые граждане, которые и сейчас упорно твердят: «Альтернативы не было», «Сталин прав». Однако всё больше появляется публикаций об альтернативах — без насилия, без массового выселения середнячества, о других путях, которые, руководствуясь ленинским кооперативным планом, привели бы наше крестьянство и сельское хозяйство к социализму. Естественно, не за три «победных года». В специальной литературе можно прочитать об «альтернативе Бухарина», которая, правда — во всяком случае, в изложении авторов этих публикаций, — носит больше теоретический характер.

Однако была и из года в год становилась делом миллионов крестьян ещё одна альтернатива (по теоретическим положениям она смыкалась с бухаринской) — её следует назвать «альтернативой Каминского».

Публикуемые материалы — результат кропотливой работы в архивах дочери Каминского Светланы Григорьевны и её сына Григория, который продолжает дело деда, — он аспирант Первого московского медицинского института.

Теперь слово Григорию Наумовичу.

В журнале «Коллективист», органе Всероссийской кооперации (Григорий Наумович его редактор), в 1926 году опубликована большая статья Каминского; в ней есть, в частности, следующее:

«У Владимира Ильича была намечена общая линия движения через кооперацию к социализму. Наша задача — правильно истолковать это. Неверно было бы стремиться к поглощению крестьянского хозяйства государственными, нам нужно найти пути добровольного вхождения в общую систему социалистического строительства. И мы не только идём по этому завещанному Лениным пути, но уже нащупываем конкретные формы того, о чём Владимир Ильич говорил лишь в общих чертах».

Российская кооперация, возглавленная Каминским, «нащупывала конкретные формы» этой работы, практически претворяла в жизнь ленинский план кооперации сельского хозяйства. И это был воистину гигантский труд.

Десятого июня 1927 года состоялся Учредительный съезд Союза Союзов сельскохозяйственной кооперации. Только одно пояснение.

Правильнее было бы сказать: съезд Союза центров сельскохозяйственной кооперации. Кооперация, которая функционировала в деревне, делилась на «центры»: «Льноцентр», «Колхозцентр», «Книгоцентр» (вся — и обширная — издательская деятельность кооперации), «Маслоцентр» и т.д. Теперь на съезде все эти «центры» объединялись в Союз, который избирал орган, координирующий многогранную деятельность сельской кооперации. На этом учредительном съезде Г.Н. Каминский сделал доклад. Вот несколько цитат из него:

«Опыт показал, что в настоящее время мы получили полное подтверждение той основной позиции, что единственной формой организации крестьянского населения и связи этого населения с социалистическим хозяйством... является сельскохозяйственная кооперация, которая может привести нас к социалистическому земледелию».

Итак, всё идёт по намеченному Лениным пути — «к социалистическому земледелию». Это показал опыт, то есть кооперативная работа...

«Современное сельскохозяйственное кооперирование может двигаться и развиваться только при совместном взаимодействии промышленности с сельским хозяйством в кооперативных формах».

«...Может двигаться и развиваться только при...» В этом «только при» — вы чувствуете? — ощущается возражение некоему оппоненту, который, можно предположить, не считает обязательным (для «социализации» деревни — тогда это слово было в моде) взаимодействие промышленности с сельским хозяйством в кооперативных формах.

Однако у Каминского и его единомышленников есть важные аргументы в свою пользу:

«То, что происходит сейчас в деле кооперирования, развития сельскохозяйственной кооперации, — это большое достижение, если, несмотря на структуру хозяйств, разрушения гражданской войны, кооперация в такой короткий срок поднимается и складывается в колоссальную систему, в движение, охватывающее семь миллионов крестьянских хозяйств и большое количество разносторонних организаций, если она увязывает эту работу с потребностями крестьянских хозяйств, — значит здесь налицо соединение активности и заинтересованности крестьянского населения с общегосударственной машиной и социалистической промышленностью. Здесь на деле происходит сочетание, связь между интересами двух важнейших классов в нашей стране — пролетариатом и крестьянством».

Сочетание интересов «двух важнейших классов в нашей стране». Кто же против этого сочетания? В словах Каминского звучит явная тревога: интересы одного из этих классов — пролетариата и крестьянства — могут быть ущемлены. Кем? И с какой целью? Увы, скоро, через два года, ответы на эти роковые вопросы будут даны.

А Каминский говорит далее:

«За все эти годы сельскохозяйственная кооперация преодолевала целый ряд затруднений, приспосабливаясь ко всему народному хозяйству, выявляя все методы и формы, которые были бы приняты самим крестьянством, а не были бы навязаны ему, такие формы, где заинтересованность крестьянского населения была бы той основой, на которой только и возможно было бы кооперирование крестьянского населения».

«Заинтересованность крестьянского населения» — вот основа социалистического сельского хозяйства! Не в сегодняшние ли двери в инстанциях стучится Григорий Наумович Каминский?

Но — дальше:

«Надо ещё иметь в виду также и то обстоятельство, что в самом развитии сельскохозяйственной кооперации мы с самого начала встретились с огромным непониманием и значительным сопротивлением со стороны самих государственных органов и даже целого ряда партийных и советских организаций. Я вспоминаю период обвинения сельскохозяйственной кооперации в том, что эта организация должна привести к капитализму...»

Ну, это уж точно для сегодняшнего дня, адресовано тем борцам за «принципы», кто в современном кооперативном движении, в аренде, семейном и арендном подряде, хозрасчёте, создании кооперативных предприятий с зарубежными фирмами видит возврат к капиталистическим формам хозяйства. Уверен: ярые поборники «военного коммунизма», ополчившиеся против нэпа и кооперации в 20-х годах — это двойники наших сегодняшних поборников и приверженцев «принципов» и «устоев», той скрытой армии, которая грудью готова встать в борьбе за «манифест» Нины Андреевой. И они, естественно, клянутся именем Ленина, правда ставя за ним второе — «вождя всех народов». Неужели история их ничему не учит?

Но вернёмся к речи Каминского 10 июня 1927 года. И опять — как современно! — будто звучит сегодня с самой высокой трибуны страны:

«Бесспорный факт, что ни о каком развитии сельскохозяйственной кооперации не может быть и речи вне развития товарности крестьянского хозяйства и вне развития её в условиях рынка... Сейчас важнейшей задачей является задача организации длительной борьбы за рынок, который бы создал известные стимулы развития самого кооперирования.

Тогда эти стимулы при правильной политике цен (а без правильной политики цен не только в сельскохозяйственной кооперации нельзя жить, но вообще в советском государстве нельзя жить, ибо это означает разрыв соотношения между рабочим классом и крестьянством) будут окончательно проведены в жизнь».

