В июне тридцать седьмого...

Глава пятая

30 апреля 1917 года

Ещё двадцать девятого апреля Евдокия Заикина с самого ранку, с первыми петухами, протопила печь, наварила большой чугун щей, растолкала старшего сына Егорку:

— Ты вот что, Егор... Я в Тулу, к отцу. Ты тут по хозяйству остаёшьси. Мотри у меня! Клавдия приходить будет Зорьку доить. Ты сарай чисть, корм задавай. А коли Захарка, чёрт лысый, стадо соберёт, выгоняй кормилицу в стадо. Вон на взгорках-то, по солнышку, травка пошла. Слышь, что ль?

— Да слышу! — Егорка, десятилетний мальчик, топтался босыми ногами на холодном земляном полу, теребил руками длинную холстяную рубаху и никак не мог проснуться. Ужасно хотелось юркнуть опять на печь, где в тёмном тепле сладко спали братишки и сестрёнки, мал мала меньше, а всего их там было ещё пятеро. — Слышу, мам...

— То-то! Курям пышано сыпь, знаешь... — Евдокия не ведала, сколько пробудет в Туле и удастся ли задуманное, потому тревогой и беспокойством полнилась душа. — Сыпь-то не дюже, пущай сами землю гребут, она щас, по весне, добрая. И петух у нас башковитый, сведёт их куда надо. Знает, иде разгребать.

— Ладно, мам...

— Щей я вам наварила, дня на три, считай, хватит. Вчерась ишо хлебы испекла. Молочком малых корми. Если у Сони опять живот схватить, Клавдию кликни, она к хвелынеру снесёт, родная тётка всё же.

— Хорошо, мам. — Егорка всё топтался на холодном полу и не чаял, когда же мать сызнова отпустит его на печь.

А Евдокия думала, чего бы ещё наказать старшему сыну, потому что тяжко ей было оставлять одних деток. Вот и тянула.

— Дружку щей у миску раз в день плесни, корки какие кроши, Дружок собака справная, сторожить вас будет. — Она уже хотела отпустить сына на печь, но вспомнила, даже руками всплеснула: — И на реку — упаси Боже! Ишо вода большая. Унесёть! Так и знай — унесёть! Будут ребяты кликать, не иди и Данилку не пускай, смотри за ним в оба глаза. Ты слышишь аль нет?

— Слышу, мам...

— Ну, ладно! — Евдокия пригорюнилась. — Вроде всё обсказала. Давай на дорожку сядем. — Она загребла сына большой рукой, прижала к себе, и оба они сели на лавку под окошком, которое голубело ранним апрельским утром. Евдокия почувствовала дрожь маленького худого тельца и, чуть не заплакав, сказала сурово: — Ладно. Иди поспи ишо.

Егорка мигом стрельнул на печь, а Евдокия немного посидела на лавке одна, опустив между ног натруженные крестьянские руки, потом взглянула на ходики, висевшие у двери.

Маятник шмыгал туда-сюда бесшумно, и стрелки показывали четверть шестого.

Она поднялась, перекрестилась на красный угол, где перед иконостасом, перед тёмными ликами Христа и святых теплилась лампадка, и вышла из избы.

Деревня Луковка ещё спала, накрытая знобким туманом, розовым от вставшего солнца. Тянуло низовым ветерком, и туман на глазах редел, расползался клочьями. Проступали плетни, голые кусты у колодца, избы...

По деревне перекликались петухи, тянуло дымком, уже топились печи. Запах дыма смешивался с духом тёплых коровников и весенней сырой просыпающейся земли. Евдокия постояла на крыльце, вдохнула родимый воздух глубоко и радостно, даже в груди закололо.

«Господи! Благодать-то какая!» — подумала она, и пришло убеждение, что в Туле всё у неё получится хорошо, заберёт она своего непутёвого мужика из солдат, привезёт домой.

Вывернулся из-за угла Дружок, молодой весёлый кобелёк серой масти, радостно взлаял, кинулся к Евдокии, неистово крутя хвостом и приседая на передние лапы, в руки ткнулся мокрым холодным носом.

— Ишь ты, — сказала Евдокия и потрепала собаку за густую холку. — Тоже, поди, весне радуешься? Пошли, Дружок, Бурана запрягать.

Она решила не подходить к корове, не тревожить её, подумала: «Пускай на энти дни к Клавдии привыкнеть».

Застоявшийся Буран, степенный пегий мерин, встретил хозяйку тихим ржанием, пока она выводила его к телеге, приткнутой во дворе под навесом у сарая, косил влажным тёмным глазом, пофыркивая, от него крепко пахло конским потом, и это был запах труда на своём малом поле, он заставил Евдокию с вновь нахлынувшей тревогой подумать, что сев — вот он, рядом, не успеешь оглянуться, так что, как ни крути, Прохора надо вернуть скорее. И ещё она подумала, что до новины муки не хватит и придётся в ножки кланяться или Илье Зипунову, старосте, самому богатому мужику в Луковке, или деверю — у мельника всегда мучица про запас имеется. Евдокия как раз и намеревалась заночевать на мельнице у деверя Василия — на полпути к Туле, а дорога предстояла немалая — до губернского города сто сорок вёрст с гаком.

Евдокия привычно, умело запрягла Бурана в телегу, под слежавшееся сено ткнула полмешка с овсом да две корзины со снедью, и себе в дорогу, и гостинцы Прохору, и сестре Лукерье. Лукерья жила в Туле — повезло старшей сестре: поехала на ярмарку на весенний праздник ритатуйки, и там углядел её Иван Заворнов, вдовец, хозяин колбасной лавки. Углядел и не отпустил от себя боле. Ладно живут Лукерья с Иваном, сестра, считайте, как сыр в масле катается. Однако ж всё это до недавнего времени было, до революции ентой, когда царя-батюшку с престолу скинули. Как теперя жизнь обернётся? Одному Богу ведомо...

Евдокия тяжело вздохнула и пошла отворять ворота.

Вывела Бурана со двора на улицу, задвинула ворота, посмотрела на свою избу под ветхой соломенной крышей, присевшей на левый бок по самые слепые оконца, и опять захолонуло сердце: «Ой, царица небесная, да как же они без меня, кровинушки махонькия?..»

У её ног крутился Дружок, поскуливая, чуя разлуку.

— Ладно тебе! — строго сказала Евдокия, гоня тревожные мысли. — Ты давай сторожи тут!

Пёс понял и, поджав под тощий живот хвост, поплёлся под крыльцо.

— С Богом! — Она последний раз посмотрела на избу, перекрестила её и, запрыгнув в телегу, взяла вожжи: — Пошёл, Буран!

Мерин взял размашистой рысью, затрясло на ухабах.

Деревня Луковка невелика, дворов шестьдесят. Скоро уже показалась околица, и последний двор у пологого спуска к Вдовьему ручью со студёной вкусной водой принадлежал Николаю Пряхину, который как с германской возвернулся, так и дома, ни в какую революцию не встревает, вторую лошадь купил, избу подновил и теперь крышу железом кроет — первая изба в Луковке будет под железной крышей.

Евдокия ревниво взглянула на эту крышу — тёмными железными листами она была покрыта лишь наполовину, и Николай Пряхин, кряжистый, дюжий, лохматый, уже тюкал топором, подгоняя кровельную перекладину, широко расставив ноги в солдатских сапогах.

— Утро доброе, Евдокия! — крикнул он, вгоняя топор в свежую лесину. — Далеко ль собралась?

— До Тулы, Николай, — охотно откликнулась Евдокия, натянув вожжи. Буран неохотно встал, перебирая передними ногами. — За своим еду. Весна вон уже на пятки наступать.

— Дело надумала, Евдокия, — одобрил Пряхин. — И братана свово, Семена, кличь. Неча им по казармам ошиваться. Тут делов по горло. Привет им передавай и скажи: сход собирать будем, надоть Илье Зипунову окорот дать. И ишо кой-кому из богатеев. Все лучшие земли себе заграбастали. А мужиков нашего достатку раз-два — и обчёлся.

— И то верно, Николай, — сказала Евдокия. — Ладно уж, поехала я. Трогай, Буран! Ишь, разленился!

— Счастливо тебе, Евдокия! — Николай легко выдернул топор из лесины.

Ещё некоторое время она слышала за спиной звонкие удары железа по дереву. Постепенно они становились всё тише и тише и наконец совсем утонули в необъятной, глубокой тишине, накрывшей великую русскую равнину.

