В июне тридцать седьмого...

Глава шестая НАКАНУНЕ

Дядя Гриши Алексей Александрович Каминский оказался человеком удивительным. Он был младше Наума Александровича на несколько лет, во время русско-японской войны воевал в пехоте, под Мукденом, где осколок снаряда угодил ему в ногу, в полевом госпитале молодой врач в окровавленном прорезиненном фартуке отпилил ему ногу под самое колено почти без наркоза — начиналась гангрена.

К семье — жене, женщине суровой и крикливой, тёще, старухе ещё более суровой и крикливой, и к чадам своим — в ту пору их было пятеро — вернулся Алексей Александрович с деревянным протезом вместо левой ноги, в потрёпанной солдатской шинели, с Георгиевским крестом, с китайским подарком — диковинным драконом с выпученными зелёными глазами и хвостом из разноцветной пакли. Вернулся убеждённым ненавистником существующего политического строя России и личным врагом русского самодержца Николая Второго.

В кругу семьи в первый же день по прибытии, выпив чарку и грохнув кулаком по столу, Алексей Александрович, отставив в сторону деревянный протез, на который с полуужасом и полувосхищением взирали самые малые его дети, сказал в полной торжественной тишине:

— Кто проиграл войну япошкам? — Семейство за незнанием ответа помалкивало. — Царские генералы проиграли! Царь, чтоб он сгинул, проиграл! — Тёща перекрестилась на иконы в красном углу. — А солдат русский воевать умеет... — Глава семьи выпил вторую чарку водки и смахнул скупую слезу, набежавшую на глаза. — Сколько там нашего брата зазря полегло!.. Сколько по госпиталям сгнило... Отседова какой вывод? — Опять все за столом как язык проглотили. И что удивительно — тёща тоже ни слова. — Свергать надо к чёртовой матери царя и его генералов с министрами!

— Лёша, ты хоть не громко... — осмелилась было жена на возражения.

— Цыц! — грозно гаркнул Алексей Александрович, а самые малые дети заревели в голос. — Объявляю вам своё решение: отныне на дело революции кладу жизнь!

Надо сказать, что до отправки на японский фронт Алексей Александрович Каминский сапожничал на окраинной улице Екатеринослава, где и обитал со своим семейством. От клиентуры, правда всё больше люда небогатого, отбоя не было. По понятиям рабочей слободки, жила семья вполне сносно.

Вернувшись с войны, опять засел Алексей Александрович в своей комнате, пропахшей деревянным клеем, привычно застучал молотком, выбирая медные гвозди с языка. Однако изменения в жизни и сапожника, и его чад и домочадцев произошли. Теперь часто по вечерам исчезал куда-то сапожник, возвращался поздно, случалось, за полночь, и на вздохи жены отвечал кратко:

— Не твоего ума дело. Ты за детьми гляди.

Стали и в доме Каминских появляться люди, тоже по вечерам, всё больше мастерового вида — запрутся в комнате Алексея Александровича, и разговоры там тихие, споры, но тоже голосами приглушёнными. Откроется дверь, хозяин скажет:

— Жена, ещё самовар. Этот простыл.

А как-то, уже совсем в ночь, услышали женщины — тихо, но складно поют за дверью сапожной мастерской:

Тут самый старший из сыновей, Николка — двенадцатый год ему шёл, — оказывается, не спит, объясняет матери и бабушке:

— Это они про революцию!..

Враз на него женщины свистящим шёпотом накинулись: а ну, в постелю, оголтелый!

Необходимо одно разъяснение: суровость и охота покричать у жены Алексея Александровича и его тёщи больше проявлялись в общении между собой и в совместном воспитании чад. Авторитет же главы семьи был в доме непререкаем. И жило это семейство Каминских дружно, весело, правда, несколько шумно и бестолково.

После первой русской революции вслед за Наумом Александровичем покинул Екатеринослав и Алексей Александрович. Можно предположить, и у него неприятности с полицией и властями произошли.

Ещё одна черта характера была у Алексея Александровича весьма характерная: непоседлив, а может, неуживчив. Вот только с кем? Не с клиентами же своими, которые ему тачать сапоги заказывают. Получается опять — с местными сильными мира сего, властями предержащими...

Словом, к 1911 году сменил Алексей Александрович несколько мест и вот оказался в Минске, предварительно со старшим братом списавшись, и Наум Александрович оказал ему протекцию по устройству с жильём в рабочей слободе у Брестского вокзала.

Небольшой домик в четыре комнаты с садом и огородом за высоким забором, двор с сараем для дров, кусты сирени под окнами, а летом в палисадничке расцветают алые и белые мальвы. Улица немощёная, зимой в сугробах у домов, летом заросшая пахучей мелкой ромашкой.

В этом доме и появился в январе 1911 года гимназист Гриша Каминский.

Приняли его тут радушно, по-родственному, без лишних слов.

— Вот твоя комната, Григорий, — сказал Алексей Александрович. — Старших девок к тёще переселил. Ничего! Ей веселее будет... — В ту пору в семействе Каминских было уже не то шестеро, не то семеро детей, — младших Гриша путал. — Тесновато, зато тихо. Занимайся! — Хлопнув племянника по спине сильной рукой, сказал: — Эко ты, брат, вымахал в последние годы!

Действительно, и сам Гриша в крохотной комнатушке ощутил себя великаном. Казалось, повернётся — и обязательно что-нибудь заденет. Однако всё ему здесь нравилось: окно выходит в сад, сейчас утонувший в снегу; кровать у тёплого бока печки, столик, на котором стоит круглый будильник с циферблатом в виде солнца. На глухой стене он приспособил полку для книг, под кровать — гантели и коньки.

Но главное — это рабочая слобода. Молодец дядя! Поселился в таком замечательном месте.

Район вокруг Брестского вокзала был особым в Минске. Железнодорожный мост соединял Брестский вокзал с Виленским, и был этот мост своеобразной границей.

От Виленского вокзала рукой подать до городского центра. Здесь несколько мощённых булыжниками улиц, которые по вечерам освещают — нововведение! — электрические фонари, следуют один за другим роскошные особняки местной аристократии, администрации и богатых купцов, всё больше в стиле «русского модерна», на Питер и Москву минская знать оглядывается. Несколько улиц деловых: здесь ведут торговлю оптом и в розницу самые разные фирмы, и отечественные, и иностранные, и смешанные; торговые дома рекламируют самые разные товары — от корсетов новейших французских фасонов, брюссельских кружев и всемирно знаменитых ароматических сигар фабрики «Катык» до венской мебели, германских станков для текстильных фабрик и локомобилей. Совсем рядом знаменитый рыбный рынок (сюда ещё с первых гимназических классов любил приходить Гриша со своими друзьями — поглазеть): ежедневно выкладывают рыбаки на длинные прилавки из плетёных корзин серебристых карпов, остромордых щук, пучеглазых раков, выловленных в Свислочи и Немичи. Особая улица предназначена для развлечений: тут в электротеатре «Гигант» идут «лучшие боевики синематографического сезона»; к игорным домам, в дверях которых стоят величественные лакеи в ливреях с лампасами жутко неприступного вида, съезжаются поздними вечерами господа в костюмах «чёрная тройка» и белоснежных манишках («Чем они там занимаются?» — пытался угадать гимназист); а в ресторанах «Чикаго» и «Альказар» кутят провинциальные дельцы, и даже через зашторенные окна слышно, как поёт цыганский хор:

Совсем другой мир в рабочей слободе возле Брестского вокзала. Он милей Грише Каминскому, и люди, которые живут в слободе, милее и понятней. Здесь он свой среди своих. Ещё раньше, когда Гриша жил в Минске с родителями, он часто бывал тут у своих друзей. С каждым годом их у мальчика становилось всё больше и больше.

... Улицы немощёные, дома всё одноэтажные, построенные большей частью давно. Обитает в этих домах рабочий и конторский люд, почти все знают друг друга. Свои нравы и обычаи, дух независимости и демократизма. В слободу не очень-то любят заезжать и заходить по вечерам полицейские, а жандармским ищейкам, сыщикам с незапоминающимися физиономиями лучше не появляться. Предпочитало сюда не заглядывать и гимназическое начальство и классные воспитатели, а строгости в гимназии изрядные. Среди всяческих ограничений и это: воспитанники не имеют права появляться на улицах города после семи часов вечера.

Однако для гимназистов, живших в слободе, этот закон не писан.

И не было у Гриши Каминского большего удовольствия, чем независимая прогулка вместе с друзьями по слободе, по главной её улице, Московской, которая ведёт к железнодорожному мосту, два мира разделяющему.

