В прах

IX. Дело о вкладышах

Мы предупреждали: когда все более невыносимая обстановка и все менее приятные образы в этом сарае начнут нас по-настоящему тяготить, мы заговорим о чем-то другом. И вот час настал.

Оставим нашего героя превращаться в грибницу, изменяться в цвете, переходя от зеленого к бурому, от бурого — к темно-фиолетовому, а дальше — к черному. Оставим Поля-Эмиля мухам, которые будут его выедать, используя одновременно как кормушку и ясли. Пусть он сочится, а они его пьют.

Давайте не будем об этом говорить.

Лучше вспомним о трогательной личности профессора Жана-Пьера Меньена или, скорее, как он сам подписывался, Пьера Меньена.

Сей ученый муж обладая настоящим даром на завлекательные названия, посудите сами: трактат «Насекомые-кровопийцы» (1906), доклад «Могильная фауна» (1887), отмеченный Академией наук, и в особенности его шедевр «Трупная фауна» (1894, издательство «Массон и Готье-Виллар»).

Я не уверен, но подозреваю, что именно ему мы обязаны выражением «работники смерти» для обозначения клещей-чистильщиков и прочих насекомых-мертвоедов, а также термином «звенья» применительно к категориям насекомых и животных, сменяющихся при дележе пиршества. Эти находки свидетельствуют о том, что в его подходе непогрешимая научность сочеталась с незаурядной стилистикой.

Предисловие захватывающее. На неполных четырех страницах автор повествует о зарождении судебной медицины, начиная с интуитивного прозрения доктора Бержере из Арбуа (который, обследуя мумифицированный труп новорожденного ребенка, обнаруженного в камине, вывел дату убийства по присутствию в маленьком тельце личинок и куколок) и вплоть до техник, разработанных им самим в результате бесчисленных опытов и наблюдений, проведенных с судебно-медицинскими экспертами, господами Деку и Соке.

Предисловие завлекает, вступление забирает. Одной фразой Меньен расправляется с невеждами, которые все еще верят в спонтанное рождение червей в трупе; он, не церемонясь, напоминает им, невеждам, об опытах тосканского врача Франческо Реди (1626–1697). Излагая суть этих строгих опытов, он выводит на сцену синих мух (Musca comitorіа), черных мух с белым крапом (Sarcophaga саtaria), домовых мух (Musca domestica или Curtonevra stabulans), зелено-золотых мух (Lucilia Caesar): сколь восхитительная манера перечисления! Мы словно видим звезд за кулисами или приветствуем их в гримерке перед спектаклем, этих будущих героинь открывающейся нам книги. Процитировав труды Маккара, дабы отметить их достоинства, но еще и огрехи, он выводит заключительную формулировку, которая даже внутри осторожных кавычек показывает, что нужный тон найден: «Работники смерти являются к трапезе поочередно и всегда в одном и том же порядке». Этим все сказано, без пафоса, с тем, что мы осмелимся назвать дружественной прохладцей. К столу, насекомые, акариды, микроскопические твари! Этим все сказано, и после профессора Меньена нам нечего добавить; остается лишь цепляться к мелочам, придираться по пустякам, образно выражаясь, совершать крайнее надругательство над мухами. Что до меня, то я воздержусь, полностью доверяя «Трупной фауне» и не принимая во внимание последующие изыскания. Нашего Поля-Эмиля пожрут, как было принято пожирать в 1894 году: тогда все обстояло не так уж и плохо, и не думаю, что мы, современные потомки, обратимся в прах более эффективно, чем наши предки.

Признаться ли? Эта переменка пошла мне явно на пользу, и когда придет время вернуться в сарай, я войду туда с легким сердцем.

Луи Дарёй — маленький Луи, некогда бывший на вершине успеха — начальной стадии для Поля-Эмиля, — получил недурственное образование. Музыка осталась в стороне, зато он — дипломант коммерческой школы, которую называют высшей не иначе как потому, что в ней студенты учатся презирать низменную будничность сего мира и привязанность к материальным благам ради бескорыстного отношения к жизни и сострадательности к простонародью.

За первыми шагами своего одноклассника он следил довольно вяло, но после Конкурса принцессы Астрид оживился. Позвонил. У тебя есть агент? Я именно тот, кто тебе нужен.

В общем, его заслуги невелики. Студии звукозаписи, взбудораженные принцессой Астрид, осаждают Поля-Эмиля, и Луи ловко набивает цену. Он умеет читать контракты, уберегает артиста от серьезных промахов. Уважение, которое внушает Луи, отражается и на Поле-Эмиле; простофилю уже никто не пытается надуть.

Не упуская из виду график роста своих комиссионных, Луи составляет для Поля-Эмиля сумасшедший график концертов. Он обосновывается поговоркой «куй железо…», к которой можно было бы добавить девиз «пока есть перья, будем ощипывать». Единственная страсть Поля-Эмиля — игра. Какая разница, на публике или нет? Он совсем не волнуется перед сольными концертами. Вырученные за них деньги его тоже не волнуют.

