В шестнадцать мальчишеских лет

ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА

…Золотарев вернулся в военкомат, а Алешка Шумов и Женя Лисицын долго смотрели ему вслед. Потом переглянулись, дружно вздохнули и зашагали домой.

Женька не очень-то горевал. Он, откровенно говоря, с самого начала не верил, что их просьбу удовлетворят, и поэтому теперь не был так разочарован, как Алешка, который от огорчения не хотел даже разговаривать…

В настроении Жени за минувшее лето произошли большие перемены. В то утро, когда началась война, трое — Алешка, Шура и Женя — торжественно поклялись не думать о себе, работать без отдыха, не жаловаться до тех пор, пока немцев не прогонят! И так как у Алешки слово никогда не расходилось с делом, ребята тут же отправились в горком комсомола и потребовали дать им самое трудное поручение. Их отправили вместе с другими в совхоз на уборку урожая. И здесь Женькин пыл начал быстро остывать.

С утра до позднего вечера под палящим солнцем, не привыкшие к тяжелому крестьянскому труду, они выкапывали картошку, возили зерно, работали прицепщиками на жатках. Женька уставал так, что вечером как убитый падал на соломенный матрац и засыпал. А у Алексея еще хватало силы сходить в красный уголок и нарисовать заголовок к стенгазете, переписать новую сводку Совинформбюро или до поздней ночи читать, придвинув к топчану оплывающую свечу. Он был как будто двужильный, этот Алешка!

У Лисицына между тем настроение окончательно испортилось. Он едва скрывал раздражение. Об этом ли он мечтал, давая клятву? Тяжелый труд не имел ничего общего с подвигами, опасностью, военной романтикой. Кое-кто потихоньку уехал обратно в город. Женя тоже непременно сбежал бы из совхоза, если бы не Алеша…

В последнее время Женя испытывал неловкость перед другом. Дело в том, что он скрывал от Алешки очень важную новость. А ведь раньше они всегда всем делились. Новость сообщил отец, когда приезжал в совхоз навестить Женьку.

— Я не возражал, когда ты поехал сюда! — сказал Роман Евгеньевич Лисицын. — Но не забудь, что осенью нужно поступить в институт. Поэтому поскорей возвращайся и приступай к занятиям, а то за лето все перезабудешь. Я написал твоей тете Полине Евгеньевне в Куйбышев и уже получил ответ. Тетя Полина согласна, чтобы ты у нее пожил, пока будешь учиться. Она и обед сготовит и постирает. В Куйбышеве есть индустриальный институт, причем декан технологического факультета — мой старый знакомый. Мы с ним когдато на "Азовстали" работали. Он поддержит тебя, если возникнет нужда… Словом, собирайся!

— А как же Алешка, папа? — спросил Женя. — Он тоже поедет? Я не знаю, как Алешка к этому отнесется! Думаю, он не согласится!

— Ну что же, значит, поедешь один! — раздраженно ответил Роман Евгеньевич. — Я всегда одобрял вашу детскую дружбу. Но детство кончилось, пора самостоятельно стоять на ногах. Нельзя же всю жизнь поступать только так, как нравится Алешке!..

Когда вышли из военкомата, Лисицын снова вспомнил разговор с отцом. Он еще так и не решил, ехать в институт или нет. С Шумовым он не советовался, инстинктивно чувствуя, что тот вряд ли одобрит план Романа Евгеньевича. В глубине души Женьке очень хотелось продолжать учебу. И он боялся, что Алеша его отговорит… Возле дома Лисицын, наконец, решился.

— Знаешь, — небрежно сказал он, — кажется, есть возможность поступить в институт. Ты же мечтал об индустриальном. В Куйбышеве у меня тетка есть. Отец недавно получил от нее письмо. Она приглашает нас к себе. Представляешь, как мы заживем!

— Какая тетка? — недоуменно переспросил Алешка. Его мысли были так далеки от учебы и вообще от всех обыденных, мелких забот мирного времени, что он даже не сразу понял, о чем говорит приятель.

— Обыкновенная! — ответил Лисицын. — Почему ты так удивился? Сколько можно болтаться без дела! Учиться-то надо или нет? — Он уже понял, увидел по глазам Алешки, что напрасно, не ко времени затеял этот разговор.

Шумов долго молчал, потом, опустив глаза, тихо произнес:

— Я считаю тебя хорошим, порядочным человеком, иначе не дружил бы с тобой… Но я не понимаю, как ты можешь думать о себе в такое время? Мы ведь дали клятву, пока не кончится война, делать не то, что нужно лично нам, а то, что требуется для Родины!..

— Копать картошку можно и в Куйбышеве! — крикнул Женя. — И такие слова ты мне не говори! Я не хуже тебя все понимаю! Но знай, что каждый обязан заниматься своим делом! Рабочий — работать, инженер — руководить производством, а студент — учиться! — Эту фразу Женя слышал от отца и теперь был доволен, что так кстати ее вспомнил. — В конце концов, я не могу всю жизнь делать лишь то, что тебе нравится!.. — Это он прибавил уже сгоряча и тут же пожалел о своей грубости.

— Ты… очень изменился! — тяжело произнес Алешка и покраснел. — Поступай, как считаешь нужным!

Не простившись, он ушел. Женька растерянно топтался у калитки. Это была их первая серьезная ссора за десять лет…

Войдя в дом, Лисицын увидел отца и с трудом узнал его — так бледен и взволнован был Роман Евгеньевич. Инженер метался по комнате, выдвигая из-под кровати чемоданы и швыряя туда первые попавшиеся под руку вещи. Заметив сына, он попытался взять себя в руки, но его выдавали серое лицо и дрожащие губы.

— Что случилось? — испуганно спросил Женя.

— Нужно быть наготове! — ответил Лисицын, в изнеможении садясь на диван. — В любую минуту мы можем уехать. Сегодня директор сообщил, что есть решение приступить к эвакуации завода… Обстановка угрожающая! Я очень жалею, что ты потерял время и не уехал к тете Полине… Теперь, наверно, отправимся вместе!

— Подожди, какая угрожающая обстановка? — не понял Женька. — Неужели немцев сюда пустят?

— Не знаю, ничего я не знаю! — махнул рукой Роман Евгеньевич.

Женя смотрел на него в недоумении. Он не узнавал всегда хладнокровного и выдержанного отца.

…Инженер Лисицын был честный и добросовестный специалист, хорошо знающий производство, умеющий работать с людьми. На заводе его уважали за принципиальность. Он не заискивал перед начальством, был мягок и вежлив с подчиненными, первым откликался на общественные мероприятия. Кроме того, Роман Евгеньевич был смелым человеком. Однажды, когда в цеху возник пожар, он, не раздумывая, бросился в огонь, чтобы спасти важные чертежи… За это его даже наградили Почетной грамотой. Лисицын никогда не смог бы представить себя в роли труса или приспособленца. Таких людей он сам искренне презирал и старался не иметь с ними дел. Но недавно произошел случай, после которого инженер со страхом понял, что совсем себя не знает…

Однажды он после работы отправился на станцию, чтобы купить газет и папирос. Был теплый безветренный вечер; ничто не напоминало о войне. Инженер шел по узкому коридору из высоких сосен. Пахло хвоей. В лесу было тихо. Ноги Романа Евгеньевича ступали по мягкой пыли, как по ковру… До сих пор Лисицын как-то плохо представлял себе, что идет война. Он, разумеется, каждый день слушал по радио сводки, волновался, когда немцы занимали города, много и тревожно размышлял о том, почему наша армия все время отступает, а немцы безостановочно идут вперед. Но эти мысли были отвлеченными. Он теоретически знал, что вот где-то там, далеко, люди воюют, умирают, но притом чувствовал себя в общем, как всегда, был увлечен работой, и мир для него остался прежним.

Когда он пришел на станцию, там стоял санитарный поезд. Окна вагонов были открыты. Лисицын почувствовал удушливый запах карболки. На платформе он увидел двух раненых, которые поддерживали друг друга. У одного не было ноги, он стоял на костылях. У другого вместо рук болтались пустые рукава. Раненые резко отличались от тех людей, которых Роман Евгеньевич каждый день видел на заводе и в городе. В глазах у них застыло выражение нечеловеческого напряжения. Взглянув на инженера, они тотчас же отвернулись, и он понял, что никогда не узнает того, что известно раненым, и что те неизмеримо выше, умнее и чище его, одетого в новый костюм, опрятного и улыбающегося. И хотя раненые не задавали инженеру вопросов и даже не взглянули на него, он испытал сильнейшую потребность немедленно оправдаться перед ними, объяснить, что он не на фронте не по своей вине, а потому, что работает на важном участке в тылу и тоже приносит пользу.

Вдруг тот раненый, у которого не было ноги, запрокинул голову и как подкошенный упал, стукнувшись затылком об асфальт. Руки и единственная нога задергались, лицо побагровело, глаза закатились под лоб. Товарищ не мог приподнять его, и беспомощно смотрел, как раненый бьется об асфальт.

К нему бросились сестры в белых халатах. Инженер, подбежавший одним из первых, стоял и смотрел, не в силах оторвать глаз. Бойца положили на носилки, и он вдруг затих и словно окаменел. Его унесли…

Не купив газет, забыв про папиросы, инженер устремился обратно в город. Ему никогда не было так жутко, как в эти минуты. Он начал теперь, наконец, понимать, что такое война. Ему представился сын Женя обрубленный, окровавленный, с белым лицом, а потом он увидел самого себя без ноги, бьющегося головой об асфальт…

У этого дня Роман Евгеньевич стал другим человеком. Теперь, чтобы он ни делал, голову постоянно сверлила мысль: "Так вот как выглядит война!" А в сердце был ужас перед тем, что его или Женьку может постигнуть такая же участь, как того солдата!..

Есть такие люди, ушибленные страхом. Внешне они нормальны, работают, едят, разговаривают, даже смеются, но, тем не менее, все время находятся на грани истерики. От такого человека в любую минуту можно ждать, что он упадет, закроет лицо руками и в ужасе закричит: "Не трогайте меня, не надо, не надо!.." Им бесполезно объяснять, что нужно выполнить свой долг и честно сражаться. Они сами это знают, их мучает раскаяние, больная совесть не дает им покоя, но ужас сильнее!..

В таком состоянии в последние дни был и инженер Лисицын. Он стыдился сына, сослуживцев, которые могли, заметить его испуганные глаза и дрожащие руки, но ничего не мог с собой поделать. В начале ноября, как раз; в тот день, когда собирались в путь сестры Хатимовы, он прибежал домой и закричал Женьке:

— Быстрее! Мы последние, уже никого не осталось! Через час войдут немцы!.. Директор берет нас в свою машину!

— Хорошо, папа! — вскочил Женя. — Я сейчас! Я очень быстро! Только мне обязательно нужно выйти на полчаса. Ты не сердись. Я тебя разыщу на заводе. Жди меня там!

— Постой! — испугался Роман Евгеньевич. — Ты с ума сошел! Куда?

Но Женя не ответил. Он уже бежал по пустынному, притихшему переулку, бежал, не чувствуя под собой ног. Как же так могло получиться, что за все эти дни он ни разу не зашел к Алешке, не знает о нем и хотел уехать, даже не попрощавшись! Что за нелепая ссора произошла между ними, дружившими десять лет! "Алешка, погоди! — шептал Женя. — Я не уеду без тебя, ты слышишь? Я не уеду!.."

Он издали увидел заколоченную дверь, закрытые ставни и понял, что опоздал. Но все-таки перелез через забор и обошел дом. Двор зарос лопухами. Мокрые, пожелтевшие, они устилали землю. Ворота были распахнуты. Женька заглянул в сарай. Попона, на которой летом и зимой спал Алешка, валялась на прежнем месте. Вздохнув, Лисицын вышел на улицу. Вдруг он оживился. Ну конечно, как же сразу это не пришло ему в голову! Шумовых тоже эвакуируется. Может быть, он встретит Алешку на заводском дворе!

Асфальтированная площадка перед двухэтажным кирпичным заводоуправлением была похожа на перрон перед отходом поезда. Она была заполнена людьми, которые возбужденно разговаривали, кричали, разыскивали знакомых, ссорились. А некоторые ужинали, сидя на каменном крыльце. У ворот гуськом стояли грузовые машины, до отказа набитые народом. Рабочие, женщины с детьми на руках, старики, притиснутые друг к другу, не могли пошевелиться, и все же на них смотрели с завистью те, кому не хватило места.

— Где же ты был! — закричал, крепко схватив сына за руку, Роман Евгеньевич. — Сколько можно тебя ждать! Сию минуту в машину!

— Подожди! — пытался сопротивляться Женя. — Я только хочу узнать, где Шумовы…

— Тут они! — тащил его к директорскому "газику" инженер Лисицын. — Я их видел!.. Чем у тебя только голова забита? Мальчишка!.. — с красными пятнами на щеках, суетливый и какой-то жалкий, он распахнул дверцу машины. Многие обращали на него внимание. Женька вдруг почувствовал острый стыд, заметив, что директор смотрит на отца с сожалением.

Рядом с директором в "газике" сидел полный мужчина в белом полотняном костюме, с вещевым мешком на коленях. Это был инженер Сергей Сергеевич Круглов, тот самый, который отверг изобретение Толи Антипова. Когда к машине подошел Лисицын, Круглов взглянул на него сочувственно и понимающе. Он сразу догадался, что Лисицын отчаянно трусит, потому что сам последнее время не находил себе места от страха. Разница между ними была в том, что Роман Евгеньевич искренне презирал и ненавидел себя за свое малодушие, пытался побороть страх, и хотя это ему не всегда удавалось, он все же в глубине души оставался честным и порядочным человеком. Что же касается Круглова, то о нем никак нельзя было сказать, что он испытывает угрызения совести. Кругов прилагал все силы, чтобы уйти подальше от опасности, но в отличие от Романа Евгеньевича он был убежден, что поступает совершенно правильно. "Война — это не для меня. Я человек штатский. В конце концов, я просто обязан сохранить себя для жены и ребенка!" — решил Круглов и, когда пришла повестка из райвоенкомата, немедленно отправился к директору, сумел убедить того, что во время эвакуации он, Круглов, будет необходим на заводе, и таким образом добился отсрочки призыва.

Жена Ольга не могла эвакуироваться, потому что у годовалого сына Мишутки вспыхнула корь. Она прибежала на завод, чтобы попрощаться с мужем, попросив соседку присмотреть за ребенком, и теперь плача стояла возле машины. Круглов остался бы с ней, но это было невозможно. Самым важным для него всегда был семейный очаг и домашний уют, и вот теперь все это рушилось на глазах…

Лисицын, подтолкнув Женю, втиснулся в машину. За рекой слышались глухие взрывы…

Когда приехали на станцию, было еще светло. К длинному составу уже подали паровоз. Чернели открытые двери товарных вагонов. Внутри Женя увидел неуклюжие, плохо оструганные нары.

— Быстрее, прошу вас! — сказал директору начальник станции. — Телеграфная связь прервана. Я не знаю, где немцы. Вы можете опоздать!

Эта фраза с быстротой молнии облетела людей. Посадку произвели быстро. В первую очередь устроили женщин и детей.

Женька сидел на насыпи и всматривался в рабочих, ища Шумова. Вдруг он заметил Любовь Михайловну. Заплаканная и осунувшаяся, она неподвижно сидела на чемодане и смотрела на дорогу.

— Здравствуйте, тетя Люба! — подбежал к ней Женька. — Где Алеша? Где Семен Иванович?

Женщина молча посмотрела на него, и Лисицын был поражен отчаянным выражением ее лица. Он больше не осмелился расспрашивать, но Любовь Михайловна сама ровным и бесстрастным голосом рассказала, что Алешка рано утром отправился за бабушкой, которая позавчера ушла в деревню проститься с родственниками. Оба так и не вернулись, Семен Иванович, вне себя от беспокойства за мать и сына, в лесу спрыгнул с машины и побежал обратно в Любимово. Если не придет к отходу поезда, то Любовь Михайловна тоже останется…

— Вы не волнуйтесь! — растерянно ответил Женька, не зная, как ее утешить. Он отошел и тоже стал смотреть на дорогу. Но тут его окликнул отец, велевший Женьке залезть в вагон и постелить постели. Быстро справившись с поручением, Лисицын спрыгнул на насыпь и посмотрел туда, где сидела Любовь Михайловна. Он увидел Алешиного отца и обрадованно побежал к нему.

— Дом заколоченный, так и стоит! — угрюмо, стараясь не встречаться взглядом с женой, говорил Шумов. — Я соседей спрашивал. Они Алешку не видели. На заводе побывал! Пусто и там, только ветер гуляет! Что было делать, мать? Заметался я по улицам, к Лисицыну еще заглянул… А выстрелы совсем рядом… Побоялся я и тебя потерять! Лешенька с мамой, наверно, в деревне решили остаться. Ты не волнуйся, Люба, вытри глаза-то… Что тут страшного? Алешка парень взрослый, на рожон не полезет, да и Елизавета Ивановна, в случае чего, сумеет его придержать… Перебедуют как-нибудь! Думаю, не надолго уезжаем, может, через месяц и вернемся!.. Не плачь, Люба, не рви сердце себе и мне!..

Любовь Михайловна молчала. Безропотно села в вагон, ни звука не произнесла, когда тронулся поезд и мимо поплыли белые стволы берез, но такое отчаяние выражало ее мокрое от слез лицо, что женщины плакали от жалости. Семен Иванович еще говорил, успокаивал, но так, видно, устроено материнское сердце, что не действуют на него никакие доводы, даже самые разумные и бесспорные, когда оно чует несчастье. Видно, знала Любовь Михайловна, глядя потемневшими от горя глазами на мелькавший в окне лес, что уж больше никогда не придется прижать к сердцу единственного сына! Как будто какой-то голос подсказал, что поцеловал ее Алешка нынче утром в последний раз, недаром же вот так — прямо в губы, горячо и нежно — не целовал прежде никогда…

Женька не находил себе места. Он то расхаживал по узкому проходу между нарами, слабо освещенному дрожащим пламенем свечи, то тоскливо смотрел в маленькое, как бойница, окно, где блестела, не отставая от поезда, одинокая звезда. Вдалеке слышались взрывы, вагон дергало, люди то и дело падали друг на друга. Все молчали или разговаривали шепотом. По вагону разносился лишь голос Романа Евгеньевича. Инженер Лисицын всем существом ощущал, что с каждой минутой отдаляется от опасности.

Им владело болезненное возбуждение. Он сидел, скрестив по-турецки ноги, на верхних нарах и подшучивал над своей не совсем обыкновенной позой, и над тем, что раскачивается вагон, и над соседями, которые, чертыхаясь, сталкивались в темноте. Его слушали угрюмо. Никто не поддерживал шуток. Всем было неловко за Лисицына, потому что он один не понимал, как неуместно его поведение… Неловко, стыдно было и Женьке. "Хоть бы замолчал!" — с досадой думал он. Медленно тянулись минуты, беспокойство все усиливалось, и постепенно стала оформляться мысль, которую Женя сперва отбросил, но потом она завладела им целиком.

Он будто грезил наяву, а может быть, прислонившись к подрагивающей стене вагона, действительно задремал, и ему представился Алешкин дом с заколоченными ставнями, со всех сторон окруженный немецкими солдатами в рогатых касках, в точности таких, какие он видел на плакатах. Солдаты подкрадывались к дому, а Алешка сидит за столом и что-то пишет. Перед ним лежит пистолет. Он не видит, что опасность близка. "Алешка!" — крикнул Лисицын, но Шумов не пошевелился, и Женя сообразил, что находится далеко от Любимова, в поезде и хотя каким-то необъяснимым образом видит врагов, но не в состоянии предупредить товарища…

Очнувшись, подбежал к полуоткрытой двери и выглянул в щель, откуда пахнуло ночной сыростью. Эшелон медленно поднимался в гору. Позади, там, где осталось Любимов, над лесом виднелось зарево. Испытывая такое же, как во сне, страстное желание немедленно бежать на помощь к Алешке, Лисицын подумал: "Я ведь так и должен поступить!.. Вдвоем-то мы не пропадем!.."

И как только принял решение, сразу стало легко. Исчезло тягостное чувство неудовлетворенности, мучившее его две недели.

— Выполните мою просьбу! — быстро шепнул он женщине, молча стоявшей рядом. — Скажите отцу, что я остаюсь! Пусть не беспокоится! Прощайте!

И не успела она ответить, как Женька спрыгнул на насыпь, пробежал несколько шагов и покатился по крутому склону.