В Маньчжурских степях и дебрях

Чемодан с деньгами

— Есть свободные номера?

Василий Никитич встал со скамейки, стряхивая с красной с белыми городками рубашки скорлупу от семечек и в то же время вглядываясь пристально прищуренными глазами в лица двух молодых людей, в резиновых плащах с поднятыми капюшонами, и ответил с заминкой:

— Нумера?.. Нумера есть…

Глаза его совсем сузились; зрачки почти скрылись под веками и блестели между ресницами, как две маленькие-маленькие искорки.

Вдруг он словно опомнился.

— Как же, есть! Пожалуйте.

И, повернувшись, подошел к двустворчатой двери, ведшей в номера.

Взявшись рукой за скобку двери, он помедлил секунду, словно раздумывая о чем-то, потом потянул скобку к себе. Одна половина двери отворилась с пронзительным визгом; что-то забултыхало и застукало внутри притолоки. На мгновенье из номеров, должно быть, из поварской, донесся дробный стук ножа по доске или по столу.

— Входите.

Василий Никитич посторонился, придерживая дверь спиной и руками.

Теперь он глядел во все глаза на новых своих квартирантов. Они взбирались мимо него вверх по ступенькам, придерживая плащи. У одного Василий Никитич заметил под плащом ручной чемодан.

Лестница в номерах была крутая и узкая с перилами, выкрашенными в черную краску, с темно-красным половиком, прибитым к ступенькам наглухо. На нижних ступеньках, от нанесенной на сапогах с улицы грязи, половик был, как мокрая кожа, склизкий и липкий. Всюду по лестнице валялись папиросные окурки, обгорелые спички. Какие-то жирные, темные пятна проступали по половику. На одной из верхних ступенек прилип кружочек лимона, и тут же лежала раздавленная пустая папиросная коробка и пустой разорванный конверт с грязным следом каблука.

Пропустив молодых людей вперед ступеньки на три, Василий Никитич отслонился от двери и пошел вслед за ними.

Опять заскрипела дверь, опять забултыхало и застукало внутри притолоки; слышно было, как визжит блок; потом что-то глухо и отрывисто громыхнуло об пол внизу притолоки.

Теперь по лестнице раздавался только скрип сапог Василия Никитича да шуршанье резиновых плащей. Вверху на площадке, молодые люди остановились. Один откинул капюшон. Тот, у которого был чемодан, поставил чемодан на пол и повернулся к Василию Никитичу. Его взгляд прямо встретился со взглядом Василия Никитича.

— Направо! — крикнул Василий Никитич немного запыхавшимся голосом.

Он торопливо поднимался по лестнице, опираясь правой рукой о перила и показывая из-под рубахи попеременно то правую, то левую коленку. Он был в синих штанах; на коленках штаны выцвели, стали из синих почти белыми, и когда он, откинувшись корпусом назад, переставлял по ступенькам ноги, выворачивая их как-то странно, точно ноги спешили сами собой вверх, а грузное короткое туловище оттягивало назад вниз, — эти белые пятна выделялись резко на его темной фигуре и на общем темном фоне лестницы. Голова Василия Никитича была поднята, густая рыжая борода выставлялась вперед. Сверху из-за бороды видны были только его ноздри, брови да лоб.

О площадки направо вела дверь с мутными стёклами, защищенными переплетом из медных прутьев. Молодой человек, не имевший с собой никаких вещей, отворил дверь. Его товарищ опять взял чемодан, теперь уже не в правую, а в левую руку, и оба они взошли в коридор, длинный и мрачный, освещенный только одним окном в самом конце.

Тут они снова остановились.

В коридоре было совсем тихо. Но через секунду откуда-то донеслось тиканье больших стенных часов и вслед за тем их протяжное хрипенье. Потом часы стали бить. Ударили раз, дребезжа на весь коридор, затихли на мгновенье, захрипели опять… Долго хрипели. Второй удар… Точно тонкие железные полосы одну на другую бросали в железной лавке.

Коридорная дверь скрипнула.

— Пожалуйте-с… Номер двадцать восьмой… Позвольте-с.

Василий Никитич протискался между молодыми людьми и пошел по коридору, все так же выворачивая ноги.

Громко заскрипели его сапоги, — еще громче, чем на лестнице. Этот скрип раздавался во всех углах коридора. И если закрыть глаза, то трудно было бы сказать, где именно родится этот скрип и где он родит эхо. Точно весь коридор заскрипел.

А часы все били.

— Это ваши номера?

Василий Никитич остановился и круто повернулся назад. Его словно кто дёрнул сзади.

Широко открыв глаза, он прямо устремил их в лицо очутившемуся теперь всего в расстоянии шага перед ним человека в резиновом плаще.

— Чего-с?..

