В июне тридцать седьмого...

Глава первая

18 марта 1917 года

В этот день в Туле вышел первый номер газеты «Голос народа». В статье от редакции говорилось: «Задача нашего органа пропаганда социал-демократических идей, освещение русской революции с социал-демократической точки зрении, организация широких рабочих масс вокруг единого социал-демократического знамени».

В тот день, как всегда, рано утром почтальоны доставили и подписчикам очередной номер газеты «Тульская молва», которую считали своей как в городе, так и во всей губернии самые разные слои общества, приобщённые к грамоте.

Восемнадцатого марта 1917 года поезд из Москвы в Тулу прибыл в пятом часу дня на Курский вокзал. Отправившись из белокаменной рано утром, он, вне всякого расписания, тащился двести вёрст целый день, долго стоял в Подольске, ещё дольше в Серпухове и часа на дна застрял уже совсем под городом оружейников, на станции Ревякино.

— В чём дело?

— Куды власти глядять? — волновались пассажиры вагона третьего класса, в котором следовал Григорий Каминский, молодой человек в чёрной студенческой шинели нараспашку, с чёрным же бархатным галстуком, который был повязан большим небрежным узлом — точно такой галстук он видел на поэте-имажинисте (имя из головы вылетело) в кафе «Стойло Пегаса», что в подвале Столешникова переулка.

— Едак мы второго пришествия дождёмся!

— Начальника поезда подавай! — шумел пожилой солдат с бледно-жёлтым и донельзя озлобленным лицом. — Мы с германцем бьёмся, а тута всё прахом!

Шумел, возмущался уже весь вагон, дымил самокрутками и папиросами.

Проводник, тучный, невозмутимый, с круглым лоснящимся лицом, на котором, отметил Каминский, ехидцей и непонятным злорадством посверкивали умные глазки неопределённого цвета, не то серые, не то зелёные, «водой налитые» — определил Григорий, — так этот проводник разъяснял гражданам обновлённой России:

— Тихо, любезные, без переживаний. Революция у нас. А при ей всяческие безобразия и возмущения спокойствий даже беспременны.

Напротив Григория Каминского сидела премиленькая барышня с личиком нежным и испуганным, прятала носик в заячий воротник длинного пальто, сшитого по комариной талии.

Рядом с ней здоровая баба в плисовой кацавейке кормила чёрным хлебом и репчатым луком двух сопливых ребятишек, которые все почёсывались. И вообще этот раздерганный старый вагон третьего класса до отказа был набит людом простым: солдатами, ехавшими с фронтов в родимые деревни — кто на короткий отпуск, кто насовсем, без руки ли, без ноги — словом, покалеченные во славу Отечества; мужиками и бабами тульских деревень, коих сорвали с мест революционные события, а может, какая иная нужда гнала в Москву, а кого в Питер — правду сыскать, управу на акцизного чиновника стребовать, а то и на урядника, который до февраля семнадцатого смотрел на тебя, как на пустое пространствие. А нынче — шалишь, братец! К народу образом своим ясным жизнь поворачивается. Детей тоже много в вагоне было — и чего их-то по свету таскать в такие лихие времена? — писк, крик, брань, а то и потасовка прямо на грязном, заплёванном полу в шелухе от семечек. Ещё были в вагоне люди мастеровые, в картузах и косоворотках из тёмного ситца, пожилые из них являли достоинство и неспешность, беседовали в общем гвалте голосами тихими, а молодые взглядом, прямо скажем, охальным, все миленькую барышню обсматривали: ты, мол, нос не очень-то вороти, в мех его не засовывай, нынче порядки революционные — все равны и перед законом, и перед етой... любовью.

А барышня чувствовала себя ужас как стеснённо, неловко, всё поглядывала, смущаясь и розовея, на Григория, ища сочувствия и понимания. Наконец сказала голоском тихим и робким, к нему обращаясь:

— Воздух... Абсолютно дышать нечем.

Каминский улыбнулся ей ободряюще и продекламировал довольно громко, так что и соседи некоторые вместе с барышней послушали:

Барышня — вот же беда с ней! — совсем застеснялась, прямо так бы и выпорхнула из вагона, да невозможно. Отвернулась к замызганному окну.

Григорий Каминский испытал некоторый конфуз: «Может, зря я?» Однако тут же подумал: «А так и надо! Чего на тех, кто есть хозяева жизни, смотреть с высоты своего мнимого превосходства?»

Опять Григорий стал слушать разговоры вокруг себя, чем и занимался всю долгую дорогу. Интересно, поучительно.

А говорили вокруг него больше всего о войне: скорей бы конец ей, окаянной, сколько народу перегубила, перекалечила, мужика от дома оторвала, от земли. А весна-то, вот она, не за горами, оглянуться не успеешь, как уже в поле выходи, а кто в нонешнюю весну выйдет, чтоб за плугом идти, борозду поднимать на своём наделе? Безмужичной русская деревня стала по войне этой, чтоб её вовеки не видать. А бабы, само собой, о своём: с каждым днём в лавках и магазинах всё пустеет да пустеет, за хлебом, сахаром, ситцем, керосином с ночи очереди выстраиваются. Когда это стряслось, чтоб очереди в Туле или Москве? То, бывало, приказчики силком к прилавку тянут, разлюбезные, только бы денежки при тебе были — любых товаров и съестного прямо-таки завались. А нынче? Купцы да торговые люди три шкуры дерут, морды злые, нахальные. И нет на них ни управы, ни Бога. Или вправду от революции псе это сподобилось? Вверх тормашками перевернулось?

«Не от революции, — хочется вмешаться в разговор Григорию Каминскому. — Война во всём виновата».

Однако помалкивает наш герой — до времени.

Наконец радостно прокричал паровоз, вагон дёрнуло, лязг прокатился под полом. Поплыла мимо окна деревянная платформа, по которой носилась, беззвучно лая на поезд, шустрая лохматенькая собачонка. Колеса стучали всё быстрее.

На привокзальной площади было людно, шумно, вереницей стояли легковые извозчики, покрикивали: «Куда изволите, ваше степенство? Доставим-с!» Смеркалось. Несло в лицо редким снежком. Из лошадиных ноздрей валил пар; клубы его вырывались также из двери трактира, когда распахивалась она настежь разудало. Зажглись тусклые фонари.

И всё же где-то близко была весна — то ли в густо-сиреневом небе, то ли в ветре, весёлом, порывистом, а может быть, в самом Григории Каминском бродили весенние молодые силы, некие чудотворные токи, предвестники перемен. Так уже бывало с ним на пороге нового ответственного дела: возбуждение, жажда деятельности, сердце бьётся сильнее.

