В шестнадцать мальчишеских лет

ВТОРАЯ ГЛАВА

Шумовы жили в бараке, за тонкой фанерной перегородкой. На шести квадратных метрах с трудом умещались деревянная кровать и стол. На стене виднелась самодельная полка, там за пологом из марли белела посуда. Дверь заменяла занавеска, прибитая к стене. Барак был общий. Перегородку Иван Кондратьевич сделал сам, а на дверь материала не хватило. Вечером, когда собирались жильцы, барак гудел, точно пчелиный улей. Жалобные аккорды гитары смешивались с густым храпом и руганью. Звуки без труда проникали сквозь перегородку, но Шумовы привыкли к ним и спокойно занимались своими делами. Иван Кондратьевич обычно мастерил что-нибудь, если не уходил на собрание; тонкий, смуглый Семен, зажав уши руками, читал, и его огромная тень чернела на низком потолке, а Елизавету Ивановну, с виду такую забитую и покорную, одолевали вовсе не женские заботы. Она обшивала мужа и сына, стряпала им еду и еще должна была собирать по городу нужную для Ивана Кондратьевича информацию, вести разъяснительную работу среди женщин, прятать оружие и листовки. Невысокая ростом, с ровным пробором в черных, гладких волосах, Елизавета Ивановна незаметно и молча делала огромную работу, с которой не всякий мужчина мог бы справиться.

В этот вечер она волновалась. Одетая в черное пальто, с платком на голове, Елизавета Ивановна металась по тесной комнате и прислушивалась. Ждала мужа, который ушел на опасное, рискованное дело. Вместе с Федором Лучковым и несколькими рабочими он отправился добывать оружие. С месяц назад городская управа издала приказ о том, что солдаты, вернувшиеся с фронта, должны сдать огнестрельное оружие и гранаты. Немногие выполнили приказ, но все же штук триста винтовок и несколько десятков тысяч патронов было сдано в управу.

Оружие хранилось в одном из подвальных помещений, окна которого, загороженные решетками, выходили на центральную, Садовую улицу. По вечерам улица освещалась газовыми фонарями. По деревянным тротуарам, лузгая семечки, прохаживались бравые фельдфебели и ефрейторы со своими дамами. Проникнуть в склад, казалось, не представлялось возможным. Но у Ивана Кондратьевича был какой-то план, неизвестный жене.

Была и еще причина, заставлявшая волноваться Елизавету Ивановну. Днем Семен сильно повздорил с отцом. Это случилось впервые, отец и сын прежде хорошо ладили, тем страшнее теперь показалась размолвка. Спор возник тотчас же, как только пришли с завода. Без аппетита похлебав жидкие, постные щи, Семен отложил ложку и, не глядя на отца, тихо сказал:

— Отпусти меня в Питер.

— Что? — поперхнулся Иван Кондратьевич. — Обалдел!

— Отпусти! — упрямо повторил Семен.

— Да зачем? — приподнялся Иван Кондратьевич. — Что тебе в голову взбрело?

— Нужно! — опустил голову юноша.

— Ну, вот что! — сердито сказал Шумов. — Мне в твоей дури некогда разбираться. Своих забот достаточно. Приключений на твою долю и здесь хватит. Чуешь, время какое? Вот в рабочую дружину запишись. Это дело! Пойдешь со мной!

Елизавета Ивановна, уверенная, что предложение вызовет у сына бурю восторга, собралась уже протестовать, боясь за своего первенца, но как она была удивлена, когда Семен отрицательно покачал головой:

— Нет! Нужное твое дело, не спорю. Но у меня свое есть. А за рабочую власть, если доведется, я и в Питере повоюю! Отпусти. Не отпустишь, сам уеду!

Иван Кондратьевич стукнул кулаком по столу и встал. Через минуту оба ушли. Мать не расспрашивала Семена, зная по опыту, что у сына, если заупрямится, слова не вытянешь. Но когда шаги стихли, она с беспокойством подумала: "Что он задумал?.."

Пока Елизавета Ивановна, волнуясь, расхаживала по комнате, Семен, подняв воротник старенького пальто и спрятавшись от моросящего дождя под широкий карниз ветхого деревянного дома на краю безлюдной окраинной улицы, ждал. У него не было часов. Время он отмечал по каплям, ритмично падавшим с крыши. Кап-кап! Уже сбился Шумов, считая, сколько раз ударились капли, а та, кого он ждал, все не появлялась… Но вот тихонько скрипнула дверь.

— Любаша! — позвал Семен.

— Я! — послышался робкий ответ.