И он приложил ладонь к уху, чуть-чуть повернув голову в бок. Закусив слегка нижнюю губу, он стоял неподвижно и смотрел теперь не на своего постояльца, и вниз.

Потом он сказал тихо:

— Ну-те?..

И еще больше повернул голову в сторону и совсем оттопырил ухо ладонью.

— Хозяин этих номеров вы?..

Василий Никитич ответил не сразу. Отняв руку от уха, он медленно опустил ее вдоль тела, наклонил голову, и на лице его на мгновенье застыло такое выражение, будто он разгадал что-то сразу и неожиданно, что также неожиданно пришло ему на ум.

Брови поднялись, глаза стали неподвижны, губы полуоткрылись, и между губами, словно облизывая губы и зубы, мелькнул и опять моментально спрятался кончик языка.

— Я, — произнес он наконец и встряхнув плечами, пошел по коридору дальше.

Василий Никитич беседовал у себя в «конторке» с своим номерным Жмуркиным.

Жмуркин был невысокого роста, тщедушный человек, с узкой грудью и острыми, немного приподнятыми плечами.

Василий Никитич сидел за столом, а Жмуркин стоял у притолоки. Он держался довольно свободно с Василием Никитичем. Голову он запрокинул назад, так что затылок как раз упирался в край притолоки, руки скрестив на груди, выпятив вперед локти и точно нарочно выставляя на показ темно оранжевые пятна на пиджаке под мышками, выгоревшем в этих местах от пота.

Одну ногу, согнув ее в коленке, он прожимал ступней и каблуком к притолоке, а другою упирался в пол.

На нем были очень короткие, сразу видно, что подшитые снизу, брюки из какой-то необыкновенно толстой материи одного цвета с пиджаком, все в пятнах. Жилетка, измятая и морщинистая, приподнялась, наползла кверху по животу и из-под жилетки белела рубашка.

Смотрел Жмуркин не на Василия Никитича, а в потолок, от времени до времени почесывая о притолоку голову то в том, то в другом месте, для чего извивался всем своим жидким сухим телом.

— Жмуркин, я тебя спрашиваю, видел ты их?

Почесывая о притолоку голову, Жмуркин ответил:

— Известно, видел.

На секунду только он скользнул глазами сверху вниз из полуоткрытых век, потом опять уставился в потолок и продолжал:

— Я думаю так. Василий Никитич: подам я прошение в главный штаб к его высокопревосходительству… Ей Богу-с… Они, конечно, примут…

Тут зрачки его глаз словно выплыли из-под век и остановились на Василии Никитиче.

Вы полагаете, я не могу состоять при них в должности переводчика?..

Василий Никитич нахмурился и стукнул пальцем по краю стола. На пальце у него было кольцо, и звук вышел короткий и громкий, словно стол треснул.

— Будет молоть!..

Жмуркин все так же, из-под век, поглядел на стол и на палец Василия Никитича.

Потом он выпрямился и тряхнул головой.

— Чиво-с?

— Ведь ты знаешь по-японски?

Жмуркин присвистнул, мотнув головой снизу-вверх.

— Фью!..

Затем прищурил глаза.

— А вы спросите, по-каковски я не знаю… Например…

И, сдвинув брови, он отвернул голову в сторону и пристально поглядел в окно.

— Гм, — сказал он и еще больше сдвинул брови.

— Стало, понимаешь?..

Жмуркин отвел глаза от окна и остановил их на Василии Никитиче.

— Например, — произнёс он глупо, — мутер… Или опять…

Брови его снова сдвинулись. Лицо приняло сосредоточенное выражение.

— Жмуркин!..

Жмуркин встрепенулся.

— А по-японскому…

И тут он взял свой указательный палец левой руку большим и указательным правой и, поднеся обе руки ко рту, вздернул с уголка верхнюю губу, обнажив желтый клык, и погрыз этим клыком кончик указательного пальца на левой руке.

— Вот как-с… До тонкости. Можно сказать, собаку съел.

— Ну и что же ты скажешь?

— А то я скажу, что это японцы… Вот эти.

Он качнул головой в сторону двери и пояснил:

— Которые в резинах.

Василий Никитич внимательно поглядел ему в лицо.

— Подслушивал?..

Лицо у Жмуркина стало как деревянное.

Каким-то скрипучим голосом он сказал:

— А вы изволили слыхать про лазутчиков? Так я вроде лазутчика.

Он снова запрокинул голову, уперся затылком в притолоку и уставился в потолок.

Значит, под дверью стоял?

— Не под дверью, — ответил Жмуркин, все глядя в потолок, — а как бы и засаде.

— Ну, а дальше…

— А дальше, про вас говорили…

— Про меня?..

Василий Никитич даже чуть-чуть приподнялся в кресле, положив обе руки ладонями на край стола. Глаза у него округлились; зрачки стали прямо посредине белков.

— Как про меня? — выговорил он глухо.