Именно так чудилось сейчас Евдокии: ничего нет на земле-матушке, кроме этой тишины над бескрайними чёрными полями, парующими под уже высоко поднявшимся солнцем. Кроме дальних перелесков, берёзовых рощ, сквозных, голых, слюдяно, девственно поблескивающих белыми стволами. Кроме глухих просёлочных дорог, которые ведут от таких же, как её Луковка, деревень к грунтовым трактам. Вот и эта её дорога сольётся через пятьдесят вёрст с Епифанским трактом, а тракт впадёт в Орловское шоссе. И покатится, покатится шоссе, ныряя со склона на склон. Куда ведёт оно деревенскую русскую женщину Евдокию Заикину? И её непутёвого мужа Прохора?

По шоссе будут ехать на своих лошадях другие крестьяне, мужики и бабы, каждый со своими заботами, тревогами, нуждами. Евдокия затеряется в их неудержимом потоке. Будет мгновение — покажется ей: из этого потока не вырваться, если захочешь даже, не свернёшь в сторону...

Ранним утром 30 апреля 1917 года предстанет вдали Тула, и сначала увидит Евдокия дымы, трубы, кауперы Косогорского металлургического завода, он будет надвигаться на неё грохочущей безжалостной мощью, огнями, хаосом железа и грохота, и почудится Евдокии Заикиной: рушится, падает в бездну её жизнь...

30 апреля 1917 года

6 апреля 1917 года

...Весна была поздняя. Стоя у перил моста над Упой, Григорий Каминский смотрел на бурную мутную воду, по которой изредка проплывали последние льдины — ледоход прошёл, зато всё прибывала и прибывала вешняя вода, грозя затопить улицы Заречья на левом, низком берегу, который полого спускался к реке. Дул сильный влажный ветер; ему было приятно подставлять разгорячённое лицо.

Только что закончился митинг в казармах 30-го пехотного запасного полка, расквартированного в Туле, Каминский выступил там, яростно споря с меньшевиками и эсерами, — основные вопросы, естественно, отношение к власти и войне, и сейчас Григорий заново переживал все подробности этого азартного поединка. Перед глазами возникла возбуждённая, орущая солдатская масса на плацу, который замыкали серые унылые казармы; в этой толпе было много женщин, солдатских жён или невест, и сейчас Каминский подумал: «Они все были на моей стороне. Вот уж кому ненавистна война, так это женщинам».

Он вынул из кармана часы-луковицу, щёлкнула крышка. Без пяти шесть.

«Не должна опоздать, Оля никогда не опаздывает».

И действительно, уже быстро шла, почти бежала к нему по мосту Ольга Розен, придерживая на голове шляпку с широкими полями, — её, того и гляди, сорвёт и унесёт в реку шальной весенний ветер.

«Как она спешит ко мне! И какая она прекрасная!»

— Простите, Григорий! — Дыхание её было частым. — Я не опоздала?

— Нет, нет.

— Еле убежала из гимназии. Там у нас торжественный молебен.

— По какому случаю?

— Разве вы не знаете? — Глаза её сияли, устремлённые на него. — На фронт отправляют женский батальон сестёр милосердия. Среди них много наших старшеклассниц...

— Вот этот квасной патриотизм, — перебил Григорий, — и погубит революцию.

Похоже, Ольга не обратила внимания на эти его слова, она спросила:

— Почему свидание на мосту? Мы куда-то идём?

— Да. В трактир Соборнова. Здесь рядом, на Луговой улице. Вполне демократическое заведение, с хозяином мы приятели. Я там часто бываю, когда оказываюсь в Заречье, есть где перекусить. Вы, Ольга, голодны?

— Нет... И я никогда не хожу в трактиры.

— У Соборнова я назначил встречу с одним человеком. Вам будет интересно. Идёмте, идёмте! — Он взял Ольгу за руку, увлекая девушку за собой.

Трактир был совсем рядом — спуститься с моста, немного пройти по Московской, свернуть направо за угол. Двухэтажный опрятный дом с широкими окнами на реку. Вывеска: «Трактиръ Соборнова» с лубочными самоварами по краям.

Зал бы просторен, чист, безлюден в этот час. Лишь у среднего окна за столом вокруг самовара сидели трое: два солдата и деревенская женщина с озабоченным усталым лицом.

Хозяин трактира, высокий, худой, с лысеющим черепом и гибкой спиной, провёл Григория и Ольгу мимо этого стола, и Каминскому показалось, что солдата и женщину он только что видел на митинге; те вроде бы тоже узнающе взглянули на него и о чём-то тихо заговорили.

— Вот-с, прошу-с, гос... — Соборнов тут же поправился: — Прошу-с, граждане. Мы очень даже сочувствуем новой власти. Очень-с!

— Мы не власть, — засмеялся Каминский. — Ещё не власть.

— Понимаем-с! Здесь вам будет удобно. — Стол был тоже у окна, близко от того, за которым чаёвничали солдаты и женщина. — Что подать-с?

— Пока ничего, — сказал Каминский, взглянув на Ольгу, и она ему согласно кивнула. — Мы ждём одного человека.

— Как изволите. — Соборнов легко, бесшумно удалился.

Его остановила женщина за соседним столом:

— Хозяин! Нам ишо самовар. Ентот испили.

— Момент-с! — Он забрал пустой самовар и на ходу сделал знак гармонистам.

Оказывается, в дальнем углу на маленькой эстрадке сидели, замерев, три гармониста в ярких подпоясанных рубахах и блестящих сапогах-бутылках. Они сидели так неподвижно, что их не заметили ни Григорий, ни Ольга. Сейчас гармонисты задвигались, переглянулись, приняли живописные картинные позы, разом рванули мехи своих инструментов и согласно, лихо запели частушечным речитативом:

Пропели гармонисты, посмотрели друг на друга и опять замерли, просто окаменели. Здорово это у них получалось!

— Как тут интересно! — прошептала Ольга. — Знаете, на кого они сейчас похожи? На филимоновскую игрушку. Видели на базаре филимоновские игрушки?

— Не приходилось, — сказал Каминский.

— Ой! Это же прелесть! Я вас в воскресенье обязательно на базар сведу. — Она помолчала. — Григорий, а кого мы ждём?

— Придёт Прокофий Николаевич Мигалов, редактор газеты «Свободная мысль». Он сам попросил о неофициальной встрече, без свидетелей. Звал к себе, а я, раз уж так, предложил этот трактир. Вполне нейтральная территория...

— Подождите! — перебила Ольга. — «Свободная мысль» — кадетская газета! И сам Мигалов — кадет. Сидеть за одним столом и беседовать с врагом?

— Врага надо знать... — Каминский помедлил, внимательно глядя в глаза Ольги. — Потом, он сам предложил встречу. Любопытно — зачем? И Мигалов человек стоящий... Стоящий нашего пристального внимания. Профессор истории, два университетских образования. Нельзя, Оля, просто отмахнуться от конституционных демократов.

— Ну и ну! — Ольга Розен даже развела руками. — Или я чего-то не понимаю...

Между тем за соседним столом, на котором появился кипящий самовар, принесённый молодым половым, и миска с сероватыми бубликами, разговор шёл достаточно громко, и Каминский сказал:

— Давайте послушаем. Интересно!

Женщина разливала чай по чашкам, а солдат с дёрганым, подвижным лицом говорил:

— Семён, а Семён! Слышь, Семён?

Второй солдат, постарше, покрупнее, с белым шрамом на левой щеке, от уха до рта, помалкивал.

— Ты ай оглох, Семён?

— Да чо тебе? — откликнулся наконец Семён.

— Чудно мне!

— Сызнову ему чудно! — завелась с полуоборота Евдокия Заикина, потому как это была именно она, и, поставив перед супругом чашку с чаем, грозно спросила: — Ты скоро ль домой вернёшься, бесстыжи твои глаза! Уж, считай, все мужики повертались! Только ты с Сёмкой, — зло кивнула на солдата со шрамом на щеке, — охламоны... Сарай нечиненый, детям нихто давно ремнём не стращаить, совсем от рук отбилися. Скоро сеять — усе на моём горбу, да?

— Служба, — сурово перебил Прохор — так звали, как уже известно читателям, мужа Евдокии, за которым она приехала в Тулу.

— Ты глянь — служба у яво! — Евдокия шумно отпила чай из своей чашки. — Служба у мужика на земле, по хозяйству своему. Вон Николай Пряхин дом железом кроить...