Направляясь к извозчику — шинель по-прежнему распахнута, в руке потёртый саквояж с нехитрым скарбом, а главное, с важными бумагами, — он задержался у афишной круглой тумбы, прочитал с интересом и неким предчувствием, отчего как бы жаркая волна прокатилась по телу (крупные буквы ярко-фиолетовой краской, чуть заваливающиеся набок): «18 марта 1917 года. Новый театр. Первый женский митинг. Протянем руку помощи солдаткам! Выступить могут все желающие. Начало в 17 час. 30 мин.».

«Так-так... Очень интересно! — Каминский вынул из карманчика брюк часы-луковицу, щёлкнул крышкой. — Опаздываю, а надо бы успеть».

Извозчик оказался молодым парнем с разбойным заросшим лицом.

— Куда прикажете, господин студент?

— Посольская улица, дом Коврижина. Рядом с полицейской частью. Знаешь?

— Как не знать? — усмехнулся извозчик. — Мы все полицейские части в городе знаем. Положено.

— Вот и отлично! Гони, братец, опаздываю. За быструю езду прибавлю малость. Хотя, сам понимаешь, не миллионер.

Опять усмехнулся извозчик:

— Сторгуемся как-нибудь!

Пегий жеребец, тряхнув головой с подстриженной гривой, взял с места крупной рысью.

...Это был второй приезд Григория Каминского в Тулу. Первый пришёлся на лето прошлого года, когда в сей град пожаловал наш студент со специальным заданием Московского областного бюро РСДРП, ещё точнее — с заданием его большевистской фракции.

И в тот раз, и сейчас всё облегчалось одним обстоятельством: в Туле под именем Петра Игнатьевича Готлиевского проживал родной дядя Григория — Алексей Александрович Каминский, личность весьма и весьма примечательная, и о ней ещё будет рассказано подробно в своё время.

Сейчас же ограничимся вот чем. Причастен был к революционному делу Алексей Александрович, то бишь Пётр Игнатьевич, потому и проживал в городе оружейников под чужим именем. Притом вот ведь что произвёл, объявившись в Туле в 1915 году: возьми и сними квартиру в двухэтажном доме, неказистом правда, под самым боком полицейской части. Кому тут в голову придёт подозревать сапожника — а мастером сапожных дел был Алексей Александрович, простите, Пётр Игнатьевич, замечательным, — да ещё обременённого многими чадами и домочадцами, инвалида к тому же (деревянный протез вместо левой ноги), кому в голову ударит подозревать этого человека в деятельности, угрожающей императорским персонам и прочим, что пониже, властям предержащим? К тому же с иными полицейскими чинами в приятельстве: и поздороваются, на улице встретившись, поговорят о том о сём, а случается (нынче сказать надо: случалось), что и чарочку пропустят, уединившись в каморке, где Алексей Александрович, он же Пётр Игнатьевич, в каблуки-подковы медные гвозди ловко заколачивает.

Первый приезд в Тулу летом 1916 года был для Григория коротким, задание конкретное — узнать, что из себя представляет местная большевистская организация. И создать из рабочих оружейных заводов, прежде всего молодых, ячейку, на которую в скором будущем можно будет опереться. «А скорое будущее, — сказали ему тогда в Москве, — не за горами».

«Так и получается, — думал сейчас Каминский, подкатывая к дому, где квартировал дядя, — не только не за горами, а вот она уже, на дворе — революция!»

...Дядя, хромая ему навстречу, и усы для поцелуя родственного расправить не успел — племянник, стиснув Алексея Александровича в коротком крепком объятии, заспешил:

— Дядя! Умыться, кусок на ходу сжую, и я — на женский митинг. А все разговоры — вечером.

Однако же, пока под рукомойником плескался, чистую рубаху надевал, потом жевал за столом что-то (вроде вкусное) — непоевшего дядя не отпускал, — за этими занятиями первый разговор состоялся.

Выслушав племянника — зачем приехал, надолго ли, какая главная задача, — дядя почесал за ухом, молвил:

— Получается, ты сюда надолго.

— А пока не одолеем! — засмеялся Каминский, поглощая вроде бы холодец говяжий с хлебом и запивая квасом еду.

— Большевикам силу в Туле взять, — размышлял Пётр Игнатьевич, он же, разумеется, Алексей Александрович, — это, брат, задача... Сам понимаешь. Тут у нас с пролетариатом положение особое. Оружейные заводы работают на оборону. А в условиях войны... Во-первых, заработки, это тебе не на текстильных мануфактурах... Одним словом, рабочая аристократия. А во-вторых, — дядя поднял вверх палец, чёрный от сапожной работы, — и сие самое главное: от военной повинности освобождаются оружейники. Вот и попёрли на заводы детки купцов, чиновников, толстосумов разностных. Тут, племянник, чтоб у станка оказаться, без мзды в лапу не обходится. Известно, на Руси дело привычное. Результат? Разбавляется настоящая рабочая кровь вредоносной водичкой. Это тебе не тот рабочий класс, что, к примеру, на заводе Гужона или на Трёхгорке. Ну и делаем, Гриша, окончательный вывод: эсеры и меньшевики на сегодняшний день полные хозяева на тульских оружейных заводах.

— Вот и поборемся! — дожёвывая уже на ходу, сказал Григорий.

— Это — истинно, — одобрил Алексей Александрович Каминский своего племянника. — Поборемся!

...К началу женского митинга в Новом театре Григорий Каминский опоздал.

Вход был свободным — демократия. Обратил внимание: у театрального подъезда стояло несколько вполне роскошных экипажей и один автомобиль стального цвета английской фирмы «Роллс-Ройс».

«Интересно, что же тут за женщины такие собрались?»

В пустом гардеробе, сдавая свою шинелишку величественному гардеробщику с седыми бакенбардами, заметил на вешалках котиковые шубки, пальто с соболями и прочее такое.

«Или тут вся аристократия Тулы собралась?»

— Опаздываете, милс-дарь! — густо сказал ему гардеробщик. — Уже порядочно, как шумят.

Григорий Каминский быстро взбежал по лестнице, зашагал через просторный вестибюль, где в углу у глухой стены торговал буфет, сейчас совсем пустой — вся публика была в зале. А из зала наплывал шум невнятный, слышались аплодисменты, возгласы, звон председательского колокольчика.

Каминский прошёл к двери, что была ближе к сцене, приоткрыл её и — оказался в зале. Видно, он был не один такой опоздавший: у стены стояли и мужчины и женщины; женщин было больше. Григорий устроился рядом с пожилым господином в строгом чёрном костюме, от которого явственно попахивало нафталином.