— Про вашу, значит, наружность и про нумера…

Жмуркин крякнул.

— Говорят, вот, мол… Один говорить: «Можно на него положиться?» А другой: «Я такого не в первый раз вижу. Если, — говорит, — он при часах и сапоги лаковые и притом номера держит, то можно».

Он умолк.

Молчал и Василий Никитич. Глаза у пего стали как стеклянные, без всякой мысли. Весь он словно оцепенел.

Жмуркин заговорил снова:

— И потом, говорит это другой, говорит: «а кроме того, я навел справки, что он торговал водкой потихоньку». По-нашему, значит, из-под полы — пояснил он от себя и кашлянул в руку.

— По-японски говорил? — крикнул Василий Никитич, блуждая по комнате глазами и на мгновенье даже остановив их на потолке, на том месте, куда смотрит Жмуркин.

— Я же вам сказал, — ответил тот.

Василий Никитич встал из-за стола и заходил по комнате.

— Мне и то казалось, — бормотал он, разводя руками, — чего они на меня так смотрят… И опять же по выговору слышу… Гм…

Вдруг он остановился перед Жмуркиным.

— Жмуркин!.. А ты не врешь?

— Вот вам крест, — сказал Жмуркин и перекрестился.

В комнате, снятой таинственными путешественниками в резиновых плащах, находились Жмуркин и Василий Никитич.

Таинственные путешественники только что ушли, заперев дверь своего номера на ключ.

Но у Василия Никитича нашелся другой ключ, и он сказал Жмуркину:

— Жмуркин, пойдем и посмотрим.

— Как вам угодно-с, — ответил Жмуркин.

После некоторого весьма непродолжительного колебания Василий Никитич решил вскрыть чемодан… Ведь он, собственно, для того и вошел в номер, чтобы добыть какие-нибудь сведения о своих постояльцах.

На паспортах у них значилось: мещане такого-то города… Василий Никитич, просмотрев паспорта, бросил их сейчас же в ящик стола с таким видом, с каким он, перебирая иногда бумаги, бросал в этот ящик векселя, по которым нельзя получить. Паспортам он не придавал никакой цены.

Вынув из кармана связку ключей, он один по одному совал ключи в замочную скважину чемодана.

Пружина вдруг щелкнула.

Василий Никитич приподнял крышку чемодана, отвернул потом газетный лист, закрывавший сверху то, что было в чемодане.

Чемодан оказался полон пачками совсем новеньких трехрублевок. Каждая пачка была перевязана бечевкой.

По улице в это время по неровной, изрытой копытами и колесами, совершенно пересохшей дороге с грохотом двигались пустые зарядные артиллерийские ящики. Чувствовалось, как содрогается почва и дрожат стены.

Когда Василий Никитич увидел деньги, грохот колес, оглушительный, немолчный, от которого дребезжали стекла в окнах, вдруг словно потух в его ушах.

Стекла перестали дребезжать…

Каким-то задыхающимся шопотом, широко раскрывая рот, он произнес, точно выдыхая из себя это слово:

— Жмуркин…

Потом сунул руки в чемодан между пачками.

— Фальшивые, — сказал Жмуркин… — Слышали, небось… Они в роде Наполеона… Хотят напустить их побольше, чтобы подорвать кредит.

— Молчи — зашептал опять Василий Никитич, — на… Только молчи…

И, выхватив дрожащими руками несколько пачек из самой середины, он подал их Жмуркину.

Но Жмуркин спрятал руки за спину.

— Бери сам, — сказал он грубо.

Брови у него сдвинулись. Невыразимое презрение изобразилось на его лице.

И, отступив назад к дверям, он произнёс сквозь зубы:

— Христопродавец…

Скривив губы, несколько секунд он молча смотрел на Василия Никитича, потом заговорил, все так же кривя губы:

— Правильно они про тебя поняли, что на тебя можно положиться… хотя, впрочем, что от тебя ждать…

Василий Никитич вскочил.

Он вспомнил, что час тому назад ему говорил Жмуркин.

Точно толкнуло ему что в грудь.

Опять загромыхали за окном колеса, задребезжали стекла… Казалось, не по улице, а в нем самом грохочут колеса и давят его.

— Гадина! — сказал Жмуркин. — Люди на смерть идут, а ты…

Дверь чуть-чуть скрипнула, приотворилась и сейчас же опять быстро захлопнулась.

Щелкнул ключ. Вслед затем по коридору раздались быстрые, почти бегом, удаляющиеся шаги…

— Они! — крикнул Жмуркин. — Давай ключ.

Но Василий Никитич забыл, куда он сунул ключ. Он остановился неподвижно посреди комнаты и тупо глядел на Жмуркина.

По-прежнему по улице грохотали зарядные ящики, и Василию Никитичу чудилось, будто зарядные ящики проваливаются куда-то вниз, и он проваливается вместе с ними.