Проходит год. Летом 1928-го собирается Второй съезд Союза Союзов (центров) сельскохозяйственной кооперации. На нём Г.Н. Каминский выступает с программной речью. Вот что он, в частности, говорит:

«Когда на нас возлагаются большие задачи по производственному кооперированию, когда мы вплотную подходим к этому новому виду работы, то ни в коем случае нельзя её отделять от работы по линии товарооборота и по линии сбыта. Если вы здесь сделаете разрыв, то тем самым подорвёте всю нашу работу. Для нас, кооператоров, это уже ясно. Мы в своей работе развивались и переходили от одной трудности к другой, от одного кризиса к другому, и сейчас, на нашем новом этапе, мы встречаемся с непониманием этого дела. Начинают ставить вопрос так: вы будете контрактовать, а хлеб сдавайте другим — Союзхлебу. Как видите, сбытовая функция должна будет отойти. Это есть по-настояшему, если хотите, пересмотр ленинского плана. Если бы мы с вами не имели того, что имеем по линии товарооборота, разве бы мы понимали всю конъюнктуру и вообще всё то, что происходит в сельском хозяйстве? Разве у нас были бы те увязки и связи, которые имеются с крестьянством? Безусловно нет».

Да... «Кооперация будет контрактовать...», то есть заключать контракты с земледельцами, поставлять им технику, фураж, снабжать семенным фондом, а хлеб сдавать крестьяне станут государственному учреждению. Союзхлебу, государство будет определять нормы сдачи зерна и цены на них... «Это есть по-настоящему, если хотите, пересмотр ленинского плана...»

Далее Каминский говорит:

«Надо нам прямо сказать: мы производственное кооперирование можем вести только на базе понимания всего ленинского плана во всех областях, начиная с организации товарооборота, обращения... Кто хочет одну форму уничтожить, забрать, тот срывает весь наш план, подрывает всю нашу работу, это неумелый, неправильный подход к решению вопроса о кооперации».

И ещё:

«Мы сейчас должны поставить вопрос об организационной связи кооперации с населением и о самодеятельности и активности крестьян в области кооперирования. Последние меры, которые были связаны с хлебозаготовками, привели к тому, что сейчас получилось довольно странное положение в смысле командования. Командовать сейчас легче, чем раньше. И часто на местах это командование принимает «анекдотический характер».

С кем полемизирует Г.Н. Каминский? Не полемизирует — яростно спорит? С Молотовым и Сталиным. Загляните в стенограмму XV съезда ВКП(б), прочитайте доклады Сталина и Молотова. Ещё не разработан план «сплошной» коллективизации, суть которой — надо называть вещи своими именами — ограбление деревни. На съезде речь идёт об индустриализации и дискутируется вопрос, где взять для неё деньги. У крестьян — настаивают Сталин и его ближайшие соратники. «А Каминский защищает мужика», — в открытой полемике говорит Молотов о руководителе Всероссийской кооперации.

Григорий Наумович был дальновидным политиком и стратегом. Он видел, куда поворачивается стрелка на барометре советской истории. Он делает отчаянные усилия, чтобы отстоять ленинский путь деревни к социализму и то, что кооперацией сделано на этом пути.

«В нынешнее время очень многие спорят о вопросе индивидуального хозяйства. Мы об этом не спорим, потому что знаем, что это есть основная база для всего нашего хозяйства на значительное время».

В заключительном слове он говорит:

«Наши производственно-бытовые системы не делают из отдельных крестьянских хозяйств какие-то другие хозяйства, они только дают им преимущества крупных хозяйств и направляют их в сторону такого развития, которое будет затем приближаться к развитому социалистическому земледелию, то есть при успехах нашей кооперативной политики, как говорил об этом Ленин, на известной стадии, в известный срок, как он говорил, мы получим общественное сельское хозяйство на добровольных началах».

Но Сталину нужны были другие сроки, и «общественное сельское хозяйство на добровольных началах» его диктаторскому мышлению было просто противопоказано.

Декабрь 1928 года. Порог сталинской коллективизации. В стране фактически уже свёрнута новая экономическая политика, запланированная Лениным «всерьёз и надолго», уже идёт разгром детища Каминского — сельской кооперации. Партийные кадры на всех уровнях сориентированы на сплошную коллективизацию сельского хозяйства в кратчайшие сроки.

...В декабре собирается II сессия Совета Колхозцентра. Это уже не Колхозцентр в системе сельскохозяйственной кооперации — он выделен из неё и пристегнут к Наркомату земледелия с одновременным подчинением ЦК партии.

На сессии коммунист Г.Н. Каминский, верный партийной дисциплине, делает доклад «Очередные задачи колхозного движения».

Каминский на трибуне, голоса с которой, естественно, слышны в Кремле, говорит:

«При решении задач по развёртыванию массовой широкой коллективизации... надо ставить дело таким образом, чтобы здесь не было бюрократического подхода. Если мы подойдём к делу так, что начнём решать вопрос, нельзя ли дать задание, чтобы двадцать пять процентов селений перевести на общественную запашку земли, столько-то процентов перевести на устав коммуны, артели — одним словом, будем действовать методом заказов, я скажу, что это циркулярное творчество будет блестящим, а в жизни не будет никаким. Так можно погубить движение... В порядке приказном, в порядке циркулярном, перерастание одних форм в другие иметь невозможно...»

Однако «циркулярное творчество» началось: грянула сталинская коллективизация, ставшая очень скоро всенародным бедствием.

Григорий Наумович Каминский ушёл с поста председателя Колхозцентра. С ним ушли многие работники, его единомышленники. В Колхозцентре появились другие люди — железные, нерассуждающие исполнители директив сверху. Такие всегда найдутся...

Так в конце 20-х годов была разгромлена «альтернатива Каминского», воплощавшая в себе ленинский план кооперирования сельского хозяйства.

...Кульминация конфликта Г. Н. Каминского со Сталиным — в драме «В июне тридцать седьмого».

22 марта 1977 года

...Ещё об одном тяжком преступлении российского ленинского коммунизма. Это — раздвоение, даже раздробление личности, а ещё точнее — уничтожение индивидуальности «отдельно взятого» человека. Советской системе всегда был нужен «человеческий материал», лишённый самостоятельности суждений, никакого инакомыслия, которое, по Ленину, — преступление против революции и народа. Поэтому (правда, в условиях гражданской войны): «Расстреливать (имеется в виду думающих — только думающих!.. — не «по-большевистски»), никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты»; «Надо поощрять энергию и массовидность террора!». Кровожадным, маниакально кровавым был наш вождь.

Но — не получалось. Всех превратить в бессловесных роботов не получалось. И глобальный террор оказался бессильным перед человеческой индивидуальностью.

Уже во времена брежневского застоя возник тезис, точно характеризующий советского «гражданина»: «Говорим одно, думаем другое, поступаем по-третьему».

Однако в этом тезисе заключена огромная драма советского общества: раздвоение личности, растроение её ведёт к травмированию, разрушению психики индивидуума.