Особенно любили друзья подниматься на этот мост. Под ним жила своей жизнью железная дорога: горели на путях разноцветные огни, перекликались маневровые паровозы, с грохотом проносились поезда, исчезая вдали... Дух странствий, путешествий, мираж неизведанного. Чаще билось сердце Гриши, он сжимал руку Лёве Марголину, говорил возбуждённо:

— Всё у нас с тобой впереди. Мы обязательно увидим весь мир! Как замечательно жить, правда?

— Правда... — отвечал его верный друг.

...Шестнадцать лет. Какая дивная пора жизни! Время телесного и духовного созревания, первые увлечения, обнажённость чувств в восприятии мира, мучительные вопросы: «Зачем я пришёл на эту землю? В чём смысл существования?..» И жажда знаний, стремление к новизне во всём, энергия действия, переполняющая тебя до краёв. И жизнь кажется бесконечной, смерти нет... А если уже в эти годы появилась высокая цель — приступы счастья почти постоянны: я знаю, для чего живу! У меня есть цель, и ей я полностью посвящу себя.

Именно так ощущал себя Гриша Каминский в 1911 году, поселившись в доме своего замечательного дяди Алексея Александровича. Первый ученик в классе, и преподаватели все в один голос прочат ему золотую медаль. Он выделяется среди сверстников — высокий, косая сажень в плечах, густая тёмно-русая шевелюра падает на большой, выразительный лоб, в темноватых глазах светится ум, доброта, напряжение мысли. Гриша полон физической силой, которую, однако, постоянно развивает в себе: по утрам обливается ледяной водой, занимается с гантелями, на катке нет ему равных среди конькобежцев. Идёт в толпе гимназистов — невольно выделяется среди своих сверстников: стремительный шаг, гимназическая шинель нараспашку даже в самый лютый мороз, слышен его энергичный, сильный голос — всегда что-то рассказывает друзьям. Или спорит.

И одно определённо: авторитет Григория Каминского и в гимназии, и в рабочей слободе вокруг Брестского вокзала был весьма велик.

Да, жизнь заполнена до краёв: учёба, книги, музыка, спорт, дружба... Но было ещё что-то в этом юноше — сильное, цельное, делающее его личностью среди своих товарищей. Он не мог открыть друзьям, что делает его жизнь осмысленной, яркой, именно цельной, — это было не только его тайной.

Революционная борьба — вот главный смысл его жизни. Как всё здорово получилось: дядя сам член социал-демократической партии, его неприметный дом давно стал местом нелегальных встреч революционеров — удобно: к сапожнику каждый день приходят клиенты. И нет у Алексея Александровича секретов от племянника. Наоборот, Григорий в курсе всех дел местных социал-демократов и постоянно выполняет самые разные задания (благо ещё с тех пор, как с братом Иваном ходил на сходки, знает он много людей в рабочем Минске): разнести подпольную литературу по адресам, которые держатся в цепкой памяти, ночью в депо разбросать листовки, проводить товарища, приехавшего из Вильно, на конспиративную квартиру.

Зимой 1911 года в доме дяди Григорий особенно сблизился с Ильёй Батхоном. Этот белокурый, сутуловатый человек с впалыми щеками появился однажды, держа в руках дырявые сапоги, спросил, как он сказал, «господина мастера» и пробыл в комнате Алексея Александровича несколько часов. Скоро он опять появился и снова с дырявыми сапогами. На этот раз дядя кликнул к себе Гришу, представил его незнакомцу:

— Вот он какой у нас, племянник мой.

— Наслышан, наслышан. — Рукопожатие гостя было горячим и сухим.

Так они познакомились.

В первую встречу Гриша узнал, что Батхон только что вернулся из ссылки, из Туруханского края, а туберкулёз у него ещё давний, с первой ссылки, которую он отбывал в Тобольске.

— Опасности, юноша, нет, — сказал он, усмехнувшись. — Фаза закрытая.

— Да я и не опасаюсь, — смутился Григорий.

— Для начала скажу следующее... — Гость деликатно покашлял в кулак. — Основная сила в будущей и неминуемой... подчёркиваю: неминуемой революции — молодёжь. Вы, Григорий, и ваши товарищи.

— Вы говорите, — нетерпеливо перебил Григорий, — революция неминуема. Почему?

— Такова судьба России, — последовал ответ. — На этот путь, безусловно кровавый, страну толкнуло русское самодержавие ещё в восьмидесятые годы прошлого столетия, когда Александр Третий окончательно отверг конституцию Лорис-Меликова... — Илья Батхон внимательно посмотрел на Каминского. — Вы вникали в этот пласт отечественной истории: хождение в народ, «Народная воля», убийство Александра Второго, «новые» люди при его дворе во главе с графом Михаилом Тариэловичем Лорис-Меликовым?

— Откровенно говоря, подробно не вникал, — признался Григорий.

— Вникните! Обязательно! — В голосе Батхона не было и тени упрёка, а только доброжелательность. — Молодой революционер должен, больше того — обязан знать историю своей страны. Борьба без знаний и чётких позиций — дело даже опасное. Вы меня понимаете? Просто увлечение самой борьбой... Так сказать, романтика...

— У меня не слепое увлечение, — с обидой сказал Каминский. — И не романтика.

— Я знаю. — На плечо Григория легла горячая дружеская рука. — Но учиться необходимо. И особенно вашим друзьям.

Вот что... Для начала — возьмите-ка несколько брошюр. Дайте почитать своим друзьям. — Илья Батхон помедлил. — Кому доверяете.

— Спасибо... — Григорий держал в руках тонкую книжицу в сером переплёте: «Манифест коммунистической партии».

С того дня Каминский часто встречался со своим новым старшим товарищем по борьбе: через него попадала к Григорию и его друзьям революционная литература, издаваемая за границей и тайно перевозимая в Россию.

Однажды Илья Батхон сказал:

— Гриша, я передаю вам предложение минского подпольного комитета социал-демократической партии... Почему бы здесь, в слободе, не организовать кружок молодёжи? Легальный.

— Легальный? — вырвалось у Гриши.

— Именно. Легальный... Скажем, литературный кружок. Ведь, разбирая литературные произведения, говорить можно о многом...

— И я знаю, — нетерпеливо перебил Каминский, — кто у меня в этом кружке будет! Ведь по вечерам я занимаюсь в библиотеке имени Толстого!

— Я знаю эту библиотеку, — сказал Илья Батхон. — Публика там самая разная.

— Не беспокойтесь! — засмеялся Гриша. — Своих я там всех знаю.

— Тогда, Григорий, действуйте!

Воздадим славу российским библиотекам, которые создавались в конце прошлого века и в начале нынешнего земствами, благотворительными обществами, меценатами в больших и малых городах, в казацких станицах, в крупных сёлах обширной империи. Очаги знания, очаги света и разума среди тьмы всенародного невежества и безграмотности. Скольких людей, и прежде всего молодых людей, приобщили они к кладовым познания, к высотам искусства, сколько юных сердец окрылили высоким порывом к справедливости, гуманизму, братству на нашей маленькой прекрасной планете!

Именно такой была библиотека имени Льва Николаевича Толстого в рабочей слободе около Брестского вокзала в Минске. Она была открыта по инициативе и на средства благотверительного общества «Просвещение» при городской управе; членами общества были местная интеллигенция, прогрессивные учителя гимназий и реальных училищ, врачи, инженеры, служащие государственных контор.

Скоро эта библиотека, занявшая капитально отремонтированный двухэтажный дом — в нижнем этаже сама библиотека, книжный фонд, в верхнем — читальный зал, — стала любимым местом для молодёжи рабочей слободки, главным образом гимназистов старших классов. Впрочем, сюда приходили и молодые рабочие депо, служащие местных контор, работница швейной фабрики, расположенной неподалёку.

Молодые люди появлялись здесь не только для того, чтобы обменять книгу, но и для встреч и знакомств — библиотека, а в большей степени читальня, на втором этаже, стала своеобразным молодёжным клубом.

Уютный небольшой зал с портретами классиков русской и мировой литературы на стенах. Лампы под зелёными абажурами на столах. (Тогда считалось: зелёный отсвет полезен для глаз во время чтения.) Свежие газеты и журналы специально выписывались для читального зала: «Русское богатство», «Мир Божий», научно-популярные журналы, даже горьковская «Летопись». Всегда здесь было тепло, встречают каждого приветливо, заинтересованно. Из читального зала дверь ведёт в небольшую комнату, где стоят удобные кресла, диваны, — здесь не читают, а беседуют, обсуждают прочитанное, не обходится, естественно, без жарких споров.