И вдруг в нем вспыхнула злоба на себя, на японцев, этих владельцев неисчислимого богатства, заключающегося в чемодане.

Он подбежал к окну, вышиб стекла и закричал:

— Держи их, лови!..

На мгновенье среди пешеходов, лепившихся по деревянным мосткам-тротуарам, мелькнули серые плащи.

— Вон они!..

Но плащи мелькнули и скрылись…

Василий Никитич схватился руками за голову, крепко зажав в пальцах волосы, и заскрипел зубами.

Было холодно и сыро. Моросил мелкий дождик.

На крылечко маленького низенького домишка под деревянной почерневшей от дождей и времени крышей торопливо взбежали два человека.

Один из них худенький, невысокого роста, в коротком однобортном черном пиджаке с поднятым воротником, застёгнутом на все пуговицы до самого верха, был брюнет с желтым болезненным лицом, другой, немного повыше его, блондин с круглой густой бородой и подвитыми усами.

Застегнув пиджак, брюнет, кроме того, еще расправил отвороты на груди и, придерживая их рукой снизу спрятал в них подбородок и кончик носа. Он горбился немного, поднял плечи и вобрал голову в плечи. Воротник пиджака почти касался его больших оттопыренных ушей.

Очутившись па крыльце, он стукнул в дверь согнутым указательным пальцем, костяшкой этого пальца, став к двери боком, согнувшись и все продолжая другой рукой придерживать под подбородком отвороты пиджака.

Мгновенье спустя, он стукнул опять и затем через секунду снова подряд три раза.

Стук… Стук-стук-стук…

Дверь скрипнула и отворилась.

Ежась, все так же сгорбившись и потирая руки, брюнет юркнул за дверь. Вслед за ним так же быстро, как он, юркнул и его спутник.

Дверь захлопнулась.

Дверь вела в проходной коридор: в конце коридора была другая дверь, выходившая прямо на двор. Сейчас дверь эта была не плотно прикрыта. Узкая полоска света белела между притолокой и краем двери.

Коридор только и освещался сквозь эту щель между притолокой и дверью. Окон в коридоре не было.

Смутно и неясно различались в полутьме фигуры вошедших в коридор и отворявшего им дверь.

Один из вошедших, болезненный брюнет в коротеньком пиджаке, произнес тихо:

— Сам дома?

И, сейчас же дернув своего товарища за рукав, нагнулся к нему и что-то шепнул ему на ухо.

Затем спросил опять:

— Дома?

Глаза его успели уже несколько привыкнуть к темноте… Оклеенные белыми обоями стены коридора выплыли из сумрака по обе его стороны. Довольно ясно разглядел он теперь стоявшего перед ним молодого парня, в простой без пояса рубахе, босого, в нанковых серых штанах.

— Дома?

— Дома-с.

— А гости есть?

— Есть.

— Много?

— Порядочно.

А белые стены постепенно словно впитывали в себя темноту. Даже тень разглядел он на стене позади парня, падавшую от него. Маленькие черненькие глазки скользнули через плечо парня дальше в глубь коридора и сейчас же опять остановились на парне.

— Там?

Он мотнул головой на дверь.

— Там-с.

Парень посторонился.

Брюнет вскинул глаза на блондина.

— Пойдем?

Тот кинул утвердительно головой и двинулся вперед.

Дверь в конце коридора, как уже сказано, вела прямо на двор.

В глубине двора было какое-то длинное каменное здание с маленькими почти под самым карнизом окошками, — не то сарай, не то конюшня. На крыше не было труб. Но, вероятно, здание было обитаемо: из одного окна наружу сквозь круглое отверстие, прорезанное в стекле с жестяной накладкой, как это делается в вентиляторах, высовывалась короткая железная черная от копоти трубка вершка два в диаметре.

Брюнет и блондин направились прямо к этому зданию: брюнет — впереди, блондин — сзади, сейчас же за ним, ловко перескакивая по большим серым камням, набросанным в некотором расстоянии один от другого по прямой линии от двери из коридора через весь двор.

Им опять пришлось стучаться так же, как на улице, в дверь каменного здания — в несколько приемов, с короткими перерывами: стук…

И потом после небольшой паузы раз за разом: стук-стук-стук.

Дверь отворилась. Она была узенькая и низенькая, словно прорубленная карликами и для карликов. Согнувшись, они скользнули в эту лазейку один за другим тихо и бесшумно, как два зверька.

Они опять очутились в темноте.

Но темнота теперь уже была полная.

Блондин опросил шопотом:

— А что ж дальше?

Под ногой он чувствовал каменные плиты. Пахло сыростью, как пахнет в подвале или погребе. Когда он протянул руки, чтоб ощупать стены, пальцы его встретили что-то твердое, влажное и холодное.