— Постой, сестра, — перебил её Семён, тот, что со шрамом, и всем тяжёлым корпусом повернулся к Прохору Заикину. — Так чо тебе чудно?

— А то самое! — Прохор даже пристукнул кулаком по столу. — Вот мы с тобой с одной деревни, с Луковки, сестру твою в жёны взял...

— Аль недовольны? — перебила Евдокия. — Али я тебе плоха?

— Идём дале, — не обратил внимания на супругу Прохор. — Я большевик, а ты меньшевик. А одно стерегём — оружию в арсенале. Чудно! Отчо так, а, Семён?

Семён задумался, насупив лоб, потом сказал тяжко:

— Откель нам знать?..

— Откель? А я те скажу! — возбудился Прохор. — Тёмный ты, Семён, хошь и приходскую отгрохал, вроде грамотный, однако ж ничо не кумекаешь. Ты к нам отшатнись. Твои меньшевики чо? А ничо! А наш Ленин? Землю крестьянам! — грит. Стал быть, дадуть большевики, мы то ись, землю...

— Дадуть они! — зло, непримиримо перебил Семён. — Держи карман.

— Семён, да ты ета чо? — чрезвычайно удивился Прохор Заикин. — Везде, повсеместно объявлено!

— Объявлено... — Снова долго, тяжко подумал Семён. — Вон к твоему братану на мельницу большевики заявились... У Евдокии спроси, она про дела своего деверя обскажет...

Опять Евдокия на подхвате:

— Заявилися! — чуть не запричитала она дурным голосом. — Ох уж и заявилися!..

— Дуло в рожу! — перебил её брат. — Всю муку последнего помола подчистую вымели. Расписку в зубы... А на кой она ляд? Куды с ей? Ты погодь... Отшатнись к вам... Поглядеть ишо надо, за кем сила.

— Ну, Семён, — возмутился Прохор Заикин, — ты прям тёмный. Дык народ голодует, наш брат рабочий. Накормить всех — текущий момент дня. Тут мы всем миром, дети труда. Видать, у старшого мово братана Василия нетути... ентой... революционной сознательности.

— Ох, Господи! — рубанул рукой трактирный воздух Семён по фамилии Воронков. — Я б на тя поглядел! Вот вам большевики землю дали...

— Ета как? — опешила Евдокия.

— Ну, вроде бы... Дали вам землю. Ты, Проша, её вспахал посеял, собрал хлебушко. А большевики твои приходят и грят: отдай задарма всё подчистую на дело революции...

— Дык, Семён... — Прохор Заикин круто поскрёб пятерней в голове. — Не дали ишо землю-то. Ты чо тако мелешь, а, Семён?

— От дурни! — совсем тут раззадорилась Евдокия. — От два дурня! Нет шоб крестьянску работу справлять... Ладно, Сёмка... Яму б тольки на сходках глотку драть, на работу не дюже злой. Сказано, семейства голопузая.

— Сестра, ты ета... — смутился Воронков.

— Шо «ета»? Али неправда? И мово сманул. Туды ж — абы языком молоть.

— Цыть! — проявил мужскую власть Прохор.

— Вы на яво поглядитя! — И Евдокия даже оглянулась на стол, за которым сидели Каминский и Ольга Розен, как бы приглашая их принять участие в конфликте. — Вы только на ентого охламона поглядитя! Я те покажу «цыть»! Я тя научу! — И она ловко схватила муженька за ухо. — Совсем от рук отбился с революцией своей! Я тя отутюжу!..

— Окстись, Евдокия! — угомонил сестру Семён Воронков, освобождая от цепкой руки женщины ухо товарища, вмиг покрасневшего. — Не дома, в обчественном месте. — И миролюбиво добавил: — Нет, Прохор, ишо глядеть будем, за кем идтить...

И все трое молча продолжали чаепитие.

А к столу, за которым сидели Григорий и Ольга, в сопровождении хозяина трактира подходил высокий человек лет сорока пяти в безукоризненном тёмном костюме-тройке, с галстуком, скреплённым брошью; интеллигентное, волевое лицо, густая копна седеющих волос, внимательные, глубокие серые глаза, во всём облике — напряжение, скрытое полуулыбкой.

— Вот-с! Вас ждут-с! — Соборнов отодвинул стул.

— Спасибо, любезный! — Пришедший, отбросив в стороны фалды пиджака, сел. — Добрый вечер! И за опоздание извините. На Киевской ни одного извозчика. — Он повернулся к Соборнову. — Раз уж аудиенция здесь... Немного водочки и что-нибудь закусить.

— Слушаюсь!

— А нам чая и бубликов, — сказал Каминский.

— Один момент-с! — Хозяин трактира бесшумно исчез.

Возникла неловкая пауза.

— Да! — спохватился Григорий. — Я же вас не представил. — Прокофий Николаевич Мигалов. А это Оля... Ольга Розен.

— Гимназистка второй женской гимназии! — с вызовом сказала Ольга.

— Весьма рад. — Мигалов еле заметно усмехнулся. — Новые времена: гимназистки в трактирах...

— И на демонстрациях! — перебил Каминский.

— Да, да... — Прокофий Николаевич отбил по краю стола дробь длинными белыми пальцами. — На демонстрациях. — И он вдруг продекламировал нараспев: — «Юноша бледный со взором горящим! Ныне тебе я даю три завета... Первый завет: не живи настоящим...»

— «Только грядущее область поэта»? — подхватил, перебив, Григорий. — Прокофий Николаевич, если вы предложили встречу для того, чтобы я выслушивал...

Мигалов протестующе замахал руками:

— Что вы! Что вы! Простите великодушно! Просто не могу преодолеть... Чёрт знает! Некоторой робости. И — не могу скрыть: вы для меня — загадка. С самого начала. Я был на женском митинге, когда состоялось, так сказать, первое явление народу...

— Это было замечательное явление! — перебила Ольга и — смутилась: румянец залил её щёки.

— Не спорю, замечательное. — Прокофий Николаевич с понимающей улыбкой посмотрел на девушку, Ольга смутилась ещё больше; Мигалов повернулся к Григорию. — Потом я вас много раз слышал на всяческих митингах. Невероятно! За месяц в Туле воссоздана большевистская организация, и во главе большевиков — студент! Ведь вы студент?

— Бывший студент.

— Бывший студент... — повторил Мигалов. — Тот факт, что вы незаурядный, талантливый человек, господин Каминский, чувствуется сразу. Я увидел в вас страстного, умного гражданина новой России, искренне желающего блага обществу, преданного революции...

— Позвольте уточнить, — перебил Каминский, — социалистической революции!

И тут у стола появились двое: молодой половой с самоваром в одной руке, с чашками и тарелкой с сероватыми бубликами в другой — то и другое на подносах. А хозяин трактира ставил перед Мигаловым гранёный штоф водки, тарелку с квашеной капустой, другую — с варёной картошкой и жирной селёдкой, посыпанными бледно-фиолетовыми дольками репчатого лука, ворковал:

— Прошу-с! Закусочка, уж извините — революция...

— Спасибо, голубчик! — Прокофий Николаевич потянулся к штофу. — Разберёмся.

— Приятного аппетита и доброй беседы-с!

Соборнов и молодой половой, за всё время звука не проронивший, ушли.

— У меня есть тост! — бодро сказал Мигалов.

— Я не пью алкоголь. — Каминский стал разливать чай по чашкам. — Мы вот чайку. Оля, вы не против?

— С большим удовольствием! — Ольга уже откусила бублик. — Хоть и из плохой муки, а тёплые, недавно испекли.

— Ладно, — вроде бы вздохнул редактор газеты «Свободная мысль». — Тогда я, с вашего позволения, в одиночестве. — Он налил себе рюмку водки. — Словом, так... Страна идёт к выборам Учредительного собрания, созыв которого назначен на ноябрь сего года. В нём будут представлены все партии России. Впереди первые в российской истории демократические выборы. И мой тост краток: за демократию в России!

Мигалов опрокинул рюмку в рот, стал закусывать.

Ольга и Каминский пили чай с тёплыми бубликами, которые оказались очень даже вкусными. Затягивалось молчание. Григорий сказал:

— Провозглашённый вами тост не наш. Уж извините... Если вы согласны на единственную поправку: за социалистическую демократию...