До девяти вечера приветливо горят зелёные лампы на столах читального зала библиотеки имени Толстого. Но и когда закрывается библиотека, молодые люди не спешат расходиться — уже появилась традиция: идут гулять по слободе, продолжая споры, начавшиеся в библиотеке. Правда, разбившись на несколько компаний. Например, у Станислава Бжаковского, юноши с бледным нервным лицом и тонкими усиками-стрелками над капризной верхней губой, своя, а у Гриши Каминского, широко шагающего в серой гимназической шинели нараспашку, — своя...

Григорий Каминский постоянный посетитель библиотеки имени Толстого, её читального зала. Приходит он сюда и за книгами — вся русская классика в библиотечных фондах, а гимназический курс отечественной литературы крайне ограничен... Жажда знаний обуревает гимназиста. Приходит в читальный зал, и у него там даже своё место у окна — прочитать последние газеты, перелистать журналы — знать, знать всё! Или как можно больше. Впрочем, недавно Илья Батхон сказал ему:

— Невозможно знать всё. Мир современных знаний необъятен. Поэтому, занимаясь образованием и самообразованием, надо руководствоваться правилом: знать всё об одном и понемногу обо всём.

«Как это точно! — думает Григорий Каминский. — Но что для меня всё? Политическая борьба? Разве есть точная наука — политическая борьба? Необходимо разобраться. И вопрос остаётся — что для меня всё? О чём я должен знать всё?..»

И ещё приходит Григорий Каминский в библиотеку имени Толстого для знакомств с людьми и бесед с ними.

Какой же разный народ собирается в читальном зале, освещённом лампами под зелёными абажурами. И все они интересны нашему юному герою...

Вот Станислав Бжаковский. Вокруг него всегда особая публика: молодые люди с длинными волосами, некоторые из них ходят с тростями, деланно прихрамывая; барышни изломанны, всегда нервно возбуждены, у некоторых странно блестят глаза (Грише кто-то сказал: «Нюхает кокаин»). Когда эти люди заполняют комнату с мягкими креслами и диванами, там споры о последних произведениях Арцыбашева, Соллогуба, Андреева, Вербицкой. Там в почёте стихи символистов, и сам глава этого круга Станислав Бжаковский, откинув со лба длинную прядь волос, нараспев читает стихи Бальмонта, Игоря Северянина, Апухтина.

Но чаще он ведёт со своими слушателями разговоры о смысле жизни. Вернее сказать, о её бессмыслии:

— Мир непознаваем. Человек гадок и омерзителен. Если сейчас отменить законы, суды, разрушить тюрьмы, — завтра на земле не останется ни одной неизнасилованной женщины. — Почему-то у слушательниц эти пророчества вызывают крайнее возбуждение. — А посему живите сегодняшним днём...

— Любовь и деньги правят миром! — вставляет кто-то.

И опять Станислав Бжаковский декламирует:

Нет, не по пути с этими людьми Григорию Каминскому. Он даже не ввязывается в споры с Бжаковским — неинтересно. И бессмысленно — считает он. Есть люди, которых он не поймёт никогда. И они его не поймут — тоже никогда.

...Совсем другая компания собирается вокруг гимназистки Тани Гурвич, в которой привлекательно всё: быстрая лёгкая походка, карие глаза, наполненные, кажется, солнечным светом, заразительный смех. Вокруг Тани всегда не только гимназистки, её сверстницы, но и молодые портнихи со швейной фабрики, конторские служащие. И разговоры в этом кругу другие.

Гриша Каминский с Таней Гурвич в дружеских отношениях и поэтому со своими друзьями часто принимает участие в литературных разговорах и спорах, которые возникают в этой компании, собирающейся в читальном зале библиотеки имени Толстого.

А спорят здесь о последних рассказах Горького, о недавних выступлениях в Минске молодого поэта Владимира Маяковского и писателя Вересаева, вождя акмеистов Брюсова и критика Когана.

— Маяковский в своей бунтарской поэзии, — говорит, страстно жестикулируя, Таня Гурвич, — зовёт к революционной борьбе! Он — певец улиц, городских окраин...

— Он просто хулиган в своих стихах, — не соглашается кто-то. — И совсем непонятен! Твой Маяковский, Татьяна, нарочно дразнит и своих читателей и слушателей. Недаром его освистали в зале Коммерческого училища!

— Позвольте не согласиться, — вступает в спор Григорий Каминский. — Владимира Маяковского освистали первые ряды, занятые сытой буржуазией. Её он действительно раздражает. Это не для них: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» Господам буржуям уже чудится, что в их квартирах ломают ванные комнаты, чтобы эти трубы достать. Нет, я -полностью согласен с Таней: своей поэзией Маяковский зовёт к действию против зла!

— И я поддерживаю Таню, а также Гришу, — включается в разговор Лёва Марголин. — Лично мне Маяковский по душе. Было такое ощущение прямо там, в зале Коммерческого училища: встать и идти на демонстрацию!

— А какой он красивенький, Володечка Маяковский! — говорит кто-то из портних.

Все смеются. Однако скоро литературные дебаты возобновляются.

— И вот, если сравнить яркого, темпераментного Маяковского, — опять берёт слово Таня Гурвич, — с Валерием Брюсовым... Сух, вял, академичен. В цивильном костюме, а посмотришь на него, когда поэт на сцене, — будто он в генеральском мундире и все пуговицы застёгнуты...

— Решительно возражаю! — поднимается с дивана молодой человек, и на нём мундир железнодорожного служащего, застёгнутый на все пуговицы. — Вы напрасно судите по одежде. Брюсов читал блестящие стихи, проникнутые демократическим духом свободы! Согласен, читал несколько монотонно, без выкрутасов Маяковского, но зато какой смысл! Надо вникать в смысл! Помните? — И молодой человек декламирует с волнением в голосе:

Глядя на разгорячённые молодые лица, на горящие глаза собравшихся в комнате, на Таню Гурвич, которая вся — порыв и устремление к действию, Григорий Каминский думает: «Вот из этих ребят мы и образуем наш литературный кружок! На них можно положиться».

...Гаснут лампы под зелёными абажурами в читальном зале. Молодые люди гурьбой выходят на улицу — лепит мокрый снег, который в свете редких фонарей кажется серым; резкий ветер лезет за ворот, промозгло, сыро. Но скверная погода не помеха для тех, кто только что покинул тёплую приветливую комнату.

— Ребята, погуляем?

— Конечно! Пошли на мост!

...Они шагают тесной гурьбой по Московской улице — смех, шутки, звонкие голоса.

— Таня, отстанем немного. — Григорий берёт девушку за локоть. — Есть серьёзный разговор.

Вся шумная ватага ушла вперёд, и они остаются одни. Крупные снежинки тают на разгорячённых щеках.

— Я слушаю тебя, Гриша. — Голос Тани непривычно тих, и в нём ожидание...

Григорий, поборов непонятное внезапное смущение, говорит деловито, даже сухо:

— Понимаешь, Татьяна... конечно, хорошо нам в читальном зале. Народ славный, разговоры интересные. И всё-таки всего не скажешь...

— Что ты имеешь в виду? — тоже переходит на деловой тон Таня Гурвич, подавив вздох.

— Есть книги, которые числятся в списках запрещённых. А это замечательные книги! Их нам необходимо знать. Сама понимаешь, в читальном зале о таких книгах не поговоришь. Потом... Ведь литературное произведение даёт возможность, оттолкнувшись от него, порассуждать о многом.

— О чём, например? — Девушка остановилась и теперь прямо, внимательно смотрит на Григория.

Они совсем одни на улице. Мартовский снег летит навстречу сплошным потоком.

— Например? — Каминский тоже открыто, не отводя взгляда, смотрит в глаза Татьяны. — Например, о революции, о положении рабочих на минских заводах, о последних событиях в Московском университете, когда студенты освистали реакционных профессоров и отказались слушать их лекции!

— Что же ты предлагаешь? — тихо спрашивает Таня, оглянувшись по сторонам.

— Да ничего особенного! — смеётся Каминский. — Ничего противозаконного. Давай организуем свой литературный кружок. Легальный. Законом это не возбраняется. Будем собираться и говорить о книгах... — Он помедлил. — И о жизни.

— Это замечательно, Гриша! — Татьяна хлопает в ладоши. — Какой ты молодец! Как здорово придумал!