Наш герой осмотрелся. Зал был переполнен, и галёрка тоже. Действительно, в партере, в первых рядах, сидели вполне роскошные дамы — высокие пышные причёски, лорнеты, обнажённые плечи, драгоценными камнями поблескивали колье; горжетки, пушистые боа. Рядом со многими из них восседали офицеры в парадных мундирах. «Стало быть, офицерские жёны при супругах...» — определил Каминский. Среди этих высокопоставленных посетительниц женского митинга, однако же, попадались и тёмные жакетки, сатиновые платья и платочки. «Надо полагать, фабричные работницы, прислуга, солдатки», — подумал Григорий.

А дальше, к середине зала и к последним рядам, простых женщин становилось всё больше и больше, а галёрка только ими и была заполнена.

Мужчин в зале было немного. «И солдаты присутствуют, — отметил Григорий Каминский. — Это очень даже хорошо!»

В центре сцены стоял стол президиума, покрытый зелёным плюшем, и за ним сидели двое: представительная дама в декольтированном платье из коричневого бархата, с ниткой жемчуга на полной шее, в боа на плечах, и плотный мужчина средних лет в строгом цивильном костюме, с важным интеллигентным лицом.

В тот момент, когда Каминский появился в зале и быстро осматривал его, прикидывая, так сказать, расстановку сил, дама в боа, стоя, звонила в колокольчик, звонкий голос которого никак не мог перекрыть взволнованный шум.

— Господа! Гражданки! — почти кричала председательствующая. — Соотечественницы! — Постепенно стало тихо. — Я абсолютно согласна с теми, кто говорил с этой сцены: из нашего зала мы обязаны протянуть руку той самой маленькой женщине, которая здесь почти отсутствует, которая осталась там, с нашими детьми, с нашим домашним хозяйством. Да, я говорю о женщине-прислуге, и сердце моё страждет. Эта маленькая обездоленная женщина должна быть нашей сестрой, ея муж нашим другом, ея дети — нашими детьми!

Раздались восторженные аплодисменты в первых рядах партера и в ложах. В середине зала хлопали вяло; задние ряды и галёрка хранили молчание.

«Отлично! — подумал Каминский. — Народ тут разбирается, что к чему».

— Но здесь мы ещё не услышали голоса наших сестёр. — Дама в боа сделала внушительную паузу и патетически воскликнула: — Сёстры! Гражданки! Выступайте! Говорите обо всём, что мучит вас. Кто? Пожалуйста!

В пятом или шестом ряду вскочила молодая женщина весьма разбитного вида в пёстром платочке:

— Я, я скажу!

— Поднимитесь, душечка, на сцену! — попросила председательствующая.

— Да ну её! — откликнулась молодая женщина. — Непривычные мы. — Она повернулась к сцене спиной, пылающим лицом к залу. — Я прямо отсюдова. Что я хочу выразить? Кругом только и крику: повсеместная свобода! Царя-батюшку скинули! Ладно... А наша жизнь разнесчастная поменялась? Как терпели от своих господ, так и терпим. Вот я... Нанялась делать одно — за малыми детьми ходить. А меня заставляют — и полы мой, и дрова коли. Потом... Я женщина молодая. — В её голосе зазвучали кокетливые нотки. — Придёт ко мне друг, хоть и с чёрного хода, а хозяйка его гонит почём зря взашей: пошёл прочь, немытая физиономия, и так далее... И получается: вот тебе и революция! Бывшая царица и та себе друга имела — Гришу Распутина!

Зал взорвался смехом, шиканьем, аплодисментами, слышались иронические возгласы.

Каминский увидел, что мужчина в президиуме наклонился к уху дамы в боа, что-то сказал ей, та согласно закивала, стала звонить в колокольчик.

В зале неохотно установилась тишина. Председательствующая сказала:

— Слово имеет Сергей Родионович Дзюбин!

Представительный мужчина вышел к рампе, поправил рукой копну седеющих волос.

— Кто он? — спросил Каминский у соседа в нафталиновом костюме.

— Комиссар Временного правительства в Туле, — ответил тот, сердито покосившись на Григория. — Вы что, с луны свалились? Не знаете Сергея Родионовича?

— Считайте, что с луны, — усмехнулся Каминский. — А в какой партии Сергей Родионович?

— Господин Дзюбин, насколько мне известно, социал-демократ.

— Граждане! Не мешайте слушать! — зашикали на них.

— Комиссар Временного правительства в Туле уже начал свою речь (голос у него был поставленный, уверенный):

— Гражданки! Русские женщины! Дочери революционной России! Трудное, но великое время переживаем мы! Великое — потому что под натиском свободолюбивых сил отечества рухнул вековой деспотизм Романовых и перед многострадальной Россией открылись необозримые дали свободного демократического развития. Трудное — потому что третий год бушует кровопролитная война...

Зал откликнулся как бы единым вздохом, движением, Каминский увидел: многие женщины и в партере, и в средних рядах вытирают платочками слёзы.

— Да! — продолжал оратор, и в голосе его звучала скорбь. — Многие сыны отечества уже сложили головы на полях сражений. Верно тут говорилось: мы протянули руку всем вдовам, всем солдаткам! Руку благодарности, руку помощи и поддержки!

Сорвался шквал аплодисментов. Из него выплеснулся возглас:

— Кто это мы?

Дзюбин повернулся в сторону, откуда прозвучал этот голос:

— Мы, русские социал-демократы! Партия меньшевиков!

«Вот оно что! — Григорий в нервном возбуждении потёр руки. — Похоже, главный противник!»

Между тем Сергей Родионович, артистическим жестом поправив причёску, продолжал:

— Но не забывайте, соотечественницы: полчища неприятеля несут России старые деспотические порядки. И поэтому от имени Временного правительства я призываю вас, наши сёстры, русские патриотки, в своих помыслах и делах, в письмах на фронт будьте твёрдой поддержкой ратного духа ваших мужей, сыновей, братьев! Доблестное русское воинство исполнит свой долг: раздавит немецкую гадину на российских полях, погонит и турецких супостатов вспять, дойдёт до Берлина, Дарданелл и Босфора! Поэтому мы говорим: война до победного конца!

Шквал аплодисментов обрушился в зале, многие повскакивали с мест, кричали:

— Война до победы!

— Слава русской армии!

— Полная поддержка Временному правительству!

Возбуждённые лица, пылающие взоры, патриотизм, смешанный с жертвенностью — хоть сейчас веди в психическую атаку на вражеские окопы.

«Да, поработали в Туле меньшевики, господа эсеры и, можно предположить, кадеты...»