— Такую поправку принять не могу! — перебил Мигалов, налил себе ещё, усмехнулся невесело. — И... Что делать? Вторично пью в одиночестве. — Выпил, стал закусывать. Вдруг резко отодвинул от себя тарелку. — Значит, хотите, используя Советы как инструмент власти, перешагнуть через стадию буржуазно-демократического развития — сразу в социализм?

— Именно так! — подтвердил Каминский.

— Не выйдет. — В голосе Прокофия Николаевича зазвучала твёрдость. Твёрдость убеждения. — Во всяком случае, мирным путём — не выйдет!

— Почему? — спросила Ольга Розен.

— Буржуазия, которая не последняя сила в революции, будет защищать свою власть. А ведь сейчас Временное правительство — это и есть прежде всего власть буржуазии.

— То есть, — голос Каминского был полон напряжения, — вы, кадеты, будете защищать свою власть?

— И мы тоже. — Мигалов прямо смотрел на Григория. — Но не только мы. — Он помедлил. — Однако же главное в другом. Вы, господа большевики, уверены, что наш неграмотный, ожесточённый вековой рабской долей народ способен взять в свои руки политическую власть? А ведь именно этот грандиозный акт в конечном итоге предполагает социализм...

— Да! — перебил Каминский. — Именно так: народ способен взять политическую власть в свои руки. И это доказал Ленин!

— Поразительно! — От волнения лицо Мигалова порозовело. — Откуда это прямолинейное мышление? Русской интеллигенции всегда были свойственны сомнения, поиск истины вёлся мучительно... Почему вы, господин Каминский, не допускаете, что ваш Ленин может ошибаться? Он просто плохо знает политическое положение в стране — ведь совсем недавно вернулся в Россию после долгой эмиграции...

— Ленин не ошибается! — перебил Каминский. — И в той борьбе, которая началась, мы, большевики, не можем колебаться, прикидывать варианты, заниматься словоблудием. А именно так ведут себя прочие партии... Простите, пожалуйста! Надо действовать, надо идти до конца к намеченной цели.

— Понятно... — Чувствовалось, что Прокофий Николаевич сдерживает себя, стараясь говорить спокойно. — Как сказал предшественник вашего кумира? «К топору зовите Русь!» И — ату! Ату думающих иначе!

— Простите. — Каминский, наоборот, не смог укротить раздражения в голосе. — Честно говоря, я не могу взять в толк, зачем вам понадобилась эта встреча?

— Да, действительно, мы увлеклись спором, а самое важное... — Мигалов подыскивал слова. — Понимаете... Повторюсь: я вижу в вас честного, самоотверженного молодого человека, искренне преданного русскому народу. Если искать исторические параллели... Вы мне напоминаете народовольцев.

— Народовольцы ошибались! — резко сказал Григорий. — Их тактика индивидуального террора...

— Вот! — поспешно перебил редактор «Свободной мысли». — Совершенно верно! А сейчас ошибаетесь вы! Трагически ошибаетесь! Вы и сотни, может быть, тысячи честных молодых людей, подобных вам, которых увлекли за собой большевики-эмигранты... Для этого я и искал с вами встречи. Предостеречь, убедить, пока ещё не поздно...

— Может быть, поздно? — насмешливо перебил Каминский.

— Да, да! — Страстность и убеждённость звучала в голосе Мигалова. — Может быть поздно... За вами идёт всё больше простых людей, крестьян, рабочих. Вернее, за вашими демагогическими призывами... Поймите, наш народ ещё дитя, он только очнулся от многовекового рабства, у него нет никакого опыта политической жизни. Я призываю вас осознать эго. Сейчас, сегодня вы, большевики, создаёте беспрецедентную ситуацию в России, когда одна ваша партия борется за немедленный социализм... его идеи, естественно, привлекают народ. На практике — это борьба за власть, вы рвётесь к ней, прикрываясь социалистическими лозунгами. В народной среде вы провоцируете, вы уже разбудили самые низменные инстинкты...

— Самые низменные инстинкты?! — с возмущением перебил Григорий.

— Протрите глаза, и вы в этом убедитесь. Что происходит в деревне? К чему призывают многие рабочие на митингах ваших площадей? К вселенскому погрому! К попранию закона. И в этой обстановке ваша борьба за власть... получается, за единоличную власть, в вашей же партии неизбежно породит, может быть, уже породила, авантюристов, которые пойдут ради этой власти на всё. И это будет драмой не только большевиков — это станет драмой всей России. Ах, если бы вы меня услышали! Достучаться бы в ваше сердце!..

Лубянка (ночь с 25 на 26 июня 1937 года)

...Он пришёл в себя уже на белом табурете, ощущая, как по раскалённому телу, упоительно охлаждая его, стекает вода. В голове волнами накатывал гул. Глаза с трудом разлепились — перед ним стоял некто в белой рубашке, в синих галифе и надрезанных сапогах с пустым ведром в руке.

Вокруг белого табурета, на котором сидел бывший нарком здравоохранения Советского Союза Григорий Наумович Каминский, растеклась лужа. Вся одежда на нём была мокрой.

Приятный баритон пропел:

Каминский, преодолевая острую боль, пронизывающую шею и жалящим ударом отозвавшуюся в затылке, повернул голову. Яркий круг света падал на стопку белых листов бумаги и чернильный прибор из коричневого мрамора; к чернильнице была прислонена длинная школьная ручка с пером «Пионер». Холёная рука серебряной ложкой помешивала в стакане, удобно утонувшем в серебряном же подстаканнике; янтарного чая в нём оставалось меньше трети, и там плавал бледно-коричневый разлохматившийся кружок лимона.

— Повторяю вопрос, — сказал Борис Вениаминович Родос, следователь по особо важным делам. — В какому году... — он помедлил; позванивала ложка в стакане, — в каком году вы вступили в партию большевиков?

— В тысяча девятьсот тринадцатом. — Каминский не узнал своего голоса: он был хриплым, сдавленным.

— Так-с... — Скрипело перо по бумаге, разбрызгивая точки маленьких фиолетовых клякс. — Пропустим вашу так называемую революционную деятельность в Минске. — Родос порылся в бумагах на столе, извлёк лист, убористо исписанный. — И в Москве тоже, в студенческую пору. Кто в младые годы... Так! Сейчас меня интересует в вашей жизни Тула. Упростим процедуру. Перечисляю занимаемые вами посты с марта семнадцатого и до конца двадцатого года, когда вы отбыли из Тулы в Баку со своими приспешниками...

— Я протестую! — перебил Каминский, и слепая ярость огненно-красного цвета чуть не сорвала его с табурета.

Сильные цепкие руки сзади надавили на плечи, и снова оглушительная боль чуть не лишила его сознания.

— Итак, перечисляю посты. До октября во главе тульской большевистской организации, затем, с восемнадцатого года, — председатель Тульского губкома партии, председатель губисполкома. Всё верно?

— Да...

— Далее. Редактор газеты «Пролетарская правда», которая по вашему предложению скоро стала называться «Коммунар». Кстати, интересно, почему не «Коммунист»? Понимаю... Вам милее буржуазная революция французского образца.

— Какая чушь! — вырвалось у Григория Наумовича.

— Молчать! — заорал Родос. Возникла долгая пауза. Следователь по особо важным делам отхлебнул из стакана остывший чай. — Следующий вопрос. — Теперь он говорил спокойно. — Когда в семнадцатом году вы вступили в сговор с руководством кадетской организации в Туле с целью перевести социалистическую революцию на рельсы буржуазной?

Григорий Наумович Каминский не смог сдержать короткий смех.

— Ну, это уж совсем бред, — отсмеявшись, сказал он, одновременно подумав: «Значит, материалы на меня у них собраны давно».

— Бред, говорите? — Родос многозначительно молчал. — Вы отрицаете свои встречи накануне Октября с лидером тульских кадетов, редактором газетёнки «Свободная мысль» господином Мигаловым?

— Не отрицаю. Только не встречи. Была всего одна встреча, и я о ней, вернее о нашем политическом споре, опубликовал статью в «Пролетарской правде». Мигалов мне ответил в своей газете. Возникла полемика...

— Ах, полемика! — с насмешкой перебил Родос. — Накануне решающих боев? Дымовая завеса, чтобы плести сети против руководства большевиков в Туле...

— То есть... — перебил Каминский, воспалённым мозгом понимая весь абсурд происходящего, но не в силах сдержаться, — против самого себя?

— Вам не удастся, гражданин Каминский, — спокойно и убеждённо сказал Борис Вениаминович, — запутать следствие, факты о вашем преступном сговоре с тульскими кадетами у нас в руках!