— Только необходимо решить два вопроса. Во-первых, на занятия кружка должны приходить люди, которым мы доверяем. Наши люди. Я приведу гимназистов из старших классов, ты их всех знаешь. Ты — из своей гимназии. Очень важно, чтобы в нашем кружке занимались молодые, работницы со швейной фабрики...

— Там есть замечательные девушки! — нетерпеливо перебивает Татьяна Гурвич. — Да ты их многих знаешь, они ходят в библиотеку. Аня Прайс, Зина Зигайло, Катенька Ширмакова... Погоди! — останавливает себя Таня. — Это во-первых. Людей в кружок мы, конечно, соберём. А во-вторых?

— Во-вторых, надо найти квартиру, где мы будем собираться. Понимаешь, Таня, нам не нужно постоянных ушей. Да если что — у нас литературный кружок, потребуется — зарегистрируем его в городской управе. Но лучше обойтись без регистрации. И получается, квартира нам нужна, можно сказать, конспиративная.

Таня не отвечает, думает. Её молчание Григорий истолковывает по-своему:

— В конце концов, нам главное — начать.

— Первое занятие мы можем провести у нас, — говорит Таня. — Я договорюсь с родителями, они уйдут куда-нибудь. Но дальше... — Теперь она говорит быстро, торопясь. — Я, кажется, придумала! Меня Зина Зигайло недавно познакомила со своей подружкой, Соней Фукс. Она тоже работает на швейной фабрике, а живёт совершенно одна, квартира небольшая, две комнаты. На Ляховской улице. И Соня абсолютно наш человек! Я думаю, она согласится...

— Вот и отлично! — Григорий берёт девушку за плечи и легко кружит её вокруг себя. — Так и поступим. Первое занятие проведём в твоей квартире, потом ты меня познакомишь с Соней Фукс. Но для первого занятия надо как следует подготовиться. Вот что! Ты можешь зайти ко мне после гимназии?

— Могу... — И опять в голосе Татьяны Гурвич ожидание.

— Отлично! Тогда все подробности обсудим. А сейчас — пошли на мост!

— Пошли.,

...На железнодорожном мосту, который соединяет Брестский и Виленский вокзалы, никого нет. Они стоят рядом, молчат. Вечерние смутные дали тонут в клубящемся снегу, сквозь него пробиваются огни на стрелках — зелёные, красные, фиолетовые.

Издалека нарастает грохот — приближается поезд, и уже видны огни паровоза.

Письмо Татьяны Гурвич в Петербург старшей сестре Марии

«Минск, 18 марта 1912 года.

Дорогая Машенька!

Получила твоё письмо, в котором ты пишешь о студенческих волнениях в Императорском университете. Какая ты молодец — участвовала в студенческой демонстрации! Завидую.

Но и у нас интересных событий тьма. И главное из них — мы создали свой литературный кружок, можно сказать, почти подпольный. Да, да! Представь себе! И завтра будет первое занятие. Знаешь, где оно произойдёт? Никогда не догадаешься! У нас на квартире! Маман и папа я соблазнила пойти в театр, а наши братики-реалисты приглашены в гости к своему товарищу. Тут тоже проделана соответствующая работа.

Теперь я должна рассказать об одном человеке. Его зовут Григорий Каминский, он гимназист предпоследнего класса. Родители Гриши живут где-то в Польше, а он до окончания гимназии остался в Минске и сейчас живёт у своего дяди-сапожника. Их маленький дом почти напротив нашей квартиры. Представь себе! И по утрам я вижу, как он стремительно выходит из калитки, высокий, мужественный, обворожительный. Нет, нет, Маша, не подумай ничего такого! Мы — друзья. И товарищи по борьбе. Не скрою, Гриша мне нравится, но сейчас не время для всяких чувств, когда в России надвигается революционная буря. Как говорит наш Максим Горький? «Буря, скоро грянет буря!» Ох, скорей бы она грянула!

Так вот, сестричка, Григорий Каминский руководитель нашего литературного кружка, он и предложил его создать. И вчера вечером я была у него дома — он меня пригласил, и мы обсуждали первое занятие. Решили, оно будет посвящено разбору пьесы Островского «Гроза», и вступительный доклад сделает друг Гриши, Лёва Марголин, они учатся в одном классе. Сначала я не соглашалась: зачем «Гроза»? Ведь драматургию Островского мы изучаем в гимназии. К тому же у нас блестящий учитель словесности и истории, Нил Александрович Яблонский. Что мне о нём говорить? Ты ведь тоже у него училась. Но Григорий возразил: пьеса «Гроза» даёт возможность поговорить вообще о положении женщины в России, не только во времена Островского, но и сейчас. И доклад Лёвы Марголина называется «Женский мир в «Грозе» Островского».

Но я тебе хотела рассказать о своём визите к Григорию. Прихожу в назначенный час. На мой стук в дверь выбежала целая ватага ребятишек, шумная, горластая, потащили в мастерскую: «Мы знаем, — кричат, — тебя ждут!» Вхожу, маленькая комнатка, у печи на табурете сидит Гришин дядя. Очень у него смешные усы, как у Тараса Бульбы. Вбивает гвозди в каблук сапога, ловко у него получается. Только тут я заметила, что у дяди Гриши — его зовут Алексей Александрович — вместо левой ноги деревянная культяпка. Я невольно уставилась на неё. И тут же ужасно неловко стало. На помощь пришёл Гриша, он был тоже в комнате, поднялся мне навстречу, я увидела, что у него в руках толстая книга. Мы все трое поздоровались, Гриша одобряюще улыбнулся мне, сказал: «Вот, пока тебя ждал, читал дяде Ибсена». И мы заговорили о произведениях этого писателя. Оказалось, что Ибсен любимый автор Гриши, а доктор Штокман его любимый герой. Гриша сказал: «В литературе меня привлекают сильные, волевые характеры. Я у них учусь жить и бороться». И ещё он сказал об Ибсене: «Он пишет просто, ясно. А где простота, там и красота».

Алексей Александрович тоже принимал участие в разговоре, но больше слушал нас, и я видела, что ему интересны наши речи и он гордится своим племянником. В самом деле, Маша, Григорий Каминский — выдающаяся личность. Это я тебе говорю совершенно объективно, такого же мнения все мои друзья. Он ужасно много читает, всегда с книгами, знает буквально всё, о чём ни спроси, он постоянно закаливает свою волю, занимается гимнастикой, иногда по утрам я вижу, как он выходит на крыльцо по пояс голый и обливает, себя из ведра ледяной водой. Представляешь? Что ещё характерно — на всё у Григория своя точка зрения и в спорах он всегда, отстаивая её, выходит победителем.

Так вот, скоро в этой сапожной мастерской я чувствовала себя очень просто, свободно, даже как-то радостно. Нам дети принесли чай, калачи с маслом. Так было мило! А потом мы с Гришей ушли в его комнату, она совсем крохотная, и стали обсуждать подробности завтрашнего первого занятия нашего литературного кружка, говорили о тех, кто придёт. Всем, кто собирается, мы полностью доверяем. В основном это гимназисты и гимназистки старших классов, девушки-портнихи с соседней швейной фабрики, несколько молодых людей из контор нашей слободы и из управления железной дороги. Всего человек пятнадцать.

Как-то пройдёт наше первое занятие? Ужасно волнуюсь. И в то же время почему-то чувствую себя абсолютно счастливой.

Обо всём, что будет происходить в нашем кружке, я регулярно стану писать тебе подробно. И ты мне, сестричка, пиши почаще о столичной жизни, о всех новостях в Питере, особенно о том, что происходит у вас в университете.

Родители здоровы, папа стал больше интересоваться, чем я занимаюсь вне гимназии, и похоже, у нас назревает конфликт. Как у тебя в последнем классе, помнишь? Братишки наши тоже здоровы, учатся весьма средне, вообще шалопаи они порядочные, но я их люблю.

Всё. Уже поздно, а у меня не выучен латинский.

Целую тебя, Машенька! Пиши.

Твоя сестра Татьяна».

...В комнате были задёрнуты шторы, на столе горела лампа под розовым абажуром с японскими фигурками, вышитыми разноцветными шёлковыми нитками. В кругу света Лёва Марголин разложил листы своего доклада «Женский мир в «Грозе» Островского», однако в них он совсем не заглядывал...

Собравшиеся на первое занятие литературного кружка разместились на двух диванах, на стульях, троим гимназистам не хватило место, и они устроились прямо на полу, на ковре, скрестив ноги по-турецки.

Григорий Каминский полусидел на подоконнике, внимательно слушая друга, наблюдая за происходившим. Одним он удивил всех (а все собравшиеся на занятия его знали): пришёл к Гурвичам в тёмных очках.