Из неотправленного письма Григория Наумовича Каминского врачу-нейрохирургу В.К. Глехбергу, с которым сохранились дружеские доверительные отношения ещё с дореволюционных студенческих лет (апрель 1935 года):

«...Невыносимо! Не могу больше. Выступаю в аудитории академиков и говорю, что предписано сверху, о чём принято соответствующее решение. Вы помните, Вадим Константинович, речь, идёт о приобретении новейшего медицинского оборудования в Германии по вашей специализации для рядовых, даже сельских больниц. «Обойдёмся своим оборудованием». И ещё мне Маяковского цитируют: «У советских собственная гордость, на буржуев смотрят свысока!» Собственная гордость... Я-то знаю: у нас просто этого оборудования не производят, не до гордости. Пока. В перерыве останавливаю двух академиков в коридоре, оглядываюсь, будто ворую: «Мы эту проблему решим через некоторое время, проведём закупки по другой статье. Придётся немного замаскировать». Какая гадость! Академики в глаза не смотрят, голосами еле слышными: «Всё понимаем, товарищ нарком. Спасибо, не подведём».

Ночью заснуть не могу, голова раскалывается. Перебираю варианты, возможности — не получается! Обманул академиков... Но что-то надо придумать. Что? Пока не знаю... Когда же у нас ответственные решения — да и любые решения! — принимать будут профессионально, специалисты, а не...» (дальше зачёркнуто).

Вспомните полемику Каминского со Сталиным (если это полемика) на июньском Пленуме ЦК в 1937 году. Партийная дисциплина, решение партии для коммуниста, особенно коммуниста-функционера, облечённого властью, — незыблемый, непререкаемый закон, решение надо «проводить в жизнь» без всяких сомнений, хотя совесть, понимание проблемы сопротивляется этому решению: коллективизация по-сталински, «уничтожение кулачества как класса» (в которое записан середняк, основной производитель хлеба и всего, что даёт в русской деревне земля) и недавний опыт кооперирования сельского хозяйства — по ленинскому плану (знаменитая статья вождя «О кооперации»), Каминский, недавний руководитель Колхозцентра, через который и осуществлялся этот план, знает, видит, что директивная, стопроцентная коллективизация — гибель сельского хозяйства страны, только начавшего вставать на ноги после гражданской войны, разрухи и «военного коммунизма». Вставать на ноги с помощью ненасильственной коллективизации. Но Григорий Наумович подчиняется «мудрому решению», одобренному лично товарищем Сталиным. Мучительный компромисс, раздвоение личности, бессонные ночи...

Впрочем, этот компромисс, понимание, что деревенскую кооперацию в будущем ждёт крах (если только не произойдёт чудо), были с самого начала работы в Колхозцентре: ссылаясь на Ленина (нэп — это «всерьёз и надолго»), а кооперирование сельского хозяйства в начале 20-х годов было возможно только в условиях новой экономической политики, прикрываясь Лениным, Каминский прекрасно знал стратегическую позицию вождя в этом вопросе: он был давно и хорошо знаком с Владимиром Ильичём...

«Всерьёз и надолго» — это, по-ленински, на несколько лет; успокоить крестьянство, прекратить «мужицкие бунты» против советской власти, а главное — поднять экономику, влив в неё частный капитал презренных нэпманов. Выжить. А потом... Ленин всеми фибрами души (если она у него была) ненавидел «частный капитал», его трясло при словах «частник» и «частная торговля», а тем более «частная собственность»; интересно было бы собрать на одной странице — впрочем, страницы не хватит, — все ленинские определения и ругательства в адрес этого словосочетания.

Короче говоря, Ленин ненавидел своё вынужденное детище нэп и, безусловно, как только бы появилась первая возможность, прикрыл бы эту экономическую лавочку, сквозь двери которой — обратный путь в капитализм. (И это верно.) Можно не сомневаться, что вождь мирового пролетариата поступил бы именно так. В этой связи только одна цитата из «бессмертного» наследия неистового Ильича:

«Не спит ли у нас НКЮст[19]? Тут нужен ряд образцовых процессов с применением жесточайших мер. НКЮст, кажись, не понимает, что новая экономическая политика требует новых способов, новой жестокости кар.

С коммунистическим приветом. Ленин».

Написано это было в феврале 1922 года. Не успел Владимир Ильич расправиться со своим незаконным экономическим дитятей, — помер.

Дело сделал умело и с размахом, по правилам «жестокости мер» верный ученик и продолжатель задуманного Лениным переустройства мира Иосиф Виссарионович Сталин: к концу 1929 года с нэпом в основном было покончено, частный сектор в советской экономике был уничтожен полностью. В повестку дня коммунистические хозяева страны «поставили» коллективизацию деревни, то есть и там искоренение частника. К чему это привело страну и народ — известно.

Прозрение — в разные годы — приходило ко многим руководителям Советского Союза. Одни, большинство, подчинялись «партийной дисциплине», смирившись с раздвоением своей личности и постепенно перестав замечать её, превратились в некую новую популяцию верховных олигархов противоестественного государства, в советских мутантов. Другие, пройдя через это раздвоение, окончательно прозрев, делали тяжкий выбор, пытаясь или свергнуть, или модернизировать коммунистический режим. Таких были единицы. «Заговор» Пятницкого, Каминского и их единомышленников против Сталина — тому пример. Единицы, потому что в раздвоенном сознании — мутанты, всё равно мутанты! — было понимание, что их отчаянные попытки спасти страну обречены на провал. А они сами обречены на мучительную смерть. Но предполагаю — они принимали решение: «Лучше смерть...»

...И я ловлю себя на страшной мысли: все мы, дети чудовищной сталинской эпохи, тоже мутанты «советского образа жизни» в той или иной степени. Все мы жили в постоянном раздвоении сознания, в тяжкой атмосфере компромиссов — с собой и с системой. Даже на грани её неминуемого краха, во время горбачёвской перестройки.

Первый вариант повести о Каминском и пьеса о нём писались ещё в советское время, при полном и безраздельном господстве КПСС в стране. Для повести, правда, в 1987—1988 годах только собирался материал, а вот пьеса была уже написана. И она — это сейчас я особенно понимаю — была полна компромиссов, уступок власти, мучительных переделок текста уже во время работы с театром. Пришлось убрать единственный эпизод о «красном терроре», в котором Каминский исполнял ленинские директивы, был тем, кем он был тогда. Но всё равно и в оскоплённом виде спектакль чудом «вышел», был принят художественным советом: в нём было немало представителей «общественных организаций», и обкома КПСС в том числе. Однако новые свежие ветры уже веяли над страной.

Перечитав свою статью «Альтернатива Каминского», я вижу, что и она отражает мой тогдашний компромисс с системой, «игру с властью»: я в ту пору уже почти всё знал и о самом Григории Наумовиче, и о нэпе, и о ленинском плане кооперации. Я в статье тоже прикрывался именем вождя. А попросту — лукавил. Лукавил, чтобы сказать главное. Но всё равно это «правда» из пяти букв.

