В прах

VII. Церемония

Скажем сразу: порой нам придется рассказывать о чем-то другом. Ибо относительно веселое время, когда можно было давить на бледности, чтобы они исчезали, или пунктировать стекловидное тело, чтобы измерить содержание калия, время забав и игр закончилось, — для Поля-Эмиля, как и для всех, — когда он вступил в среднюю посмертную фазу. Другими словами — простите за ужасное слово — приступая к гнилостному брожению.

Итак, нам придется говорить о чем-то другом. Разумеется, мы будем время от времени поглядывать, чтобы знать, на какой стадии находимся. Но скрывать не станем, для несведущих эта фаза, как правило, эстетически не самая выигрышная. Конечно, люди искусства, судебно-медицинские эксперты, следователи и какие-нибудь извращенцы, с которыми негоже знаться, эдакие любители сильного душка и запашка, не содрогаются от ужаса при виде зеленеющей плоти, буреющей кожи, лохмотьев и гнили. Но мы, самые обычные люди, предпочитаем своих покойных друзей еще совсем свежими или уже не вызывающими отторжения, в виде побелевшего скелета, не страшного, а скорее жалкого, каким был Мартен или Артюр в наших студенческих аудиториях на занятиях по естественным наукам.

Поль-Эмиль, как и все, познал этот неблагодарный период смерти, пропорционально более длительный, чем период жизни. Его органические ткани начали разлагаться. Наша кожа не особенно держится за свое место. Непонятно, какой жизненный дух в течение нескольких десятков лет придавал ей внутреннюю сплоченность; этими свойствами она вовсе не дорожит; что ее действительно привлекает, так это бродяжнический разгул. Усилия, которые она навязывала себе все это время, тяготили ее, и теперь она с безудержной радостью расслабляется, отдается праздности. Смерть — это ее переменка, летние каникулы, и она вовсе не собирается тащить себя всю в какое-то одно определенное место. Наша кожа лишена стойкой глупости, характеризующей наши кости. Она умеет слагаться, разлагаясь. Тупые кости закончат так же, как и всё остальное, но тщатся убедить себя в том, что они тверже кремня. Долгий жизненный опыт научил кожу быть гибкой. Ей требовалось облачать в детстве тело, постоянно растущее, — она росла; тело подвижное — она растягивалась здесь, сжималась там; затем тело усыхающее — она покрывала его тысячью складок. И теперь, когда плоть начинает закисать, бродить, раздуваться, кожа демонстрирует свою податливость. Если варево потребует, она лопнет. Телом больше, телом меньше, подумаешь! Тел хватает. К чему надрываться ради того, чтобы удерживать в себе груду заурядной плоти?

Мне возразят, что плоть, которую представлял собой Поль-Эмиль, была не такой уж и заурядной? Несомненно, но какой уродливой! Пока она гниет, общее уродство мира ничуть не усугубится. А когда сгниет, общая красота мира только приумножится.

Итак, Поль-Эмиль приступил к стадии разложения. Он стал местом действия, где зацвела всевозможная фауна и флора, правда, в ущерб тому, что мог сохранить презентабельным в глазах общества. Но глаза общества, матери, королевы уже давно не смотрели на него, и это гниение никого не интересует. Разве что, немного, нас, да и то, лишь когда мы не будем говорить о чем-то другом.

Жанина Луэ берет четырехдневный отгул.

Первый день самый изнурительный. Сын прислал ей чек на такую сумму, что она несколько раз перечитала цифры. На калькуляторе перевела сумму в старые франки. Письмо малыша гласило: ты должна купить себе очень красивое платье, дамский костюм, что хочешь. Не отказывай себе ни в чем, не старайся сэкономить сто или двести евро, здесь будет высший свет. Здесь будет королева.

Две фразы из письма потрясли ее. Здесь будет королева и, особенно, не старайся сэкономить сто или двести евро. Она не может заснуть. Под какой золотой дождь попал ее сын? Чтобы выбрать наряд, она покупает все журналы про королев. Хочется подобрать слова, которые она ей скажет, но говорить с этими маленькими картинками не получается. На фотографиях королева улыбается; мамашу Луэ это немного успокоило.