— Гриша! — изумлённо спросила Татьяна. — У тебя болят глаза?

— Да нет, — неопределённо ответил Каминский. — Так спокойней.

И во время доклада Лёвы он так и не снял свои тёмные очки, которые придавали ему таинственность с налётом романтичности, и непонятно было, на кого он смотрит.

Между тем Лёва Марголин с волнением и страстью говорил:

— ...Да, невыносимо было положение женщины во времена Островского. И — никакого просвета. Вот почему Добролюбов назвал героиню замечательного драматурга «лучом света в тёмном царстве». Но для российской империи исчезло ли тёмное царство в наше время?

— Мы и сейчас живём во мраке! — заговорила девушка, которой очки в тонкой оправе придавали учёный, даже академический вид. — В мастерской жара от утюгов, никогда комната, где мы работаем, не проветривается. А нас там тридцать пять человек!

— Правильно, Аня! — послышались голоса.

— И работаем десять часов! А настанет день получки — треть вычитают в качестве штрафов.

Девушка в очках встала со стула и оказалась высокой, крупной, от волнения она нервно потирала руки.

— И поэтому я считаю, — продолжала она, — что тёмное царство, в котором жили женщины в нашей стране при Островском, ничуть не стало светлее. А каково современной девушке из простой семьи, если она хочет учиться, поступить в институт? Сплошные ограничения! И где взять средства, если заработанных денег еле-еле хватает на жизнь?

Григорий Каминский подошёл к Тане Гурвич, спросил на ухо:

— В библиотеке видел, а как зовут, не знаю, кто это?

— Анна Прейс, — тихо ответила Татьяна. — Портниха с фабрики, я тебе говорила.

— Аня, скажите. — Каминский повернулся к только что говорившей девушке, — как по-вашему, есть разница между Катериной из «Грозы» Островского и современной молодой женщиной? Я имею в виду таких, как вы.

— Конечно есть! — ответила Анна. — Катерина не видела выхода из тёмного царства своей жизни. Я понимаю: её самоубийство — вызов обществу, протест. Но я не согласна с таким протестом! По-моему, он пассивный. С несправедливостью жизни надо бороться! Я убеждена: современная передовая женщина, если она осознала ужас того тёмного царства, в котором живёт, должна с ним бороться! Активно бороться! А головой в Волгу или в омут — это не выход...

— И всё-таки героиня «Грозы», — перебил кто-то, — замечательная русская женщина! Она просто была одинока, никто её не понимал.

— Её бы в наш кружок! — сказал молодой человек в железнодорожном кителе, застёгнутом на все пуговицы.

— У нас в гимназии, в старших классах, — включилась в полемику гимназистка с копной густых русых волос, — мало кто способен на поступок, равный тому, который совершила Катерина. Решиться так протестовать против насилия, мерзостей жизни — тоже подвиг!

— Не согласна! Нам такие подвиги не нужны!

— Предлагаю проголосовать: кто считает Катерину женщиной подвига?

Заговорило сразу несколько человек, начался общий спор.

А Григорий Каминский присматривался к Анне Прейс, слушая её доводы в споре, и в конце концов пришло окончательное решение: «Вот кого надо сделать нашим библиотекарем».

Когда расходились, Таня Гурвич тихо спросила у Григория:

— Всё-таки почему тёмные очки?

Каминский усмехнулся:

— Конспирация. — Помедлил и добавил: — Понимаешь... я ещё веду кружок, тоже вроде бы литературный, с молодыми рабочими депо. Вчера расходились — вижу, за мной увязался какой-то тип. Поводил я его в железнодорожном посёлке по переулкам, убедился: точно, по мою душу. Отрубил я этот «хвост», конечно. Однако впредь надо быть предусмотрительным. Лучше будет, если меня мои опекуны от жандармов будут на улице не узнавать. И вот — чёрные очки. Для пробы. А там что-нибудь ещё придумаем.

Его уже слушало несколько человек.

— Мы гордимся тобой, Григорий! — сказала Таня Гурвич.

На улице Каминский догнал Анну Прейс:

— Аня! Можно, я вас провожу немного?

Девушка после некоторой заминки ответила сдержанно, даже, пожалуй, сурово:

— Проводите. Если надо.

— Надо! — засмеялся Григорий.

Некоторое время они шли рядом молча.

С крыш звонко капали тяжёлые капли. Воздух был влажен, густ — дуновение близкой весны ощущалось вокруг...

— Так вот, Аня, какое у меня есть к вам предложение...

Из дневника Анны Прейс

«23 марта 1912 года.

Надо же! Вот уж не думала, что этот хлопец из рабочей семьи. Мы на фабрике все так и считали: в гимназиях учатся буржуйские дети или там отпрыски всяких важных чиновников. Ещё — дети купцов. Оказывается, в гимназии могут учиться и простые, рабочие люди. Если бы мне об этом узнать раньше!

Ладно, время твоё, милая Аннушка, миновало. И написать сегодня я хочу об этом Григории Каминском. И о том, что я теперь библиотекарь подпольной библиотеки.

Дело обстояло так. После первого же занятия литературного кружка Гриша на улице и говорит мне: «Разрешите вас проводить». Вот те раз! Такой серьёзный на вид, всякие замечательные речи. Мне, правда, очень понравилось, как он говорил и, главное, — что. А тут — проводить. Я тогда подумала: или этот гимназист-красавчик хочет за мной поухаживать? Однако согласилась, пусть проводит. Даже интересно стало, чего это он? Идём рядом, молчим. И тут он говорит: «У меня к вам, Аня, предложение. Мы создаём подпольную библиотеку. В ней книги, которые для открытого распространения запрещены правительством. Вы, говорит, конечно, понимаете, какие это книги?» «Понимаю». Тут он засмеялся. «Очень хорошо, говорит, что вы такая понятливая. А что, Аня, если вы станете библиотекарем нашей подпольной библиотеки? Ведь для того мы её и создаём, чтобы книги, которые в ней будут находиться, читало как можно больше людей. Но те, кому будут попадать книги, должны быть надёжными людьми. Вы понимаете?» «Да, понимаю!» — говорю. Я уже начала злиться: чего он со мной как с маленькой? Всё равно Гриша гнёт своё: «Нет, Аня, вижу, что не всё вы понимаете. Дознаются власти, попадут в их руки наши книги, — можно получить три года тюрьмы. Не боитесь?» «А вы не боитесь?» — спрашиваю. Он снова засмеялся: «Я, представьте, не боюсь». Говорю: «И я, представьте, не боюсь». «Значит, согласна?» «Согласна!» — тут и я засмеялась. Хорошо мне стало с этим гимназистом. Я спросила: «А где будет храниться библиотека?» «Я об этом думал, — говорит Гриша. — Пожалуй, лучше всего у меня дома. И договоримся, Аня, так: как только мы соберём минимум нужных книг, мы с вами тут же начнём работать. А пока подбирайте людей, которым вы будете давать книги, прежде всего молодых работниц с вашей фабрики, за которых вы можете поручиться. Договорились?» И он проводил меня до дому.

Прошла неделя. Мы дважды встречались на занятиях нашего кружка. Теперь мы собираемся на квартире Сони Фукс. Не очень-то она мне нравится. Все молчит, надутая какая-то, будто одолжение делает, что пустила нас в свою квартиру. Ладно, Бог с ней. Главное — есть где заниматься и всё до жути интересно. На последнем занятии Гриша сказал: «В нашей библиотеке уже кое-что есть. Приходите ко мне завтра к трём часам дня, не забудьте о мерах предосторожности».

И вот сегодня в три часа дня я оказалась в доме, где живёт Григорий Каминский. Нашла маленький неказистый дом, постучала в дверь. И я попала в сапожную мастерскую: в углу всякая обувь свалена, для ремонта, на столе раскроенные голенища сапог, я ещё подумала: какая точная рука у этого сапожника, край прямо-таки образцовый. Но, главное, подумала: не сюда попала. А сапожник и говорит: «Вы, наверно, к Грише? Он мой племянник, сейчас придёт. Проходите, подождите немного». Вот те раз! Прошла, села на табурет, не знаю, что и сказать. Тут, слава Богу, Гриша объявился, запыхавшийся, на щеках румянец, как у красной девицы, говорит: «Простите, Аня, задержался немного. Здравствуйте и — пошли. Времени у меня в обрез».