— Факты? — Он не смог подавить в себе наивного удивления. — Это уже интересно! Какие же?

— Когда на покушение товарища Ленина, — голос Родоса звенел торжественностью, — мы ответили красным террором, в Тулу и в другие губернские города была послана директива Свердлова. Вы получали её, верно?

— Да, мы её получили.

— Прекрасно! — В руках следователя появился лист серой обёрточной бумаги, и Каминский узнал его... — Вот у меня в руках список расстрелянных тогда в Туле кадетов. Список скреплён вашей подписью. И в нём нет редактора газеты «Свободная мысль» господина Мигалова. Как прикажете это понимать?

— «Свободная мысль» прекратила своё существование ещё в семнадцатом году... — Голову всё заполнял и заполнял горячий гул, и требовалось неимоверное напряжение воли, чтобы преодолеть его. — С Мигаловым я после единственной встречи в трактире Соборнова не виделся. Скорее всего, он уехал из Тулы...

— Разумеется, уехал! — быстро, уже поспешно перебил Родос. — С вашей помощью! Уехал и объявился в Париже, где возглавил армию писак, поливавших нас грязью и гнусной клеветой. Притом в статейках господина Мигалова всячески обыгрывались факты и лица из тульской жизни в период с семнадцатого по двадцатый год. Через каких лиц, по каким каналам вы передавали информацию в Париж? — И следователь по особо важным делам сорвался на истерический ор: — Отвечать! Отвечать, белогвардейская сволочь!

— Я не понимаю одного... — Если бы нашлись силы — вскочить и успеть вцепиться в ненавистное горло! Но сил не было. — Я не могу осмыслить...

— Так, так! Уже горячо! — Родос обмакнул ручку в чернильницу. — Уже ближе к делу. Записываю...

— Мне не хватает рассудка, чтобы осмыслить... Когда? Почему? Как?.. Как мразь, подобная тебе, и все вы проникли в аппарат, созданный Феликсом Эдмундовичем? Как это могло произойти?..

Он не успел договорить — оказывается, Борис Вениаминович был уже рядом. Металлический стек рассёк воздух, удар пришёлся по голове, задев ухо.

Каминский услышал вопль, исполненный боли и ужаса, и не понял, что это его тело исторгло его. Сильные беспощадные руки сорвали Григория Наумовича с белого табурета, он пролетел тёмное пространство пыточной комнаты, ударился о стену и стал тяжело оседать на пол, осознавая, что сейчас существуют отдельно его большое, в прошлом сильное, безукоризненное тело и душа или сознание, которые приготовились к сопротивлению...

...В трактире Соборнова прибавилось народу, почти все столы были заняты, бесшумно сновали половые с самоварами и подносами. Прохор Заикин, потягивая час с блюдца, с лицом уже мокрым от пота, говорил брату своей жены, которая понуро молчала:

— Слышь, Семён! Вот большевики дадуть землю... Я чо посею, отгадай? — Семён Воронков молчал отрешённо, потирая большими пальцами белый шрам на щеке. — Гороха посею, вот чего! Нихто яво у нас в Луковке не садит, а я... Уж больно горох люблю, ежели со свининой в печи томить...

На эстраде гармонисты — филимоновские игрушки — как раз ожили и пели дружно, в лад растягивая мехи своих инструментов:

— Что же, Прокофий Николаевич, должен констатировать. — В голосе Григория Каминского появилась горечь. — Факт есть факт — мы с вами по разные стороны баррикады.

— И всё же давайте договорим! — Редактор газеты «Свободная мысль» был полон решимости. Решимости и отчаяния. — Сделайте... Прошу вас, сделайте последнюю попытку понять меня! Очевидно, нужно как-то переключить сознание. Не знаю... — Мигалов повернулся к Ольге Розен. — Я рассчитываю на вас. Женское сердце более чуткое. Итак... Самое великое завоевание свершившейся в России Февральской революции — демократия. Она только становится на ноги... Мучительно и трудно становится на ноги. И вот сейчас наша молодая демократия под угрозой. Угроза эта — вы, большевики!

— Но почему? — ужаснулась Ольга.

— Я уже говорил... — Прокофий Николаевич резко рубил рукой воздух. — Потому что вы — партия крайних левых убеждений. При этом для вас не существует мнения других. Правы только вы, те, кто с Лениным. А кто не с вами, тот против вас! — Он повернулся к Каминскому. — Ведь так?

Возникла тяжкая пауза, заполненная невнятным гулом трактира — народ всё прибывал: закончилась смена на оружейном заводе.

— Так... — сказал наконец Григорий.

— Но неужели вы не понимаете, что это путь к анархии? — воскликнул Мигалов. — К гражданской войне! А такая война у нас — самоубийство нации! Надо знать русский национальный характер. Или мало нам в прошлом Разина, Пугачёва и иже с ними? Нет, достаточно крови... Россия не должна оказаться в состоянии гражданской войны! Россия не должна преступить свою клятву Временному правительству и оставить без поддержки людей, взявших на себя всю тяжесть и проклятие власти! Ни один класс в России не смеет претендовать отныне на диктатуру власти и, основываясь на праве захвата, объявлять себя новым привилегированным сословием!

— Весь трудовой народ — не сословие! — непримиримо сказал Каминский.

— Да поймите вы! — Прокофий Николаевич говорил громко, и его уже слушали за соседними столами, два солдата и Евдокия Заикина — тоже. — Государству, где классовые организации стремятся вырасти в болезненно раздувшиеся бюрократические опухоли, грозят неминуемая смерть и разорение. Россия нуждается не в классовой борьбе, а в исцелении всех классов общества, не в господстве одних над другими, а в бескорыстном и самоотверженном сотрудничестве всех во благо всем. Иначе — пропасть, гибель и нескрываемое проклятие народов, поверивших в нашу революцию и связавших свою судьбу с ней.

— Сначала революция должна победить! — убеждённо сказал Каминский.

— Боже мой! — Теперь в голосе Мигалова было одно полное отчаяние. — Что же делать? Я чувствую, что стучусь в глухую стену!.. Да уразумейте же! Ваша программа — это система социальных реформ, которые вы хотите осуществить силой, грубой силой! Навязать их России! Осознайте тысячелетнюю истину: широкие социальные реформы есть дело знания, опыта, осторожности и ответственности! Социальная жизнь складывается веками, она вся пропитана многолетними традициями, внедрявшимися в характер народа. Она покоится на слишком стихийных, бессознательных основах, чтобы можно было ломать и перекраивать её в пылу борьбы, под стимулом зависти, ненависти и мести!

— Наверно, это так... — прошептала Ольга Розен.

— Социальную жизнь недопустимо ставить на карту, — продолжал Прокофий Николаевич Мигалов, — в угоду прямолинейной программе, чтобы её можно было бессовестно приносить в жертву сомнительным экспериментам. Социальные реформаторы не смеют выдавать неоплатных векселей, не смеют быть демагогами, играющими на слепых вожделениях возбуждённой толпы!..

— Всё это абстракция, — перебил Григорий Каминский. — Народ, который вы называете слепой толпой, ждёт конкретных дел. Ждёт именно социальных реформ. Там всё просто: долой войну, землю крестьянам...

Теперь перебил, в крайнем нетерпении, Мигалов:

— Народ нуждается прежде всего в разумном освещении того, что свершается, в сознательном отношении как к своим нуждам, так и к силам, средствам и возможностям реформ. Социальных революций ещё не было в России, и то, что воспалённому уму фанатиков рисуется как социальная революция, в глазах историка и социолога является только погромом и гибелью культуры!

— Мы революционеры-практики! — воспалённо сказал Каминский. — Выйдите со своими общечеловеческими проповедями к рабочим, крестьянам. — За соседними столами прозвучало несколько одобрительных возгласов. — Что они вам скажут?

— Верно... — тяжко вздохнул Прокофий Николаевич. — Тут вы правы. Непросвещённому уму и тёмному народу... А сегодня русский народ... Не только русский, все народы, населяющие огромную империю, — это тёмная, озлобленная нуждой и гнетом сильных мира сего многомиллионная масса.

Опасная, непредсказуемая стихия, без всякого опыта политической жизни, без демократического мышления...

— Как вы боитесь собственного народа! — перебил Каминский и посмотрел по сторонам, ожидая поддержки.

Но за соседними столами молчали.