Дама в боа, председательствующая, звонила в колокольчик, призывая к порядку и тишине, и была, судя по красным пятнам на щеках и сбившейся причёске, чрезвычайно взволнована. Сквозь шум, который постепенно угомонился, она говорила:

— Мы все, как один... как одна... — Голос её прерывался. Стало совсем тихо. — Мы в Туле создадим женский батальон сестёр милосердия! А теперь... Кто ещё? Кто?..

«Пора!» — приказал себе Григорий Каминский и крикнул:

— Прошу слова!

В его сторону дружно повернулись головы.

— Кто? — Председательствующая близоруко вглядывалась в зал. — Вижу, вижу. Прошу, сударь!

Каминский поднялся на сцену. Сотни глаз были устремлены на него, он физически ощущал их прикосновение.

Было абсолютно тихо.

— О войне, — сказал он и помедлил немного. — Вот сегодняшняя московская газета «Телеграф». — Григорий вынул газету из кармана пиджака. — Последние сообщения из Ставки. — И он прочитал ровно и спокойно: — «После сильной артиллерийской подготовки химическими снарядами перешедшим в наступление немцам удалось занять часть наших окопов в двадцати вёрстах южнее Риги. Чёрное море. Наши аэропланы под огнём неприятельских батарей произвели налёт на Босфор, сбросив удачно бомбы на форты. Двум аппаратам не удалось вернуться к своим судам. Пилоты геройски погибли». — Казалось, в зале тишина становится тяжёлой, осязаемой. — Вот как ведётся «победоносная» война, — продолжал Каминский, — так гибнут русские воины. Ваши мужья, сыновья, братья! — И теперь он говорил уже женщинам, собравшимся в Новом театре, голос его набирал силу и страстность. — А что получите вы, работницы и солдатки, пришедшие на этот митинг? Вы слушаете патриотические речи и забываете о том, что дома вас ждут голодные дети, у многих мужья погибли в кровавой мясорубке, а те, что вернулись, — калеки!.. И такая же участь ждёт тех, кто сейчас находится в окопах на передовой. Я спрашиваю вас: ради чего эта война? Ради чего льётся кровь?

Зал хранил тяжкое молчание, как в гипнозе.

«А теперь самое главное!»

— Женщины! Работницы и солдатки! — Голос его звенел. — Прислуги и прачки! Я обращаюсь к вам, сидящим в задних рядах и на галёрке! В первых рядах меня не услышат... — Он увидел, как в третьем или четвёртом ряду протестующе передёрнула плечами смуглая девушка в гимназическом платье. — Тут с пеной у рта говорили: теперь, после свержения царизма, мы ведём революционную войну, ваши мужья, сыновья и братья проливают кровь за дело революции и отстаивают её завоевания... Не верьте! Это — ложь!

Зал закачало движение, поднялся шум, слышались невнятные протестующие возгласы, дама в боа звонила в колокольчик, и вид у неё был чрезвычайно растерянный.

— Повторяю: это ложь! — продолжал Каминский; зал неохотно замолкал. — И после падения самодержавия война выгодна только буржуазии, как русской, так и иностранной. За миллионные прибыли поставщиков оружия умирают в окопах русские и немецкие солдаты...

— Долой! — послышался вопль из зала.

— Да это немецкий шпион!

— Арестовать его! — кричали со всех сторон.

Григорий увидел, как вскочила со своего места гимназистка, голос её был звонок и высок:

— Дальше! Говорите дальше!

Долго звенел председательский колокольчик. Наконец шум в зале смолк.

«Вперёд, Гришка!»

— Женщины, работницы, солдатки! Прямо посмотрите правде в глаза. Что принесла война? Вам и всей стране? Разорение, дороговизну, смерть близких... У вас только один путь к достойной доле русской женщины: объединяйтесь! Нет, не с теми, кто лицемерно протягивает вам руку в этом зале! Объединяйтесь с рабочими, идите в нашу революционную партию!..

— Это что же за партия? — услышал он поставленный баритон комиссара Временного правительства в Туле.

Каминский повернулся к президиуму:

— Российская социал-демократическая партия большевиков, товарищ Дзюбин!

В зале вскочила разбитная женщина в пёстром платочке:

— Какой красивенький! Прямо картинка! Вы, большевики, все такие?

Григорий невольно улыбнулся и в нарастающем шуме прокричал последние слова:

— Мы зовём вас в свои ряды! Вам, вдовам ц сиротам, солдаткам и работницам, захватническая война не нужна! А лозунг нашей партии — долой войну!

Пала мгновенная тишина... И вдруг с галёрки раздался истерический женский голос:

— Да будь она проклята, война!

И оттуда же, с галёрки, всё, нарастая, захватывая задние ряды, центр зала, обрушились аплодисменты. В них тонули негодующие выкрики, и шиканье, и протестующий топот ног.

А Григорий Каминский, упрямо наклонив голову вперёд, быстро пошёл к выходу.

«Всё! Главное произошло. Больше мне здесь делать нечего. Всё равно Дзюбин и прочие склонят зал на свою сторону. Ничего, ничего! Всё впереди. Мы ещё поборемся».

Подавая ему шинель, гардеробщик удивлённо спросил:

— Не антиресно?

— Интересно, отец, — засмеялся Каминский. — Как в театре.

На улице в вечернем тёмно-фиолетовом воздухе кружились редкие снежинки.

Настроение было приподнятое, взвинченное, праздничное.

«Погуляю немного», — решил он.

Из дневника Ольги Розен

«18 марта 1917 года. 23 часа 4 минуты.

Не знаю... Сама не знаю, какая сила подняла меня со стула? Он сбежал со сцены, устремился к выходу, в зале шумели, аплодировали, шикали. Вслед ему какой-то бас проорал:

— Точно! Каналья — немецкий шпион!

Свистели, кричали, топали ногами. Но это в первых рядах. А последние ряды и галёрка неистово аплодировали.

Я же, не помня себя, уже бежала за ним, но фойе оказалось пустым и лестница тоже. Я увидела его в гардеробе, швейцар подавал ему шинель. Я сразу поняла! Тёмная студенческая шинель с медными пуговицами. «Значит, он студент!» — поняла я и обрадовалась, даже не знаю чему.

А он уже выходил из театра! Не помню, каким образом у меня на плечах оказалась моя шубка. Сейчас я вспоминаю себя сразу на Киевской. И вижу его!

Он медленно шёл вниз, к кремлю, что-то насвистывал. Весёлое. Непонятно почему, но я обиделась на этот свист. Сейчас понятно: только что в театре он так говорил! И вдруг — этот легкомысленный свист!..