И мы оказались в маленьком дворе за высоким забором. Гриша провёл меня к сараю, ключом открыл большой замок на двери. «Заходите», — сказал. С деревянной полки он снял мешок, вынул из него большой кусок сала, завёрнутый в белую тряпку, узелок, как я поняла, с крупой, ещё какие-то свёртки с продуктами. Наконец извлёк несколько книг, все в мягких серых переплётах без названий. «Вот, Аня, — сказал он, — начнём с простого и необходимого — эти две книжки об Интернационале, вот эта — о положении рабочих в Германии. А это посложнее». Я не удержалась, раскрыла обложку. На первой странице было написано: «В. Ульянов. Шаг вперёд, два шага назад». «Чтение сложное, — сказал Гриша. — Так что, Аня, сами решайте, кому дать на предмет изучения. Всего вот вам пять книг, а на следующем занятии нашего кружка расскажете мне, кому дали книги. И не забывайте — это не игра, а война». Я положила книги в плетёную корзинку — с такими кухарки ходят на базар, прикрыла их сверху пакетами со всякой снедью, купленной в нашей фабричной лавке. Тут я всё заранее продумала и увидала, что Гриша одобрил мои действия, хотя ничего и не сказал.

В моей жизни начинается что-то новое».

...Тёплым майским днём 1912 года во дворе, под кустом буйно расцветшей белой сирени был поставлен стол, на нём кипел, потрескивая угольками, медный самовар; чаёвничали три человека — Алексей Александрович Каминский, сапожных дел мастер, семнадцатилетний гимназист Григорий Каминский и постоянный клиент сапожника Илья Батхон — у него быстро стаптывались каблуки, такая уж походка непутёвая.

Потягивая крепкий чай из чашки, Батхон говорил:

— Что же, Григорий, могу сказать одно: молодец! Сколькими кружками самообразования ты руководишь?

— Тремя, — отвечает Григорий. — И мы с Лёвой Марголиным ещё один наметили — в реальном училище среди старшеклассников, сами реалисты просят. Назовём его тоже литературным. — Каминский засмеялся.

— Только ты, хлопец, не в ущерб занятиям, — сказал Алексей Александрович. — А то Наум с меня голову снимет. Он такой.

— Не подведу, дядя.

— Ну, а как с библиотекой вашей? — спросил Илья Батхон.

— В фонде сто шестнадцать книг, — ответил Гриша. — Читателей семьдесят два человека. И пока — никаких неприятностей.

— Не сглазь, — серьёзно сказал Алексей Александрович.

— У нас чёткая конспирация. Теперь решили: сначала с новым читателем или читательницей я встречаюсь сам. Кстати, раздают книги две библиотекарши, Аня Прейс и Татьяна Гурвич. Девушки просто замечательные!

Некоторое время пили чай молча. Потом Илья Батхон сказал:

— Значит, в вашей библиотеке много читательниц со швейной фабрики. Отлично... Там назревают важные события, есть для тебя, Григорий, ответственное поручение от нашего комитета...

17 января 1997 года

Только что прочитанная вами глава весьма благостна, розова или, если угодно, написана в советских традициях. Согласен. Но и вы согласитесь со мной: я мог бы сейчас переделать двадцать страниц текста, написать их жёстко, критично, с позиций неприятия и молодого Каминского, и его окружения, и его взрослых наставников, но я умышленно не делаю этого. Потому что всё в этой главе — правда. И в этом ужас...

Есть один горький исторический опыт, который приобрело человечество к концу двадцатого столетия своего развития после Рождества Христова. Суть этого опыта конкретна и нелицеприятна: социализм в марксистско-ленинском толковании (прежде всего ленинском — диктатура пролетариата, однопартийная система, уничтожение демократии и частной собственности, тотальное распределение всего и вся верховной властью) — удел стран и народов, погрязших в невежестве, стоящих на удручающе низком культурном уровне.

Увы, Россия и российский народ в начале двадцатого века были именно таковыми. Только одна убийственная цифра — около семидесяти пяти процентов населения неграмотно. А из двадцати пяти процентов оставшихся россиян — двадцать три, умеющих читать и писать, окончили церковноприходские школы, и на этом их образование закончилось. И лишь два процента взрослого населения гигантской страны шло в своём образовании дальше — гимназии, институты благородных девиц, университеты, другие высшие учебные заведения. Основное наполнение этих двух процентов — представители дворянства, промышленников, купечества, словом, по Ленину — «господствующих классов».

Простые, ясные, а по существу примитивные идеи ленинского социализма — экономическое равенство (всё отобрать у богатых и поделить между всеми поровну), народная власть — сам народ будет управлять государством (знаменитая ленинская кухарка), всё принадлежит всем, и «от каждого по способности, каждому по труду», уничтожение эксплуататоров, а на практике, уже после захвата власти большевиками, «грабь награбленное» — все эти страшные истины, особенно в своём практическом применении, могли вдохновить и повести за собой только невежественную, тёмную массу озлобленного населения, задавленного нуждой и к тому же в своём генофонде несущего бациллы многовекового монголо-татарского ига и крепостного рабства.

Стоит только перелистать всю «социал-демократическую» популярную литературу, которая тайно распространялась среди крестьянства и нарождающегося российского пролетариата со времён «Народной воли» и вплоть до Февральской революции 1917 года — с целью социалистического просвещения народа — какой же это убогий примитив, какая «простота жанра» на уровне базарного лубка или сказки для современных первоклашек. Но расчёт был точен: только такую «литературу» и мог воспринять неграмотный крестьянин и полуграмотный пролетариат в «первом поколении».

И вот что ещё совершенно необходимо осознать: общий культурный уровень народа (точнее сказать, бескультурный) отражался, аккумулировался в тех людях, которые были образованны, окончили институты и университеты и — в силу своих устремлений — занимались политическим «просвещением» крестьян и рабочих.

И в этом смысле весьма характерны для России и сам Григорий Каминский, и его «учителя», и его литературные и прочие полулегальные кружки в Минске в первом десятилетии двадцатого века, и члены этих кружков — гимназисты, фабричные девчонки, молодые рабочие. Увы, увы! Это хотя и передовые молодые люди своего народа, но народа невежественного, неграмотного, бескультурного, а они — кость от кости его...

В передовых странах тогдашней Европы — в Англии, Франции, Германии — подобные просоциалистические кружки — с ленинскими установками, с крайне левым социалистическим мышлением — в молодёжной среде были уже попросту невозможны.

Только не следует переносить эту ситуацию на Европу после прихода к власти большевиков в России — с октября 1917 года у социалистической и коммунистической пропаганды, уже в масштабах всего мира, появились и другие задачи, и другие материальные и прочие возможности. Но это — другая тема.

Следует также сказать, что и «угнетатели», капиталисты и помещики, и их политические представители во власти на всех уровнях, начиная с самого верха, тоже в своём сознании, осмыслении российской действительности зеркально отражали «культурный уровень» своего народа, только со знаком, противоположным социал-демократии и марксистам-ленинцам. Во всяком случае, не нашлось в России в канун «Великого Октября» государственных мужей, которые, наделённые всей полнотой власти, осознавали бы губительность для России большевистского, ленинского марксизма и употребили данную им власть для уничтожения в зародыше большевизма, сразу после первой русской революции 1905 — 1907 годов. А все возможности и законные, юридические основания для этого у властей предержащих тогда были. И повод был: во время «революционных боев» на улицах Москвы и Петербурга большевики не скрывали своих взглядов и целей. Но... С ними после «победы» власть хотя и боролась, но вяло, без концептуальной основы, особо не выделяя большевиков из прочих социал-демократических партий и группировок левой радикальной ориентации, которых после «Манифеста» Николая Второго появилось в Российской империи с десяток. Проглядели, не осознали, не читали внимательно ленинскую «Искру», ни дышащие «духом классовой борьбы и революции» тогдашние многочисленные статьи и произведения Ульянова-Ленина с призывами «свергнуть и уничтожить».

Хотите конкретное подтверждение сказанному? Извольте!

1905 год. Россия накануне первой революции. Кровь на баррикадах ещё не пролилась, но скоро, скоро...

В благополучной спокойной Женеве Владимиру Ильичу не терпится. Адресую читателя к одиннадцатому тому «полного» — пятого — издания произведений вождя мирового пролетариата. Прочитайте директивные письма «В Болевой Комитет при Санкт-Петербургском комитете» и «Задачи отрядов революционной армии». А пока несколько выдержек из этих впечатляющих документов.