Парень и девушка бросились друг к другу, но застеснялись и поздоровались за руку. Дождь поливал их, но они не замечали.

— Не вышло! — сказал Семен. — Отец пока против.

— Против! — как эхо повторила девушка.

— Но я все равно поеду! Я решил! Одну тебя я не отпущу! Но, может, ты останешься?

— Нет, — прошептала Любаша. — Отчим уже и дом продал. Где я жить буду?

— На завод поступишь, поселишься в бараке. Место есть!

— Что ты, Семен. Не возьмет меня ваш лысый Загрязкин! А если бы взял, я и сама не пошла! Известно, как он с девушками обращается!.. Отчим меня ремеслу выучить обещал. О нем в Москве знают. Он генералам по заказу шил. Конечно, в Любимове для него работы подходящей нет… Ты сам, Семен, понимаешь! А в Питере он свое дело мечтает открыть…

— Тебя-то вместо прислуги, что ли, берет? — грубовато спросил парень.

— Не надо так! — со слезами ответила девушка и прижалась к нему.

— Когда едете? — Семен, прикрыв огонь ладонями, закурил. Лицо, освещенное вспыхнувшей спичкой, показалось Любаше бронзовым.

— Завтра на рассвете.

— Вот и я с тобой! — твердо сказал Семен. — Пропадешь у своего эксплуататора. Я и в Питере работу найду. Там, небось, нынче власть наша, советская! Слышала, что рассказывают?

— Нет, Сеня, ничего я не слышала! До того ли мне? — вздохнула она. — Ты ступай!.. Дома беспокоются, небось.

— А без разрешения ехать не нужно! — по-женски трезво добавила Любаша. — Счастья нам не будет!.. Идем, провожу до калитки.

Но у ворот не расстались, а пошли по переулку, держась за руки и почти не видя друг друга в темноте. Время близилось к полуночи, огни всюду погасли. В конце улицы чернел лес. Мокрые деревья печально шептались, словно жалуясь на холод.

Внезапно в той стороне, где был Сукремдьский овраг, гулко раскатился выстрел, и тотчас же раздались дружные залпы, заглушившие разрозненные револьверные хлопки.

— Что это? — схватил Любашу за руку Семен. — Там же наши!

Он осторожно взял ее за голову и несколько секунд всматривался в лицо, смутно белевшее в темноте, затем отпустил и бросился бежать. Через несколько секунд сзади послышался сдавленный крик. Шумов обернулся, но все было тихо.

— Любаша! — позвал он. Ответа не последовало. "Показалось", — подумал юноша.

Пересекая центр города, он увидел на улицах казаков на сытых конях. Барак был окружен неподвижной, молчаливой толпой. Растолкав людей, Семен пробился к двери. Узнавая его, рабочие с готовностью уступали дорогу. Семен обратил на это внимание, но не понял в чем дело, только отчего-то встревожился. Слышались вздохи и всхлипывания. "Что-то случилось!" — подумал юноша. Он вбежал в барак, кинулся к перегородке и остановился, словно его толкнули в грудь. Занавеска валялась на полу. Елизавету Ивановну под руки держали две заплаканные женщины, а она вырывалась и тонким голосом кричала: — Ваня! Да Ваня же! Ва-аничка!.. Ва-а-аня!!! Семен шагнул вперед и увидел отца, который лежал, запрокинув голову, на кровати. Его тело казалось необычайно огромным, тяжелым. Посиневшее, странно незнакомое лицо было неподвижным.

Прерывисто хрипел чей-то голос:

— Пришли мы, стало быть, к оврагу. Темень кругом, дождь. Он, сердечный, Иван-то Кондратьевич, встречает нас у спуска и шепотком командует: "Внизу, товарищи, получите оружие, не расходитесь!" Собралось нас сотен до двух. Выстроились, винтовки к ноге, тут Федор Лучков вышел, речь хотел говорить. Вдруг слышим: "Руки вверх!" Оглянулись, а по краю оврага будто плетень вырос, казаки с колена целятся. А впереди есаул ихний: "Огонь по изменникам, немецким шпионам!" Это мы-то, шпионы… То- варищ Лучков, конечно, не растерялся, выхватил револьвер да в есаула трахнул, однако промазал… Тут и началось! Сверху палят, мы врассыпную, выхода из оврага нет, со всех сторон окружили… Иван Кондратьевич кого за рукав, кого за плечо — остановил! "Они, — говорит, — нас в темноте не видят, не то, что мы их! Давайте-ка кучкой, авось прорвемся!" Сделали мы, как он велел. По обрыву вскарабкались, выскочили, как черти, все с ног до головы в глине, ружья наперевес: "Ура!" Казаки растерялись, а мы — ходу в кусты! Иван Кондратьевич сзади бежал, отстреливался. Вдруг схватился за грудь и упал. Я с Федькой к нему. "Бегите, — шепчет, — товарищи, бегите, убили меня!.. Да здравствует Ленин!". И смолк, голову откинул. Подняли мы его, ну и вот… Почти все ушли, пятерых только казаки похватали! Троих ранили. А он…