— И однако же я постараюсь закончить. — Теперь голос Мигалова звучал спокойно. — Естественно, большевистские лозунги такому народу близки и понятны. Главное — понятны... Земля — крестьянам! И, значит, силой забрать её у землевладельцев. Заводы — рабочим! Смерть буржуям! Словом, «грабь награбленное». Ведь так? Штыки в землю, и не надо защищать отечество. А ещё лучше — направить штыки против внутренних врагов... Да минует нас чаша сия. Но если... если это произойдёт... Россия будет залита реками крови. Русской крови...

— Но ведь невозможно, — перебил Каминский, и голос его был полон страсти, — завоевать социализм без насилия, без борьбы и крови.

— Социализм как великое будущее мировой демократии неоспорим! — Десятки напряжённых взглядов были устремлены на редактора газеты «Свободная мысль»; его голос звучал в полной тишине. — Но социализм не вводится в результате насилия, запуганности и растерянности! Он — дело органического совершенствования всей жизни и каждой человеческой личности в отдельности, он — вопрос вековой эволюции и постоянного прогресса разума и гуманности!

— Вы правы... — тихо сказал Каминский. — Может быть, вы правы. Но у истории каждой страны, очевидно, свои законы. Их не переделать, их действия не отменить. Сегодня, сейчас Россия жаждет социалистических преобразований. Народ не может ждать ещё десятилетия. Он изнемог... Его уже не остановить...

— Вот-вот!.. — перебил Мигалов. — Не остановить! И вы хотите возглавить эту поднявшуюся народную стихию, в которой сейчас разбужены все самые низменные инстинкты и жажда мести за вековые унижения, подчинить её себе, своим целям, а в конечном итоге использовать для захвата власти...

— Для захвата власти? — перебила на этот раз Ольга в крайнем изумлении.

— А разве не так? — усмехнулся Прокофий Николаевич. — Ведь это ваш Ленин говорит: «Главный вопрос всякой революции — вопрос о власти». И самое трагическое... трагическое для России — это то, что ваши цели и методы борьбы за них не разделит ни одна отечественная партия. Разве что левые эсеры.

Григорий протестующе замахал рукой:

— Мы готовы сотрудничать с любой партией, принимающей нашу программу и тактику борьбы!

— Добавляйте уж... — Мигалов невесело рассмеялся, — и конечную цель этой борьбы. Надеюсь, вы всё-таки понимаете: партия, принимающая вашу программу, тактику и конечную цель, перестаёт быть самостоятельной партией. И если предположить невозможное... Но сделаем такое допущение: вы получили власть. Завоевали! В этом случае вы остаётесь одни! И — неизбежно! — диктатура вместо демократии. Потом... Что вы сможете одни? Вы неизбежно начнёте совершать одну ошибку за другой. Вас некому будет поправить. Ваши вожди перегрызутся, пожрут друг друга, как пауки в стеклянной банке. И может создаться среда для любого исторического авантюризма...

— Ну, — нетерпеливо перебил Григорий Каминский. — Эти мрачные предсказания господ кадетов мы слыхали. И не раз.

— Значит, только наши предсказания... Один момент! — Прокофий Николаевич достал из внутреннего кармана пиджака несколько листков бумаги. — Готовлю статью, собираюсь полемизировать с Ульяновым-Лениным. Скажите, для вас Фридрих Энгельс авторитет?

— Безусловно! — поспешно сказал Каминский.

— Прекрасно... Вот что он писал Вайдемейеру в 1853 году. — Мигалов начал читать: — «Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий...»

— Очень верные слова! — с напором перебил Каминский.

Редактор «Свободной мысли» продолжал читать:

— «...вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет встать у власти, чтобы в конце концов проводить всё же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным...»

— Мы не мелкобуржуазная партия! — сказал Каминский.

— А вот здесь позвольте с вами не согласиться! — сказал Прокофий Николаевич. — Ведь, как вы утверждаете, большевики борются за интересы рабочего класса и крестьянства. Крестьянская же среда, преобладающая сегодня в России, — мелкобуржуазная по своей психологии и социальной сути. Кстати, это не устаёт повторять ваш Ленин. Однако дослушайте. Далее Энгельс пишет: «В таком случае...» — то есть когда коммунисты одни остались у власти — «...в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами знаем, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем головы — надо надеяться, только в физическом смысле, — наступит реакция, и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что было бы гораздо хуже. Трудно представить себе другую перспективу». — Мигалов свернул листы бумаги и спрятал их в карман. — Вот такое, молодые люди, пророчество. — Он повернулся к Каминскому. — У вас есть что мне, вернее, Энгельсу, возразить?

— Это теория, — сказал Григорий. — Предположение...

— Извините! — перебил Мигалов. — Приведённые слова — выводы, основанные на анализе революции в Германии в 1848 году.

— Пусть! — упрямо сказал Каминский. — Тогда в Германии была определённая историческая обстановка. Энгельс, очевидно, исходил из неё. Сегодня у нас другая обстановка. Мы — партия практического действия. Мы исходим из той ситуации, которая сейчас сложилась в России. Что же прикажете делать, если прочие партии отказываются от сотрудничества с нами? Медлить? Ждать у моря погоды? И у нас есть союзник — народ. А народ — высший судья истории.

— Народ постепенно разберётся, что к чему, — убеждённо сказал Мигалов. — Его невозможно долго держать в угарном плену самых соблазнительных лозунгов!..

— Вот здесь вы заблуждаетесь! — Каминский поднялся со своего стула. Его слушали все, кто был в зале трактира. — Народ всегда будет с нами. Пролетариат в массе своей уже сегодня с партией большевиков. Можете судить по Туле.

— Правильно! — послышались голоса.

— Студент дело говорит!

— И с нами будет крестьянство! — продолжал Григорий Каминский. — Потому что мы, большевики, сделаем то, на что не способна сегодня ни одна партия в России: мы осуществим вековую мечту мужика — безвозмездно, без всяких условий и выкупа передадим ему землю! Это одна из самых главных целей нашей социальной программы!

Шум поднялся в трактире — Прохор Заикин, весь в восторженном возбуждении, толкал в плечо то Семёна Воронкова, то супругу свою, Евдокию:

— Ну? А я чо говорю? Дадуть большевики, мы то исть, землю... Дадуть! Вот рай-то настанет, Господи, владыко небесный! Ты слышь, Семён, ай нет? Дадим мужикам, нам то исть, землю! И без етого, выкупа!

Семён Воронков хмуро молчал, Евдокия — сказано, баба существо неразумное — тихо плакала, а гармонисты на эстраде разливались вовсю:

— Мне пора, — отчуждённо сказал Прокофий Николаевич Мигалов. — Неотложные дела в редакции. — Он ждал, что глава тульских большевиков что-то ответит, но Каминский молчал. — Прощайте!

— Прощайте, — сказал Григорий.

— До свидания, — сказала Ольга Розен.

Редактор газеты «Свободная мысль» горько усмехнулся:

— Свидание вряд ли состоится. — И он зашагал к двери.

Григорий, Ольга, Прохор и Евдокия Заикины, Семён Воронков и ещё многие смотрели ему вслед.

За окнами трактира совсем стемнело, половые ставили на стол керосиновые лампы — электростанция в этот вечер из-за нехватки топлива не работала.

...Была уже майская ночь, потому как за дальним горизонтом нарождался первый денёк самого зелёного месяца в в году — там, на востоке, бледнело небо, еле заметной розовостью окрашивало его, заволакивало. Однако над головой пока была тёплая, безветренная ночь, вся весенняя, с густым чарующим духом прогретой солнцем земли, первых трав и раскрывшихся почек; ночь была полна таинственных шорохов, звуков; перекликались птицы, в тёмной дубраве слева от дороги раз щёлкнул соловей, кинул короткую трель и смолк — видать, настраивался.

Буран плёлся шагом, наверно, спал на ходу, и Евдокия Заикина не понукала его, забылась. Иногда она поднимала кверху заплаканное лицо — небо над ней было звёздным и бездонным, вечный вселенский покой струился оттуда, из бездн мироздания, но не приносил он успокоения смятенной душе Евдокии. Ещё бы поплакать, но слёзы кончились...

Нет, не увезла она в Луковку, к родному очагу, к детишкам, к своему земельному клину, непутёвого мужа Прохора Заикина. Поди ж ты, вон как упёрся, настырный, куда её власть над ним подевалась? Выходит, громадной силы революция ихняя: совсем мужика завертела, не отпускает. Только и сказал на прощанье: «Вернусь, когда всех помещиков порешим и на земле наша, большевистская власть будет!» И весь сказ. Прямо как околдованный.