Да, никуда от этого не уйти: все люди моего поколения — мутанты того страшного времени.

Конечно, без особого ущерба для повествования я мог бы изъять из текста статью «Альтернатива Каминского». Но я специально оставляю её: есть в ней то, что характеризует не только моего главного героя, но и нашу с ним эпоху, хотя и в разные временные периоды.

...Этот комментарий — коли в нём речь зашла и о театре — я хочу закончить весьма характерной ленинской цитатой, вернее, фразой Владимира Ильича; в письме наркому просвещения Луначарскому 26 августа 1921 года он писал:

«Все театры советую положить в гроб».

... — И вот, представь, Леворский вырвал из правительственной брони два билета...

— Что, действительно звонили из Кремля? — перебила я Григория.

— Нет, конечно, — засмеялся он.

— Доиграется твой Леворский, — сказала я.

— Обошлось! — Он всё ходил по комнате. — Зато поедете с Ленкой как заправские дипломаты: двое в купе мягкого вагона Москва — Берлин. Или ты не рада?

— Рада... — выдавила я из себя.

— А где Ленка? — спросил он.

— Заснула в бабушкиной комнате. Ты не кричи — разбудишь. Впрочем... — Я чувствовала, чувствовала: надвигается чёрная волна и сейчас она накроет меня с головой... — Впрочем, шумом её разбудить трудно...

— Оля! — перебил меня Григорий. — Всё будет отлично! В Германии замечательные врачи. В нашем посольстве помогут, да и рекомендательные письма ты везёшь. Будет Ленка слышать, как все нормальные люди!

— Хорошо бы, — вздохнула я.

...Наша дочь Лена родилась в Баку двадцать первого августа 1921 года. Родилась с дефектом слуха, но обнаружили мы недуг гораздо позже, уже в Москве.

А рухнуло всё в моей жизни там, в Баку. Ненавижу этот город!

Первый приступ моей идиотской ревности произошёл раньше, в пути, в поезде. Ведь никогда ничего подобного не было в Туле.

Да, позади было три года нашей тульской жизни, счастливой, опьяняюще счастливой, бурной, мятежной, нет у меня каких-то точных слов, чтобы определить её. Надо признаться, уже тогда для Гриши главным, всепоглощающим была его работа, его дело. Какое время, какое неповторимое, потрясающее время! Трудная победа советской власти в Туле, гражданская война — Деникин уже приближается к Новосилю, и на пути белой армии только город оружейников... Боже, каким он был в ту пору! Секретарь губкома партии, председатель губисполкома, редактор газеты «Коммунар», член Военного совета, мой двадцатитрёхлетний муж... Как его только хватало на всё! Но он был мой, мой! Он любил меня всегда — я это чувствовала на расстоянии, днём и ночью. Днём и ночью...

Довольно, довольно об этом! Летом двадцатого года его срочно вызвали в Москву, в Центральный Комитет партии, к Ленину.

...И вот новое ответственное назначение. В апреле 1920 года в Азербайджане, в Баку, была свергнута власть мусаватистов — в результате вооружённого восстания бакинских рабочих, которое поддержала военной силой 11-я Красная Армия.

Вернувшись из Москвы, Гриша сказал: «Едем в Баку ставить советскую власть».

Григорий позвал в Азербайджан верных тульских соратников: Леонида Рузова, Ивана Севастьянова, Романа Синогейкина. Так мы и ехали — дружной, шумной, молодой коммуной. Ехали в раздрызганном вагоне, зато купейном, даже, помню, со шторками на окнах.

Это был долгий, утомительный путь, суток пять или шесть. Медленно, натужно тащился паровоз, подолгу стояли на узловых станциях. В Ростове к поезду прицепили два вагона с охраной, состоящей из матросов довольно анархического вида, — на пассажирские составы часто нападали всяческие банды...

После Ростова началась невыносимая жара, и меня замучила мигрень, такая головная боль, что я пластом лежала в нашем купе, обливаясь потом и часто теряя сознание.

Вот тогда Лёня Рузов и привёл «доктора — мага и волшебника», как сказал он, из соседнего вагона. Передо мной появился рослый красавец с тонкими ухоженными усами на бледном лице. Позже такие лица я видела на картинах, изображающих польских шляхтичей, — сдержанность, скрытая надменность, пристальный, изучающий взгляд. Он представился: «Александр Фадеевич Михайлов-Станкевич». Сказал: «Головка недужит, сударыня? Один момент!» Его белые прохладные руки опустились на мои виски и лоб, потом медленно проплыли перед глазами, один раз, второй. И терзающая мою голову боль сначала как бы отступила в непонятную глубину, куда-то в затылок, а потом исчезла. Я почувствовала невероятную слабость. «Вот и славно, — сказал Александр Фадеевич, скупо улыбнувшись. — Теперь, сударыня, вам надо немного поспать, а к вечеру милости прошу к нам в гости. Такой путь коротать в компании — и легче и любопытней. Верно, сударь?» — повернулся он к Грише.

Мой целитель-волшебник говорил ещё что-то, но я уже не слышала — утонула в сладком сне.

А вечером мы пошли в гости, в соседний вагон.

Александр Фадеевич Михайлов-Станкевич следовал в Баку со своей женой, он её представил: «Моя супруга Ядвига. Ядвига Санковская, актриса». Я была поражена — впервые в жизни я видела такую абсолютную, совершенную женскую красоту. Вот странно... Сейчас я не могу восстановить в памяти образ Ядвиги Санковской. Помню одно: ослепление, восторг, невозможно оторвать взгляда. Они вдвоём занимали купе, мы, трое или четверо, стояли в дверях, и возникла долгая пауза, наполненная какой-то завораживающей тишиной (только колеса поезда мерно перестукивались в ней), — мы не могли оторвать глаз от этой ослепительной женщины. А она скромно, но с достоинством улыбалась нам, как бы говоря: «Я вас понимаю». И тогда я увидела, как мой Гриша смотрит на неё... О, это тёмная сила — ревность... Первый раз в жизни я испытала её испепеляющий приступ. Никакого повода. Только его взгляд — на эту женщину...

Не знаю, как всё это объяснить и возможно ли тут объяснение? Да!. Вспомнила: у Ядвиги были чёрные глубокие глаза. Кто-то из наших сказал: «В таких очах повально тонут все мужчины». Чёрные цыганские глаза. Иногда я встречала их спокойный снисходительный взгляд. Ничего плохого не сделала мне Ядвига, наоборот, была ласкова и внимательна ко мне. Как, впрочем, и ко всем. Я вроде бы видела, что она никак не выделяет из других мужчин моего Гришу. И он ведёт себя обыкновенно, как всегда. Но мне казалось, я воображала, придумывала... И — ревновала, ревновала, черно, тупо и бессмысленно.