Он шёл, насвистывал. А я, как заворожённая, как прикованная к нему невидимой нитью, плелась сзади, шагах в десяти. Плелась, плелась, не могла остановиться, и щёки мои пылали, сердце колотилось. «Что я делаю? — и с ужасом, и с восторгом (да, да! С восторгом!) спрашивала я себя. — Зачем я иду за этим студентом?»

Ему под ноги попался кусок льда, и он, к моему крайнему изумлению, стал пинать его ногами из стороны в сторону, потом старался попасть этим куском льда в афишную тумбу. Не попал, лёд пронёсся мимо тумбы, и тогда он забежал вперёд этого куска льда и обернулся.

И увидел меня! Мы оба замерли! Мы смотрели друг на друга... Боже, как он красив! Нет, больше — обворожителен. Он — бог! Не могу найти слова, которыми можно описать его лицо, глаза, его густые волосы, падающие из-под студенческой фуражки на лоб. Но в эти мгновения, в которые мы смотрели друг на друга, я успела увидеть, что Киевская совершенно пуста, ни прохожих, ни извозчиков, что в воздухе кружатся редкие снежинки, фонари горят тускло и от них падают расплывчатые тени, а над крышей губернского суда — мы стояли как раз напротив — небо чуть-чуть розовое. «Весеннее», — успела подумать я, хотя одновременно вроде бы падала в обморок.

И тогда он пнул мне навстречу кусок льда и сказал:

— Принимай пас!

«Какой ещё пас?» — ничего не понимая, подумала я, и ледышка прокатилась мимо моих ног.

— Впрочем, барышни в футбол не играют, — сказал он и засмеялся.

Я молчала, как мумия.

— А я вас только что видел в театре, — сказал он.

— Да, я была на митинге... — еле-еле выдавила я из себя.

— Вы с кем? — спросил он.

— С вами! — выпалила я. И добавила, словно в омут бухнувшись: — Я социал-демократка!

— Вот как? — Он совсем не удивился, а стал вдруг серьёзным. — В таком случае нам надо поговорить.

И я — откуда только нахальство взялось? — ляпнула:

— Здесь рядом Пушкинский сквер. Идёмте?

Ведь мой любимый сквер был в двух шагах — только улицу перейти.

...И мы очутились в Пушкинском сквере.

Кругом — ни души, мы одни. И с нами сугробы, уже подтаявшие, слегка посеревшие. Голые деревья. Было тихо-тихо. Фонари остались на улице, и нас окружили сумерки, по-моему, лилового цвета, но всё равно я совсем рядом с собой отчётливо видела его прекрасное лицо.

— Пусто, — сказал он, мне показалось, смущённо.

Это его смущение как бы расковало меня.

— Время не для прогулок, — сказала я. И спросила: — А вам не холодно?

Шинель на нём была расстёгнута, руки без перчаток.

— Я раскалён, ещё не остыл. — Он внимательно, пристально посмотрел на меня. И я не отвела взгляда! Мне было радостно смотреть в его глаза. — У вас тоже горят щёки, — сказал он.

Я, кажется, прижала руки к щекам (они действительно были горячими) и ни к селу ни к городу прошептала:

— Скоро весна.

— Скоро весна... — повторил он. — Сядем?

Мы сели на скамейку.

И мне показалось... Да, да! Только как бы в отдалении... Или так: музыка падала с неба. Я узнала свой любимый вальс «Увядшие розы». И прошептала:

— Настанут тёплые дни, и тут, в сквере, будет играть военный духовой оркестр. — Он молчал, и я сказала: — Я вас раньше не видела...

— Я приехал сегодня, — почему-то заспешил он. — И, как говорится, с корабля на бал — на ваш митинг. Да! — Он вскочил. — Мы же не познакомились! — Он протянул мне руку. — Григорий Каминский.

Я тоже поднялась со скамейки.

— Оля, — прошептала я. — Ольга Розен.

— Оля... — повторил он. — Снова Оля. — Он заглянул мне в глаза. — Я люблю это имя.

«Значит, — с ужасом подумала я, — у него есть девушка, тоже Оля...» Но я тотчас прогнала эту страшную мысль. Моя рука утонула в его горячей руке.

Мы опять сели на скамейку, так и держась за руки. И... Честное слово! Честное благородное слово! Через его руку ко мне, в самое сердце, переливалось... Что? Не знаю... Но мне так не хотелось отнимать свою руку! Тут я представила нашу классную даму Калерию Вильгельмовну Клайне, будто она из-за деревьев подглядывает. Или залегла за сугробами... С неё станется. Я высвободила свою руку.

— Оля... вы...

Он подыскивал слова, и я пришла ему на помощь:

— Я учусь во второй женской гимназии. В последнем классе.

— Сколько же вам лет? — спросил он.

«Не очень-то вежливо спрашивать вот так, прямо», — подумала я, но ответила без всякой утайки:

— Скоро семнадцать.

— И вы социал-демократка по убеждению? — В его голосе мне послышалось сомнение.

— Я в партии.

— Замечательно! — Он опять стал ужасно серьёзным. — Тогда мы будем встречаться часто. — Помолчал и добавил, засмеявшись: — Хотите вы этого или нет.

— Хочу! — вырвалось у меня. Я ужасно смутилась. И чтобы хоть как-то выбраться из этого смущения, спросила: — А где вы остановились?

— В Туле у меня дядя — сапожник с многочисленным семейством, — сказал Гриша. (Всё! Всё! Решено: я для себя буду называть его Гришей.) — У него и остановился. — Гриша лукаво посмотрел на меня. — Что вы ещё хотите обо мне знать?

— Всё! — потребовала я. Вот нахалка!

А он рассмеялся:

— Вот как? — И мгновенно стал серьёзным. Это у него быстро получается: только что смеялся — и тут же, пожалуйста, серьёзный. — Что же, извольте!

И Гриша рассказал мне о себе. Почему-то с некоторой иронией. Или мне показалось?

На свет произведён (он так и сказал — «произведён») в славном городе Екатеринославе, в семье рабочего-кузнеца. Вероисповедание православное. Гимназию закончил в Минске. Семья переехала туда, когда Грише было десять лет.

Он сказал:

— И вообще... Там — земля отцов. Дед мой, белорусский крестьянин Александр Иванович, в деревне был кузнецом, а отец по этой части пошёл уже в городе, на заводе. Странно... — Голос его стал совсем другим — мягким, нежным. — Видно, совсем маленьким к деду привозили. Помню: кузня, горн пылает, дед у наковальни вроде бы в кожаном фартуке, жарко, смрадно. Я выскакиваю на волю — и передо мной луг, весь в ромашках. Цветы высокие, прямо перед глазами стоят... Жёлтые, ворсистые сердечки в белых лепестках. Так ясно вижу, будто вчера было. Наверное, совсем крохой у деда гостил...