По телефону Поль-Эм сказал еще вот что: не волнуйся, мама, протокол сделает тебе брифинг. Она не осмелилась спросить, о ком идет речь и что это за процедура.

В журналах про королев она главным образом смотрит на одеяния других, наверняка правильно одетых дам, которые обретаются вокруг ее величества. Она сразу же вспотела, как будто очутилась в кабине своей махины особенно жарким июльским утром.

Итак, первый день отгула самый тяжелый. Именно в этот день она должна купить себе одежду. А еще сын сказал ей, иди туда, где дорого, и требуй. Тебе ответят, что подошьют завтра, заяви, это невозможно: не пытайся договариваться, скажи, что пойдешь в другой магазин, и не любезничай, когда продавщица догонит тебя в дверях. Услышав эти слова, мадам Луэ была в восхищении от такой осведомленности Поля-Эмиля в манерах и уловках высшего света.

Она решает действовать в два этапа. Накануне первого дня отгула и расточительства она отправилась в торговый центр «Галери» и купила себе платье, сорочку и туфли. Не для церемонии. А лишь для того, чтобы иметь вид, позволяющий толкнуть дверь в запретный бутик. Купленная одежда, которая и так показалась ей пределом всех мечтаний, едва уменьшила сумму присланного чека. Затем она пошла в парикмахерскую. Там пролистала журнал про королев, нашла в нем свою, но все же удержалась от тщеславного желания что-либо поведать парикмахерше Надеж, которая посчитала бы ее сумасшедшей.

Ни жива ни мертва — хотя не будем преувеличивать — она заходит в бутик, от одного названия которого — прет-а-порте люкс — она готова упасть в обморок. С первого же взгляда продавщицы она понимает, насколько ее одежные усилия жалки и безнадежны. Она храбро излагает: ей нужно что-нибудь официальное и парадное. Продавщица, очень тактично: возможно, наши цены покажутся вам слега завышенными, мадам. А она — еще один совет сына — в ответ: ваши цены я видела на витрине, мадемуазель.

Жанина Луэ не так глупа, чтобы не расшифровать эвфемизмы этой притворной девицы: лодыжка чуть полновата, плечи несколько широковаты. Она немедленно переводит их на свой язык: у вас ноги как тумбы, и шеи почти нет. Зато выбор упрощается: требуется что-то объемное, плавное. Меньше чем за час принимается решение: длинное платье от Леонарда. Название модели «Кларанс». Шелковый крепон, дизайн Тату, на манекене платье словно навеяно легчайшим бризом, влюбленным в сильфиду. На мадам Луэ результат оказывается совсем не таким: объемность не волнительна, а благоразумна; плавность не чувственна, а целомудренна. Платье доходит до подбородка, что позволяет скрыть утолщение на шее. Руки оголены: однако это не самое изящное, что есть у мадам Луэ. Ничего, говорит продавщица, мы можем предложить вам красивую шаль, которая прикроет плечи. Только надо будет чуть-чуть подшить здесь… и тут. На завтра, хорошо? — ожидает услышать клиентка. Но укрощенная продавщица даже не пикнула. Платок, широкая квадратная шаль черного шелка, на которой вышиты цветы, бутоны и собирающая пыльцу розовая бабочка, подходит прекрасно. Мадам Луэ быстро подсчитывает, у нее остается хорошенькая сумма для черной сумочки из бархата и стеганого джерси.

В момент оплаты она замечает в глазах продавщицы (и незаметно вызванной хозяйки) неподдельный страх. Платье — три тысячи шестьсот шестьдесят пять, платок — двести двадцать пять, красивая сумочка — девятьсот девяносто: общая сумма составляет четыре тысячи восемьсот восемьдесят евро, мадам.

Мадам протягивает кредитную карточку. Машинка медлит, будто, робея, ужас в глазах растет, но вот операция принята, три улыбки после вмиг спавшего напряжения.