Невольно он отдёрнул руку и сейчас же сообразил: «Кирпичи… верно, подвал».

Шопотом он окликнул товарища.

— Сейчас, — отозвался тот невнятно и глухо. По звуку его голоса можно было догадаться, что он уже переменил место, отойдя куда-то дальше в глубь подвала. Подвал, видно, был большой.

Потом там же, где прозвучал его голос, что-то скрипнуло, и вслед затем в темноте блеснул свет.

Свет, казалось, родился из этого скрипа.

— Ага, — сказал блондин, двигаясь вперед.

Но свет сейчас же потух.

Брюнет все также шопотом произнёс:

— Сюда.

Опять вспыхнул свет.

На блондина из мрака глянуло знакомое ему худое болезненно-желтое лицо…

— Идите сюда.

Когда брюнет произносил эти слова, черная резкая полоска тени легла у него между губ… Потом полоска исчезла, губы словно посерели и провалились. Только лоб, щеки и нос белели рельефно, как вылепленные.

Слабый бледный, немного дрожащий свет продолжал струиться сверху, искрясь чуть-чуть на стенках там, где на кирпичах была известка.

Опять что-то скрипнуло.

На одну минуту блондину показалось, будто слегка приотворили дверь в комнату, где собралось много народа: сразу вместе с этим скрипом ударил ему в уши слитный и смутный гул голосов, шмурыганье и громыханье шагов по каменному полу…

Но дверь — если это точно была дверь — сейчас же закрылась: звук голосов и шум шагов вспыхнул в тишине и потух мгновенно, словно налетел и бесследно унесся. Словно упал камень куда-то, где звук не родить эха.

Свет усилился.

Теперь уже ясно было видно, что свет идет чрез небольшое полукруглое окошко под самым потолком. Под окошком стояла железная лесенка, прислоненная к краю подоконника верхним концом. Нижним концом она упиралась в пол. Направо от лесенки смутно различалась дверь, проделанная в каменной стене. Дверь устроена была аркой.

— Ступайте за мной, — шепнул брюнет.

Он стоял возле лесенки, сбоку, держась за нее одной рукой.

— Слышите? Наверх…

И, повернувшись, он ловко закарабкался по лесенке, как обезьяна, хватаясь за перекладины лесенки то левой, то правой рукой и также попеременно быстро переставляя ноги.

На ходу, взбираясь по лесенке, он еще раз оглянулся на блондина.

— Сюда…

— Мы должны бежать, — сказал блондин.

Он поглядел на брюнета и перевел затем глаза на сидевшего на корточках возле маленькой железной печки человека в кожаной куртке, с большим покатым лбом и реденькими, словно выщипанными, на голове, щеках и подбородке волосами.

Человек в куртке поднял руку и почесал у себя под глазом. Брови у него были сдвинуты. Почесывая левую бровь, он медленно, не вставая с пола и не разгибая колен, повернулся чуть-чуть корпусом в сторону блондина.

— А?

Он еще больше сдвинул брови и жмурился.

— Нужно бежать, — повторил блондин.

Брюнет кивнул головою; пока блондин говорил, человек в куртке, словно уже заранее решив, что блондин ничего нового ему не скажет, остановил глаза на брюнете.

И брюнет на этот безмолвный вопрос ответил также безмолвно кивком головы.

— Вы ошиблись, мой друг, — снова заговорил блондин, — вы указали на этого содержателя меблированных комнат, но он оказался большим патриотом…

Человек в куртке слабо вздрогнул, выпрямил потом спину и затих, чуть-чуть подняв голову.

Блондин продолжал:

— От нашего номера у него оказался запасной ключ, и когда мы ушли, он вошел в номер, распаковал чемодан…

Человек в куртке снова вздрогнул.

Казалось, и в глазах его тоже дрогнуло что-то, словно трепетный огонек сверкнул на мгновенье сквозь выражение испуга, внезапно изобразившееся в них…

— Счастье, что мы не потерялись, — продолжал блондин. — Мы застали, когда вернулись в номер, как раз у открытого чемодана. Я успел вовремя замкнуть его на ключ в номере. Потом мы бросились на улицу… Я слышал, как он кричал в окно, чтобы нас задержали.

Лицо у человека в куртке побледнело, словно серая тень легла на него.

Губы побелели.

Немного хрипло он произнес:

— Ну?..

И потом спросил, прямо в упор уставившись на блондина:

— А никто не видел, что вы скрылись сюда?

Рот у него после того, как он произнес эту фразу, остался полуоткрытым.

— Никто.

— Я думаю, — заговорил брюнет (и сейчас же человек в куртке повернулся к нему), — я думаю, что он, конечно, не прочь был воспользоваться фальшивками, которые нашел в чемодане, но его смутило наше появление.

— Так никто не видел? — живо переспросил человек в куртке, снова поворачиваясь к блондину.