И у старшей сестры не погостила Евдокия — беда в доме Лукерьи: по-чёрному запил её Иван, хозяин колбасной лавки. «Все прахом! — кричал. — Все пропадёт! Забирайте, антихристы! Чур! — кричал. — Вон уж и лезут из печи, с тряпками своими красными. Сокрушу!..» Ихний работник Фёдор Зайцев с дворником Ильёй к кровати ремнями привязали Ивана, а он своё: «Лезут, из-под пола лезут, из всех щелей! Чур! Чур! Отворяй им амбар, Лукерья. Всё одно кончился закон в Расее».

— Вот так уже вторую неделю, — заливаясь слезами, говорила сестра. — Отойдёт — и опять за водку, опять они у него скрозь лезут. Как с Совета пришли и колбасы в амбарах описали... Ад у меня дома, Евдокия, ты уж не обессудь.

Выходит, и дня не пробыла в Туле деревенская женщина Евдокия Заикина, вдова при живом муже. Одна теперь радость: уже сегодня к вечеру деток своих увидит, обласкает. Как они там, кровинушки, без «её?

— Ты, Буран, совсем обнаглел. Ай спишь? — Евдокия подёргала вожжи, мерин недовольно фыркнул, затряс головой, звякая удилами, хлестнул хвостом и перешёл на неторопливую рысь. — Бежи, бежи! — подбадривала его Евдокия, и думы о доме, о ребятишках, о скором севе постепенно стали отогревать её душу.

«Ничего, — думала она. — Все как-нибудь образуется, с нами Бог. И революция ихняя не на века же! Вернётся к нам Прохор, куды денется?..»

Орловское шоссе было пустынно. Давно осталась позади Тула, растаяли вдали бессонные огни Косогорского металлургического завода. Только мерный стук Бурановых копыт по накатанной твёрдой дороге. Только звёздное небо над головой. Только поднявшийся предутренний ветерок, который сушит на щеках последние слёзы.

«Всё, всё образуется, — думает Евдокия Заикина. — Будем живы, не помрём».

«30 апреля 1917 г. Тула.

Дорогой Арнольд!

Уж и поверить не могу, что из нашего российского пожара и вавилонского хаоса это письмо попадёт в благословенный Париж, что будешь ты читать его в своём доме на авеню Клобер.

Итак, первое, о чём просишь сообщать, — о вашем имении. И ты и Анна — все вы оказались правы, продав в прошлом году Батурине за полцены и поспешно — уж не сердись — бежав из России. Да, наверно, твой рациональный немецкий мозг помог тебе заглянуть вперёд и всё это предвидеть. Словом, Батурино разорено крестьянами с чудовищным вандализмом, я был там неделю назад. Новый хозяин купец Копаев успел лишь вывезти мебель, рысаков с конюшни, несколько сельскохозяйственных машин, ещё что-то. Я же застал полный разгром. Ходил и глазам своим не верил: бильярдная сожжена, остались одни головешки, ваш чудесный яблоневый сад наполовину варварски и бессмысленно вырублен, деревья валяются тут же, они им не нужны, рубили просто так, вымещая злобу... Все теплицы порушены, кругом битое стекло, истоптанные гряды, кучи мусора. А в вашем цветнике, где было столько благоухающих роз — как они цвели в конце мая! — помнишь? — я нашёл изуродованный труп горного козла, доверчивого и ласкового Геракла. Мне рассказывал ваш садовник, старый Игнат Фатеевич — он только один и остался из прислуги, живёт в своём флигельке, чудом уцелевшем. Рассказывал, плача: пьяные мужики и солдаты затащили Геракла на второй этаж и, раскрутив за рога, сбросили на клумбу и уже на клумбе добили его дубинами, приговаривая: «Вот те, барская забава!» Нет и в помине павлинов и фазанов, что величаво разгуливали перед домом...

Понимаю, как невыносимо читать всё это, но правду нам с тобой необходимо знать до конца. Дом тоже весь разорён дотла, даже рамы и двери повынимали, в нижнем зале выломали паркет, а белый рояль, на котором так дивно играла Катенька, исковеркан, искромсан топором, и на полу возле него нагажено...

Всё, всё, Арнольд, больше не буду. Помнишь, в начале 16-го года, когда в Петербурге начались бесконечные демонстрации и митинги и один за другим следовали поражения на фронтах, ты сказал: «Всё. Россия, в которой мы живём и которую любим, кончилась». Я спорил с тобой: «Кончается не Россия, а российское самодержавие». Сейчас я убеждён: правы мы оба. Кончилось самодержавие, кончается и Россия. Прежняя Россия, которая стала подниматься на диво миру после реформ императора-освободителя Александра Второго. Но как мало, Боже, как мало нам было отпущено для свободного развития! То, что в Англии началось в двенадцатом веке, с Хартии вольностей, в большинстве европейских стран в пятнадцатом — шестнадцатом веках и завершилось Великой французской революцией, — у нас в России свершилось лишь во второй половине девятнадцатого века. Только первые шаги! Всё равно в Двадцатый век мы вступили если не рабами, то с рабской психологией. И от этого не уйти — таков рок российской истории.

Что же сейчас происходит в России? Куда мы идём? Вот, Арнольд, как я всё это понимаю. У России два пути. Первый: путь европейского парламентаризма, эволюционный путь к демократии, к демократическому устройству общества. Мы встанем на него, если в конце года состоятся, не будут сорваны выборы в Учредительное собрание, которое создаст коалиционное многопартийное правительство. Сейчас в стране около двадцати партий, из них пять по крайней мере имеют реальную силу и вес. Но есть второй путь — и, увы, с каждым днём он становится всё реальней — это революционное развитие событий. Ломка, экспроприация, насилие, уничтожение «эксплуататоров», и в результате должна родиться новая Россия, где «хозяином» будет — какая иллюзия! — народ. Разгром вашего Батурина — зримый образ этого второго пути, и на него уже становится Россия, вернее, готова встать.

А самое ужасное — есть конкретная сила, возглавившая всероссийский бунт, да, да! — «бессмысленный и беспощадный» — он и есть второй путь, о котором я говорю. Эта сила — партия большевиков во главе с Ульяновым-Лениным. В этой партии до конца осуществился тип русского революционера, который наша история начала формировать на Сенатской площади 14 декабря 1825 года.

Сегодня у меня была встреча с ярчайшим представителем этой новой плеяды российских революционеров, но, прежде чем рассказать тебе о нём, несколько соображений.

Где причины появления в России партии большевиков, партии революционеров-максималистов? И кто конкретно виноват, что эта партия уже есть, уже мощная данность нашей действительности?

Причина её появления одна: многовековое рабство русского народа. Большевики, если представить в голом виде конечную цель их борьбы, — яростные противники этого рабства, разрушить его — их главная задача, разрушить всеми средствами, и насилие, революция, считают они, из всех средств самое действенное, что, увы, подтверждает и отечественная, и мировая история. В этой яростной борьбе, туманящей разум, у них нет понимания, что уничтожение рабства насилием ведёт к новому насилию и, в конечном итоге, к новому рабству. То уже доказано историей нашей цивилизации. Заколдованный круг...

Теперь — кто же виноват, что они теперь не только данность, но и действующая данность? Виноваты в этом, на мой взгляд, две силы — русское самодержавие и русская так называемая передовая интеллигенция.

Монархи большинства европейских стран ещё в средние века встали на путь компромиссов с новыми социальными силами, ремесленниками, купцами, конечно, с буржуазией прежде всего. (Знаю твои возражения, однако по-прежнему готов утверждать: первая буржуазия в современном понимании появилась у нас ещё при Екатерине Второй, а уж при Петре Первом в марксистском толковании она становится классом.) Без насилия или в результате локальных революций, как, например, германская 1848 года, которой я сейчас занимаюсь, рождались демократические, парламентские формы правления, где монархи или короли постепенно, сохраняя определённые династические и материальные привилегии, становились лишь символами государства, нации, притом символом, скрепляющим их, как это имеет место сегодня в Англии или Испании.