Оставшиеся два или три дня мы проводили много времени в их купе. Было весело, непринуждённо, Александр Фадеевич играл на гитаре, они вдвоём пели русские романсы и томительные польские песни. У них с собой были изысканные вина в длинных тёмных бутылках, много всякой еды, о существовании которой мы давно забыли. Вообще оба они были загадочные, непонятные. Зачем едут в Баку, в Азербайджан, где сейчас всё вверх дном, почти война? Об этом, кажется, были разговоры, смутно вспоминается даже, что Григорий предлагал доктору работу, а тот отшучивался... Нет, не помню. Помню одно: мне было и бесконечно интересно у них в гостях, в их купе с неведомыми винами и запахом французских духов, и страшно, и... Глядя на Ядвигу, на лёгкое порхание её рук над столом, когда она сервировала его, раскладывая серебряные вилки и ножи, встречая, казалось, приветливый взгляд её чёрных глаз, я испытывала ужас, непонятный страх. «Она колдунья, — твердила я себе. — Она мне наколдует беду, отнимет Гришу. Зачем она едет с нами?»

Я боялась неведомого Баку, я не хотела туда приезжать. И — признаюсь, я ненавидела, теперь понимаю, без всякой причины, Ядвигу Санковскую, а заодно и её гостеприимного мужа, который осязаемо излучал могучую жизненную энергию и жажду деятельности. Но так было лишь во время приступов моей ревности.

Я не желала им зла и тайно любовалась ими.

Ольга Розен

— ...Да, да! — напористо повторил Григорий. — С Ленкой всё будет в полном порядке. А сейчас... — Он уже суетился у стола, появилась бутылка шампанского, шуршала обёрточная бумага. — В Елисеевском миноги взял, копчёные языки. — Он прямо-таки захлёбывался словами от возбуждения. — Если хочешь знать, Оля, завидую: Германия, Берлин! А со знанием языка ты там будешь чувствовать себя свободно... Почти свободно. — Он уже достал из шкафа тарелки, ножи, вилки. — И работа у тебя интересная: технический секретарь акционерного издательства «Книга» при торгпредстве. Всяческие рауты, приёмы...

— Только раутов мне не хватает! — зло перебила я.

Но Григорий на моё раздражение, казалось, не обращал никакого внимания:

— Так! Всё готово. Что ещё? Ясно! Нам нужна музыка...

Этот старый граммофон с огромным медным раструбом подарил кто-то из его друзей в прошлом году на мой день рождения. Граммофон стоял на неуклюжей дубовой тумбочке у окна, на подоконнике — стопка рыжих пластинок. Григорий покопался в них, поставил пластинку, покрутил ручку музыкального ящика...

Господи! И сейчас слышу этот романс! Вадим Козин? Или кто-то другой?

В общем, мужской голос — через потрескивания, шорохи, всхлипы саксофона:

И тут он подлетел ко мне, подхватил на руки, закружил по комнате:

— Да здравствуют путешествия! Да здравствует Европа, в которой мы обязательно дождёмся революции!..

— Пусти! Не надо!.. — Я вырвалась из его рук, подлетела к граммофону, сорвала с жёлтого диска головку с иглой — мужской завораживающий голос оборвался. — Не надо...

Мы стоят и у празднично сервированного стола.

«Сейчас! — приказала я себе. — Сейчас!»

— Сядь, Гриша, — спокойно сказала я.

И он послушно сел на диван. Со страхом, с непонятной мольбой смотрел на меня.

— Лучше сейчас... — сказала я, не узнавая своего голоса. — Лучше я скажу всё сейчас. Из Германии я не вернусь к тебе. Молчи, молчи!.. Мне трудно говорить. Я — до конца. Скажу до конца. Я не люблю тебя! С тех пор... В Азербайджане, в Баку...

— Что — в Баку? — перебил он, и отчаяние было в его голосе.

Баку. Ноябрь 1920 — август 1921

...14 декабря 1920 года на Каспийском море бушевал шторм, ураганный холодный ветер нёсся над Баку, наполняя пустые улицы прерывистым завыванием и стонами.

В кабинете первого секретаря Коммунистической партии Азербайджана, просторной комнате, обстановку которой составили: массивный письменный стол с тремя телефонами, сейф в углу, несколько разномастных стульев, широкий кожаный диван с протёртыми валиками по бокам, маленький столик секретарши у голого окна с громоздкой пишущей машинкой, — в этой аскетической комнате было прохладно, хотя топилась печь.

В кабинете находилось двое — его хозяин и Серго Орджоникидзе. Орджоникидзе стоял у окна с газетой в руке, казалось прислушиваясь к завыванию ветра. Каминский прохаживался из угла в угол, и весь его облик являл нетерпение и сдерживаемый гнев.

— Вот изволь! — нарушил молчание Орджоникидзе, ударив рукой по газете. — «Бакинский рабочий» пишет... — Он прочитал: — «Причина пожара на промыслах остаётся невыясненной». — И спросил, стараясь казаться спокойным: — Сколько мы их ждём?

Каминский достал из кармана часы-луковицу, щёлкнула крышка:

— Скоро час.

— Безобразие! — взорвался Серго. — Что себе позволяют Багиров и его заместитель? Вообще в ЧК творится чёрт знает что! Я говорил по прямому проводу с Дзержинским. Феликс Эдмундович сказал: если вас Центральный комитет поддержит — Москва пришлёт комиссию...

— Надо бы самим понять, — нетерпеливо перебил Каминский, — что происходит. Знаешь, Серго, от тебя не скрою: трудно мне в Баку. Этот чёртов языковой барьер! Я привык говорить прежде всего с рабочими, а тут... Первый секретарь партии — и на собраниях, митингах через переводчика. А комиссия... Да, похоже, без неё не обойтись, хотя приезд товарищей из Москвы осложнит обстановку. И ты прав: в ЧК что-то не так, чую нутром.

— В органах безопасности. — Орджоникидзе не мог скрыть тревоги в своём голосе, — мы упускаем из-под контроля некую силу... Особенно на местах. Нет механизма проверки... Разобраться! Понять, в чём дело. Пока не поздно...

И опять нетерпеливо перебил Каминский:

— Спешим всё. Кто — да здравствует революция! — уже наш. Ты знаешь, Серго, я всё больше понимаю... Ещё в Туле. Да и не один наш маленький опыт... Во все времена. Революция развязывает в народе не только высокие чувства. Если бы... Её волны поднимают наверх не одних ратоборцев за людское счастье. И в хаосе борьбы получается, что революция и контрреволюция рядом! Переплетаются! Как отделить одно от другого? И, Серго, какая ответственность! Какая безмерная ответственность ложится на нас!

— Именно так! — Орджоникидзе теперь говорил спокойно. — Задача конкретна: оружие для защиты революции мы должны, мы обязаны вручать лучшим из лучших. Только с чистыми руками... Как это сделать? Где решение? Ведь не залезешь в душу каждого. А время не ждёт!

