В июне тридцать седьмого...

Глава седьмая

28 мая 1917 года

К концу мая семнадцатого года в Туле выходило уже четыре газеты; помимо «Тульской молвы» и «Голоса народа» начала издаваться газета «Свободная мысль» (первый номер увидел свет 27 апреля) — орган партии конституционных демократов, или кадетов, и газета «Земля и воля» — орган партии социалистов-революционеров, или эсеров, её первый номер появился 28 мая 1917 года.

...К концу мая в Туле ещё доцветали сады, а сирень только разбушевалась, её белым и фиолетовым разливом были окрашены палисадники, городские скверы; душистые гроздья тянулись из-за высоких заборов.

В тот день — двадцать восьмого мая — Григорий Каминский, забежав по срочным делам в комитет партии (думал пробыть там совсем немного, а застрял на два часа), отправился на базар, который поразил его обилием товаров и баснословными ценами на них, находился там самую малость, оставив всю наличность и в два часа — в одной руке огромный букет сирени, в другой скромный узелок — входил в ворота городской больницы.

Тропинка, окаймлённая низкими кустами жёлтой акации, привела его к двухэтажному кирпичному зданию. Надпись на дверях всегда как бы заново пугала его: «Тифозное отделение». И сейчас ёкнуло и чаще забилось сердце. Хотя, казалось бы, давно можно было привыкнуть: скоро два месяца, как Оля здесь.

«Только бы дежурила Татьяна, — думал он. — Она не откажет».

Сестра милосердия Татьяна, высокая, худая, со строгим монашеским лицом, называла Каминского «господин студент», явно симпатизировала ему, вернее, не ему, а их с Олей отношениям.

Он постучал в дверь, и, слава Богу, дверь открыла Татьяна.

— Здравствуйте, сестричка, — заспешил Григорий. — Я только...

— Снова вы, господин студент? — Её тонкие брови сурово сошлись к переносице. — Прямо беда с вами! Ведь знаете: к нам нет посещений!

— Сестричка! Танечка! Я вас умоляю: только передайте! Вот... — Каминский протянул ей букет сирени и узелок. — И пусть в окно выглянет. Очень, очень прошу!

— Ну, хорошо, давайте. В последний раз. — «Танечка, милая, вы прелесть! Каждый день — «в последний раз». — Ваши цветы, господин студент, во всех палатах стоят, вянуть не успевают.

Сестра милосердия ушла. Хлопнула дверь, послышался металлический звук закрываемой щеколды. А Григорий Каминский стал нетерпеливо ждать.

И вот наконец открылось окно на втором этаже и в нём возникла, как в раме на чёрном фоне, Ольга Розен, его Оля. В сером больничном халате, в белой косынке, плотно повязанной на голове. Исхудавшее лицо она прятала в букет сирени, тёмные глаза, казавшиеся огромными, светились счастьем.

— Оля! Здравствуй! Как ты?.. — Голос его сорвался от волнения.

— Гриша, родной! Все хорошо, спасибо! Зачем ты тратишься? Мне же из дома приносят. Яблоки! С ума сошёл! Ведь дорого...

— Что говорит доктор? — спросил он.

— Почти здорова! — Оля засмеялась. — Карантин остался. Недели три...

— Как долго! — вырвалось у него. — Скорей бы!

— Скорей бы!.. — как эхо, повторила она. — Знаешь, нам принесли газеты. Сегодня в кремлёвском саду «Карнавал свободы»! Как хочется пойти!..

— Мы пойдём, Оля! Мы с тобой ещё везде побываем! — Он смотрел, смотрел на неё и не мог оторваться. — Оля!

— Да?

— Я люблю тебя.

— И я... — Она спрятала запылавшее лицо в сирень. — А... А что нового в партии?

— Есть новость! — И мгновенно иные силы и страсти захватили его. — Есть просто потрясающая новость! Сегодня в четыре часа в Дворянском собрании сбор всей организации тульской социал-демократии. Исторический день! В принципе мы решили...

— Что решили? — нетерпеливо перебила она.

— Большевистская фракция выйдет из организации. Мы больше не можем вместе. Это просто невозможно, абсурдно...

— Я понимаю, — опять перебила Оля.

— Меньшевики и интернационалисты, которые идут у них на поводу, проводят буржуазную политику... — Он говорил уже не только Оле: все окна первого и второго этажей были, оказывается, открыты, и в них стояли и сидели на подоконниках больные, слушали этот не совсем обычный разговор двух влюблённых — об их отношениях знали во всех палатах: Каминский приходил к Ольге почти каждый день. — В Совете по всем главным вопросам они с эсерами. Мы же проводим пролетарскую политику. И после этого быть вместе в одной организации? Да это измена революции, измена рабочему классу! Ведь что говорит Владимир Ильич в «Апрельских тезисах»?

— Ты -хочешь меня проэкзаменовать? — вторглась в его пламенную речь Ольга.

— Прости! — опомнился Григорий. — Тогда... Второй пункт.

Это была их полуигра-полудело: ещё в начале мая он передал Оле номер большевистской газеты «Социал-демократ» с ленинскими «Апрельскими тезисами». Договорились: она выучит наизусть их основные пункты, будет потом выступать на собраниях и митингах — очень даже пригодится.

— Значит, второй пункт? — И Ольга оттараторила, как прилежная ученица на уроке: — «Своеобразие момента в России состоит в том переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, — ко второму её этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоёв крестьянства». — Она перевела дух. — Правильно?

— Правильно! — нетерпеливо сказал Каминский и, обращаясь уже ко всем, продолжал страстно: — То есть, товарищи, вы понимаете, что это значит? Какая грандиозная задача? Мы сразу делаем рывок в социалистическую революцию! Мы минуем стадию так называемой буржуазной демократии. И в этой ситуации центральная задача русских революционеров во главе сознательного пролетариата — вывод России из войны. Только в условиях мира возможны социалистические преобразования. И поэтому наш лозунг — никакой поддержки Временному правительству!..

Раздались аплодисменты, правда не очень дружные.

Конопатый парень с белыми бровями в окне первого этажа крикнул:

— Бей буржуев!

Однако дед, тоже в окне первого этажа, сивый, с ввалившимися щеками, с бородкой клинышком, молвил скрипучим злым голосом:

— Тьфу на вас с ентой революцией окаянной! Весь спокой в России перевернули. Уже и Бога у них нетути — на площадях долдонят. Антихристово время наступает, истинно говорю вам!

Ольга смотрела на Григория, ловила его взгляд, но он не чувствовал этого — Каминский порывался что-то возразить деду.

Однако тот демонстративно захлопнул створки окна и растаял в его темноте.

Вышла сестра милосердия:

— Господин студент! Опять митинг? Я вынуждена...

— Простите! — перебил Григорий, смешавшись. — Само собой получилось.

— Как всегда, само собой. — Но глаза её открыто улыбались. — Убедительно прошу вас, впредь...

— Безусловно, сестра, безусловно!

— Валериан Петрович гневается: больных нельзя волновать. — И всё-таки она сдержанно улыбнулась. — До свидания, господин студент.

— До свидания...

Хлопнула дверь, послышался металлический звук закрываемой щеколды.

Григорий Каминский поднял глаза — Ольга, замерев, смотрела на него. Букет сирени лежал на подоконнике.

— Ты прости меня...

— Ну что ты? За что?

Он вынул из кармана брюк часы-луковку, щёлкнул крышкой.

— Мне пора. До собрания осталось меньше часа.

— Иди...

— Я завтра всё расскажу тебе.

— Хорошо.

Григорий сказал очень тихо:

— Я люблю тебя...

Оля не ответила, опустила голову.

...Каминский быстро шагал по Киевской: до начала собрания необходимо переговорить с несколькими товарищами, решили встретиться без четверти пять.

Его трепала знакомая лихорадка нетерпения, всё отодвинулось на задний план, ничего не существовало, кроме главного. Он уже не думал об Оле, просто забыл о ней, как будто только что не стоял под окнами тифозного отделения больницы. А главным было — сегодня, через полчаса, расколоть тульскую социал-демократическую организацию, вывести из неё большевистскую фракцию. И — действовать самостоятельно.

«Мы правы, правы! — говорил он себе сейчас. — Другого пути нет. Объединение ведёт в болото».