А мне привиделось: ясный летний день, луг на берегу Воронки, где у нас летняя дача. Весь в ромашках! Мы с Гришей, взявшись за руки, бежим к реке, ласковый ветер летит нам навстречу, и в небе поют жаворонки.

— Что дальше? — вернул меня на землю, в Пушкинский сквер, его голос. — Там же, в Минске, вступил в социал-демократическую партию, получается, Оля, в вашем возрасте...

И тут я его перебила:

— Сколько же вам лет сейчас?

— Скоро двадцать два. — Он усмехнулся, мне показалось, невесело. — В общем-то биография заканчивается. После гимназии поступил на медицинский факультет Московского университета. И вот — недоучившийся студент. В феврале сего года по случаю революции пришлось оставить второй курс. Ничего, доучусь потом...

Я видела, чувствовала, что Гриша загрустил, спросила:

— Григорий, а что вы любите?

Он удивился:

— Что люблю? Жизнь, борьбу, друзей. — И снова засмеялся. — Футбол. Кинематограф. Оля, а вы любите кинематограф?

— Нет! — даже резко сказала я, тут же вспомнив картину «Роковые страсти», которая недавно шла в театре «XX век». Там в главных ролях красотка Лисенко и франт с тонкими усиками Мечкин. Ещё в афише было написано: «Сюжет картины — на что способны женщины из высших слоёв общества». Какая пошлость! А все наши старшеклассницы просто помешались на этих «Роковых страстях».

Гриша чрезвычайно удивился:

— Почему же вы не любите кинематограф?

— Там постоянно целуются, — отрезала я. — И вообще... Всё несерьёзно.

— Ну и ну! — Он даже руками развёл. — Тогда, Оля, вы и танцы не любите, верно?

— Сейчас не люблю, — сказала я.

— Почему именно сейчас?

— Потому! — Я почувствовала: щёки мои опять пылают. — Вот недавно... Бал в Дворянском собрании, гимназический. Пошла. Интересно всё-таки. Музыка, блеск. Конфетти, туалеты всякие... А я стою у окна. Снег шёл, все крыши белые. И мостовая на Киевской белая. Только от извозчика два чёрных следа. Я представила: окопы, в них наши солдаты, снаряды рвутся, кровь, смерть... И в это время танцевать?

— Вот вы какая... — Гриша опять внимательно смотрел на меня. — Хорошо, я тоже спрошу. А что, Оля, любите вы?

— Читать книги.

— Повести Чарской? Арцыбашева? А как вам роман Нагрудской «Белая колоннада»? — В его голосе мне послышалась насмешка.

— Понимаю, Григорий, вы меня нарочно дразните. — Я подавила поднимающееся раздражение. — Нет, я читаю другие книги.

— Какие же? — серьёзно спросил он.

— Недавно прочитала Августа Бебеля «Женщина и социализм», — несколько торжественно (чёрт бы меня побрал) сказала я. — Между прочим, революция меня привлекает прежде всего борьбой за равноправие женщин. А сейчас я изучаю «Историю цивилизации в Англии» Бокля...

— Эта работа мне хорошо знакома, — перебил он. — И что же у Бокля вам особенно нравится?

— Многое. — Я старалась говорить медленно и спокойно, но это мне не очень-то удавалось. — Сколько глубины! Какие мысли! Вот, например, он пишет, что революционные преобразования в обществе только тогда плодотворны, когда они осуществляются цивилизованной нацией. Нам есть о чём подумать, верно?

— Согласен. — Но в голосе его я слышала нетерпение. — И всё-таки, Оля, сейчас время не для Бокля. Отложим серьёзное чтение на будущее после нашей победы. Сейчас необходимо делать дело текущего момента. Сегодня, немедленно! И дорого каждое мгновение! Вот я бы с радостью пригласил вас в кинематограф, который вы не любите, а я просто обожаю. Но не могу, нет свободного времени ни часу. — Тут он вынул из кармана часы-луковицу, щёлкнула крышка. — Подарок отца в день совершеннолетия. Скоро должен быть в одном доме. — Он помедлил. — Вы, Оля, живете далеко отсюда?

— Рядом. — Сердце моё заколотилось как бешеное. — Идти десять минут.

— Я провожу вас, — сказал он, — если разрешите.

Я молчала, как последняя идиотка.

— Можно? — В голосе его были неуверенность и просьба.

— Можно... — прошептала я. — Только не до самого дома, а до угла, хорошо?

— Хорошо, — откликнулся Гриша, тоже шёпотом.

И он проводил меня почти до самого крыльца, остановившись на улице Гороховой. Светились все наши окна. Я так боялась... А вдруг нас увидят из окна? Отец, мама, братья... Или кто-нибудь выйдет из дома на улицу. Но никого, слава Богу, не было кругом. Я повернулась — он всё ещё стоял на углу. Я помахала ему рукой. Он мне тоже помахал рукой...

Что-то случилось в моей жизни! Что-то невероятное. Гриша, Гриша! Я ждала тебя всю жизнь! Что будет? Мамочка родная, что будет?..

Боже, уже скоро два часа ночи! Он, наверное, уже спит. Спи, спи, мой любимый! Пусть тебе приснится самый замечательный сон...»

...Но Григорий Каминский в ту ночь долго не мог заснуть. Ворочался на жёсткой кушетке, скрипели пружины, и, хотя дядя поместил его в отдельную «комнату» — это была крохотная каморка с окошком, к которому вплотную подступал ноздреватый сугроб, — он боялся, что разбудит двоюродных сестёр и братьев, спавших за стеной.

Лежал на спине, стараясь не шевелиться. Сон не приходил. На потолке вяло шевелились расплывчатые тени, непонятно отчего возникающие.

«Какой огромный день! — думал Григорий. — Ещё утром была Москва, и вот я здесь, в Туле. Этот митинг... И Оля. Да, это так: вторая Оля в моей жизни. Удивительная, пылкая, ясная! Какая... — Определения не находилось, он видел перед собой её смуглое лицо, большие тёмные глаза, кудрявый локон падает на лоб. — Милая... «Что вы ещё хотите обо мне знать?» — «Всё!» Она хочет обо мне знать всё. А ведь я уже прожил большую жизнь.

Он повернулся на бок, заскрипели пружины. Сугроб в свете уличного фонаря казался голубым.

5 января 1997 года

Через два дня православное Рождество Христово. В постсоветской Москве идёт снег, и на завтра, и на рождественские праздники синоптики обещают усиление снегопада и метели.