— Ответственность!.. — В отличие от Серго Каминский не мог справиться со своим волнением. — Давит на плечи, на душу... Всё может погибнуть в самом начале. И история нам не простит... Не скрою от тебя: иногда мне кажется, что мы не владеем ситуацией ни в Баку, ни в республике. Неразбериха, всё перемешалось. И каждый в этой неуправляемой обстановке делает свою игру...

...Открылась дверь, и в кабинет осторожно вошла Ольга Розен, в руках у неё был поднос, на котором помещались фарфоровый чайник, чашки, блюдца. Она поставила поднос на край необъятного письменного стола, повернувшись к мужчинам, сказала приветливо:

— Чай, пожалуйста! Сахара, к сожалению, нет. Вот изюм.

— Спасибо, Оленька! — Орджоникидзе уже спешил к ней на помощь — разливать горячий чай по чашкам. — Хорошо заваренный чай и надо пить без сахара. А где же третья чашка?

— Нет, нет! — заспешила Ольга. — Я уже пила. И вообще... У меня теперь режим.

— Замечательно! — Серго хитро улыбнулся. — То-то я смотрю, Оленька у нас хорошеет с каждым днём. И когда ждать?

— Вроде летом, — смущённо сказал Каминский.

— Летом, летом! — засмеялась Ольга. — Да разве, Серго, он может знать точно? Лето велико... В августе.

— Чур, я крёстный отец! — сказал Орджоникидзе.

Ольга в благодарность порывисто сжала руку Серго, зардевшись, отошла к окну, за которым неистовствовал ветер с моря, села за свой столик. Через мгновение кабинет заполнил мерный стук пишущей машинки.

Григорий и Серго неторопливо пили чай, пристроившись у края письменного стола. Оба старались хоть ненадолго отодвинуть заботы, обступившие их со всех сторон, но — не получилось.

— Каков ущерб от пожара? — спросил Орджоникидзе.

Каминский пожал плечами:

— Сейчас трудно сказать. Двое суток тушили. Вот последний пиджак в ста местах прожёг.

Ольга забарабанила.

— И не ври! — прекратив печатать, деланно строго сказала молодая женщина. — Как не стыдно!.. Все дыры я заштопала и залатала.

— А ущерб... — Каминский отпил глоток чаю. — Подсчитаем, дадим отчёт. Говорят, зарево от пожара на промыслах было видно во всём городе...

— Значит, диверсия? — перебил Орджоникидзе.

— Убеждён! — сказал Каминский. — И все нефтяники в один голос — умышленный поджог.

— А республика задыхается без горючего! — Серго ожесточённо рубанул рукой воздух.

— Да! Я не сказал тебе, — вспомнил Григорий. — Утром сообщили: на Барючьей косе замёрзло море, караван нефтефлота, который шёл в Астрахань, затёрт льдами. И опять же... — Он выдвинул ящик стола, порылся в бумагах. — Вот! Лоцманская служба предупреждала, а караван кто-то направил...

— Кто? — перебил Орджоникидзе.

— Сейчас нет связи, но — выясним. Хотя не наша это прямая работа.

За дверью, в коридоре, послышались быстрые энергичные шаги.

...Дверь распахнулась резким уверенным движением, и в кабинете оказался плотный молодой человек в чёрном плаще с поднятым воротником и в серой фетровой шляпе, которую он тут же снял, обнажив голову, покрытую густыми чёрными волосами, коротко постриженными; на слегка одутловатом смуглом лице поблескивали стёкла пенсне, скрывавшие глаза.

Вошедший быстро окинул взглядом комнату, улыбнулся.

— Э-э-э! — обрадованно воскликнул он. — И товарищ Орджоникидзе здесь! Всех приветствую! Немного задержался. Работа... — Он, поскрипывая сапогами, подошёл к столику секретарши, извлёк из кармана плаща апельсин, положил его возле пишущей машинки. — Вам, Ольга Борисовна!

— Напрасно вы! — несколько растерянно сказала Ольга, взглянув на Каминского, как бы спрашивая его: «Что делать?» — Мне ничего не нужно...

— Не обижай, дорогая! — перебил пришелец. — Кавказский человек — щедрый человек, гостеприимный. А вы с супругом — наши гости. Замечательно! Дружная семья из России — во главе нашей партии!..

— Где Багиров? — оборвал его Орджоникидзе.

— Товарищ Багиров, — последовал спокойный ответ, — поехал по северным уездам. Мусаватисты, понимаешь, зашевелились...

— С каких это пор, — перебил Каминский, — для Багирова вызов в ЦК партии — не приказ партии?

— Э-э-э! Григорий... — Была выдержана порядочная пауза, — ...Наумович, наша национальная специфика. Вы человек новый, нэ совсем в курсе. Надо действовать энергично. Враги зашевелились — поезжай, пока горячо!

— Мы разберёмся с Багировым, — резко сказал Орджоникидзе. — Что на промыслах?

— Наши люди работают. Найдём! Обязательно найдём диверсантов-поджигателей. Не уйдёт!

— Расследованием причин пожара занимались вы? — Было видно: говорить спокойно Каминскому стоит большого труда.

— Нет. У меня сейчас другая работа...

— Товарищ Берия! — сорвался на крик Каминский. — Вы заместитель начальника Азербайджанской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией или нет?

— Я заместитель, — с достоинством ответил Берия.

— Вчера вечером вы получили лично распоряжение ЦК расследовать причины пожара на промыслах и доложить немедленно? — Каминский отошёл к окну и теперь стоял спиной к кабинету.

— Получил. — В голосе Берии прозвучало плохо скрытое раздражение.

— Так в чём же дело? — Каминский резко повернулся и теперь в упор смотрел на заместителя начальника Азербайджанского ЧК.

— Э-э, товарищ Каминский, не горячитесь! Наша национальная специфика...

— Национальная специфика? — перебил Григорий Наумович. — В Гяндже по распоряжению местного отдела ЧК выпускают из тюрем агентов мусаватистов, обвинённых в диверсионных действиях...

— Нэ подтвердились обвинения! — поспешно перебил Берия. Лицо его порозовело. — Зачем невинных людей дэржать в тюрьме? Только злить народ. А народ у нас горячий...

— Хорошо... — Каминский помедлил. — Но почему не согласовано освобождение арестованных с Центральным комитетом? Не представляются необходимые документы? И почему о решении ЧК я узнаю постфактум, от третьих лиц?

— Отвечай, Лаврентий! — жёстко сказал Орджоникидзе.

— Я отвечу, — сказал Каминский. — Мы располагаем сведениями, правда, ещё не проверенными до конца, что гражданин Берия, когда англичане хозяйничали в Баку, сотрудничал с мусаватистской разведкой...

