В Маньчжурских степях и дебрях

I

Около фанзы была грязь.

Тускло блестела небольшая лужица как раз против маленького деревянного крылечка… Видно было, что около крылечка сильно натоптано.

Фанза, должно-быть, не была еще брошена или ее хозяева покинули ее совсем недавно.

На площадку крылечка от столбов, поддерживавших над ним навес, падала тень двумя черными и тянувшимися наискось через площадку полосками. Доски площадки, залитые месячным светом, казались белыми, будто на них просыпали мел; они даже словно чуть-чуть искрились, как белая сахарная бумага… Кое-где между досками площадки проросла трава; трава тоже была видна отчетливо — низенькие тёмно-зелёные, почти черные кустики с резкими пятнами тени около них.

Кругом было тихо.

Днём шёл дождь. Но теперь небо прояснилось. Горели звезды, яркие, лучистые.

Когда поручик Синков, осторожно поднимая ноги, чтобы под сапогами не захлюпала грязь, двинулся к крыльцу, лужа, казавшаяся темною, блеснула ему вдруг в глаза серебряным светом — точно небо глянуло на него снизу… точно под его ногами был тоненький-тоненький слой земли, а дальше в глубь и в ширь — голубой воздух, необъятное пространство, полное сияния и блеска…

Длинная тень легла от него через лужу; все мгновенно потухло.

Синков сделал еще шаг и остановился.

Ему почудилось, будто в фанзе что-то стукнуло.

Он хотел отойти в тень за угол фанзы, но у него сейчас же вместе с мыслью, кто может быть в фанзе, мелькнула другая мысль, что он как раз уходит в какую-нибудь лужу, которую теперь не видит…

Эта мысль, появившаяся в сознании мгновенно и также мгновенно, словно его кто дёрнул, задержавшая его на месте, расплылась бесследно и потонула в душе, и всю душу наполнила та первая мысль — кто может быть в фанзе.

Теперь он ни о чем больше не мог думать.

Он ничего не видел, кроме двери фанзы.

Месяц светил прямо на дверь… Поперёк крыльца и на двери, поднимаясь по двери вверх почти до самого косяка, лежала тень от его фигуры.

Одно мгновение ему показалось, что дверь отворяется: его тень чуть-чуть колыхнулась — и она непременно колыхнулась бы, если бы дверь отворяли… Но он подумал, что, может быть, шевельнулся и сам и, чтобы проверить себя, слегка подался в сторону. Дверь словно опять дрогнула…

Ему стало спокойно.

Он не был трусом и — не трус сейчас, но им овладело странное нервное состояние… Весь он замер; все силы ушли на одно; вся душа, как иногда пламя разгоревшейся свечи вытягивается в тонкое, длинное жало и тянется выше и точно стремится вытянуться как можно выше, — горела одной мыслью: «что сейчас будет»…

Каждую секунду он мог ждать выстрела иди появления на крыльце нескольких людей, готовых кинуться на него и убить.

А с ним были всего на все взводный Андреенко да рядовой Семенов… Да и тех он оставил позади.

Опять за дверью раздался стук, будто двинули стулом…

Он оглянулся кругом.

Теперь он выбирал место, где ему было бы можно пробраться, не рискуя произвести шума, к окну.

— Ваше благородие!

Он не сразу разобрал, что это такое. Ему показалось даже, будто кто-то зевнул в фанзе или где-нибудь сзади него, или захрипело в предсмертной агонии, когда не хватает в груди воздуха и голос гаснет вместе с жизнью.

Он вздрогнул от охватившей его какой-то непонятной жуткости и обернулся…

Но он никого не увидел позади себя…

В первую минуту он растерялся. В груди точно заныло что-то.

И тишина вокруг, и освещённое месяцем поле, и серебряный льющийся в этом безмолвии свет с неба, показались ему чем-то для него чужим и далёким, непонятным и непостижимым, скрывающим за собой что-то невыносимо мучительное и тоскливое.

Откуда это хрипело:

— Издесь я….

Теперь он разобрал.

Это Семенов.

— Я издесь, — повторил Семенов, опять понижая голос так, что Синков снова ничего не разобрал, кроме чуть слышного хрипенья.

Из-за фанзы показалась голова Семенова…

Из фанзы донесся кашель.

Голова Семенова скрылась.

Потом он показался опять из-за угла в полпояса.

Левой рукой, ладонью, он упирался в стену фанзы, в правой держал винтовку за ствол, совсем близко около штыка, опираясь о землю прикладом.