Как легко, как легко на улице! Теперь — за туфлями.

Второй день занят последними приготовлениями. Билет первого класса пришел по почте с королевскими приветствиями, напечатанными на карточке. Чемодан все еще презентабельный, им так мало пользовались.

Вечером она в поезде, и вот на перроне — Поль-Эмиль, господи, он уже взрослый мужчина, вот отель, звездный, как августовское небо, а в ванной целая выставка парфюмерии! Тапочки можешь потом забрать с собой, объяснил Поль-Эмиль, а пеньюар оставишь.

На завтраке шведский стол напоминает мадам Луэ банкет по случаю золотой свадьбы четы Леритье, тогда он казался нескончаемым. Но этому пиршеству она оказала меньше чести, чем хотела бы, так как очень мало спала, желала попробовать все, банную пенку, фен, большой экран телевизора, господи, а фильм в полночь, у девчонок ни стыда ни совести. Она не торопилась лечь в постель, боясь своим сном прервать фильм, в котором жила сама.

В машине она чуть не села на переднее сиденье, рядом с водителем! К счастью, господин из гостиницы открыл ей нужную дверцу. Приходится учиться. Внутри машины она чувствует себя как в яме, скрытая от взглядов, останавливающихся — от лифта через холл до тротуара — на этой толстой женщине в вечернем платье, которая не имеет с ней, Жаниной, ничего общего.

Все последующее — сон, но беспокойный и чреватый опасностями. Гордость, которую она испытывает, когда говорят о ее сыне, ее Поле-Эмиле, ее малыше. Так вот кем он стал, великим пианистом, одним из лучших, лучшим в своем поколении! По окончании официальной речи ему надо что-то ответить, он выходит к микрофону и произносит лишь одну фразу. Ваше величество, госпожа министр, господин посол, дамы и господа, слова всегда немного пугали меня, а музыка вселяла уверенность: поэтому не обижайтесь, если в ответ на слишком лестные отзывы, которые только что прозвучали, я просто сяду за рояль.

Из этой речи на иностранном языке мадам Луэ понимает, что Поль-Эмиль, произнося кем-то подготовленный для него ответ, находится в таком же положении, что и она в своем платье от Леонарда, и это — как мостик, переброшенный между сыном, вознесенным так высоко, и матерью, оставшейся здесь, внизу.

Ужин роскошный, но как себя вести? Шаль все время соскальзывает. Из какого бокала пить? И тому подобное.

Надетое ею платье предназначено облачать женщин с плакатов Мухи, эдакие водоросли, которые волна захлестывает и увлекает в танец. Применительно к мадам Луэ эффект поражает. Ее отмечают. Стройная королева, в силу своей должности вынужденная бороться с фламандской мягкотелостью, одета в строгий шелковый костюм. Королеве представляют мать героя дня. Задействован фотограф. Мадам Луэ слишком взволнована и даже не успевает представить себе, как парикмахерша Надеж благоговейно показывает фотографию клиенткам, листающим журналы о счастливых новостях и высокомерных принцессах. Ощущения противоречивые: это и есть королева? Для королевы слишком простовата.

Кажется, ваша профессия не имеет отношения к музыке?

Да какое там! Я крановщица. На стройке.

О, должно быть, тяжелая работа.

Тяжелая, но интересная. Вот, например, сейчас у нас большая стройка, новое здание полиции, чего тут рассказывать. А у меня новый погрузчик марки «Катерпиллер». Двадцать тонн, а вы ведете его кончиками пальцев. И грузите по три кубометра за каждый заход. Хотя в инструкции пишут три-двадцать-один, но лучше не перегружать, иначе механику может заесть. Корпус совсем новый, сидишь в кабине, как в седане, честное слово. Я могу даже радио слушать, если захочется.

Вы, должно быть, гордитесь Полем-Эмилем!

Что есть, то есть, парень радует.

У него красивое имя, как у консула…

Да нет. Эмиль — это имя моего отца, а Поль — имя крестного.

На четвертый день она возвращается домой и вешает платье в шкаф.