— Ложь! — яростно выкрикнул Берия. — Клевета! — На его лбу выступила испарина.

— Разберёмся, — сказал Каминский, встретив быстрый, осуждающий взгляд Серго Орджоникидзе, который говорил: «Нет прямых доказательств — молчи». — Я не утверждаю окончательно. Однако пойдём дальше. В южных уездах уполномоченные по продовольствию забирают скот в посёлках одной национальности и отдают их в сёла другой национальности. И эту противозаконную акцию поддерживают военной силой местные чекисты. Что это? Тоже национальная специфика?

— Трудности революционной борьбы... — Берия рукавом вытер пот с лица.

— В Куше в органы ЧК приняты три бывших пристава, — продолжал Каминский. — Как это понять? Снова национальная специфика? И почему списки работников уездных ЧК не поступают к нам на утверждение?

— Не успеваем...

— Не успеваете! — Каминский еле сдерживал себя. — В Карабахе вы без нашей санкции арестовываете коммунистов, членов уездкома! Это вы успеваете! Кто вам дал такое право?

— Рэволюция! — вдруг перешёл на крик Берия. — Всё быстро меняется... Нэ сразу поймёшь, кто за кого. Пока докладывать... Враг может уйти! Горячее время! А мы, чекисты, как сказал товарищ Дзержинский, карающий меч революции!..

— Вот что, Лаврентий. — Орджоникидзе говорил совершенно спокойно, — сейчас отправляйся к себе, достань хоть из-под земли Багирова, и завтра с утра быть с полным отчётом здесь, со всей документацией. Мы дадим партийную оценку вашим действиям. И крепко запомни, товарищ Берия, да, ЧК — карающий меч революции, но только в руках партии!

Берия молча пошёл к двери.

И, уже резким движением открыв дверь, замер, повернулся, стёкла его пенсне блеснули как бы одновременно на Каминского, Орджоникидзе, Ольгу Розен.

— Я запомню... — чётко прозвучал голос Лаврентия Павловича Берии.

Хлопнула дверь. Энергичные удаляющиеся шаги в коридоре.

За окнами, на улицах Баку, неистовствовал ураганный ветер...

Ольга Розен. «...Неужели он не понимает, — в отчаянии думала я, — что всё началось там, в Баку?»

Григорий сидел на диване, не отрываясь смотрел на меня. Нас разделял стол с дурацкой бутылкой шампанского и закусками.

— Ну, хорошо... — сказала я. — Если ты не понимаешь того, что всё случилось в Баку...

— Что, что случилось в Баку? — перебил он.

— Ладно, скажу по-другому. — Безмерная усталость (или апатия?) до краёв заполнила меня. — С тех пор как мы переехали в Москву, мы — чужие. Ты мне — чужой. Мы живём в одной квартире, в одной комнате, у нас дочь... Но она не объединяет нас...

— Оля! — снова перебил меня Григорий. — Ты права: нам необходимо разобраться, выяснить всё... Но почему именно сейчас? Я думал... Поживёшь в Германии, будем писать друг другу... Всё станет на место. Мы поймём...

— Что поймём? — закричала я, и истерика была в моём голосе.

И тут взорвался он:

— Я! Я должен понять — что произошло? В чём я виноват перед тобой? Нет, ты ответь: в чём я виноват перед тобой?

— В чём? — кричала я. — Ты не знаешь? Не помнишь? Не догадываешься?

— Нет! Нет! Нет! — исступлённо кричал Григорий. — Объясни!

И растерянность обуяла меня: действительно, как объяснить? И — что?..

— Прости, — прошептала я. — Я сама во всём виновата. Я не выдержала этого испытания — быть твоей женой... Тебя нет для семьи, ты нас почти не видишь. Жена для тебя не я, а твоя работа.

Григорий молчал, изумлённо, потерянно, затравленно смотрел на меня.

«Нет, не то говорю. Не то...»

Я отошла к открытому окну. Над московскими крышами шумел тёплый августовский дождь. Над мокрым хаосом домов вздымалась громада храма Христа Спасителя, и даже в тусклом свете сиял золотом огромный купол.

«Неужели ты ничего не понял? — кричал внутри мой голос. — Не почувствовал? Вспомни, Гриша, вспомни! Тогда, в Баку, в двадцать первом... Двадцать первого августа я родила Ленку, мы жили в нашей коммуне. Была жара. Какая же стояла невыносимая жара! Уже всё переменилось в твоей бакинской жизни: в июне первым секретарём ЦК Азербайджанской компартии избрали Кирова, ты ещё возглавлял Бакинский Совет, вопрос о нашем переезде в Москву был решён. Конфликт с азербайджанскими националистами не прошёл даром. Да, ты доказал свою партийную правоту: с работы в Азербайджанской республике были сняты наиболее активные участники фракционных группировок, многие получили партийные взыскания. Пятнадцатого августа на заседании Кавбюро ЦК РКП(б) в Тифлисе ты добился этого... Ценой своего ухода со всех постов. Казалось, всё ясно, я уже готовилась к отъезду в Москву. И вдруг...

Помнишь, что ты мне сказал однажды вечером? Наверно, уже было начало сентября, но проклятая бакинская жара не спадала. Я кормила Ленку, молока не хватало, девочка капризничала... А ты стоял у окна и сказал, не оборачиваясь... О, я и сейчас помню, как ты это сказал! Беспечно, легко... Ты сказал: «Оленька, я очень устал». Да, да! Так и сказал: «Я очень устал и решил отдохнуть. На три дня уезжаю в Тифлис. Там замечательные памятники архитектуры, — сказал ты. — Надо ими полюбоваться». И ты уехал в Тифлис на три дня любоваться этими памятниками, будь они прокляты!.. Ты бросил меня и Лену, которой не было и десяти дней от роду, в чужом городе... Ты оскорбил меня, оттолкнул... В тот миг я возненавидела тебя! А потом... Ты стал мне чужим, ненужным. Я не могла простить. Я и сейчас не могу простить...

...Нет, я не сказала ему всё это тогда, 18 августа 1925 года, перед отъездом в Берлин. Стояла у распахнутого окна, слушала монотонный шорох дождя, мой бредовый монолог звучал во мне, а я боялась повернуться к дивану, на котором сидел он.

Почему не сказала? Не знаю... Гордость. Гордость, обида... Все последующие годы нашей жизни, полные мук... Да, те муки, те невыносимые муки начались в Баку... Они разрывали моё сердце. Если бы он ничего не скрывал от меня! Разве я не поняла бы его? Я терзалась сомнениями, воображала соперниц. Что только не лезло в голову!.. Признаюсь: мне померещилась ясновельможная Ядвига Санковская, жена Александра Фадеевича Михайлова-Станкевича, мне представлялось, как она и Гриша вдвоём в одном купе едут в Тифлис... Если бы он ничего не скрывал от меня!..