Всё было ясно ещё накануне Апрельской конференции партии.

Тульский комитет объединённой социал-демократической организации большинством голосов, причём подавляющим большинством, выступил против посылки своих делегатов на конференцию, считая её («И совершенно справедливо!» — подумал сейчас Григорий) ленинской. Другими словами, комитет проголосовал против Владимира Ильича. Куда же дальше?

Да, за два месяца проделана огромная работа: созданы большевистские ячейки во многих цехах оружейного и патронного заводов, главным образом из молодых рабочих (не напрасен был его приезд в Тулу летом шестнадцатого года!), значительное число депутатов в Тульском Совете начинает разделять их взгляды. Основная проблема, однако, остаётся острой и сейчас: молодые члены партии, вступившие в неё недавно. Многие колеблются в понимании решающего вопроса: отношение к войне. Вон и Саша Кауль упёрся: «В войне с Германией надо победить. Революция в стране, потерпевшей поражение, превратится в хаос».

...У подъезда Дворянского собрания толпится народ. Много знакомых. Пожимают руки. Улыбаются. К нему подошли Шурдуков и Кауль.

— Вот текст нашей резолюции об отношении к войне, — сказал Михаил Фёдорович. — Мы добавили один пункт. Посмотри.

— Я подчиняюсь партийной дисциплине, — холодно сказал Кауль, — но остаюсь при своём мнении.

— Ладно, Саша! — хлопнул его по плечу Каминский. — Пошли! Все постепенно встанет на место... — Он помедлил. — В твоей голове.

Белоколонный зал оказался заполненным до отказа — пришли не только члены объединённой социал-демократической организации Тулы, но и сочувствующие, среди них преобладала молодёжь.

«Тем более важно, — подумал Григорий, оглядывая зал, — довести дело до конца».

Именно сегодня.

Большевики занимали несколько средних рядов с левой стороны.

Вёл собрание Сергей Родионович Дзюбин. Держался он, как всегда, уверенна, подчёркнуто корректно, чувствуя свой вес, влияние на людей, интеллигентное обаяние.

На повестке дня стоял один вопрос: текущий момент и сегодняшние задачи. Потом прения.

— Слово для основного доклада, — сказал Дзюбин, установив тишину стуком карандаша по графину с водой, — предоставляется товарищу Лейтейзену. Прошу вас, Гавриил Давидович!

Доклад был коротким, тезисным. Главная идея его заключалась в следующем: чтобы революция победила, необходима единая социал-демократическая партия, в которую должны слиться все организации страны, исповедующие социалистическую идею. Для создания такой партии нужна общая платформа.

Вот эта платформа, говорил Лейтейзен, три её составные части: самостоятельная борьба пролетариата, исключающая его сотрудничество с буржуазией; свои задачи пролетариат осуществляет революционным путём, не допуская решения их половинчатыми мерами, которые предлагает мелкобуржуазная среда; интернациональная борьба пролетариата, которая положит конец империалистической войне, после чего начнётся восстановление Интернационала.

Если же платформа устраивает социал-демократические фракции России, уверял докладчик, есть все основания объединиться в монолитную партию.

Доклад Лейтейзена, судя по реакции зала, не удовлетворил никого, ни правых, ни левых.

«Эх, Гавриил Давидович, Гавриил Давидович! — сокрушался Каминский. — Надо же так умудриться: обойти все, буквально все вопросы, по которым мы ломаем копья!»

Начались прения. Было много эмоций, восклицаний, призывов, но в целом острых выступлений не было, особых разногласий тоже не обнаруживалось — большевики не выступали.

Правда, большинство ораторов, возникавших на трибуне, или критиковали Лейтейзена, или вовсе отвергали его тезисы.

Приступили к голосованию. Против тезисов доклада поднялась сто шестьдесят одна рука, «за» — сто тридцать одна, шестнадцать человек при голосовании воздержалось.

На невозмутимом лице Дзюбина всё-таки читалась некоторая растерянность.

— Что же, товарищи, — сказал он в вялой тишине, — к вопросам, поставленным в докладе Гавриила Давидовича, мы ещё вернёмся. Их надо бы обдумать. А теперь... Перейдём к текущим делам. Кто хочет получить слово?

— Пора! — прошептал Каминский на ухо Шурдукову.

— Я хочу получить слово, — спокойно, но громко сказал Михаил Фёдорович, поднимаясь со своего места.

— Прошу! — В голосе Дзюбина прозвучало плохо скрытое беспокойство.

Шурдуков появился на трибуне.

— Наша большевистская фракция, — сказал он, — предлагает уважаемому собранию принять резолюцию об отношении к войне...

Шумок прокатился по залу.

— Вы на каждом собрании предлагаете ваши резолюции о войне! — прозвучал негодующий возглас.

— Верно, предлагаем, — невозмутимо откликнулся Михаил Фёдорович. — И будем предлагать. Думаю, теперь уже не вам, товарищи дорогие, а, скажем, Совету, когда к нему перейдёт власть.

— Провокация! — послышались крики.

— Большевики специально заводят в наших рядах склоки!

Шум нарастал. Сергей Родионович Дзюбин стучал карандашом по графину.

Неохотно установилась тишина.

— Итак, «Резолюция о войне, — начал читать с листа Шурдуков, и голос его был подчёркнуто крепок и спокоен. — Первое. Настоящая война была начата командующими классами воюющих стран за преобладание на внешних рынках...»

В средних рядах затопали ногами, зашикали; шум в зале нарастал.

А Михаил Фёдорович читал...

Его демонстративно не слушали, громко переговариваясь, раздавался смех; не мог укротить зал и председательствующий карандаш, барабанящий по графину с водой.

— «...Четвёртое, — перекрывал шум громкий голос Шурдукова. — Настоящая война не может быть закончена ни дезорганизацией армии, ни заключением сепаратного мира, ни поддержкой захватнической политики командующих классов...»

— Демагогия!

— Пустая трескотня!

— Большевикам наплевать на воинскую честь России!

— «...но только общими революционными усилиями международной демократии, то есть прекрашением так называемого гражданского мира и восстанием народов воюющих стран против своих империалистических правительств...»

Григорий Каминский наблюдал в третьем ряду в профиль Лейтейзена, — похоже, лишь он один да ещё сосед Степанов, кроме большевиков конечно, внимательно слушали Шурдукова; на породистом аристократическом лице Гавриила Давидовича отражались страдание и растерянность.

— «И пятое, последнее, — с железным самообладанием продолжал Михаил Фёдорович уже в полном хаосе и шуме. — Необходима неустанная и последовательная борьба за международный мир. Необходимо вести самую усиленную агитацию за создание Третьего Интернационала, отказывать в поддержке военным займам правительства, требовать перемирия и начала мирных переговоров, а также опубликования и расторжения договоров царя и Временного правительства с империалистическими правительствами союзных с Россией стран. Революционная оборона совершенно немыслима, когда власть находится в руках буржуазного министерства. Только переход власти в руки революционной демократии может решительно начать борьбу за мир».

Михаил Фёдорович Шурдуков сошёл с трибуны под аплодисменты большевиков, многих молодых рабочих, пришедших на собрание (и это обстоятельство с радостью отметил Каминский), под иронические возгласы, выкрики, шиканье большинства зала.

Поднялся за своим председательским столом Дзюбин.

И мгновенная тяжёлая тишина пала на зал.

— Что же, товарищи, — сказал Сергей Родионович, — будем голосовать. — Кто за то, чтобы принять резолюцию о войне, предложенную большевиками? Прошу поднять руки.

Руки взметнулись в той части зала, где сидели Каминский, Шурдуков и его единомышленники.

— Посчитаем... — Дзюбин пытался скрыть радость в голосе, всеми силами стремясь продемонстрировать демократическую объективность.

— Восемьдесят девять — за, — констатировал председательствующий. — Кто против?

Взметнулось множество рук. Подсчёт длился долго.

— Против, — сказал в торжественной тишине Сергей Родионович, — двести семнадцать. Кто воздержался?

Поднялось две руки. Воздержались двое, сидящие рядом: Гавриил Давидович Лейтейзен и Сергей Иванович Степанов.

...Этого человека не мог понять Григорий Каминский: в дни, когда решается судьба революции, идти против Ленина, оставаться в одной партии с меньшевиками?! К Степанову он относился с не меньшим уважением, чем к Лейтейзену, хотя был знаком с Сергеем Ивановичем очень поверхностно: разговаривали и непримиримо спорили — всего несколько раз.