Осторожно занес он ногу, прижимаясь коленом к стене фанзы, скользнул ладонью по стене от угла и неслышно опустил ногу… Затем также осторожно, почти не производя шума, протащил другую ногу. Винтовкой он действовал как костылём, пробуя прикладом место около себя…

Ярко вырисовалась его тень с ним рядом на белой стене.

От крыши падала тень на верхнюю часть винтовки. Только деревянная накладка поверх ствола блестела как лакированная.

Синков поводил ему головой, указывая на крыльцо.

Семенов тоже наклонил голову. Он продолжал пробираться вдоль стены, скользя по ней рукой… Когда он наклонял винтовку, чтобы упираться или перенести ее на другое место, на штыке всплывал месяц.

Синков тоже стал подвигаться к крыльцу, стараясь ступать на каблуках, протянув в сторону руку, и двигал ее то вверх, то вниз, как делают это, чтобы сохранить равновесие.

У крыльца они сошлись…

— Я впереди, — ты за мной, — шепнул Синков и поставил ногу на ступеньку.

Ступенька скрипнула…

Синков закусил губу и оглянулся на Семенова. У того тоже губа была закушена. Видно, этот скрип и на него так же подействовал, как на Синкова.

Однако, увидев лицо Синкова с застывшем на нём напряжённым выражением, он вытаращил на него глаза и прошептал:

— Ничего, ваше бродь.

И сейчас же поднес ко рту руку… Он подумал, что не хорошо так говорить начальнику, и словно затем удержал свои губы от произнесения других, таких же неделикатных слов.

Синков нажал ногой на ступеньку, собираясь поднять другую ногу.

Ступенька снова скрипнула…

И словно в душе у Синкова что-то тоже скрипнуло… Словно что-то горячее впилось в сердце, подкатилось к горлу… И он сам слышал, как стучит его сердце…

Секунду он оставался неподвижен, потом перекрестился и крикнул как-то хрипло, резким голосом:

— За мной!

И, взбежав на крыльцо, с силой толканул дверь… Он едва было не упал на пороге, потому что дверь оказалась отпертой.

II

В фанзе на столе горела маленькая электрическая лампочка.

Свет был слабый, как свет лампадки.

Прямо, у входа, стоял человек в нижнем белье, со стаканом в руке.

Его, видно, томила жажда, и он встал напиться.

Ведро с водой помещалось в углу, на треножной скамейке.

Он не убежал, но вздрогнул, когда с шумом распахнулась дверь, и на пороге появились Синков с Семеновым.

Только лицо его необыкновенно побледнело.

Синков прицелился в него из револьвера.

Он не знал, кто этот человек… Мирный ли обыватель иди хунхуз, шпион, разбойник…

Впрочем, он не был похож на японца… С длинными, тонкими, как шнурочки, усами, висевшими почти параллельно один другому по сторонам маленького с припухлыми губами рта, с начинающейся с конца подбородка редкой, но тоже, как и усы, довольно длинной бородкой, с одутловатыми щеками и прямой, как жгут, туго заплетенной косой, он напоминал скорее корейца или китайца из восточных провинций….

Но Синкову было известно, что население той местности, где сейчас он находился, все разбежалось с приходом русских.

Что же теперь намеревался тут делать этот кореец или китаец!

— Кто ты? — крикнул он: —говори!

И, вспомнив сейчас же, что перед отправлением в действующую армию выучил несколько японских, китайских и корейских слов, повторил то же самое после некоторого колебания по-корейски.

Пристально уставился он прямо в глаза предполагаемому корейцу и тут же решил: конечно, кореец.

Он видел, как в лице корейца мелькнуло что-то неуловимое, быстрое как молния… Маленький рот полуоткрылся, глаза блеснули…

И ему показалось, что он видел в этих черных глазках с припухлыми веками что-то, быть-может, нехорошее, но что сверкнуло из их глубины мгновенной искрой и сейчас потонуло, опять ушло в глубь… И Синков не мог уяснить себе, радость ли это, скрытое ли какое-то торжество, злоба ли или еще что-то, другое какое-либо чувство, чему он не мог найти определения…

Кореец ответил ломаным русским языком:

— Я здешний, служил у китайского чаеторговца и бывал с ним в вашей Маньчжурии… Я знаю русских.

Его глаза прищурились.

Опять Синков почувствовал скорее, чем заметил, что загорелись его глаза слабым огоньком…

И, может быть, он потому так быстро, смежил веки, что хотел скрыть этот огонек, все время, словно помимо его воли, то вспыхивавший, то потухавший?..

Но и в том, как прикрыл он веки, было что-то хитрое, недоброе… Множество маленьких, мелких морщинок собралось у него в углах глаз и возле висков…

И в Синкове тоже вспыхнуло нехорошее чувство к корейцу.