А наше тупое самодержавие, наши цари, монархи, помазанники Божии, вплоть до последнего, кровавого Николая? Кстати, представь, если бы в январе 1905 года он вышел к народу, а не встретил его пулями и казаками? Если бы не было Кровавого воскресенья, а разговор, поиск компромисса? Ведь «царский манифест» — это уже постфактум, от животного страха перед начавшейся революцией. История России могла бы развиваться мирно, не было бы сегодняшней кошмарной действительности. Словом, и последний русский самодержец был по психологии своей рабовладельцем. И все они — русские цари, начиная с князей, были рабовладельцами, один меньше, другой больше, отсюда всё: культ цезарианской власти, нежелание с кем-то делиться ею, пренебрежение к новым социальным силам, страх перед любым компромиссным решением и просвещением нации (рабами легче управлять), чванство, спесь, скрытый ужас перед «тёмным» народом. Словом, все наши самодержцы — сами порождение многовекового русского рабства, которое для них было единственной родимой средой. Даже Александр Второй, даже он не исключение. Я занимался его эпохой, и у меня есть твёрдое убеждение: он сам испугался своих реформ, испугался проглянувшей в результате их русской свободы — иначе он не тянул бы почти четверть века с принятием Конституции, пошёл бы за блистательным Лорис-Меликовым, не оглядывался бы на Победоносцева, и я утверждаю: он сам стал причиной своей гибели от метательного снаряда первомартовцев, потому что он и породил «Народную волю». То есть, Арнольд, русское самодержавие на протяжении всего своего существования, укрепляя в России рабство (крепостничество — рабство, и ничто другое), провоцировало народ — справа — на бунты, акты насилия, революцию, само формировало в стране целые поколения революционеров, если хочешь, совершенствовало их, и вот, в конечном результате, мы имеем партию большевиков.

А что же русская интеллигенция? Её передовые светочи? Вместо того чтобы быть посредником между самодержавием, властью и народом, революционерами от народов — в поисках компромиссных решений, конституционной монархии (как первый шаг к демократии это было бы прекрасно!), в поисках мирного решения развития демократической государственности, вместо всего этого призыв к борьбе и крови, в конечном счёте к революции. И это после всей нашей предыдущей истории! После Разина, Пугачёва, Болотникова, всяческих бунтов и погромов, которые ни к чему не привели, кроме взаимного ожесточения.

Стоит только вспомнить Некрасова: «...Дело прочно, когда под ним струится кровь!» Что-то не видно этого дела — доброго дела! — скреплённого русской кровью. А Чернышевский: «К топору зовите Русь!» Дозвались... Вон как порезвился мужицкий топор в вашем Батурине. А знаменитый Буревестник?

«Буря! Скоро грянет буря!..» И грянула. Сегодня сотрясает эта сатанинская буря многострадальную Россию.

В общем, я хочу сказать: все революционные силы России, наша «передовая» интеллигенция, едва возникнув в тёмной безграмотной стране, провоцировала народ на активные насильственные действия — слева. Своим «правдивым» словом она на протяжении двух поколений воспитывала их, совершенствовала. Тип русского революционера рос на глазах общества: декабристы, народники, первомартовцы, анархисты, уже в наше время — эсеры, наконец — процесс завершился! — большевики.

И вот уже их партия рвётся к политической власти, чтобы вести борьбу за русский социализм, вернее, возглавить в России социалистическую революцию.

Кто же они, большевики? Что это за новый — окончательный, стопроцентный — тип русского революционера, созданный отечественной историей, а ещё точнее — самодержавием справа и «революционной, передовой» и ещё как угодно русской интеллигенцией слева?

И вот теперь о конкретном представителе этой новой разрушительной породы людей, с которым, как я уже писал, у меня была встреча.

Григорий Каминский, студент Московского университета, кажется, медик. Недоучившийся, конечно, студент — революция призвала на улицы и площади из академических аудиторий. Красавец, копна густых волос, жгучие глаза (есть в них некий блеск, какой бывает в глазах кокаинистов), артистизм в манерах и в поведении, эрудиция, напор, огромная жизненная энергия. И — потрясающе молод. Двадцать один — двадцать два года, не больше. Приехал в Тулу месяц назад, возглавил местную большевистскую организацию. А она накануне Февральской революции была разгромлена, жалкая кучка. И вот — прямо на глазах — растёт, приобретает авторитет, завоёвывает, как они говорят, пролетарские массы. С крестьянами хуже, но и в деревне большевики не дремлют. И всё он, Каминский. Все крутится у них вокруг него, бывалые заматерелые подпольщики, прошедшие не через одну царскую каторгу, в рот смотрят этому мальчишке. Знаешь, Арнольд, есть в этом студенте какая-то магия, чёрные чары. Я много раз слушал его на митингах. Он блестящий оратор и полемист.

11о именно для сегодняшней русской толпы на улицах и площадях. Он знает психологию этой толпы, её примитивные чувства и стремления. И его уже знают в Туле: «Каминского! — кричат на всех митингах и собраниях, где выступают большевики. — Даёшь Каминского!» В первые дни, случалось, стаскивали его с телеги или помоста, теперь — на руках носят к трибуне. И тут надо признать: большевики — народная партия, вернее, толпе импонирует их погромная программа, их лозунги, насквозь проникнутые русским бунтом. Другое дело, что с этими лозунгами и программой станет, если, упаси Боже, большевики захватят власть, к чему они стремятся совершенно откровенно.

И вот, наблюдая, изучая Григория Каминского как врага своего дела и той России, которую я хотел бы увидеть в будущем, я для себя попытался определить основные черты этого нового в нашем обществе человека, а через него и черты поколения молодых русских революционеров, исповедующих большевизм.

Получилось, Арнольд, у меня следующее.

Главное в Григории Каминском — абсолютная, всепоглощающая преданность идее, которой он служит. И здесь он до конца честен, искренен, не знает — увы, увы! — компромиссов. За свою идею он готов, не дрогнув, отдать жизнь. В этом люди типа Каминского сродни первомартовцам, таким фанатикам, как Желябов, Перовская, Кибальчич. Резюме: главное в характере Григория Каминского — он фанатик своей идеи.

Из этой черты как бы логически следует вторая его черта. Он, а значит, они — не знают сомнений. Они, только они, большевики, правы, всегда и во всём, и даже нет смысла добиваться в споре, в дискуссии с ними изменения их позиции, предлагать компромисс. Бесполезно! Стена! В этом я окончательно убедился сегодня, пытаясь растолковать Каминскому, в чём могут быть трагические для России последствия заблуждения большевиков. Все напрасно. Я разговаривал с пустотой...

Наконец, последнее. Григорий Каминский, как истинный большевик, свято верит, что путь к светлому, достойному свободного человека будущему нашего отечества пролегает только через насилие, через революцию и иного не дано. Мы с: тобой много говорили об этом. Моя точка зрения тебе известна: эволюция вместо революции, постепенность, никакого насилия. Ибо пролитая кровь неизбежно и неотвратимо ведёт к новому, более страшному кровопролитию.

И ты представляешь, какая разрушительная, чёрная сила заключается в большевизме, если соединить фанатическую преданность идее с основным методом достижения её — через насилие и революцию? Сегодня Григорий Каминский так и сказал мне: социализма невозможно достигнуть без крови и насилия. Сказал, может быть, другими словами, но суть такова. Они, не дрогнув, к своей цели пойдут по трупам, а витать над их железными колоннами в этом марше будет всеобщая любовь к будущему свободному, в их понимании, человечеству, и этой любви нет дела до тех индивидуумов, тела которых кромсают победные сапоги.

Да, сейчас невозможно Гришу Каминского, красавца-юношу, недавнего студента-медика с почти нежным интеллигентным лицом, представить в подобных победных колоннах. Но мы с тобой, Арнольд, изучали логику, а у неё неумолимые законы...

Всё. Заканчиваю это нерадостное письмо. Только последнее. Ты и из парижских газет, в том числе русских, знаешь, что происходит у нас. Я, может быть, лишь дорисовал картину. Главное — показал тебе силу, которой нам в борьбе за русскую демократию предстоит противостоять. Я остался здесь — для этого противостояния. Нас немало, патриотов России. Да поможет нам Бег.

Письмо будет идти долго, окольным путём, через Финляндию и Швецию, но, надеюсь, дойдёт. Посему — жду от тебя ответа.

Всем-всем привет! Если встречаешь князя Андрея Александровича Воловского — кланяйся ему от меня и скажи, что мы с ним ещё обязательно доспорим о скифах в каком-нибудь уютном кафе на Елисейских Полях.

Обнимаю — твой П. Мигалов».