Степанов вернулся из ссылки, которую отбывал в Верхнеленском уезде Иркутской губернии, в конце марта и, таким образом, появился в Туле почти одновременно с Каминским. Он, как и Григорий, был введён в редколлегию газеты «Голос народа», которую начал издавать Лейтейзен на свои средства. В редакции новой газеты они и познакомились — старейший член тульской социал-демократической организации — Сергею Ивановичу шёл сорок первый год — и совсем юный большевик Каминский. Познакомившись, тут же жестоко заспорили о партийном строительстве. В этих вопросах Степанов был единомышленником Лейтейзена, которого знал ещё со времён Второго съезда партии в Лондоне, — теперь Сергей Иванович стоял на платформе интернационалистов. И этого не мог понять Каминский! Соратник Ленина во время раскола партии на большевиков и меньшевиков, искровец, и сегодня он с объединенцами! Но Григорий видел, с каким уважением относятся рабочие-оружейники к Сергею Ивановичу (ведь с оружейного завода ушёл Степанов в подпольную революционную борьбу), каким авторитетом пользуется он у всего пролетариата Тулы.

«Но и Гавриил Давыдович и Сергей Иванович не против нашей резолюции о войне, они воздержались... — думал сейчас Каминский. — Это уже много значит».

— Что же, — подвёл итог Дзюбин, и теперь в его голосе звучало нескрываемое торжество, — комментарии, как говорится, излишни.

«Всё! Час пробил!» — сказал себе Каминский и встал.

— Комментарии есть! — громко сказал он. — Прошу слова!

И, не дожидаясь разрешения, пошёл к трибуне. Поднявшись по ступенькам, посмотрел в зал — преобладали враждебные лица; были и такие, на которых запечатлелось ироническое выражение. Однако Григорий успел увидеть и лица своих единомышленников, встретить их одобряющие взгляды; было тут много молодых людей, которые смотрели на него с восторгом...

— Я хочу остановиться ещё раз на тех принципиальных разногласиях, которые разделяют большевистскую фракцию и меньшевиков. С нами по ряду вопросов солидарны интернационалисты во главе с доктором Лейтейзеном... — В зале стояла полная тишина. — Первое разногласие выявлено только что. Отношение к войне. Лозунг всех буржуазных партий России известен: война до победного конца! Такова же позиция наших меньшевиков, только у них другая терминология — революционное оборончество. Недаром в Совете господа меньшевики с эсерами вопят: «Дойдём до Берлина!»

— И дойдём! — закричали в зале.

— Да здравствует русское доблестное воинство!

По залу прокатилась волна аплодисментов, одобрительных возгласов, шума.

— Вот, вот! — продолжал Каминский, и голос его набирал силу. — Только господа патриоты не спросили у народа, у солдат в окопах — каково их мнение! — Григорий выдержал паузу. — Наша большевистская фракция имеет другую позицию, и она вам известна...

— Долой войну! — разорвал тишину молодой звонкий голос.

— Штыки в землю! — выкрикнул солдат с балкона.

Поднялся невообразимый шум. Дзюбин долго призывал собравшихся к порядку.

Наконец зал угомонился.

— Таково наше первое принципиальное расхождение с меньшевиками, — продолжал Каминский. — Второе расхождение — отношение к Временному правительству. Кто из вас будет отрицать, что сегодня оно проводит политику буржуазии?

— Правильно!

— Плевать правительству Керенского на интересы рабочих!

Каминский повысил голос:

— И наш лозунг всем известен: «Никакой поддержки Временному правительству!»

Шум, топанье ног, многие повскакивали с мест.

— Вся власть Советам! — Он узнал голос Кауля. «Молодец, Саша».

— Долой!

— Авантюристы! Большевики проводят политику авантюр!

— Позор Временному правительству!

В зале царил хаос. Сергей Родионович Дзюбин уже ничего не мог сделать, несмотря на весь свой авторитет.

Как ни странно, тишину восстановил смех. Громкий смех.

Озадаченно смолкали голоса, прекращался шум. А смех звучал... Постепенно все увидели источник этого смеха — на трибуне неудержимо хохотал Григорий Каминский.

Теперь все смотрели на него в полной недоумённой тишине.

Каминский провёл рукой по лицу и как бы стёр свой неуместный смех.

— Ну? — спросил он у настороженного зала. — Я спрашиваю вас: можем мы все вместе находиться в одной партии? Мало вам разногласий в позициях по войне и Временному правительству? Хотите ещё? Извольте! Разрешение аграрного вопроса. Или меньшевики согласны с нами: передать землю крестьянам без всякого выкупа, экспроприировав её у помещиков? А национальный вопрос? Есть у нас единство точек зрения в его решении? — Зал хранил молчание. — Наконец ещё два вопроса: о власти и о немедленном перерастании буржуазной революции в социалистическую... — Послышались протестующие возгласы, опять нарастал шум. — Всё! И я понимаю: довольно! По всем этим вопросам мы никогда не договоримся. — Опять Григорий Каминский выдержал долгую паузу. — Мне поручено сделать заявление от имени нашей большевистской фракции... Мы выходим из объединённой организации тульских социал-демократов и образуем свою...

Буря разразилась в зале: аплодисменты, крики протеста, многие снова повскакивали с мест.

— Товарищи большевики! — Шурдуков уже был на сцене, ему что-то пытался сказать Дзюбин, но он грубо отмахнулся от него. — Товарищи большевики! Нам нечего делать в этом зале! Выходи!

— Пошли отсюда! — крикнул и Каминский.

Они вдвоём — Григорий и Михаил Шурдуков — уже шагали между рядами. За ними поднимались со своих мест их единомышленники, уже большая толпа шла к выходу.

прорезал шоковую тишину зала зычный густой бас.

Подхватили другие голоса:

Пели уже все покидающие зал:

И опять зал взорвался криками, шиканьем, аплодисментами, топаньем ног. Вслед кричали:

— Раскольники!

— Дезорганизаторы!

— Сектанты!

...Хлопнула дверь, и этот звук, как выстрел, прервал шум и движение в зале.

Сергей Родионович, лицо которого залила мертвенная бледность, постучав по графину с водой карандашом, сказал нарочито буднично, спокойно:

— Продолжим, товарищи, нашу работу. Поступило предложение обсудить финансы организации... Слово имеет товарищ Пастухов...

Работа в белоколонном зале Дворянского собрания — теперь всё чаще говорили — бывшего — продолжалась.

Скоро стало известно: собрание покинуло восемьдесят девять человек; большевики собрались рядом, в малом зале: провозглашено образование независимой самостоятельной организации большевиков в Туле; избран её комитет во главе с Григорием Каминским. После этого ошеломляющего известия слова попросил Гавриил Давидович Лейтейзен.

— Произошло событие, которое несёт в себе разрушительное начало... — голос Лейтейзена дрожал от волнения, — ...не только для нашей организации, но и всей российской социал-демократии. Тула после Февраля оставалась, может быть, последним оплотом единства социал-демократических сил отечества. Мы могли бы послужить примером для всех. И вот... — Оратор беспомощно развёл руками. — Но мы будем бороться до конца. Считаю: необходимо сделать всё, чтобы вернуть большевиков в наши ряды. — По залу прокатился неодобрительный рокот. — Да, да! Сделать всё! Давайте не будем подозревать их в сознательном стремлении развалить социал-демократию. Они заблуждаются. Так поможем им! — Гавриил Давидович закашлялся. — Я предлагаю создать Согласительную комиссию, скажем, из трёх человек... Выработаем предложения, может быть, компромиссные, которые послужат фундаментом для объединения.

После бурных дебатов Согласительная комиссия была выбрана. В неё вошли Лейтейзен, Степанов и Александров. Разработали предложения, которые могли бы послужить основой для договорённости с большевиками о новом объединении.

Согласительная комиссия отправилась в малый зал, где заседала большевистская фракция, а теперь самостоятельная организация тульских большевиков-ленинцев.

...Было без четверти двенадцать ночи.

Дверь в малый зал оказалась закрытой. Постучали. Их впустил молодой рабочий с лицом, на котором все прочие чувства подавило одно — азарт. «Азарт борьбы!» — так определил Лейтейзен.

Каминский, Кауль, ещё несколько человек облепили стол, заваленный листами бумаг. Остальные кучно сидели в первых рядах. Появление комиссии оборвало гвалт, разноголосицу. Все смотрели на них.

— Не ждали? — улыбнулся Лейтейзен, хотя голос его прерывался от напряжения.

— Признаться, не ждали, — холодно ответил Каминский. — Чем обязаны?

— Мы — Согласительная комиссия, — сказал Сергей Иванович Степанов твёрдо и спокойно. — Мы уполномочены вступить с вами в переговоры о выработке платформы для объединения...

— Необходимо преодолеть раскол! — страстно воскликнул Гавриил Давидович. — Я не сторонник резких формулировок и не стану повторять то, что говорят о вашей акции в зале...

— Эта акция — предательство! — перебил Александров, и его узкое лицо с бородкой клинышком нервно задёргалось.

— У вас, Александров, — сказал Михаил Фёдорович Шурдуков, — как что, сразу предательство и измена.

— Да! — запальчиво воскликнул Александров. — Измена! Вы раскалываете единство социал-демократии, ведёте фракционные интриги, разъединяете рабочий класс, в конце концов предаёте революцию! Вы...

— Погодите, Александров, — резко оборвал его Лейтейзен. — Мы не с обвинениями сюда пришли. И, кстати, я ваши обвинения не разделяю.

Александров[9] оскорблённо отвернулся к окну.

— Мы вас слушаем, доктор, — сказал Кауль.

— Товарищи! — убеждённо заговорил Гавриил Давидович. — Нас больше соединяет, чем разъединяет...

— Простите! — перебил Каминский. — Кого — нас? Вы, интернационалисты, одно, и у нас с вами во взглядах действительно много общего. Например, на войну как на империалистическую. Да и Временное правительство вы считаете буржуазным, верно?

— Да, это так, — согласился Лейтейзен.

— Но у меньшевиков-то на эти вопросы другая точка зрения! — продолжал Каминский. — И вообще, Гавриил Давидович... У меньшевиков, по крайней мере, есть чёткие позиции по всем вопросам тактики и стратегии. А у вас? Просто многое непонятно. Вы вроде против продолжения войны, хотя сейчас при голосовании по нашей резолюции воздержались. Как это понять?

— Мы против войны... — Доктор Лейтейзен побледнел. — Но мы и против вашего лозунга о превращении империалистической войны в войну революционную! Мы против вооружённого восстания, к которому вы так целеустремлённо готовитесь.

— Почему? — тихо спросил Кауль.

И абсолютная напряжённая тишина воцарилась в зале.

— Почему? — Гавриил Давидович заглядывал в лица собравшихся здесь людей, стараясь найти понимание. — Неужели вы не видите? Сегодня пролетариат России изолирован от остальных классов страны, прежде всего от крестьянства. Ведь рабочий класс — малый, просто ничтожный процент от населения бывшей империи! Он в такой же степени изолирован от действительных сил демократии...

— Кого же, — перебил Григорий Каминский, — вы считаете действительными силами демократии?

— А вы, конечно, — не удержался Александров, — считаете ими только себя! Себя, и больше никого!

— Демократические силы. — Лейтейзен старался говорить спокойно, — это многие партии, борющиеся за демократическую и социалистическую Россию. Прежде всего, конечно, партии с социалистическими программами. И в этом смысле первая из них — партия крестьянства — эсеры! Социалистов-революционеров не принимать в расчёт, думая о будущем России, просто невозможно! Нонсенс! Поэтому, говоря о новом правительстве страны, которое будет создано Учредительным собранием, мы, социал-демократы, уже сегодня должны думать о том, каким оно будет. Убеждён, что необходимо бороться за однородное социалистическое правительство, состоящее из альянса партий с социалистическими программами. Сегодня в России три таких партийных силы: эсеры, большевики и меньшевики. Четвёртая сила — мы. Интернационалисты в ближайшем будущем организуются в свою партию...

— Постойте, доктор! — снова перебил Каминский. — Вы, если я правильно вас понял, зовёте нас на совместную предвыборную кампанию с эсерами и меньшевиками и, в случае победы на выборах в Учредительное собрание, потом вместе с вами заседать в правительстве...

— Именно так! — воскликнул Лейтейзен. — Поэтому то, что вы сейчас предприняли, — ошибка! Трагическая ошибка. Раскол, в который ввергнута сегодня социал-демократия, — путь к гибели социализма в России! Поэтому мы предлагаем...

— Остановитесь, Гавриил Давидович! — Каминский вышел с листами бумаги в руке. — Остановитесь... Видите, мы не можем даже с вами договориться, с интернационалистами. А вы хотите, чтобы с меньшевиками...

— Я говорил, говорил! Большевики — узурпаторы, которые стремятся к единоличной власти! — истерически закричал Александров. — С ними мы никогда не найдём общего языка!

— Вот здесь Александров прав, как никогда, — сказал Шурдуков.

— На все сто процентов. — Григорий помедлил. — Наш ответ, Гавриил Давидович, тем, кто вас послал сюда, — в этих листах бумаги. Мы составили тезисы доклада Московскому областному бюро Российской социал-демократической организации большевиков. С ним завтра я поеду в Москву. Я прочитаю вам выводы, которые будут сделаны в конце доклада. Слушайте внимательно. — Он прочитал в тишине, незримо заполненной непримиримостью и враждой: — «Объединение, состоявшееся в марте не на основах определённой платформы, партийной программы и партийного Устава, а только на благих намерениях, привело организацию объединенцев... — В голосе Каминского всё сильнее звучали металлические ноты. — Первое. К неопределённости и шаткости организации. Второе. К слабости и оппортунистичности организации. Третье. К постоянному колебанию организации и отсутствию всякой дисциплины. Четвёртое. К измене рабочему классу. Вспомните воззвания к армии, где подписались вместе с кадетами тульские эсдеки. Пятое. К отсутствию всякого единства». — Каминский оторвался от чтения, поднял голову и встретил взгляд Лейтейзена, полный такой горечи, что на миг сердце его сжалось. Но он продолжал: — Вывод наш таков: «Раскол не случаен, а следствие длительного процесса разложения объединённой организации и страшного опыта объединения социал-шовинистов и истинных социал-демократов». — Григорий опустил листы бумаги.

Было слышно, как за открытыми окнами ночной майский ветер шумит в тёмных кронах лип.

— Значит, всё напрасно... — сокрушённо сказал Гавриил Давидович Лейтейзен.

Ему никто не ответил.

Согласительная комиссия вышла из малого зала Дворянского собрания. Бывшего, бывшего!

Отрывок из ненаписанных мемуаров С.И. Степанова:

Оказывается, момент смерти для сознания неуловим. Я, Сергей Иванович Степанов, председатель Московского областного суда, не помню мига катастрофы. И теперь мне понятно, что уже тогда, утром девятнадцатого июля 1935 года, смерть могла забрать меня полностью. Сейчас я лишь вспоминаю дорогу от дачи: сосны Серебряного бора, по бокам гладь воды, в которой играют солнечные блики, ржаное поле, начинающее желтеть. Я сижу рядом с шофёром, у меня на коленях внук Володя. Сзади жена, сын Борис, сестра Вера, второй внук Серёжа. Все мы едем по своим делам в Москву, разговариваем, смеёмся...

И всё. Больше никаких воспоминаний. Я открываю глаза и вижу палату в Кремлёвском отделении Боткинской больницы. Нет боли — только невозможно пошевелиться.

— Всё будет в порядке, Сергей Иванович, — слышу я ласковый мужской голос (это мой лечащий врач, профессор Готье). — Двигаться не надо, вы в гипсе, сломано четыре ребра. Все ваши целы...

Я ничего не могу понять, ничего не могу вспомнить. Уже потом, когда приходят близкие, узнаю: наш лимузин столкнулся с встречным грузовиком-бюсингом. Шофёр, недавно демобилизовавшийся танкист, пытался обогнать автобус. Я вспомнил: впереди пылил по неасфальтированной дороге неуклюжий, медленный итальянский автобус жёлтого цвета. Да, когда дочь Соня рассказывала подробности автомобильной катастрофы, я вспомнил, вернее, увидел впереди этот автобус. А вот встречный грузовик... Нет, не помню...

Ещё профессор Готье сказал:

— Поставим вас на ноги, голубчик, только извольте слушаться. — Но что-то такое прозвучало в его голосе... Или мне показалось? Не знаю, как объяснить. Только я понял, почувствовал: я не выйду из этой палаты, я умру... А доктор между тем говорил: — Однако лечение займёт порядочно времени. У вас ещё осколком ребра повреждено правое лёгкое. — Профессор Готье улыбнулся. — Самое время писать мемуары. Уйма свободного времени.

Писать мемуары...

Я закрыл глаза и, кажется, опять провалился в небытие, потому что, когда снова вернулся в реальность, палата была пуста. На белом столике горела лампа под синим стеклянным колпаком, и о него билось несколько серых бабочек.

Почему-то опять в сознании прозвучала эта фраза: «Писать мемуары».

«Какой из меня писатель? — подумал я. — И времени совсем не уйма, — продолжал я рассуждать про себя, находя в этом странное успокоение. — Потом... Чтобы писать мемуары, наверно, должна быть спокойной совесть. Спокойна ли у меня совесть? Нет...»

Я снова закрыл глаза. И новая пронзительно-радостная и страшная мысль поразила меня: больше никогда я не войду в зал Областного московского суда в качестве его председателя. Какое облегчение! Какая тяжесть падает с плеч! Не прозвучит указующий звонок сверху. Не войдёт без стука в мой кабинет человек неопределённого возраста, куратор НКВД...

Спасительный сон снова наваливался на меня.

...Нет, это был не сон, а небытие. Шли дни, лечение не давало результатов. Что-то с лёгкими. Не ощущая никакой боли, я слабел, постоянно был в испарине, дыхание стало свистящим, и я сам ощущал его гнилостный запах. Всё чаще я проваливался в бессознательное состояние: сон не сон... Небытие.

И однажды, открыв глаза, я увидел, что рядом с кроватью, на белом табурете, сидит красавец мужчина, показавшийся мне огромным.

Я сразу узнал его, хотя мы не виделись многие годы. Сколько? Наверно, с 1920-го, когда он уехал из Тулы в Азербайджан, в Баку.

Да, я сразу узнал его: Гришка. Григорий Наумович Каминский, теперешний нарком здравоохранения страны.

Потом мне стал понятен этот визит: дочери Соне показалось, что профессор Готье неправильно меня лечит, у неё возникли какие-то подозрения... Тогда, после недавнего убийства Кирова, подозрение становилось незримым знамением нашей жизни. В семье, естественно, знали о нашей совместной работе с Каминским в Туле во время революции и гражданской войны. И вот...

Я всматривался в его лицо. Всё тот же красавец, только заматерел, раздался в плечах, исчезла юношеская хрупкость, отличавшая его в ту пору, когда он стоял во главе тульской большевистской организации, и... Как определить это? В чертах лица появилась жёсткость, даже... Не могу найти нужного слова. Непримиримость, что ли? Или властность? И я поймал себя на мысли, что эти черты возникали на лицах многих крупных партийных и государственных работников, с которыми мне приходилось встречаться. Знак нашего сурового времени?

Пришёл Готье, чрезвычайно нервный и взволнованный, с целой свитой людей в белых халатах, начались медицинские разговоры с непонятными мне латинскими терминами. В конце концов было решено назначить консилиум с привлечением всяческих светил.

— Все необходимое, — сказал нарком здравоохранения, — медикаменты, лекарства — достанем.

Потом мы остались одни.

— Как время-то летит, Сергей Иванович! — сказал Каминский. — А помните... Тула, революция, восемнадцатый год...

Мгновение одна картина мелькнула перед моим внутренним взором. И я тут же усилием воли разрушил её. Я не хотел вспоминать восемнадцатый год.

Мы поговорили ещё. О разном. Нейтральном. Недолго — нарком здравоохранения спешил, у него, как всегда, как и у нас всех, было много дел и неотложной работы.

Однако во время нашего короткого разговора я всё рассматривал Григория Наумовича и вдруг понял, почувствовал: от народа, который бедствует в жёсткой хватке карточной системы, от страны, которой отданы все наши силы, мы, партработники высшего этажа, тем не менее отделены стеной. Эта стена — наши городские квартиры, госдачи, личные машины, ложа в Большом театре, продовольственные пайки, спецобслуживание во всём — медицина, отдых... И всё вроде бы произошло незаметно, постепенно и теперь воспринимается как должное. Однажды на даче за завтраком зашёл об этом разговор, и сын, будущий военный командир, сказал шутливо:

— Отец! За что ты боролся, то и получил. А как ты работаешь сейчас? День и ночь. Все справедливо.

Получил я, а народ?

Кажется, я даже не заметил, как ушёл из палаты нарком здравоохранения. Или опять незаметно провалился в свой сон?

...Проснулся ночью. Над дверью горела слабая синяя лампочка. Окно было открыто, ласковый летний ветер играл занавеской.

Гипс сняли, я повернулся на бок и теперь мог смотреть в окно. Там была светлая июльская ночь. Наверно, светила невидимая мне луна. Ничего не болело. Только отвратительная слабость, трудно дышать, я весь липкий от пота.

Если писать мемуары...

Тогда, в июле 1918 года, стояли такие же тёплые ночи. Я уже был переведён на работу в Москву, в Высший совет народного хозяйства РСФСР, назначен председателем Центрального правления медеообрабатывающей промышленности. По долгу службы мне часто приходилось бывать в Туле, да я и сам, не скрою, стремился к своим домой — трудно я вживался в Москву.

Наш ветхий дом стоял на Полевой улице, недалеко от тюрьмы, рядом с богадельней, вокруг которой рос старый сад.

Летом восемнадцатого этот сад был вырублен, вытоптан. В нём по ночам при свете фонарей, которые были у конвоиров, арестанты рыли длинные глубокие ямы. Нет, нет сил вспоминать! Я всё это видел своими глазами единожды. И слышал от других много раз. Когда приезжал из Москвы в Тулу.

Потом эти страшные картины преследовали меня.

Кто были арестанты? В сводках, отправляемых в Москву, — контрреволюционеры, часто — в газетных отчётах — заложники. Все жители нашей Полевой улицы видели их: много обыкновенных мужиков с покорностью на измождённых лицах, молодые парни, старики в обтрёпанных пиджаках и рубахах. Под грубые окрики охраны в мигающем свете фонарей они вяло, но методично орудовали лопатами: яма становилась всё глубже, вырастали холмы свежей земли... Занимался рассвет. И длинная яма была уже готова.

От Толстовской заставы по Киевской уже шли на работу рабочие, из пригородных деревень на базар ехали на телегах крестьяне. В какой-то миг из ворот тюрьмы быстро выбегали красноармейцы, цепью преграждали Киевскую.

Скапливалась толпа. На глазах людей, которых сковывало жуткое оцепенение, арестантов, только что рывших яму, строили в колонну. Из ворот тюрьмы выводили других заключённых со связанными за спиной руками. Их тоже строили в колонну. Раздавалась команда: «Беги!» Арестанты, как в гипнозе, подчинялись ей. И тогда раздавался дружный залп, а за ним стрельба шла беспорядочно: добивали раненых, охотились на тех, кто успел далеко отбежать. Беспорядочная стрельба, стоны, крики: «Спасите! Изверги! Мама!..» И на эту расправу с ужасом, не веря своим глазам, смотрели люди.

Считалось: политику красного террора лучше проводить на виду у толпы обывателей — устрашает, вселяет уважение к новой власти.

...Оцепление снимали, люди скорее спешили разойтись подальше от этого страшного места, чтобы разнести весть о казни по всему городу.

Красноармейцы деловито сбрасывали окровавленные трупы в яму, засыпали её землёй, ровняли, затаптывали сапогами.

Следующей ночью выведут новых арестантов, они будут при свете фонарей рыть новую яму.

Я видел всё — расстрел, акт террора, как говорили тогда, — сам только один раз, но этого раза мне хватило на всю жизнь.

Да, массовый террор был признан, узаконен — если уместно здесь это слово — в ту страшную пору утверждения советской власти. Он проводился по всей стране, а не только в Туле, считался жестокой, вынужденной, но необходимой мерой.

В ту пору я работал в Москве, но знал, что среди нового руководства в Туле далеко не все согласны с тактикой массового террора. Тем не менее большинство руководителей являлись сторонниками террористической тактики, среди них и члены президиума губисполкома: Григорий Каминский, чрезвычайный уполномоченный по продовольствию Александр Кауль и комиссар имуществ в Совете народных комиссаров Тульской губернии Дмитрий Прокудин. Между двумя группировками возник конфликт, из Москвы приехала специальная комиссия. Её выводы были в пользу Каминского, Кауля, Пронякина и их многочисленных сторонников. А выводы комиссии одобрил уже ЦК партии.

«Ваш план считаю вполне целесообразным. Предлагаю немедленно провести в жизнь.

ЦК. Свердлов».

С. И. Степанов. Я не видел своими глазами. Мне рассказывали... На следующий год, весной девятнадцатого, несколько уцелевших яблонь и вишен в богадельническом саду зацвели красным, даже пунцовым цветом и, распустившись в одну ночь, к вечеру следующего дня все облетели, укрыв землю лепестками кровавого цвета.

Да, красный террор. Расстрелы, массовые расстрелы контрреволюционеров, заложников... То есть врагов? Но ведь в заложники часто брались тогда — я это знаю, знаю, знаю!.. — люди прямо с тульских улиц. Соблюдалось лишь одно: заложниками должны быть «социально чуждые элементы». Так говорил Каминский, руководитель тульских большевиков. Ладно... Пусть: красный террор — ответ на выстрел Каплан в Ленина. Но ведь большевики в Туле пролили рабочую, пролетарскую кровь через полтора месяца, почти сразу после того, как в городе оружейников седьмого декабря 1917 года была провозглашена советская власть!..

Хроника событий в Туле 8 — 16 января 1918 года

После провозглашения советской власти в Туле седьмого декабря 1917 года сразу же при Совете рабочих, крестьянских и солдатских депутатов был создан Военно-революционный комитет, который возглавил Григорий Каминский. Под командованием этого комитета находилась Красная гвардия, военная сила новой власти.

Но были свои боевые отряды и у других партий и организаций, прежде всего у меньшевиков, противостоящих большевикам-ленинцам, по существу узурпировавших власть в городе (о том, как это происходило, будет рассказано в последней главе повествования).

И самая большая, хорошо организованная дружина была у железнодорожников. На своём многолюдном собрании восьмого января 1918 года, которое состоялось на Курском (ныне Московском) вокзале, железнодорожники выразили недоверие советской власти: «Нет большевистским Советам!» — 1200 голосов, «Да — Советам» — 2 голоса. На этом же собрании был смещён со своего поста командир военной дружины Кожаринов, эсер-максималист, человек авантюристического склада и по существу агент и ставленник большевиков в среде тульских железнодорожников. Сразу же после смещения Кожаринов примчался в Военно-революционный комитет к Каминскому и доложил «об измене».

— Кто вместо вас возглавил военную дружину железнодорожников? — спросил Григорий Наумович.

Присутствующие при этом разговоре (и среди них Сергей Иванович Степанов) отметили разительные изменения, которые произошли с молодым большевистским вождём буквально в последние дни: Каминский стал резким, нетерпимым, голос его теперь звучал твёрдо, непреклонно, не принимались никакие возражения; лоб пересекла глубокая морщина, губы жёстко сжались, в глазах появился сухой лихорадочный блеск. (Сергею Ивановичу кто-то шепнул на ухо: «Гришка кокаином балуется».)

— Вместо меня, — сказал Кожаринов, преданно глядя на фактического советского правителя Тулы и Тульской губернии, — поставили Сошникова.

— Понятно... — Каминский задумался, наморщив лоб. Все молчали. — Вот что, товарищ Кожаринов... Готовы ли вы послужить делу пролетарской революции и советской власти?

— Так точно, готов!

— Тогда будет вам боевое задание... Хорошо дело сделаете, отметим, не забудем.

— Рад стараться, товарищ Каминский!

— Кроме Красной гвардии, стоящей в Туле на защите завоеваний революции, никакой другой военной силы в городе быть не может! Поэтому необходимо прежде всего обезглавить военные отряды меньшевиков. Начнём с дружины железнодорожников. Надо её распустить. Но сначала — обезглавить! — Голос Каминского звучал как неумолимый приказ. — Давайте все вместе подумаем, как лучше товарищу Кожаринову решить поставленную задачу...

На разработку плана ушла неделя, хотя оказался он прост, как арифметическое действие дважды два...

В ночь с тринадцатого на четырнадцатое января 1918 года Кожаринов появился в казарме военной дружины железнодорожников — боевик Илларионов, дежуривший при входе, пропустил его, ничего не подозревая, ведь бывшего командира все в дружине знали...

Новый командир дружины Сошников был застрелен Кожариновым из нагана спящим — в упор. Услышав выстрел, в казарму вбежал Илларионов — и получил свою пулю прямо в сердце. Началась паника, и убийца благополучно скрылся.

Через час Кожаринов докладывал Каминскому о том, что задание успешно выполнено.

...Только светало. Начиналось утро четырнадцатого января 1918 года.

— Партия благодарит вас, товарищ Кожаринов, — сказал Григорий Каминский, щуря воспалённые бессонницей глаза. — Но сделано пока полдела. Они там, на вокзале, наверняка начнут митинговать. Если уже не митингуют. И посему... Отряд красногвардейцев во главе с командиром Максимовским под ружьём и только ждёт команды. Вы назначаетесь помощником товарища Максимовского. Отправляйтесь на Курский вокзал. Митинг разогнать, зачинщиков арестовать... — Молодой большевистский вождь смотрел на Кожаринова в упор, хмуро, не мигая. — Если митинга нет, взять казарму дружинников под охрану, бойцов распустить. Будут оказывать сопротивление — применить оружие. Всё! Выполняйте!

— Есть! — Кожаринов рвался в «бой».

...Действительно, на Курском вокзале бушевал митинг железнодорожников. В это утро ударил сильный мороз с порывистым северным ветром, и поэтому потрясённые убийством товарищей железнодорожники собрались в здании вокзала. Зал был переполнен возбуждёнными людьми.

— Идти на Совет! — кричали со всех сторон.

— Поднимать оружейный!

— Под суд ленинских ставленников!

И вдруг кто-то закричал:

— Нас окружают красногвардейцы!

Как бы в ответ на эти слова, прозвучала пулемётная очередь, разлетелись стёкла в окнах, несколько человек, стоящих к ним близко, упали. Послышались стоны, и кровь запятнала стены и пол...

В зал ворвались красногвардейцы во главе с Кожариновым (он стрелял из нагана в потолок) и Максимовским, который орал, перекрывая шум:

— Николаев! Всех, кто в президиуме, к стене, обыскать! Против советской власти выступаете, сволочи? Всех контрреволюционеров расстреляем!

Крики, стоны, люди, давя друг друга, бросились к выходу — паника.

— Дружина распускается! Все оружие сдать немедля!..

...Семь рабочих было ранено, двое тяжело. Убитых, только по счастливой случайности, не было. Казарму дружины железнодорожников красногвардейцы взяли под охрану. Началось изъятие оружия.

Пятнадцатое января 1918 года было отмечено двумя событиями.

Утром началось заседание Тульского Совета, на котором по требованию фракции меньшевиков предстояло обсудить кровавые события четырнадцатого января на Курском вокзале.

Народный дом был битком набит. Галёрку заполнили железнодорожники и рабочие оружейного и патронного заводов.

Первым слово взял меньшевик Беркович.

Пала мгновенная тяжёлая тишина. И в ней звучал молодой страстный голос:

— Вчера на Курском вокзале пролилась рабочая кровь. Двое наших товарищей подло убиты, семеро ранены. Кто повинен в этом ужасном преступлении? Штаб Красной гвардии, руководимый Военно-революционным комитетом во главе с узурпатором власти в Туле Каминским — вот истинные убийцы, кровопийцы нового режима! Вот кто расстреливает рабочих!

— Позор! — закричали с галёрки.

— Под суд!

— Палачи! Опричники!

К самому краю сцены от стола президиума выбежал Григорий Каминский, и был он страшен, неумолим, безумная чёрная энергия источалась его большим, сильным, молодым телом.

— Мерзавцы! — закричал он в зал и галёрке. — Мерзавцы! Вы обвиняете нас, большевиков? Для нас нет других интересов, кроме интересов рабочего класса! Мы защищаем вашу власть! Вашу! И никому не позволим посягать на неё! Мы уничтожим всех, кто пойдёт против нас! Всех! Слышите? Всех пересажаем в тюрьмы!.. А кто не образумится... Мерзавцы!.. — Каминскому не хватало воздуха.

— Тюрем не хватит всех пересажать! — крикнули из зала. А с галёрки белыми птицами летели листовки.

Вот что было в них:

— Провокация! — кричал Каминский. — Охрана! Немедленно в зал! Вывести всех посторонних!

Между рядами загрохотали красногвардейские сапоги. Фракция меньшевиков вместе с «посторонними» (а ими были рабочие, чьи интересы для новой власти — «превыше всего») покинули зал.

В нём остались только большевики. Через час была уже принята соответствующая резолюция.

...А во второй половине дня по улицам Тулы прошла грандиозная рабочая демонстрация, молчаливая и скорбная. Похоронная процессия. Она началась на площади у Курского вокзала. Два открытых гроба с телами Сошникова и Илларионова, сменяясь, на руках несли железнодорожники и рабочие тульских заводов.

Мороз уменьшился, стих ветер, шёл снег.

Суворовская улица (ныне Красноармейский проспект). Посольская (ныне всё ещё Советская), Киевская (ныне — до сих пор! — проспект Ленина). Народ всё прибывал и прибывал. Молча, грозно, скорбно...

На Киевской демонстрация заполнила уже всю улицу — от бывшей официальной резиденции губернаторов до Всехсвятского кладбища. Над демонстрацией колыхались редкие плакаты: «Вы жертвою пали в борьбе роковой!», «Долой кровавые Советы!», «Красных убийц под суд!», «Боже! Спаси Россию!», «К ответу Каминского, Кауля и их подпевал!». Кто-то нёс бело-синий Андреевский флаг...

Это была первая в Туле и единственная антисоветская и антикоммунистическая демонстрация.

Ордер Тульского Военно-революционного комитета на разоружение боевой организации меньшевиков

15 января 1918 г.

Увы! Призывы остались призывами. Во-первых, Россия ещё не осознала, какая «новая народная власть» поработила страну. Во-вторых, с военной силой, наглой и фактически неподсудной, с винтовками и пулемётами, воевать словом и протестами?.. Над невооружённым митингом или мирной демонстрацией всегда витает естественный инстинкт самосохранения.

С.И. Степанов. ...Господи, Господи! Может быть, всё, что происходит сейчас в стране, уже с нами, с партией, началось тогда? Было заложено тогда?

Не хватает воздуха, нечем дышать.

Скорее бы! Скорей...

Сергей Иванович Степанов умер четырнадцатого августа 1935 года.

3 февраля 1997 года

...Был неделю в Туле — в областном архиве открыли ещё несколько раньше «засекреченных» фондов. Да, именно так: тайное да будет явным. Рано или поздно, но обязательно будет явным.

Всегда поездка в этот город для меня томительна, полна волнений, воспоминаний: студенческие годы (волею судеб Тула — родина моей мамы, дед, Иван Васильевич Сафронов, был купцом второй гильдии, почётным гражданином города; как странно, что можно об этом сегодня сказать открыто...), первая сокрушительная любовь (Маша Бурмистрова, ты иногда вспоминаешь меня? Впрочем, ты давно не Маша, а Мария такая-то, и я не знаю твоего отчества...), первые очерки, репортажи, рассказы в областных газетах и альманахе «Литературная Тула», женитьба, рождение дочери, первые книги. И одна из них о революции в городе оружейников — повесть «Костры на площадях», Приокское книжное издательство, 1965 год, с посвящением: «Дочери моей, Инне...»

Позвольте один абзац из авторского вступления к этому сочинению, от которого я никогда не откажусь (таким я был тридцать два года назад, так думал, так верил):

«...Для художественного произведения нужны подробности быта, аромат времени. Я запасся воспоминаниями туляков — участников октябрьских событий, пошёл в архив, стал листать пожелтевшие комплекты газет за 1919 год, и вдруг дохнула на меня революция, как живая предстала перед глазами Тула тех лет, зазвучал в ушах пламенный голос Григория Каминского, — в мою тихую комнату ворвалось дыхание великого и прекрасного времени, и я понял, что не могу не написать об этом».

Господи, Господи!., «...великого и прекрасного времени...»

Только так, и никуда от реальности не уйти: люди моего поколения — мутанты коммунистической ленинско-сталинской эпохи. Теперь, тридцать два года спустя, я тем более не могу не написать об этом.

В Туле я остановился у своего давнишнего друга, журналиста, литературного критика, историка, человека нелёгкой судьбы, — он за «контрреволюционное мышление» отмотал свой срок в норильских лагерях и — для меня загадка — сохранил веру в социалистические идеалы и — это уж совсем непостижимо — в правое дело КПСС.

Естественно, до глубокой ночи дискуссии, споры, конечно же ни к чему не приводящие.

Я давно теоретически понимаю — не следует их и начинать. Впрочем, мы всё равно остаёмся друзьями...

На этот раз я рассказал ему о последнем своём комментарии, в котором речь шла о культурном уровне российского общества накануне «Великого Октября».

— Вот видишь! — взорвался мой друг. — Большевики, в этом ты прав — получили в наследство от проклятого царизма безграмотную, тёмную страну. И что уже через два десятилетия? — Глаза его вдохновенно сверкали. — Я тебя спрашиваю: что через два десятилетия?

— Что? — вздохнув, спросил я, уже зная, о чём он заговорит сейчас.

— А то самое! Поголовная, стопроцентная грамотность всего населения! Открывается огромное количество школ, профессиональных училищ, техникумов, институтов. По подготовке специалистов с высшим образованием мы выходим на первое место в мире! И все эти грандиозные преобразования под руководством нашей партии. Или ты не согласен с историей и фактами, которые я привожу?

— Пока согласен. Продолжай.

— Наконец-то! Он — согласен! — Мой друг восторженно всплёскивает руками и разливает в опустевшие рюмки водку. Какая же политическая дискуссия на нашей кухне без водки? Традиция. — А дальше — в Советском Союзе, по существу, происходит культурная революция! Мы выходим на первое место по ковке кадров с высшим образованием, мы становимся самым образованным обществом в Европе, самым культурным и интеллигентным...

— Интеллигентным? — перебил я. — Нет уж, извини! И теперь послушай меня.

Я разражаюсь краткой речью и вижу с первых слов, что мой друг превратился в некий агрегат отторжения — мои «аргументы и факты» вызывают у него лишь скептическую улыбку.

Говорю же я ему следующее (более сумбурно, чем сейчас будет изложено, потому что волнуюсь)...

Да, верно: большевики победили неграмотность в стране, открыли достаточно много и школ, и техникумов, и высших учебных заведений. Цель была конкретна: для строительства коммунизма нужны грамотные, квалифицированные кадры. Элементарная грамотность — для рядовых рабочих на «великих стройках», высшее образование («спецы» — по первоначальному определению, и первыми «спецами» были кадры, доставшиеся большевикам от старорежимной России) — для руководства многочисленными стройками, прежде всего — инженерный корпус.

Но в результате этой «культурной революции» рождалось не свободное интеллектуальное и интеллигентное общество, а нечто совсем другое. Это «другое» не получило ещё терминологического определения. Разве что Александр Исаевич Солженицын назвал то, что создавалось в СССР в результате деятельности школ, техникумов, институтов, университетов, достаточно ёмким словом — «образованщина».

Образованщина ничего общего не имеет с интеллигенцией и интеллигентностью, с истинной культурой и образованностью в европейском понимании.

Образованщина — это знания (для рабочих и колхозников элементарные, для специалистов «спецов» с высшим образованием — достаточные на мировом уровне в узкой конкретной специализации. И здесь мы преуспели, особенно во всём, что касается военно-промышленного комплекса и армии.

Все «образованны» — и рядовые и «спецы» — объединены на гуманитарном поле единой верой — марксистско-ленинским учением, которое вдалбливалось в головы (прежде всего «спецам») целым набором «предметов»: теория марксизма-ленинизма, политическая экономия, ленинская эстетика, исторический материализм и так далее.

Уход с этой философско-теоретической тропы карается (в зависимости от степени отступничества и измены «великому учению»): расстрелом, тюрьмой, лагерями на различные сроки, психушкой (не может не быть счастливым и радостным нормальный советский человек), выдворением за пределы любезного отечества, изгнанием с работы без права устроиться куда-либо по своей профессии.

Результат такой «культурной революции» конкретен: вырастает — на любом образовательном уровне — в лучшем случае циник и прагматик, в подавляющем большинстве — нечто среднее между рабом и роботом, которому безразлична судьба Родины, неинтересна отечественная история, безразлична политика. Человек замыкается в мирке своих узких семейных, профессиональных, дружеских интересов. Он не гражданин страны, он знает: от него, от его мнения, голоса ничего не зависит в этом государстве.

И вот — в идеале — то, что нужно архитекторам и стратегам нового «социалистического» мира.

На заре «культурной революции», в середине двадцатых годов, нарком просвещения первого в мире государства рабочих и крестьян Анатолий Васильевич Луначарский в одной из своих лекций сию истину изложил весьма доходчиво и цинично:

— Такого рода человек (находящийся вне политики. — И.М.) тем ценнее при данных условиях, чем он безыдейнее. Так и мы: если у спеца какого-нибудь, например инженера, много идей, это хуже, ибо эти идеи мешают использовать в достаточной мере для работы такой элемент. А вот когда у него нет никаких идей, его можно пустить в работу.

Элемент-робот, без всяких самостоятельных идей в голове, пускают в работу. Откровеннее и точнее не скажешь.

Общество, состоящее из таких «элементов-роботов», обречено — оно постепенно погружается в спячку, апатию, деградацию, прежде всего духовную.

Истинное образование всегда свободно. Свободно от государственных догм и диктата, от государственной идеологии, от руководства образованием властями предержащими. Недаром уже в средние века европейские университеты получали полную свободу и самостоятельность от государственной власти.

Только в атмосфере такой свободы развивается культура народа, создаётся национальная интеллигенция в подлинном, российском, смысле этого слова, расцветают искусство и литература. И создаётся благотворная среда для духовной оппозиции власти, которая необходима для любого нормально развивающегося общества.

Впечатляющий пример такого животворного — культурного, нравственного — развития государства — Россия после отмены крепостного права в 1861 году и до первой русской революции 1905 — 1907 годов. Всего сорок лет! Но какой гигантский скачок в культурном развитии страны! Однако по этой дороге культурно-просветительского развития России предстояло пройти сто шагов, — она успела сделать лишь один шаг: большевики вмешались в начавшийся — в атмосфере свободы — естественный процесс культурного развития нашего общества.

А вот им, новым правителям страны с 1917 года, духовная оппозиция была противопоказана с первых дней воцарения. Никакой оппозиции! «Кто не с нами, тот против нас!» Все исповедуют марксизм-ленинизм, отвергаешь «великое учение» — значит, ты враг. В результате для большевиков неприемлемы и подлинные культура и искусство (а оно немыслимо без свободы творчества), и интеллигенция — всегда носительница оппозиционности власти, благотворной, оплодотворяющей прогресс во всех сферах жизни.

В этом смысле символом «культурной политики» большевиков в самом начале их господства, ещё при Ленине, стала крупномасштабная акция 1922 года: высылка из России выдающихся учёных, писателей, философов — за «контрреволюционность». А если говорить современным языком — за инакомыслие. Только за инакомыслие... Из страны изгонялась духовная оппозиция коммунистическому режиму. Кстати, весьма характерно: осенью, когда началась эта позорная акция, Ленин болел уже два месяца, и советская пропаганда долго поддерживала миф о том, что великий «гуманный» Ильич был непричастен к происходящему. На самом же деле именно он был инициатором этого беспрецедентного изгнания из страны лучших представителей русской интеллектуальной элиты. Вот документ, найденный в закрытых архивных фондах, впервые опубликованный историком А.Г. Латышевым в 1991 году.

Письмо Ленина от 17 июля 1922 года

«Т. Сталин!

К вопросу о высылке из России меньшевиков, народных социалистов, кадетов и т.п. я хотел задать несколько вопросов ввиду того, что эта операция, начатая до моего отпуска, не закончена и сейчас. Решено ли «искоренить» всех энесов? Пешехонова, Мякотина, Горнфельда? Петрищева и др.?

По-моему, всех выслать. Вреднее всякого эсера, ибо ловчее. То же А.Н. Потрясов, Изгоев и все сотрудники «Экономиста» (Озеров и многие другие. Меньшевики Розанов (врач, хитрый), Вигдорчик (Мигуля или кто-то в этом роде). Любовь Николаевна Радченко и её молодая дочь (понаслышке злейшие враги большевизма); Н.А. Рожков (надо его выслать; неисправим); С.Л. Франк (автор «Методологии»). Комиссия под надзором Манцева, Мессинга[11] и др. должна представить списки, и надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистим Россию надолго.

Насчёт Лежнева (бывший «День») очень подумать: не выслать ли? Всегда будет коварнейшим, насколько я могу судить по прочитанным его статьям. Озеров, как и все сотрудники «Экономиста» — враги самые беспощадные. Всех их — вон из России.

Делать это надо сразу. К концу процесса эсеров, не позже. Арестовать несколько сот, и без всяких мотивов — выезжайте, господа!

Всех авторов «Дома литераторов», питерской «Мысли»; Харьков обшарить, мы его не знаем, это для нас заграница.

Обратите внимание на литераторов в Питере (адреса, «Новая Русская книга», № 4, 1922 г., с. 37) и список частных издательств (стр. 29).

С коммунистическим приветом — Ленин».

Это чудовищное письмо-инструкция к действиям не нуждается ни в каких комментариях. Именно в 1922 году в ГПУ был создан отдел, в который стекаются сведения обо всех инакомыслящих, заводятся досье на потенциальных «врагов» советской власти — писателей, учёных, философов, деятелей искусства... А на закате советской эпохи начинание «гуманиста» Ильича завершается созданием в КГБ во времена Юрия Андропова Пятого управления, знаменитой «Пятки», стыдливо названного управлением по работе с интеллигенцией; этот всепроникающий монстр занимался борьбой с диссидентством на всех необъятных просторах Советского Союза.

Деятельность «Пятки» на памяти у нескольких поколений советских людей. Назову лишь две операции этого детища госбезопасности: «выдворение» (каково слово!) из страны Александра Исаевича Солженицына и ссылка в Горький под домашний арест академика Андрея Дмитриевича Сахарова.

— ...Или ты мне хочешь возразить? Ничего этого не было? — Мой тульский друг молчит, потупя взор в пустую рюмку. — И неужели ты не понимаешь, какие люди вырастают в массе своей на ниве советского образования? Оглянись окрест.

— А писатели? — протестует он. — Кинематограф пятидесятых — шестидесятых годов? Театр Любимова и «Современник»? А наши учёные — нобелевские лауреаты?

— Не вали всё в одну кучу! — Я чувствую, что начинаю злиться, и это очень плохо, просто недопустимо. Но я ничего не могу с собой поделать. — Писатели, которых ты имеешь в виду, театр, кино... Это ведь власти вопреки, это и есть духовная оппозиция режиму. Просто с хрущёвских времён и особенно в эпоху «безбрежного оптимизма» помягчало немного, не всех подряд судили и сажали, прятали в дурдомах. Да и на Запад в те годы оглядывались, зависимость у нас от него появилась, прежде всего экономическая. А учёные — нобелевские лауреаты... Что же, ты прав. Науку они финансировали, внешняя разведка на неё работала. Покровительствовали: работайте, ребята, создавайте. Только несколько условий: трудитесь на базе марксизма-ленинизма, никаких в этом плане философских отклонений, и с благодарностью родной Коммунистической партии на устах.

— Ладно, ладно! Завёлся. — Мой друг дрожащей рукой разливает по рюмкам остатки водки. — Знаешь, есть главное, что нас с тобой объединяет и не разлучит никогда. Это — Россия, русский народ... Давай выпьем за нашу Россию!

— Спасибо... Давай... За Россию!

Мы чокаемся, пьём. По щекам старинного друга текут слёзы.

За окном чёрная февральская ночь в редких бессонных огнях.

Сердце сжимается от любви и тоски.