За окном скромной комнаты в Филях — бело, деревья в снегу, лёгкие, невесомые снежинки касаются стёкол.

Пришла моя любимая кошка Кнопа. Представьте себе: шестицветная, легко запрыгнув на письменный стол, разлеглась под зелёным металлическим колпаком лампы, посматривает на меня, ждёт, когда я включу свет, — у неё здесь, среди милых безделушек, которые накапливались годами, бумаг, книг, газет и журналов, своеобразный солярий.

Сейчас, Кнопочка, сейчас...

Вот так мы с ней вместе и работаем: она, растянувшись и жмуря глаза от удовольствия под электрическим теплом, еле слышно мурлычет, а я, вытесненный на край стола, копаюсь в своей рукописи.

Собирался с утра поехать в центр погулять по Александровскому саду, пройти к храму Христа Спасителя, в котором уже идут отделочные работы, и наружные и внутренние, теперь это мой любимый прогулочный маршрут. Не собрался. Нездоровится немного.

Вот интересно! Если бы мой трагический герой возник из небытия и сейчас, немедленно, оказался в современной Москве, — он бы поверил в реальность происходящего? Сияющий золотом купол храма Христа Спасителя (который они взорвали) в снежной замети и ярких, праздничных лучах прожекторов, колокольный звон Ивана Великого в Кремле, торжественные предрождественские службы в кремлёвских церквах; через Тверскую (опять, опять Тверская! а не улица имени революционного Буревестника...) — огромный плакат: «С праздником Рождества Христова!» Сверкающие нарядные витрины магазинов, невиданное красочное изобилие на прилавках, никаких очередей... (Наши современные коммунисты не без ехидства говорят: «Пережили господ, переживём и изобилие»; следует добавить: и обратно, в социалистические бараки, где хоть и рабская, но гарантированная пайка.) Рекламы зарубежных фирм, и преобладают среди них американские. Банки, фасады частных офисов... Капитализм? Проклятый капитализм вернулся?

Нет! Нет... Всё совсем не так. Стопроцентно не так! Не знал подобного, современного «капитализма» «пламенный революционер» Григорий Каминский...

Как важны, необходимы — смертельно необходимы! — для новой России, свободной, демократической, которая сейчас рождается в муках, — историческая память, исторические знания, историческое мышление.

С этой целью — без осмысления отечественной истории мы Иваны, не помнящие своего родства — и написан исторический роман, который вы только что начали читать. Определение условно — затрудняюсь обозначить жанр предлагаемого на ваш суд сочинения; не теряю надежды: моими читателями будут прежде всего молодые...

В наши дни достаточно часто можно услышать — и от учёных мужей со всяческими степенями в том числе, — что Октябрьская революция явилась всероссийским и всемирным бедствием (и с этим я согласен), что если бы большевики не узурпировали власть, разогнав Учредительное собрание, и революционные преобразования в начале двадцатого века в России закончились бы отречением Николая Второго от престола и февралём 1917 года, то есть победой буржуазной революции, — сегодня, в конце второго тысячелетия от Рождества Христова, мы были бы самой могущественной, процветающей и свободной страной в мире.

Что ж, может быть. Вполне может быть. Но...

Во-первых, история не знает согласительного наклонения.

Во-вторых. В России в 1917 году революция — именно Октябрьская, «пролетарская», «социалистическая» — была, увы, неизбежна. Кажется, вождь мирового пролетариата в ту судьбоносную пору сказал: «Россия беременна пролетарской революцией». Что же — ещё раз, увы, — прав был Владимир Ильич, никуда не денешься: беременна, и именно этим дитятей-монстром. И — это уже третье увы — повивальной бабкой у разрушительной, смертоносной революции (когда она переросла в гражданскую войну) могла быть только одна сила — крайне левоэкстремистская, целеустремлённая, спаянная железной дисциплиной марксистская («экспроприаторов экспроприируют») партия большевиков. Да, уже тогда в руководстве ленинской партии и вокруг него было немало политических авантюристов с уголовным прошлым. Но на первых этапах «борьбы» за власть эта их суть была глубоко сокрыта. Всему своё время, господа.

А сейчас — пока — давайте рассмотрим три тезы, определявшие тактику большевиков в России к марту 1917 года, когда молодой, совсем ещё молодой Григорий Каминский (двадцать один год!) приезжает в Тулу по заданию Центрального Комитета Российской социал-демократической партии (большевиков) — с целью восстановления в славном городе оружейников ленинской фракции в местной социал-демократии, разгромленной властями в начале первой мировой войны. Он везёт с собой три тезиса «программы действия» большевиков.

Первый тезис: «Долой империалистическую войну! Заключение немедленного мира с Германией и её союзниками!* Для разговора с «массами» два уточняющих сузь проблемы лозунга на период текущего момента: «Солдаты! Штыки в землю!» «Возвращайтесь в свои деревни, к семьям! Весна на носу, сев». О перерастании империалистической войны в гражданскую, дабы свершить победоносную пролетарскую революцию и вырвать власть у класса эксплуататоров — капиталистов и помещиков, пока не говорится по тактическим соображениям — рано, хотя стратегически этот лозунг давно взят на вооружение руководством партии во главе с Лениным. Погодите, соотечественники, через несколько месяцев Россия этот лозунг услышит. А сейчас... Нет более популярного в народе призыва, чем призыв: «Долой войну!» Давно ничего не осталось от шовинистического угара ура-патриотов первых месяцев страшной европейской бойни, хотя все прочие партии в России, социал-демократические в том числе, начиная от эсеров и кончая меньшевиками, по-прежнему стоят на великодержавных позициях: «Война до победного конца!» Этот лозунг подкрепляется вторым: «Всемирная поддержка и доверие Временному правительству!» И только одни большевики со своим страждущим отечеством: «Долой войну! Мир народам!» И эти справедливые слова падают на благодатную почву: Россия изнемогает под бременем неимоверных военных расходов, просто они ей экономически не под силу. Резко падает и без того низкий жизненный уровень народа, особенно в деревне, а в промышленных центрах с конца 1916 года начинаются систематические перебои со снабжением продовольствием, резко поднимаются цены на продукты. Армия на фронтах терпит одно поражение за другим — тут и бездарное военное руководство, никуда от фронтов не уйти, как бы ни старались современные «патриотически настроенные» фальсификаторы истории: за всю военную кампанию 1914 — 1917 годов случилась единственная удачная военная операция — знаменитый Брусиловский прорыв; тут и огромные-людские потери (от века на Руси во время баталий с супостатом солдат не считали: держава велика — новые сыны отечества народятся); тут и чудовищные аферы в снабжении армии всем необходимым — вооружением, фуражом, одеждой, медикаментами и прежде всего продовольствием: солдаты в окопах попросту голодают; и всё это — результат коррупции на самом верху, в Петрограде; и циничные дельцы, для которых «война что мать родна», уютно расположились сначала возле трона, а после отречения Николая Второго от престола, никуда не денешься, вокруг Временного правительства, в которое вошли передовые, «демократически настроенные», просвещённые люди России. Так что на солдатских, крестьянских, рабочих митингах, которые бушуют по всей стране, одна партия со своим народом: «Долой войну!»