— Никто… Нас могли заметить по плащам, но по дороге мы бросили плащи.

— Но все-таки нам необходимо бежать, — сказал брюнет.

— Необходимо, — подтвердил блондин. — Будут искать.

Он поднял глаза.

— Нам нужно бежать… Поезд отходит ровно в два. Есть у вас что-нибудь, во что переодеться?

— Есть.

Голос у человека в куртке стал еще более хриплым. Цзын-Тун, содержатель тайного игорного дома, китаец по происхождению, но воспитанный в Японии и имевший теперь дела с японцами по сбыту фальшивых русских кредиток, этот маленький тщедушный человек, совсем растерялся.

Он сидел на корточках у своей железной печки, согнув спину, сгорбившись, съежившись, боясь шевельнуться, изредка только вытягивая худую морщинистую, словно состоящую из одних позвонков и обвисшей кожи, шею и прислушиваясь с напряженным выражением на желтом лице к глухим звукам, временами доносившимся снизу из подпола.

Там были подвалы. Там в четырех просторных залах днем и ночью шла игра в банк.

Точно парил над ним ястреб, а он, Цзын-Тун, был цыпленок, не оперившийся, выгнанный бурей из гнезда. Он и правда походил теперь на цыпленка: худенький, сгорбленный с редкими, будто выщипанными на половину, короткими волосами.

— Я все устрою, — сказал он.

Он встал и ушел за перегородку. Минуту спустя, он вернулся.

Он принес с собой зеркало, бритву и два дамских платья.

О, как он ухаживал за своими гостями!

С каким старанием одергивал юбки, прикладывал банты и ленты.

Когда все было готово, он сказал:

— Теперь хоть в Москву! Ведь вы прямо на поезд?

— Да, — ответила одна из дам. — Но как мы дотащим наш багаж?

У них, действительно, был большой багаж, — два мешка с золотом. Для чего предназначалось это золото, было ли оно точно золото, или стоимость его не превышала стоимости фальшивых ассигнаций, Цзын-Тун не знал.

Но золото хранилось у него.

— Вы дадите нам провожатого?

— Хорошо, — сказал Цзын-Тун.

Он на все был согласен.

Он мало теперь о чем думал. Одна мысль владела теперь им:

«Пусть едут, пусть едут».

Эта мысль с каждым биением сердца била ему в грудь. «Пусть едут, пусть едут»…

И он сказал:

— Хорошо.

По направлению к вокзалу чрез огромный пустырь шли две дамы в сопровождении высокого, бородатого субъекта в старой обтершейся кожаной куртке.

Когда-то эту куртку носил Цзын-Тун. Потом он подарил ее завсегдатаю своего заведения, местному мещанину Иванову.

Иванов был страстный игрок и спустил у Цзын-Туна не одну сотню. Но теперь ему было нечего спускать. Цзын-Тун оставил его у себя в качестве прислуги.

Когда Цзын-Тун платил Иванову жалованье, Иванов проигрывал его в тот же вечер.

Иванов был всегда неразговорчив и мрачен. Он шел за своими дамами, высокий, взъерошенный, как медведь, опустив голову, угрюмо поглядывая вперед из-под густых черных бровей.

Спускалась ночь.

На всякий случай Иванов захватил с собой дубовый кол.

Вдруг Иванов остановился.

Глухой удар. Потом удар еще…

Быстро во всю прыть бежит Иванов, а на том месте, где он стоял только что, корчатся две темные женские фигуры.

Цзын-Тун метал банк.

Вокруг небольшого столика, за которым он сидел, стояло кучкой несколько человек.

Просторная низкая комната, скорее подвал, а не комната, со сводчатым потолком, обитым железными выкрашенными в белую краску листами, освещалась только свечкой в медном низеньком, с ручкой, подсвечнике, стоявшей на столе перед Цзин-Туном.

Свечка горела неровным широким пламенем. На полу и на стенах от стоявших около Цзын-Туна лежали огромные тени.

От времени до времени Цзын-Тун оставлял карты, протягивал к свече руку и своими крепкими желтыми ногтями очень ловко, словно маленькими острыми щипчиками, отрывал верхушку обгорелого фитиля. Тогда пламя свечи становилось меньше, тени сбегали со стен, и самые стены точно отодвигались куда-то в глубь, в темноту. Но свеча скоро опять разгоралась, пламя забирало силу, колебалось, трепетало, вытягиваясь кверху, и вместе с ним из-под стола и из-под ног, играющих выползали опять огромные безобразные тени и занимали свои места на полу, на стенах, на потолке.

Стены выступали из мрака. Красноватый отблеск пламени вспыхивал слабо вверху на потолке, на железных листах.

В комнате было тихо. Слышался только шорох тасуемых карт да их шелест, когда Цзын-Тун, перетасовав, принимался метать.