Он записывает свой первый диск, произведения Шуберта; расчетливый Луи Дарёй уже предвидит, как сгущаются тучи. Сеансы звукозаписи проходят безупречно: с 1828 года Шуберт ждал Поля-Эмиля. Но формат серии, в которой выходит диск, — «исполнители будущего» — предполагает обязательное наличие фотографии музыканта. Первые выпуски полностью оправдывают концепцию серии: красивые глаза, задумчивые лица, смазливые мордашки, сладкие губки… Диски раскупаются вмиг, словно меломаны всю жизнь мечтали об этих вкладышах с разворотом, где пианисты позировали бы в виде Аполлона с фиговым листком или Фрины, прикрытой лишь одной негой. С Полем-Эмилем возникает проблема.

Студийный фотограф Фюр входит с улыбкой в зал, где его ожидает пианист за инструментом, и застывает, ошарашенный предстоящим покорением Эвереста. Все усилия тщетны. Замысловатая светотень превращает Поля-Эмиля в какого-то монстра из преисподней. Снимки сверху акцентируют плешивость, придают губе вовсе не нужную ей рельефность; снимки снизу внушают опасение, что персонаж вот-вот набросится на вас с дьявольским смехом. Общие планы подчеркивают перепад между впалой грудью и выпуклым брюхом. При крупных планах объективы заклинивает от ужаса. Фюр не желает пасовать перед трудностями и предлагает фотографировать одни лишь руки на клавишах; понимая, что такое руки Поля-Эмиля, он долго выискивает невероятный ракурс, благодаря которому они могли бы предстать утонченными, выправленными в суставах и вызвать предчувствие небесной музыки, способной родиться из-под этих пальцев. Сделав пять сотен снимков, возвращается к Дарёю и шепчет, что из них нет ни одного приличного, оставить абсолютно нечего, я напечатаю не самые провальные, но даже они не подойдут. Твой парень — пугало, что ты хочешь, времена изменились, с внешностью Бела Лугоши играют не на пианино, а вампиров в кино. Была бы у него хоть физиономия яркая, мы бы что-нибудь придумали.

Кто бы возражал: у Поля-Эмиля расплывающиеся черты, ускользающий взгляд, вялое лицо. Нет ничего, что годилось бы для изображения, что могло бы достойно вписаться в квадратный размер пластиковой коробки. В этом неуверенном теле, в этом смазанном глиняном лице все отталкивает покупателя, который инстинктивно противится мысли, что подобная сумятица может породить гармонию.

А что, Шуберт красавец? — слабо протестует Луи. Но он прекрасно знает, что тогда было другое время, музыка слушалась не глазами, у детей были неровные зубы, у спортсменов — кривые носы, а у премьер-министров — жирные пятна на фраках.

Тогда возникает идея — у Луи? у Фюра? у ответственного за постпроизводство? — нарушить формат серии и дать слепок руки Шопена. Но если диск с произведениями Шуберта, то почему на обложке рука Шопена? Потому, что у Шопена рука красивая, а у Шуберта — какая-то куцая, посмотрите на его жирное лицо, приплюснутый нос, да и слепка его руки вроде бы нет, а что до его некрасивых пальцев, то тогда уж лучше оставить пальцы Поля-Эмиля. А об этом и речи быть не может, они страшные.

Итак, Фюр отправляется в музей романтической жизни фотографировать слепок руки Шопена, сделанный Клезенже, — почти такой же обворожительный, что и слепок с порочного тела Аглаэ Саватье[4], сделанный двумя годами раньше. Ему сообщают, что в Сите де ля мюзик находится слепок руки Ива Ната, в Венеции есть слепок руки Вагнера, в Милане — слепки рук знаменитых дирижеров Ла Скала, а где-то еще — слепок руки Листа. По поводу Ива Ната есть сомнения: рука у него коренастая и массивная. Открывается длинная перспектива обложек с изображением рук, неподвластных порче благодаря гипсу и бронзе.

О том, что замышляется, Поль-Эмиль даже не подозревает. Он объявляет Жанине: меня фотографировал один тип, сделал сотни снимков. Похоже, очень хороший фотограф. Вот увидишь, обложка будет наверняка красивой.

Выпуск диска, горечь разочарования. Мадам Луэ, готовая в любой час дня созерцать обложку, прослушала диск всего один раз. Луи должен придумать какую-то причину. Он находит несколько обоснований, и каждое ставит под сомнение остальные. Студия планирует целую серию сольных дисков Луэ, которые с первого взгляда будут распознаваться по обложкам с этими знаменитыми руками. Когда ты исполняешь произведение, ты — не Поль-Эмиль Луэ, ты — сама Музыка: нужно что-то более абстрактное, более общее, понимаешь? Когда умер Шуберт, Шопену было столько же лет, сколько и тебе, представь, тебе, призеру того конкурса (это — правда, с погрешностью в три года: для законченного высшего образования Луи пришлось наизусть выучить кучу ненужных дат). И последнее объяснение, которым можно было бы вполне обойтись: не старайся понять, это идиоты.

Оценки критиков превосходны. Однако можно легко отличить тех, кто ничего не знает о Поле-Эмиле Луэ и для которых это всего лишь имя и премия, от тех, кто видел его на концертах или в телевизионном репортаже. Незнающие безоговорочно восторгаются изысканностью подачи, восхваляют необычайный колорит, манеру привносить в меланхолию некую просветленность. Те же, кто его видел, не могут удержаться от удивления, как если бы флоберовский медведь, вместо того чтобы сплясать, сыграл мелодию, способную «растрогать звезды». Они пишут: «игра удивительной утонченности» или «неожиданная грациозность исполнения экспромтов Шуберта».

Ни те, ни другие — ни слова о руке Шопена.