Кстати! Сегодня наши коммунисты, наследники «бессмертного» Ленина, защищают своего кумира от нападок ненавистных — для них — демократов на «величайшего гуманиста», которые обвиняют вождя мирового пролетариата в жестокости. Утверждают, что красный террор, санкционированный вождём, был лишь ответом на белый террор, что все чрезвычайные меры борьбы — расстрелы заложников, кулаков, буржуев, священнослужителей и прочих контрреволюционных элементов, тоже всячески поощряемые Ильичём, — всё это продиктовано ситуацией, «текущим моментом», то есть гражданской войной. Самое время обратиться к названным ленинским эпистолам. Итак...

Повторюсь: канун Декабрьского восстания 1905 года в Москве.

Две основополагающие установки вождя (который, сочиняя их, попивает кофе в каком-нибудь уютном ресторанчике на берегу Женевского озера): первая — «...не требуйте никаких формальностей, наплюйте, Христа ради, на все схемы». То есть действуйте, не считаясь ни с какими законами и нравственными критериями. Вторая установка: вооружайтесь всем, чем только возможно — «... кто чем может (ружьё; револьвер, бомба, нож, кастет, палка, тряпка с керосином для поджога, верёвка или верёвочная лестница, лопата для стройки баррикад, пирокселиновая шашка, колючая проволока, гвозди против кавалерии и пр. и т.д.)». Представляете уличную бойню, которую готовит вождь на улицах и площадях русских городов?

А кто же будет вооружаться таким свирепым, варварским образом? Вернее, кого вооружать так? Из кого будет состоять «революционная армия», которой грозит молодой вождь русских марксистов?

Читаем дальше...

«Работы тут масса, и притом такой работы, в которой громадную пользу может принести всякий, даже не приспособленный к уличной борьбе, даже совсем слабые люди, женщины, старики, подростки и проч.». Как говорится, комментарии излишни. Однако весьма характерно это — «и проч.».

Речь, выходит, идёт не о живых людях во плоти и крови, а о её «революционном материале».

Но — читаем:

«Идите к молодёжи, господа! Вот одно-единственное, всёспасающее средство!.. Идите к молодёжи. Основывайте тотчас боевые дружины везде и повсюду и у студентов, и у рабочих особенно, и т.д. и т.п.». И далее: «Военное обучение на немедленных операциях: одни сейчас же предпримут убийство шпика, взрыв полицейского участка, другие — нападение на банк для конфискации средств для восстания... Пусть каждый отряд сам учится хотя бы на избиении городовых... случайно отбившегося казака... избивая черносотенцев, убивая их, взрывая их штабы-квартиры... осыпая войско камнями, обливая кипятком», при использовании «кислот для обливания полицейских...».

Господи! Да не кровавый ли это бред сумасшедшего, маньяка-убийцы, которому грезятся горы изуродованных трупов? Нет, господа, вернее, товарищи сегодняшние российские коммунисты, — это откровения вашего вождя в 1905 году, и до красного террора, «чрезвычайных мер» гражданской войны ещё тринадцать лет...

Но вернёмся к нашим баранам.

Когда большевики уже взяли власть, «завоевали Россию», по весьма точному определению Владимира Ильича, общественное мнение изумлённой страны, содрогнувшись от ужаса, вызванного первыми преступлениями новых «народных» правителей, было убеждено в одном: «Эти антихристы и пару месяцев не удержатся у власти». И такое восприятие бывшей интеллектуальной улитой российского общества свершившегося исторического катаклизма было тоже, увы, своеобразным отражением «культурного состояния» России и российского народа.

Ну а победители? Они понимали, что свершили в своей стране и что делать дальше? Нет, не понимали, кроме Ленина и нескольких его ближайших соратников, и не знали, что делать. Опять же кроме Ленина, вот он знал, что и как вершить дальше. Однако все его коммунистические прожекты очень скоро натолкнулись на отчаянное сопротивление русских мужиков, отравленных, по словам пролетарского вождя, «идиотизмом деревенской жизни», и Ленин быстро понял, что внедрять социализм в тёмном российском обществе можно только силой: революционной армией и красным террором.

Однако главное, основополагающее заблуждение «победителей», на местах осуществлявших первое мероприятие советской власти (реквизиции, конфискации, хлебную монополию, первые расстрелы буржуев, заложников и прочих контрреволюционных элементов), — а в подавляющем большинстве «победители» — это безграмотные, необразованные люди, ослеплённые «великой» коммунистической идеей и опьянённые свалившейся на них бесконтрольной властью, — их главное сладострастное заблуждение «кремлёвский мечтатель» и его коллеги по верховной власти разделили полностью. А именно: после триумфа в России — были убеждены они — немедленно начнётся победоносная пролетарская революция во всём мире, и прежде всего в передовых капиталистических странах, где «революционный пролетариат» многочислен. Начала этой замечательной революции ждали со дня на день в буквальном смысле слова: в Кремле торопили своих агентов в Европе: «Почему не рапортуете?» В губкомах партии, в губернских городах сидели у телефонов, заключали пари: где вперёд начнётся, в Германии или в Англии? «А я говорю, во Франции!» — и пролетарским кулаком по столу. Но — не начиналось...

И это было первым разочарованием, но революционного жара не охладило. В течение всей гражданской войны предпринимались неимоверные усилия разжечь пожар мировой революции и в Европе и в Азии, правда, пока силами «угнетённых народов» при содействии эмиссаров из Москвы, — и это огромная отдельная тема.

А на исходе кровавой братоубийственной войны в собственном отечестве — «победоносной! — неугомонный Ильич, однажды собрав своих ближайших соратников, изрёк, посверкивая монгольскими глазками и засунув большие пальцы рук за края жилета:

— Что же, пора, судари мои! Наша доблестная армия под ружьём, от боев ещё не остыла, самое время. Поможем европейским товарищам, ускорим неизбежный исторический процесс!

А практический и теоретический фундамент для этой «братской помощи» был создан ещё в марте 1919 года, когда в Москве на Первом конгрессе вожди мирового пролетариата провозгласили образование Третьего — Коммунистического — Интернационала, объединявшего все коммунистические партии и группировки земного шара для совместной борьбы с общим врагом — мировым капитализмом. И с того окаянного марта Коминтерн стал кухней, естественно тайной, экспорта русской социалистической революции во все уголки планеты, где для этого открывалась хоть малейшая предпосылка, возникал, пусть мизерный, повод.

Итак... Осень 1920 года. «Германский молот и русский серп победят весь мир!» — под этим искромётным лозунгом Ленин двинул Красную Армию сначала на Европу, определив первую тактическую задачу (стратегическая — завоевание всего мира) тоже лозунгом, доступным красноармейцам, в массе своей полуграмотным и безграмотным, но окрылённым романтической мечтой о скорой мировой пролетарской революции: «Даёшь Варшаву! Даёшь Берлин!» Да... В десятку попал Михаил Светлов своими пронзительными поэтическими строками:

Невиданный поход возглавили лучшие советские военачальники: Троцкий, Сталин (особенно отличившийся в военной операции по потоплению в Волге баржи с пленными офицерами белой армии), Тухачевский, Егоров, Смилга.

На подступах к Варшаве польская армия, возглавляемая Пилсудским, нанесла «красному крестовому походу» из Москвы сокрушительное поражение, поляки перешли в мощное контрнаступление, польская армия пересекла советскую границу.

В Риге восемнадцатого марта 1921 года руководству «первого на планете государства рабочих и крестьян» были продиктованы позорные условия мира: Россия уступала Польше Западную Украину и Западную Белоруссию и выплачивала контрибуцию — 30 миллионов золотых рублей. (Это во время всеобщей экономической разрухи!..) Генерал Пилсудский стал польским национальным героем. Советские горе-полководцы были посрамлены (и среди них мстительный и ничего не забывающий Сталин, аукнется этот его военный позор полякам — массовым расстрелом польских офицеров в Катыни). Описание и анализ одной из первых акций Страны Советов на международной арене — «Весь мир насилья мы разрушим до основанья! А затем...». А что затем — мы теперь хорошо знаем.

Но «кремлёвский мечтатель» с товарищами, как известно, не угомонился, отныне вся деятельность Коммунистического Интернационала, финансируемая нищей Советской Россией, была подчинена одной цели: экспорту революции, но более изощрёнными, иезуитскими методами.

...Необходимо сделать из всего сказанного вывод: социализм, теперь надо уточнить — в ленинско-сталинском варианте, — удел ущербных стран, ущербных прежде всего в культурном, нравственном развитии общества, в просвещённости народа; практическое «строительство» подобного «социализма» возможно только в среде невежественного, несвободного населения, преобладающая масса которого задавлена материальной нуждой.