Что-то скрипнуло в глубине комнаты слабо и тихо… Потом по каменному полу громко раздались шаги.

К столу подошел Иванов.

Цзын-Тун узнал его сразу — по шагам. Не переставая тасовать карты и не роднимая головы, он спросил:

— Проводил?

Сейчас же он услышал, как задышал Иванов. Дышал Иванов всегда с полуоткрытым ртом, шумно вбирая воздух, одновременно ртом и носом. Точно нос у него постоянно был заложен.

— Восьмерка, — сказал Иванов.

Снова послышалось его сопенье. Через секунду Иванов добавил:

— Бубновая.

Во время игры Иванов обыкновенно имел при себе свою колоду карт. Прежде, чем назначить карту, он пробовал счастье: вынимал из колоды, спрятав руки назад, какую-нибудь карту, — какая попадется.

Сейчас в руках у него была бубновая восьмерка. Он держал ее за уголок, приблизив к губам. Пристально смотрел он на руки Цзын-Туна.

— Проводил? — опять спросил Цзин-Тун.

Иванов промолчал, как и в первый раз.

Казалось, он не слыхал совсем, что сказал ему Цзин-Тун.

Карты ложились на столе против Цзын-Туна, направо и налево, почти бесшумно одна па другую, двумя ровными кучечками.

— Восьмерки все не было.

Положив левую руку на плечо одного из играющих, Иванов вытянул шею, наморщил лоб; брови у него поднялись высоко; глаза мигали редко и коротко.

— Бита, — сказал Цзын-Тун.

Восьмерка упала налево.

Иванов вынул золотой и бросил его на стол.

Цзын-Тун теми картами, что остались у него в руках, пододвинул золотой к себе, действуя картами, как лопаточкой, и, не взглянув даже на Иванова, произнёс:

— Желаете?

Он смотрел теперь на человека в форме железнодорожного кондуктора, стоявшего как раз против него.

Иванов бросил на стол еще золотой.

— Я желаю, — сказал он.

Исподлобья он взглянул на Цзын-Туна и закусил чуть-чуть с уголка нижнюю губу.

Цзын-Тун слегка вздрогнул.

Он уже ожидал услышать снова стук тяжелых сапог Иванова но каменному полу…

Он нарочно возвысил голос, обращаясь к кондуктору, так как ожидал, что Иванов сейчас же, как проиграет, уйдет от стола и застучит сапогами. Иванов всегда отходил от стола после неудачной ставки.

Когда игра шла на два стола, Цзын-Тун умел по одному звуку шагов Иванова (если Иванов играл не за его столом) угадать, выиграл он или проиграл. Иванов тогда, ступая но полу, еле волочил ноги, словно на ногах у него были свинцовые гири.

Цзын-Тун одним глазом новел снизу-вверх в его сторону; черненький зрачок перекатился в угол глаза, и сейчас же веки медленно опять наплыли на глаза.

Иванов еще больше закусил губу, потом порывисто сунул руку в карман пиджака, задержал ее на мгновенье в кармане и немного с хрипотой проговорил:

— Другой золотой…

Его рука дернулась кверху, как-то нервно, с дрожью… На стол упал еще золотой.

— А карта? — спросил Цзын-Тун.

— Та же.

— Восьмерка?

— Восьмерка…

Глаза Иванова скользнули мимо играющих куда-то в сторону, в глубину комнаты.

— Пиковая, — произнес он и тяжело перевел дух.

— Пиковая?

— Да, пиковая.

Иванов опять сунул руку в карман. Видно было, как он перебирает в кармане пальцами.

На секунду в уголке правого глаза Цзын-Туна опять блеснул зрачок и сейчас же потух, словно потонул под веком.

Цзын-Тун кашлянул и стал бросать карты.

И на этот раз Иванов проиграл.

— Все? — спросил Цзын-Тун.

Иванов оперся левой рукой на край стола, согнув спину, и опустил на середину стола правую руку, сжав ее в кулак.

Когда он разжал кулак, — на столе оказалась кучечка золотых.

— Валяй! — сказал он и прямо в упор уставился на Цзын-Туна.

Грудь его тяжело поднялась и опустилась.

Цзын-Тун слегка побледнел…

Иванов откачнулся от стола, мигнул веками и выговорил с трудом, будто слова у него цеплялись во рту:

— Ну… я сказал.

— Карта? — произнес Цзын-Тун, совсем так, как Иванов, изменившимся голосом, двигая челюстями медленно и тяжело, словно помимо воли.

— Все та же!

— Бубна или пика?

— Пика!

Теперь Иванов выиграл.

Цзын-Тун поднялся со стула…

— Пойдем ко мне.

Он дернул Иванова за рукав.

Иванов в это время тасовал свою колоду. Он поднял голову и посмотрел на Цзын-Туна.