Но он скрыл. Скрыл! Уже после Двадцатого съезда партии... После всего-всего... Я хотела знать всё. До конца, до малейших подробностей... Для себя, для его детей. Да, да! И для его детей — тоже...

После Берлина я не вернулась к нему. В двадцать шестом году Каминский женился на Надежде Анатольевне Булгаковой, прекрасной русской женщине, враче. У них родилось двое детей — дочь Светлана и сын, названный в честь Кирова и Орджоникидзе Сергеем. Григорий был замечательным отцом. Он постоянно заботился о Лене, часто встречался с ней. Обычно местом этих встреч был Александровский сад у Кремлёвской стены. Помню, однажды осенью, Лене уже было лет десять, наверное, мы встретились втроём, как обычно в Александровском саду, сидели на скамейке, Лена убежала на детскую карусель, украшенную разноцветными лампочками. Мы с Каминским обсуждали её дела... И неожиданно Григорий сказал: «Володька недавно в компании прочитал стихи...» Да, надо пояснить. Каминский в ту пору близко сошёлся с Владимиром Владимировичем Маяковским, можно сказать, они стали друзьями, знаменитый поэт называл Григория ласково и шутливо Камушком. Так вот, тогда, сидя рядом со мной на скамейке Александровского сада, Григорий сказал: «Володька недавно в компании прочитал стихи. Там есть такая строчка: «Любовная лодка разбилась о быт...» Но ведь наша с тобой лодка не о быт разбилась, как ты считаешь?» Тогда я не ответила ему.

Обо что разбилась наша любовная лодка?..

В архивах я прежде всего искала документы тридцать седьмого года. Но сначала мне попалась папка двадцать первого года... Я листала пожелтевшие листы. Документ за документом... Багиров и Берия сфабриковали кляузу, гадкую кляузу... Они обвиняли Григория в развале партийной работы в Азербайджане методом избиения кадров и насаждения палочной дисциплины...

Ольга Розен. Они обвинили Григория в травле национальных кадров, в семейственности. Там было много обвинений. Двадцать третьего августа Кавбюро ЦК... Оно переехало из Баку в Тифлис сразу после установления советской власти в Грузии. В тот же день там обсуждалось «Дело Каминского». Я держала в руках ветхие листы бумаги... слёзы мешали читать. На заседание бюро приехал Сталин, тогда нарком по делам национальностей. Он поддерживал Багирова и Берию... Он уже тогда поддерживал его! Но за Григория стоял Серго Орджоникидзе. Они были друзьями... Верными друзьями на всю оставшуюся недолгую жизнь. Только в архиве, среди пыльных папок я поняла: Гриша не мог не быть там в тот день! Он поехал отстаивать своё честное имя. Свою честь коммуниста. И он отстоял её! Там есть стенограмма выступления Серго... Уже тогда он клеймил Берию! Он называл его провокатором. Почему, почему не услышали? Ни тогда, ни после...

Я знаю... Теперь я знаю почему. Они сиамские близнецы — Сталин и Берия. Вот почему! Они не могли друг без друга. Вернее... Сталин не мог без Берии. В тридцать первому году он отдыхал в Цхалтубо. Берия в ту пору возглавлял ГПУ Грузии и обеспечивал безопасность вождя. Всё время были неразлучны... И очень хорошо поняли -друг друга. В том же году Сталин «короновал» Берию на новый пост: первый секретарь Компартии Грузии... И сразу начались расправы. Все, кто протестовал против назначения Берии, сначала были отправлены на работу в разные концы страны, а потом... Никто из этих людей не умер своей смертью. Автомобильные катастрофы, отравления, репрессии, суды. Выжил только один из них, Снегов, бывший заведующий отделом Закрайкома. Выжил... после восемнадцати лет лагерей.

Господи! Господи! От всего этого можно сойти с ума... Передо мной были все эти материалы... И прямо на глазах развеялась в пепел розоватая легенда, специально пущенная сталинистами в те годы: Берия якобы был злым гением Сталина, который, оказывается, ничего не знал о репрессиях. Берия — сколько в этой версии цинизма! — обманывал вождя, сбивал с толку, использовал доверчивость Иосифа Виссарионовича. Кстати, подобную легенду пустили по свету и о предшественнике Берии — Ежове. Я читала документ за документом и — задыхалась... Я как бы попала в ЦК партии тех лет... Да, это так: архивные документы — ожившая в твоих руках эпоха. Я ощутила ту атмосферу: невероятная, всепропитывающая и всеохватывающая концентрация власти в руках Сталина. И его просто животный, патологический страх потерять эту власть. Подозреваются все и вся. Малейшее подозрение, почти всегда ни на чём не основанное... Кроме доносов, конечно, — и человек исчезает. Члены ЦК не имеют права защищать своих заместителей, бывших друзей, в верности которых убеждены, своих жён и даже детей... И всё это исходит от Сталина. Но руки у него, если можно так сказать, в крови не замараны. Он действует через своих верных и преданных исполнителей, садистов, палачей и подонков — Ягода, потом Ежов, за ним Берия...

А всё началось тогда в Баку, в двадцать первом году! Гриша уже в ту пору понял, раскусил этого человека! Но почему, почему, уезжая в Тифлис, он не сказал мне правду? «Поехал любоваться памятниками архитектуры...»

Впрочем, я знаю, почему он не сказал мне правду. Он не хотел меня тревожить, волновать: окончательно пропадёт молоко, Ленка и так слабенькая. И потом... Для него партия всегда была святыней. Наверно, он считал, что та грязь, клевета — ошибка, случайность. Он ещё был так молод! Двадцать шесть лет...

...Сколько я стояла у открытого окна? Дождь перестал. Небо над московскими крышами светлело, в золотом куполе храма Христа Спасителя отражались лучи закатного солнца.

Я обернулась. Григорий сидя спал на диване. Ему всегда не хватало времени. Систематически не высыпался. Четыре-пять часов в сутки...

Я осторожно подошла к нему. Ровное глубокое дыхание.

«Бедный!.. — Сердце сжалось от любви и тоски. Подумалось: — Какой у него крепкий, беспробудный сон!»

Но ведь надо будить. Скоро приедет машина.

«И Ленка разоспалась, — подумала я. — Не слышно её. В дождливую погоду хорошо спится».

Я подошла к дубовой тумбе, на которой стоял граммофон, подняла головку с иголкой, перевела рычажок. Медленно закружилась коричневая пластинка.

Сквозь потрескивания, шорохи, вздохи саксофона томный мужской баритон:

«Московская правда», 26 июня 1987 года.

Бабушкинский РК КПСС, партийная организация ДЭЗ № 16 с глубоким прискорбием извещают о смерти члена КПСС с 1917 года, персонального пенсионера, кандидата технических наук, лауреата Государственной премии ОЛЬГИ БОРИСОВНЫ РОЗЕН и выражают искреннее соболезнование родным и близким покойной.