Увы! Именно таким государством была Российская империя накануне октября 1917 года, обескровленная и разрозненная несколькими годами империалистической войны.

Что же касается европейских стран так называемого социалистического лагеря, то им наш социализм был навязан военной силой, держался исключительно на советских штыках и рухнул там при первой возникшей возможности — как только в буквальном смысле слова рухнула Берлинская стена.

Кто же сегодня в мире остался верен великому марксизму-ленинизму? («Учение Ленина бессмертно, потому что оно верно». И. Сталин.) Давайте взглянем на карту. Куба и Северная Корея, народы которых под лучезарным солнцем грядущего коммунизма влачат жалкое, недостойное конца XX века существование. Китай? Но эта могучая страна сегодня ничего общего не имеет ни с ленинско-сталинским социализмом, ни с учением солнцеликого кормчего Мао. Экономика в ней бурно развивается по законам капитализма. Просто в силу исторических обстоятельств — с нашей помощью — коммунистическая партия этой страны, однажды придя к власти, с этой ничем не ограниченной, сладостной властью никак не хочет расстаться. Таков сегодня исторический парадокс, таящий в себе для Китая в недалёком будущем немалую опасность...

И наконец, ещё одно замечание — теперь о главном герое этого повествования Григории Каминском.

Если вы вникнете в биографии активных русский революционеров, имена которых вошли в отечественную историю, начиная с народовольцев, то обязательно обнаружите одну грань, которая определяет характер их деятельности и, в конце концов, формирует их личность в этой деятельности, диктует формы революционной работы, определяет поступки и поведение в обществе. Грань эта проста: был ли данный индивидуум арестован, судим, прошёл ли этапом по русским равнинам к месту своей ссылки и отбыл в ней свой срок. Словом, познал ли он российские тюрьмы, суд, ссылку, а то и каторгу.

Григорий Каминский в этом смысле оказался счастливчиком. Он, например, в отличие от своего старшего брата Ивана, избежал подобной участи. До «Великого Октября», надо добавить. Его первой тюрьмой были камера и пыточные подвалы Лубянки, а «судом» — пресловутая советская «тройка», штамповавшая — пачками в один день — свои приговоры без всяческих буржуазных судебных процедур и следствия.

Но до победы пролетарской революции в России мой герой был везунчиком: ни одного ареста! Отсюда — при наличии в характере некоторых авантюристических черт — его поведение в революционной подпольной деятельности определяется лёгкостью, изяществом, присутствуют в нём элементы некой азартной, захватывающей дух игры, наличествует ощущение неуязвимости и чувство превосходства над дураками жандармами и прочими, власть охраняющими и предержащими. Повезло, повезло пареньку. Хватил бы он «на заре туманной юности» арест, тюрьму и ссылку — наверняка поведение его в смертельной схватке с царизмом — а она, именно так, смертельна... — наверняка было бы другим.

Но миновала чаша сия моего героя. А раз так, он и остался везунчиком и счастливчиком в своей революционной деятельности. До поры. До роковой черты. А эта роковая черта, которая свалится на Григория Каминского в возрасте двадцати одного года, в Туле. Притом власть неограниченная.

Фу!.. Какая всё-таки угнетающая душу работа — писать всё это.

А ведь было время, сорок лет тому... Мои первые книжки для детей. И среди них сборник рассказов о животных «Жизнь и приключения Кубышки». Кубышка — это кошка, с которой у меня связаны воспоминания о далёком детстве.

Давайте о кошках, а? Чтобы немного отвлечься от тяжкой российской истории. Я расскажу вам о дружке моих кошек Люси и Кнопы. Этого удивительного кота зовут в нашем подъезде Федей. А ещё так: бомжик Федя.

Он появился года полтора назад — жалобно замяукал в подъезде тощий, пугливый котик тёмно-серого полосатого окраса. Естественно, страдалец был накормлен, но к себе не подпускал: давясь и спеша, проглотил еду и тут же юркнул в подвал. Живём мы в хрущёвской пятиэтажке, вокруг такие же дома, и в подвалах ютится немало беспризорных кошек, которых сердобольные жильцы — далеко не всё, естественно, — подкармливают. У этих кошек своя, сложная и довольно загадочная, жизнь. Главное — зимой в подвалах у них есть тёплые спальни: толстые трубы парового отопления, обмотанные мягкой изоляцией.

На следующий день серый котик опять пришёл — и прямо к нашей двери. И произнёс свою первую речь: он издал несколько красноречивых рулад разной тональности, со множеством оттенков, модуляций, переходов, с восклицательными и вопросительными знаками. Безусловно, это был рассказ о его явно нерадостной жизни, и в нём доминировала одна тема.

— Понятно, Федя, — сказала моя жена (так кот стал Федей), — ты пришёл обедать. Сейчас. Только, пожалуйста, — это уже было сказано мне, — в квартиру его не пускай. Три кошки — это уже слишком. Будем кормить его на лестничной площадке.

Федя постепенно привык к нам, он оказался ласковым, приветливым существом, большим любителем поговорить — повествования его о своей жизни становились всё длиннее и разнообразнее. Я раньше никогда не встречал таких разговорчивых котов и совершенно не удивлюсь, если однажды утром Федя, появившись из своих подвальных апартаментов, скажет мне по-человечески:

— Здравствуйте! Вчера рыба оказалась немножко с душком, наверно, залежалась. Нельзя ли чего-нибудь посвежее?

Наверно, за эту необыкновенную разговорчивость Федю полюбили и другие обитатели нашего подъезда — на нескольких этажах появились у дверей миски и пустые консервные банки, в которых его ждала еда.

— Бомжик! Бомжик! — звала его соседка с верхнего этажа (так наш кот стал бомжиком Федей). — Иди, иди, маленький. Я тебе молочка налила.

И Федя мчался на верхний этаж, уже на ходу начиная что-то рассказывать, возбуждённо-темпераментное и жалобное одновременно.

— Ты знаешь, — сказала мне однажды жена, — наш Федька и в соседнем подъезде дань собирает. Оказывается, он там со всеми перезнакомился, всем всё рассказывает, сплетничает.

Представь себе, он заявил, мы его плохо, однообразно кормим. Не наглец, а?

Словом, Федя стал любимцем двух подъездов и через несколько месяцев превратился в упитанного, вальяжного кота с густой сверкающей шёрсткой, с великолепными изумрудными глазами — просто два живых драгоценных камня дружелюбно сияют вам навстречу. И конечно же, произошло знакомство с Федей наших кошек Люси и Кнопы. Они давно стремились к этому знакомству, выбегая к двери каждый раз, как только за ней Федя начинал произносить свои монологи.

Короче говоря, однажды, когда жена была на работе, я впустил Федю в квартиру. Знакомство состоялось: кошки понюхали друг друга, Федя что-то сказал тихо нашим девочкам, по-моему, ласковое. Быстро, деловито обежал все комнаты, уже не торопясь направился к блюдцам, в которых после кошачьего обеда кое-что оставалось, и приступил к еде. Надо заметить, что Федя обжора. А может быть, сказалось голодное трудное детство. Пока Федя ел, Люся и Кнопа сидели по бокам и внимательно наблюдали за происходящим. Вылизав оба блюдца, Федя произнёс короткую, явно благодарственную речь, обращаясь к кошкам, будто это они накормили его. Потом потянулся, прогнув спину, вышел на середину комнаты и блаженно растянулся на ворсистом паласе. Я катнул к нему теннисный мячик. Тут же в игру включилась Кнопа, кошечка ещё молодая, а за ней и Люся, что случается с ней крайне редко. Люся уже дама в годах, с кровями ангорки, очень сдержанная, гордая, важная, ей бы содержать литературный салон. А игры? Неудобно как-то. И всё-таки она иногда разыгрывается — так было и в день знакомства с Федей. Все три кошки гоняли теннисный мяч, отнимая его друг у друга. При этом у Люси на мордочке, как всегда в подобных случаях, было написано: «Ой! Что же я делаю? В мои-то годы и в моём положении... Конфуз! Неудобно... Что скажут люди и кошки!»

Федя оказался очень деликатным джентльменом: недолго поиграв с новыми подругами, он, взглянув на меня и сказав коротко по-кошачьи только одну фразу, которую я легко перевёл: «Пора!» — сам направился к двери.

Теперь, случается, я его впускаю в квартиру — в отсутствие жены естественно, это наша кошачья тайна, — и у нас начинается маленький весёлый праздник, подобный тому, о котором я только что рассказал.

Вам никогда не хотелось родиться на этой горестной земле кошкой?