— А?

Глаза его не мигали, рот был открыт. Он смотрел на Цзын-Туна, но казалось, он его не видит и не слышит, и не понимает, что от него нужно Цзын-Туну.

— Пойдем, — повторил Цзын-Тун.

Только теперь Иванов его понял…

— Пойдем, — сказал он и двинулся от стола, положив свою колоду в карман.

Он шел вслед за Цзын-Туном, громко стуча сапогами, опустив голову и сунув руки в карманы пиджака.

Вдруг он схватил Цзын-Туна за плечо.

— Зачем?

Цзын-Тун оглянулся. На минуту в его глазах мелькнуло выражение испуга… Он словно колебался.

— Ну, идем, — сказал Иванов и опять опустил голову.

— Ты откуда достал деньги?

Иванов молчал.

Он стоял перед Цзын-Туном, опустив голову, как-то весь сгорбившись, держа руки в карманах пиджака.

— Ну!

— Достал, — сказал Иванов, подняв голову и вздернув плечи.

Глаза его широко открылись.

Цзын-Тун забарабанил по столу пальцами.

— Где достал?

Иванов пожал плечами.

— Мало ли где…

И он развел руки…

Пальцы Цзын-Туна выбивали по столу дробь все громче и громче.

И вдруг он неожиданно подступил к Иванову почти вплотную.

— Где, спрашиваю?

Он так и впился в лицо Иванова маленькими глазками.

Руки теперь он держал опущенными вниз, растопырив и согнув пальцы, как будто у него были не пальцы, а когти, и он собирался впиться ими в Иванова.

— Ну, где?

Иванов немного попятился.

Но Цзын-Тун сейчас же опять очутился возле него.

— Где?

Иванов оглянулся на дверь, потом растерянно поглядел вокруг.

— Убил? — зашептал Цзын-Тун, тоже оглядываясь назад. — Убил?… Слышишь?

Иванов побледнел.

— Ведь ты пошел проводить до вокзала?

— Зачем вокзал? — произнес Иванов все так же растерянно.

Неподвижным взглядом смотрел он в одну точку, продолжая разводить руками.

— Зачем?… Какой вокзал?…

— Убил? — снова зашептал Цзын-Тун. — Где ты девал этих барынь?

Иванов опустил руки и быстро-быстро зашевелил пальцами. Нижняя его челюсть тряслась. Глаза забегали по комнате и вдруг сразу, словно увидев что-то страшное, остановились.

Нижняя челюсть отвисла. Еле ворочая языком, он произнес:

— На пустыре…

— Значить, убил?…

— Не знаю…

Все так же быстро перебирал он пальцами.

Голову он держал прямо и прямо неподвижным взглядом смотрел перед собою.

— Как не знаешь?

— Не знаю, — повторил Иванов.

Он словно всматривался во что-то, что пока различал смутно и неясно.

— Не знаю.

Голова его затряслась.

— Не знаю…

А глаза все смотрели неподвижно, слабо, в одну точку.

— На пустыре? — спросил Цзын-Тун.

— Эге, — сказал Иванов. — Эге.

Он кивнул головой.

— Только я не убил.

И он затряс отрицательно головой.

— Нет?

— Нет…

Он снова тряхнул головой.

— Они копошились.

— Копошились?

— Да…

— Куда же они делись?…

На лбу Иванова выступили крупные капли пота.

— Не знаю.

— Может, ушли?

Он снова повторил:

— Не знаю.

Цзын-Тун поспешно оделся.

— Пойдем на пустырь.

— Пойдем.

Они отправились на пустырь.

— Где?

— Вон там.

Иванов протянул вперед руку.

— Там.

Он шел рядом с Цзын-Туном, прямо держа голову. Иногда он спотыкался. Но он все равно не глядел под ноги, о что споткнулся.

Он подвигался вперед как лунатик, как автомат.

Цзын-Тун тяжело дышал. Слова срывались с его губ отрывисто и глухо. Он силился разглядеть то, на что ему указывал Иванов, но ничего не видел.

Вероятно, и Иванов тоже не видел ничего, так как темень была страшная, но ему, должно быть, казалось, что он видит что-то…

Может-быть, он наполовину галлюцинировал.

Наконец, они почти наткнулись на два женских трупа…

Чтобы скрыть следы несчастных, их тела пришлось бросить в реку…

Много времени спустя, в токийских газетах появилась заметка о двух «безвременно погибших богато одаренных юношах, талантливых художниках», пустившихся ради своей родины на рискованное дело.

Когда эта заметка попалась Цзин-Туну, он сказал:

— Конечно, им не зачем было пускаться в рискованное предприятие, раз у них есть свой особый талант. Но все равно, разве не могло их обоих придушить балкой, когда они, например, занимались бы расписыванием потолков в каком-нибудь новостроящемся доме?