Он нахмурился и спросил:

— Значить, знаешь русский язык?

— Плохо.

— А научился по-русски в Маньчжурии?

— В Маньчжурии.

— А зачем здесь остался?

Кореец пожал плечами.

— Я знаю русских. Они не тронут…

И вдруг все у него передернулось…

Он приложил палец к губам и произнёс, высоко поднимая тоненькие, как ниточки, узенькие бровки:

— Но, цсс…

И сейчас же вздернул плечи, вобрал в плечи голову и указал через плечо, сложив пальцы в кулак, выставив большой палец.

— Там…

Тут он согнул стан и подавшись вперёд к Синкову, опять приставил к губам указательный палец.

— Там… японский капитан.

Его указательный палец продвинулся вверх по лицу, мимо носа, и остановился против глаз.

— О-о, — проговорил он, снова вздергивая брови.

Потом он выпрямился.

— Арестуйте его. У него какие-то бумаги.

«Шпион», мелькнуло у Синкова.

Он взглянул туда, куда указывал кореец, и увидел дощатую переборку с низенькой, оклеенной цветной бумагой, дверью.

— Попридержи его, — сказал он Семенову и наклонился к переборке.

Отворив дверь, он увидел маленькую комнату со столом и кроватью…

В комнате никого не было.

Окно было открыто…

Слабый ветерок дул в окно с поля и шевелил разложенными на столе бумагами — планами, чертежами…

Пока он беседовал с корейцем, шпион успел бежать, воспользовавшись, вероятно, для этого окном…

Он заглянул под кровать. Там лежала кожаная сумка с медными застежками и замком, чем-то туго набитая.

— Семенов! — крикнул он, — он, сбежал.

Он вышел из-за переборки, кусая губы, сердито шевеля бровями, и прямо подошел к корейцу.

— Почему ты не сказал мне сразу?

И еще больней закусил губу…

На корейца он глядел с ненавистью и злобой.

Кореец закрыл лицо руками.

— Почему?! — крикнул Синков и топнул ногой. — Ну, говори — почему?

— Ой-ой, — прошептал тот, — разве я знал.

И, отняв от лица руки, он жалобно поглядел на Синкова.

— Он один.

— Один… Но все равно вы с ним ничего не сделаете…

Синков весь вспыхнул.

— Почему?

— У него лошадь… Он оставил ее тут, недалеко в кустах. Синков обратился к Семенову.

— Ты не слыхал ничего?!

— Так точно, ваше бродь…

— Я говорю, топота не слыхал?

— Никак нет.

— Значить, он тут…

— Обязательно надо искать.

Синков поглядел на корейца, потом на Семенова и сказал, забрав ус в пальцы и прихватывая его зубами с угла рта:

— Так ты вот что… Карауль его, а я пойду искать…

И он направился к двери.

— Слушаю-с! — крикнул ему вслед Семенов.

Он запер за Синковым дверь и стал около притолоки, взяв ружье к ноге.

III

Синков скоро вернулся.

Он никого не нашёл ни возле фанзы ни дальше, в кустах.

В одном месте ему показалось, будто на земле свежие следы лошадиных копыт.

Он нагнулся, стал рассматривать, но теперь уж и следов не заметил…

Вся земля вокруг него оказалась истоптанной или изрытой… Точно кто-то тут нарочно истолок землю, и не было ни одной рытвинки, похожей на след от лошадиного копыта.

Тогда он махнул рукой и пошёл обратно.

— Ничего, — сказал он Семенову.

Потом он взглянул на корейца.

Лицо у корейца было как деревянное, неподвижное, без всякого выражения…

И когда Синков остановил на нем глаза, глаза корейца глянули на него из-под полуопущенных век холодно как стекло… И его лицо стало еще более похоже на деревянное. Оно словно застыло. Желтая кожа разгладилась и плотно натянулось на выпуклостях скул, на лбу, на подбородке…

Гладкий желтый лоб лоснился, и на нем около висков отсвечивал свет от лампы.

Руки кореец держал на животе, переплетя пальцы, и чуть-чуть шевелил большими пальцами один около другого.

— Я тебя арестую, — сказал Синков.

Веки у корейца дрогнули едва заметной дрожью. Большие пальцы перестали шевелиться; потом он задвигал ими с большей, все возрастающей скоростью… Казалось, один палец хотел перегнать другой.

Высоко раза два поднялась и опустилась грудь.

Медленно, точно это для него было трудно, он поднял веки и сказал тихо, слабо шевеля губами:

— Хорошо, только я не виноват.

И опять колыхнулась его грудь, поднимаясь высоко, с долгим вздохом…

Синков обратился к Семенову.

— Вынеси из-за перегородки сюда стол с бумагами и саквояж под кроватью.

Синков подошел к переборке, прислонил к ней винтовку и вошёл за переборку.

Синков, все время не спускавший глаз с корейца, заметил, как желтые белки его глаз, будто под белками у него было что-то жидкое, передвинулись, блестя из-под век, в сторону, где Семенов поставил ружье.

Ему показалось даже, будто вся фигура корейца чуть-чуть передвинулась в ту сторону, точно стала ближе к переборке… Но он видел, что кореец стоит неподвижно… Он чувствовал только, что все живое, что было в корейце, тянулось вместе с его глазами к переборке…

И вдруг он почувствовал, что кореец смотрит на него уголком левого глаза… И опять, переливаясь при свете лампы, желтые зрачки перекатились под веками, и теперь уже обе черные точки зрачков прямо остановились на Синкове…

Вошел Семенов со столом и кожаной сумкой…

— Осторожней с мешком, — сказал Синков.

Он подумал еще тогда, когда искал шпиона под кроватью, что в кожаной сумке может быть пироксилин, и теперь вспомнил об этом.

— Осторожно!

Синков тихо опустил на пол стол и мешок, взял ружье и, как раньше, остановился у входа.

Синков стал разбирать бумаги.

Все бумаги оказались съемками с наших укреплений и прилагающих к ним местностей.

Синков сам делал эти съемки для себя на память, и теперь ему казалось, он видит перед собой свою собственную работу, переведенную начисто, в большем масштабе и с японскими надписями и пометками.

— У тебя давно этот капитан?

Кореец поднял голову.

— Со вчерашнего дня.

— А раньше ты его знал?

Кореец широко открыл глаза:

— Откуда же?

И он расставил руки… Глаза его приняли совсем плачевное выражение.

— Раньше не знал?

— Нет! — Он отрицательно покачал головой.

Потом он заговорил, подняв глаза к потолку, наморщив лоб и опять медленно кружа большими пальцами одним вокруг другого:

— Он пришёл… Говорит, — «убью». Что же мне было делать?

Синков продолжал рыться в бумагах…

— Он один пришел?

— Один.

— Тебя не посылал никуда?

— Нет, не посылал.

Между бумагами Синкову попалась готовальня.

Он открыл маленький, длинный, изящный ящичек и вместе с циркулями, угольником и проч., нашел в нём небольшой медальон со вставленной в него фотографической миниатюрной карточкой девушки или женщины в высокой японской причёске и широком с крупными яркими цветами киримоне.

Фотография была раскрашена.

Синкова брала злоба на неудачу с шпионом на этого корейца, который врёт ему, очевидно, все, от начала до конца…

Он был почти убежден, что кореец заодно с японцем.

И он сказал, показывая медальон корейцу кривя губы и усмехаясь злобно, нехорошей улыбкой.

— А это что же? Его…

Тут он употребил слово, за которое сам ответил бы выстрелом, если бы оно было сказано по адресу его сестры, невесты или просто знакомой.

Кореец побледнел… Потом яркий румянец разлился у него по лицу. Глаза вспыхнули.

Казалось, кровь отлила у него от лица в первую минуту и потом прихлынула опять, вместе с ненавистью, с обидой, с страданием и мукой…

Казалось, вся душа его загорелась и зажгла огонь в глазах, в лице…

Только губы были бледны… Синков видел, как они шевелятся трепетно и нервно…

Кореец крикнул что-то громко по-японски, поднял руку и бросился на Синкова.

В ту же минуту Семенов сделал прыжок ему навстречу и ударом кулака в лицо свалил на землю. Потом нагнулся и схватил за горло.

Кореец зубами впился ему в руку, охватив ее своими руками…

Семенов положил ружье на пол и, теперь уже действуя обеими руками, развел руки корейца, крепко стиснув их около подмышек.

Кореец оказался прижатым к полу. Надавив ему коленом на грудь, Семенов повернул лицо к Синкову и спросил:

— Ваше бродь, что с ним делать?

Синков поднял револьвер.

— Пусти его!..

IV

Кореец стоял в двух шагах перед Синковым, сжав кулаки, тяжело переводя дух, бледный, и смотрел на Синкова, чуть-чуть шевеля губами…

Глаза были широко открыты и выкатились… Дикая ненависть горела в них. Только теперь глаза будто затуманились; ненависть светилась в них; будто извнутри сквозь мрачный сумрак другие какие-то чувства набежали тенью на все лицо.

Синков держал револьвер прямо против его груди.

— Ты знаешь эту женщину? — спросил он.

Ему казалось, что он начинает что-то понимать.

Жестокая мука разлилась в лице корейца… Ненависть совсем ушла из глаз… Он перевёл взгляд от Синкова в сторону, в угол…

Бледные губы дрогнули. Потом углы губ опустились. Он коротко мигнул веками.

Две слезы выкатились из глаз и повисли на ресницах.

Но он смигнул их и опять, переводя взгляд на Синкова, скрипнул зубами…

Теперь в его глазах была безнадежность, и они опять казались полными мрака.

— Вы не имели права поступать так, — глухо сказал он.

Синков словно увидел перед собой другого человека.

От того корейца, с которым он только что разговаривал, не осталось и следа… Теперешний кореец держал себя спокойно и с достоинством.

Синков тоже переменил тон.

— Ведь вы — японец, признайтесь? — сказал он. — Да?

И потом, после минутного колебания, добавил:

— Японец и шпион?

— Я — японец…

Голос у него по-прежнему был глухой.

— Офицер?

— Да, офицер…

И, бросив на Синкова исподлобья мрачный взгляд, он произнес медленно:

— И после войны вы будете иметь со мной дело.

— Но вы шпион…

И Синкову стало самому жалко, что он произнес это слово…

Он словно толкнул японца этим словом больно и в больное место. Все лицо его болезненно передернулось и потемнело, будто на шее у него затянули веревку. Он шатнулся даже немного…

Но он поборол себя и выговорил твердо:

— Да, я шпион…

И казалось, действительно, что-то давит ему шею. Заведя два пальца за ворот сорочки, он потянул ворот вперёд, повел головою сверху вниз и проглотил слюну так, как будто у него что-то застряло в горле и мешало глотать и дышать…

Потом повторил опять:

— Да, я шпион.

— Тот самый, про которого вы рассказывали?

Синков, согнув указательный палец, постукал им по кучке бумаг:

— Да!

— Да, тот самый?

И вдруг Синков увидел, что он ищет что-то глазами у него на столе. Затем ноги у него подогнулись, и он опустился перед Синковым на колени…

Опять его лицо вспыхнуло горячею мукой…

И вместе с мукой в лице его был стыд… Но стыд слетел совсем с лица, когда он заговорил…

Осталась только одна мука, великая, неизъяснимая, охватившая всего его, заставившая его затрепетать, как от рыдания.

Он говорил:

— Послушайте, отпустите меня… Ведь вы знаете, кто это (он повел глазами по столу между бумаг). Вы сами молодой человек…

Синков встал.

Тогда он простер к нему руки с выражением мольбы и отчаяния.

— Погодите!

Но Синков даже не взглянул на него.

Его лицо было обращено к Семенову…

Японец заметил, должно быть, что он собирается отдать какое-то приказание Семенову.

— Погодите! — крикнул опять он, поворачиваясь на коленях вслед за Синковым. — Поручик!..

И опять выкрикнул надорванным голосом:

— Погодите!

— Ну? — хмуро сказал Синков.

Он через плечо взглянул на японца. Брови у него были сдвинуты, лицо строго и серьезно… Он чувствовал только, что не может прямо смотреть в лицо японцу.

Тот крикнул снова:

— Ах, поручик!

И затем продолжал, путаясь и мешая русские слова с японскими:

— Она, моя невеста… Слушайте, возьмите себе бумаги и все. Слушайте, поручик…

— Семенов! — возвышая голос и чувствуя, что голос у него выходить будто чей-то чужой, пресекающийся в гортани, крикнул Синков…

Японец закрыл лицо руками и наклонил голову, как бы в ожидании удара.

Он совсем затих и ждал этого удара, этого приказания Синкова схватить его, связать и вывести из фанзы.

Но Синков медлил.

Наконец, он выговорил отрывисто, словно выбросил свои слова:

— Возьми его!

И тяжело приводил дух.

Японца через два дня уже не было в живых.

Его расстреляли.

В последнюю ночь Синков выпросил у начальства передать несчастному карточку его невесты…

Когда он пошёл к пленнику и протянул ему медальон, тот схватил медальон и прижал его обеими руками к сердцу…

Несколько секунд смотрел он глазами, заволокшимися слезами, вдаль, мимо Синкова, потом спрятал медальон за пазуху и протянул Синкову руку.

— Вы все-таки человек…

Но Синков руки не принял.

Он покачал головою и сказал:

— Вы — шпион…

И, повернувшись, пошел прочь…

Японец присел на корточки, взял опять в руки медальон, потом смотрел на него, скрючившись весь и низко наклонив голову.