— Братва! Даёшь большевиков! Штыки в землю! (Скоро, очень скоро на этих пугачёвских митингах солдат-большевик или матрос в легендарной тельняшке будет орать: «Братва! Офицерье, шваль белопогонную, — на штыки!»)

— Долой войну!

И уже звучит следующий большевистский лозунг: «Землю — крестьянам!»

Да, вот и второй тезис, с которым едет в Тулу бескомпромиссный большевик молодой Гриша Каминский: «Землю — крестьянам!» И действительно: есть ли для деревенской России (крестьяне составляют около девяноста процентов населения) более животрепещущая проблема — земля? Лучшие угодья у помещиков и у государства, у монастырей и акционерных обществ. Основная крестьянская масса землю арендует у тех, кому она принадлежит.

Хуторское хозяйство — по блистательной реформе Столыпина — только успело сделать первые шаги на окраинах империи, в Сибири, в Северном Казахстане, и фактически было остановлено убийством великого реформатора, а потом сорвано начавшейся войной. А тут «Землю — крестьянам!». И — уточнение для разговора с крестьянскими массами: без выкупа, сразу! То есть пришли большевики к власти и — сразу! — отбирают землю у ненавистных помещиков и прочих эксплуататоров, тут же её делят между тружениками крестьянами: получи свой надел, размер его едоками в семье определяется — на вечное время, твоя она теперя! Только трудись себе и России во благо. Надо сказать, в программах всех российских социал-демократических партий, включая кадетов, предусматривалась передача земли крестьянам, только эта сложнейшая процедура оговаривалась рядом юридических актов, необходимостью принятия ряда земельных законов, то есть предполагался цивилизованный путь проведения земельной реформы, которая учитывала — и не ущемляла — интересы всех сторон, включая тех, кому до сих пор принадлежала земля. Большевики же «земельную реформу» (если это реформа и если им поверить на слово) собирались осуществить — давайте вещи называть своими именами — бандитским путём, по ленинскому тезису «Грабь награбленное». И — не будем скрывать правды — подобный земельный передел импонировал российскому крестьянству, забитому, невежественному, сильно пьющему (хотя и не до советского беспамятства, всё-таки посты соблюдали...), а в «текущий исторический момент» озлобленному тяготами и бедствиями войны. И посему:

— Мужики! Бабы! Слушай сюда! Большевики землю обещають! Даёшь, большевиков! Ты, кучерявый в коже, пиши в свою партию! Мы за дарёную землю кому хошь горло перегрызём!

И более чем дружно поворачивалась огромная крестьянская лавина России к большевикам, шла за ними. До поры, до поры, конечно. До первых продотрядов, хлебной монополии, а там и военный коммунизм не за горами. Уши-то развесили. Охочь русский человек до халявы и дармовщины. До сих пор охочь. Как иначе объяснить доверчивость миллионов наших соотечественников, «обманутых вкладчиков», которые купились на всяческие финансовые пирамиды? Не умеем, не умеем мы на собственном историческом опыте учиться...

Наконец, третий тезис: «Заводы — рабочим!» И тут надо уточнить, что третья теза, которой партия вооружила Григория Каминского, отправляя его в Тулу, была самой невразумительной, неотработанной. Предназначался лозунг двухпроцентному — от работающего населения страны — молодому российскому пролетариату, и нельзя сказать, чтобы был воспринят фабричным и заводским человеком с великим энтузиазмом: «Как это? Возьмём мы завод — наш он теперь. А дале чо с ним делать? Вот если б трудовой день покороче, зарплату повыше, в лавке товары подешевле да получше — другое дело!» И потому было уточнение: заводы — рабочим! — это на первом этапе означает рабочий контроль. «Вот и будете, контролируя хозяев или государство (как на тульских оружейных заводах), сами определять, сколько часов в день у станка стоять, сколько за каждую работу платить», — «Ну, это, граждане большевики, другое дело!»

Конечно, можно было бы без третьего тезиса обойтись, учитывая демографическую и социальную ситуацию в России, но — никак нельзя. Большевики — марксистская партия, а авангард в социалистической революции — рабочий класс. И социалистическую революцию начинать будем в промышленных городах, опираясь на пролетарский угнетённый авангард. С этим, третьим тезисом и предстояло Григорию Каминскому прежде всего работать в Туле. Он это прекрасно понимал...

И теперь резюме из трёх изложенных ленинских тезисов. Оно конкретно. В той стране, какой была Россия к весне 1917 года, партия большевиков — необходимо подчеркнуть: в своих лозунгах, в провозглашённых целях — была сплочённой экстремистской организацией, полнее всего выражающей интересы крестьянства и рабочих накануне величайшего потрясения, каким стала для нашего загадочного отечества Октябрьская революция. Это факт, который опровергнуть невозможно.

...Так. Пришла вторая кошка, Люся, трёхцветная, но преобладает у неё белый окрас. Между прочим, она, родительница Кнопы, — кошачья хозяйка нашей квартиры и всем тут заправляет. Ведь известно: не мы выбираем кошек, а они нас. Люся несколько лет назад пришла к нам с улицы на сносях, походила по комнатам, всё обнюхала, посмотрела, вроде бы ей понравилось, и она осталась, одарив нас через несколько дней шестью очаровательными котятами.

А сейчас Люся сидит перед письменным столом, посматривает на Кнопу и выразительно мяукает. Всё очень просто: зовёт дочку на кухню, пора обедать. Ну вот... Кнопа прыгает на пол, и обе кошки неспешно отправляются к кухонной двери. Само собой разумеется, что мне надо идти следом, чтобы дать им заранее приготовленный женой обед. Кажется, это будет варёная рыба. Впрочем, может быть, что-то другое, сейчас посмотрю. Инструкция на столе.

Смотрите-ка! Уже третий час, и начинает смеркаться. А какой снег валит за окном! И довольно сильный ветер — снежные шлейфы порывами пролетают мимо окна. В поле, наверное, метель. Настоящая рождественская погода.

Помните, у Бориса Пастернака в «Докторе Живаго»: