В Маньчжурских степях и дебрях

I

Дробь выстрелов не умолкала ни на минуту.

Иногда в том или другом месте боевой неприятельской линии выстрелы становились гуще, точно там закипал огненный шквал, и через минуту в трескотне беглого огня определенно и ясно звучали гулко правильные залпы. Это значило, что японцы заметили какую-либо нашу часть, выдвинувшуюся вперед, очутившуюся как раз у них на цель… на открытом месте, Резким, отчетливым, угрожающим звуком рвались залпы…

Японцы не могли видеть нас. Но они знали, что лес впереди них полон нашими стрелками.

Пока еще с нашей стороны не было ни одного выстрела…

Лес еще молчал.

Он стоял темный и мрачный… Тихо шевелились верхушки деревьев… Серый, густой туман дымился между деревьями.

Нервно, лихорадочно сыпались в лес выстрелы с японской стороны…

Казалось, японцы хотели засыпать пулями весь лес, истребить в нем все живое… Казалось, им была дорога каждая минута, каждая секунда, и они торопились сделать как можно больше выстрелов, — пока еще враг не показался из лесу.

Конечно, они стреляли наудачу.

Точно сбитые градом или сломанные ветром падали сучья, ветки и листья.

Но падали и люди…

Трава обагрялась кровью, слышались стоны…

Приподнимаясь на локте, раненый воспаленным взглядом провожал проходивших мимо товарищей… Беззвучно, медленно шевелились побелевшие губы… Глаза точно становились больше, прозрачней, точно озарялись изнутри проникнувшим их на сквозь светом. Точно измученная душа билась в них, как в окна, и молила, чтобы и мир откликнулся на её страдание… и увидел ее в этих больших сияющих глазах и увидел сквозь них глубокую и жестокую муку…

— Подобрать!

Только всего!

Остановиться нельзя… Нужно идти. Только ненависть впивается в сердце… Мрачно вперед, между деревьями, смотрят из-под сдвинутых бровей хмурые глаза… Пальцы крепко сжимают винтовку…

Кажется, деревянная накидка ствола лопнет, как сухая щепка под пальцами.

Вон еще упал…

Пуля угодила прямо в сердце…

Навзничь грохнулся… Царапает грудь… Рубашка на груди и руки потихоньку покрываются кровью… Знает, что нет спасения… Только шепчет:

— Братцы, ах, братцы…

Мигает глазами… На ресницах слёзы.

Силится поднять голову — нет силы… Слышит, должно быть, как около глухо стучат сапоги… Ведет глазами кверху, чтобы увидеть кого-нибудь, какое-нибудь знакомое лицо, но перед глазами какая-то темная муть…

Снова шепот:

— Ах, братцы, ах…

Веки отяжелели, надвигаются на глаза, словно застывают… Что-то красное брезжит сквозь ресницы…

Что это?.. Листья!.. Точно кровь побежала по стволам деревьев под корой и разлилась в листьях, и листья дрожат и трепещут, кровавые как рубин…

— Этого оставить!..

Кого это «оставить»… Его или еще кого?..

Холодный ужас наполняет душу. Полуразверстые губы силятся крикнуть что-то… Все лицо подергивается… Вздрагивает все тело…

— Ах, братцы!..

Дальше, дальше…

Мимо раненых и убитых, мимо умирающих, перепрыгивая через убитых, подвигаются стрелки.

Слышатся слова команды; в солдатских рядах вперемежку со стоном раздаются там и сям отрывистые голоса:

— Не выдавай!

— Гляди друг за друга…

Точно с кровью вырываются эти слова из груди…

А впереди все валятся…

Вон одному ударило в плечо. Выронил винтовку, схватился за плечо, щупает пальцами около раны… На побледневшем лице выражение напряженного ожидания…

Вон один остановился, сел поспешно и стал снимать сапог.

Видно, что торопится… Дергает сапог, охватив одной рукой около каблука, другой — за носок.

Снял, наконец, и порывисто нагнулся… Грязная портянка вся в крови.

Также торопливо начинает разматывать портянку, подняв ногу и придерживая ее на весу, под икру, правой рукой.

Размотал и опять нагибается. Долго смотрит, потом осторожно ставит ногу на траву, пробует, может ли наступать.

А кровь так и льет сбоку около большего пальца…

Из рядов выскакивает солдат, подбегает к раненому.

— В ногу?

— В самый палец…

И раненый поворачивает ногу так, чтобы видно было рану. Потом взглядывает на солдата.

— Кабы малость полегче… Идти нельзя.

— Свести, может? — говорит солдат неуверенно и мечется на месте.

Глаза у раненого становятся хмурыми. Он машет рукой.

— Догоняй своих. Сам дойду.

Он строго смотрит на солдата.

— Ну?.. сказано тебе, Иван Петров!

И, нагнувшись, перевертывает портянку другой стороной, расстилает ее на земле и, осторожно придерживая рукой, ставит на нее ногу.

— Ну, народец-бормочет он.

И вдруг откидывается всем корпусом назад, прикрыв рану обеими ладонями… Нижняя губа закушена, лицо побледнело. Долгий свистящий звук, точно он всасывает что-то сквозь крепко стиснутые зубы, вырывается с одного угла рта, раздувая губы в этом месте.

— О, что б тебе! — шепчет он, — как огнем…

II

Иван Петров помог добраться одному раненому офицеру до перевязочного пункта.

Офицер был ранен в руку одной пулей и другой в икру ноги. Когда к нему подбежал Иван Петров, офицер крикнул было ему:

— Пошел на место!

Но именно в этот момент пуля ударила ему в ногу… Сначала он не ощутил никакой боли, и только когда повернулся, чтобы идти, почувствовал, будто ему вдруг свело всю ногу от щиколотки до колена…

Он сперва так и решил было, что у него просто судорога…

— Пошел! — крикнул он еще раз Петрову, не двигаясь сам с места, так как не мог пошевелить ногой… Нога у него сразу отяжелела, точно налилась свинцом.

Он стоял и глядел на Петрова бледный, кусая губы, потому что ему было и больно, и досадно на Петрова, и эта досада и боль щипали и дергали нервы.

— Да вы глядите, у вас вся нога в крови! — крикнул Петров.

И он, забежав сзади офицера, присел на корточки.

— В щиколотку? — спросил офицер, нагибаясь сам и протягивая вниз руку.

— Никак нет — выше.

Офицер провел рукой по ноге снизу-вверх от щиколотки и вдруг отдернул руку.

— И то, — сказал он; —а мне казалось в щиколотку или под коленку.

Он еще раз тронул рану и сейчас же положил руку Петрову на плечо.

— Ну, веди!

Но в нем все равно остаюсь недружелюбное чувство к Петрову.

Он видел, как Петров то и дело подбегает к раненым, предлагая помочь дойти до лазаретной палатки.

Ему казалось, что Петров это делает из трусости — чтобы самому уйти вместе с раненым.

А потом Петров просидел бы где-нибудь позади до конца боя.

Он шел, опираясь Петрову на плечо, и думал:

«Экий подлец, — дождался-таки».

— Слушай, ты, — обратился он к Петрову, — рад, небось?..

И, покосившись на Петрова, добавил:

— Рад, что меня ранили?

— Никак нет, — ответил Петров. — Упаси, Господи, разве это возможно!..

— Ведь вижу я! — крикнул офицер и опять покосился на Петрова.

— Ну, говори…

— Никак нет…

— Что — никак нет!

— Как же я могу радоваться, ваше благородие!

— Рад, что ушёл из строя?

— Никак нет…

Несколько секунд они шли молча. Офицер тяжело дышал и раза два скрипнул зубами.

Раны начинали давать себя чувствовать.

Вдруг офицер увидел близко перед собой лицо Петрова. Петров, перегнувшись вперед, смотрел ему прямо в глаза.

— Ваше благородие!..

— Ну?

— Неужели ж вы думали…

Прямо, прямо в глаза смотрит Петров офицеру.

— Неужели ж вы…

Голос у него оборвался.

— Эх, ваше благородие.

В его голосе слышалась укоризна.

— А разве же я не вернусь в строй, как отведу вас? — продолжал он.

Он осторожно держал офицера за талию, соразмеряя свои шаги с его шагами.

— Где тебе! — сказал офицер и махнул здоровой рукой, — вот отведешь меня и сядешь где-нибудь под кустом.

Петров закачал головою.

— Никак нет, это уж ни как нет, разве это можно… Да у нас таких и нету.

Он все качал головою.

— Жалко мне, ваше благородие, как ежели кто упадет да стонет. Я даже скажу так хотел проситься в санитары… Но это оказалось нельзя… А я бы пошел.

Теперь они уже находились в сравнительно безопасном месте, в глубокой горной лощине. Пули летели через головы. Видно было, как, попадая в скалы на противоположной стороне лощины, они поднимали пыль. Казалось, скалы то там, то тут вдруг загорались невидимым огоньком и дымились.

— Погоди, — сказал офицер, чуть-чуть приподнимая руку с плеча Петрова — помоги мне сесть.

С помощью Петрова он опустился на землю. Нога и рука теперь у него горели, точно их жгло огнем. Он поглядел кругом и потом на Петрова.

— Тут где-то ключ был.

— Как же-с есть! — воскликнул Петров и сейчас же вскочил. — Сбегать?

— А ты знаешь где?

Петров стоял уже перед ним навытяжку.

С жалобным гуденьем вверху летели пули одна за другой и шлепались в камни.

И казалось — это не пули отбивают с треском от камней мелкие кусочки, а разбиваются о камни самые пули, как мелкие орешки с тонкой скорлупой.

— Знаешь где?

— Так точно.

Жалобно гудят пули над головой Петрова.

— Так точно, — говорит он.

— А где?

Петров поворачивается, протягивает руку в направлении к скалам.

— Вон, видите…

Маленькое облачко пыли поднялось на краю скалы.

— Видите, где сейчас вдарила?

И проговорив торопливо:

— Я сейчас, сидите пока, — он бежит через лощину.

III

Проворно и ловко карабкается Петров вверх по скалам.

Отчетливо видна его фигура на сером, слегка отливающем в желтизну фоне скал.

Рубашка на спине надулась пузырем, шапка сдвинута на затылок, за спиной винтовка.

Затвор винтовки и магазинная коробка блестят на солнце.

И когда Петров нагибается, солнце вспыхивает ослепительно ярко на затворе — точно затвор весь сделан из стекла.

Карабкается Петров по камням, а с ним рядом — его тень. Тень совсем почти лиловая и издали кажется неподвижной — будто она нарисована, будто кто-то кистью сделал это лиловое пятно на серых камнях.

По-прежнему, с жалобным гуденьем, несутся пули через лощину.

Одна, другая, третья… Точно запоздалые пчелы догоняют далеко ушедших вперед товарищей.

Скрылся Петров за выступом скалы, опять появился…

Сперва как свечка загорелся штык на солнце, потом постепенно и вся фигура выдвинулась.

Теперь уж Петров кажется совсем, маленьким — словно игрушечный…

Но все так же он ясно, отчетливо виден.

Видно, как он хватается то той, то другой рукой за камни, за корявую, чахлую поросль между камнями, как от времени до времени быстро заносит правую руку за спину и под приклад поправляет винтовку.

Напряженно, пристально следит офицер за Петровым.

А пули летят, летят…

Мучительно, тоскливо офицеру.

Вот Петров опять словно провалился.

Не задело ли его?

Минута, другая, третья… Нет, жив… Белеется что-то между камнями, что-то сверкнуло, словно кто повел маленьким зеркальцем против солнца. Сверкнуло еще… Опять вспыхнул штык.

Сразу, как на ладони, вырисовалась фигура Петрова.

Во весь рост вытянулся.

Показывает что-то сверху.

— Молодец! — шепчет офицер. — «Молодец», — хочет крикнуть он и чувствует, что не может… Во рту пересохло, и голос гаснет в гортани.

Точно совсем нет голоса, точно голосовые связки тоже засохли, потеряли упругость и эластичность.

Петров начинает спускаться.

Теперь он уж идет прямо навстречу пулям.

Вон одна шлепнулась у самых ног…

Видно, как закурилась пыль.

Офицер крестится.

— Господи, спаси его.

Еще одна… сбоку…

На щеках у офицера загораются красные пятна, глаза блестят лихорадочно.

Он сидит, опершись здоровой рукой о землю, прямо вытянув стан, не шевелясь, не двигаясь.

Еще пуля…

Он уже не слышит свиста пуль… Он видит только, как курится пыль то там, то тут по скалам, вокруг Петрова.

Опять…

Эта, должно быть, мимо уха: облачко пыли поднялось как раз за плечом Петрова на отвесной скале.

Еще ударилась пуля в том же месте.

Потом слева, потом над головой, опять над головой, только несколько выше.

Петров постепенно выходит из сферы боевого огня.

Пули уже не ложились возле него, как раньше, а делали перелет.

Офицер вздохнул свободно.

Когда Петров, спустившись, наконец, опять в лощину, подбежал к нему, он прошептал запекшимися губами, простирая к нему руку:

— Принес!

И сейчас опустил руку и спросил:

— Не задело?

— Никак нет, — ответил Петров. — А воды достал.

Ему действительно удалось добыть воды.

Вода из горного ключа была холодная и свежая.

IV

На перевязочном пункте, куда Петров доставил офицера, предварительно промыв и перевязав ему раны, царила паника.

Японцы обстраивали бараки с ранеными.

Впереди бараков не было наших войск.

Батальоны стрелков вели наступление, как уже было сказано, лесом, много левее бараков.

Но японцы, предполагая, очевидно, что наша боевая линия захватывает и небольшой низкорослый лесок, находившейся впереди перевязочного пункта, сосредоточили значительные силы и в этом месте.

Люди, приносившие раненых и пробиравшиеся к баракам именно небольшим леском против перевязочного пункта, подвергались обстреливанию.

Валились десятками.

Раненые получали новые раны.

Пули роем неслись дальше к скалам, и между ними задевая здоровых и раненых, и в самые бараки.

Японцам, вероятно, не был виден за лесом развевавшийся над походным лазаретом флаг с красным крестом.

Может-быть, они видели только мелькавшие между деревьями носилки, но за дальностью расстояния не могли разобрать, носилки ли это или наступающий неприятель.

Как бы то ни было — их огонь направлялся и сюда.

Благо еще, что пока не было орудийного огня.

Японские батареи были еще сбиты в начале боя, задолго до того момента, с которого начинается наш рассказ.

Наши стрелки шли в атаку уже на обессиленного неприятеля.

Петров устроил своего раненого за большим камнем, где он до некоторой степени был обезопасен от пуль.

— Плохо дело, ваше благородие.

В это время пуля ударила в камень сверху, скользнула и рикошетом, жужжа точно камень, пущенный из пращи, полетела в сторону.

— Видно, боком перевернулась, — заметил Петров.

Офицер посмотрел туда, куда рикошетировала пуля. Около него, шагах в десяти, стоял какой-то ящик с отбитыми верхними досками и торчащими во все стороны клоками мятой соломы и сена.

Пуля, действительно боком влипла в ящик.

— Черти! — выругался офицер про себя.

— А я так думаю, ваше благородие — проговорил Петров, — отходят они, видно.

И он повел глазами в сторону ящика.

— Ишь…

И потом опять продолжал:

— Отступают, потому что хвати-ка он хоть с отскоку да с первой ихней позиции — наскрозь бы.

Но офицера занимала другая мысль.

— По красному кресту бьют… Ах, что б их…

— Может, не видят.

— Чего?

— Я говорю…

И вдруг Петров весь словно просиял.

— Ваше благородие!

Голос у него зазвенел, глаза заблестели, лицо загорелось румянцем.

— Ваше благородие!

— Ну?

— Ведь бегал же я вам за водой.

Офицер посмотрел на него вопросительно.

— Бегал же, — продолжал Петров все тем же звенящим голосом.

— Спасибо, — сказал офицер.

— Я не про то.

Петров перевел дух.

— Я говорю насчет креста. Флаг с крестом нужно повесить повыше… Ваше благородие…

Снова ему точно захватило дыхание.

— Дозвольте попроситься.

Офицер остановил на нем долгий взгляд, потом медленно поднял руку, и перекрестил.

— Валяй…

Петрову, действительно, удалось укрепить флаг с красным крестом на гребне одной из скал, на вершине росшего там полусгнившего дерева.

Но этот подвиг, однако, стоил Петрову жизни.

Раненый двумя пулями он скатился со скалы, сильно разбившись при этом.

Однако, он нашел в себе силы спросить:

— А стрелять перестали?

— Отступили, — ответили ему. Петров, должно быть, не расслышал.

— Слава тебе Господи, — произнес он и перекрестился.

Потом он потерял сознание.