Говоривший снял шапку. Зарыдала женщина и умолкла, словно задохнувшись. Семен стоял в ногах у отца. Ему было трудно дышать. Першило в горле. Хотелось откашляться, но он вдруг забыл, как это делается… Голова была пустая и звенела. Он еще не понимал, что произошло. Видел, но не понимал. Кто-то положил руку ему на плечо, он даже не почувствовал. Глаза были сухими. Услышав горестный крик матери, Семен словно очнулся. Подошел к Елизавете Ивановне, чье сморщенное мокрое лицо сделалось старым и некрасивым, нежно обнял и дрожащим голосом принялся говорить бессмысленные и ненужные слова:

— Мать, ты перестань, а? Перестань, мать!.. Перестань!

До сих пор он никогда не называл ее "мать". Обычно отец обращался так к Елизавете Ивановне, и она, услышав теперь это слово из уст сына, вместо того чтобы успокоиться, еще отчаяннее закричала, стала вырываться из Рук державших ее женщин. А тот, кого еще недавно называли Иваном Кондратьевичем, холодный и пугающе неподвижный, лежал, вытянув ноги, не умещавшиеся на кровати…

В бараке точно холодный ветер пронесся. Рабочие обернулись к двери. На пороге вырос растрепанный, в порванной рубахе подросток. Он ловил ртом воздух. Справившись с удушьем, пронзительно крикнул:

— Спасайтесь! Солдаты!

Люди метнулись к выходу. Семена и Елизавету Ивановну кто-то схватил за плечи и втолкнул в комнату. Юноша узнал Федора Лучкова. Питерский металлист был удивительно спокоен. Его серые холодные глаза глядели серьезно. Тихо, настойчиво он говорил:

— Вы тут побудьте. Не надо на виду стоять, мало ли… Солдаты!.. Ты поплачь, Лиза, поплачь… Что ж… Не отходи от матери, Семен!

Дверь распахнулась. По полу пронесся ледяной воздух. Жители барака примолкли. Показался высокий худой солдат без шапки. Огненно-рыжие волосы его прилипли ко лбу. Винтовку он поднял над головой, держа ее, как палку. За ним виднелись серые шинели.

— Братцы! — крикнул солдат. — Не бойтесь! Мы к вам пришли не со злом, а с добром!.. Примете?

К нему подошел Федор Лучков и спросил:

— Как же понимать?

— Так и понимать! — весело ответил солдат. — Будем знакомы! Председатель полкового комитета Гринюк. Полк восстал! Отвоевались! Ваших рабочих мы выпустили, а офицеров на их место засадили. Пускай похлебают арестантскую баланду!.. Нужно казаков разоружить. Сволочи, засели в управе, окна мешками заколотили и стреляют по мирным прохожим. Но мы их оттуда выкурим, как клопов!

— Да здравствуют товарищи солдаты! — радостно закричал стоявший рядом с Лучковым рабочий.

— Милые же вы мои, дорогие мои! — громко сказала какая-то старуха. Она подбежала к Гринюку, истово перекрестила его сморщенной рукой и, обняв, трижды поцеловала в губы.

Схватив винтовки и револьверы, спрятанные под матрацами, рабочие выбегали из барака. Со двора раздавались слова команды:

— В шеренгу по четыре, станови-ись!

Семен отпустил мать и виновато сказал:

— Я тоже пойду! Не плачь. Так нужно!

— Иди!..

Колонна рабочих и солдат уже выходила из ворот. Семен пристроился к последнему ряду.

…Утро Семен встретил в управе. Он стоял с винтовкой в зале, где испуганно жались к стенкам разоруженные казаки. Загрязкин вместе с племянниками все-таки успел удрать. Когда пришла смена, Шумов отправился домой, но задержался на крыльце, ослепленный ударившим в глаза солнцем. Ничто не напоминало о том, что кончается осень и уже не за горами первый снег. Солнце сверкало на безоблачном небе так радостно, как будто весь последний месяц не пряталось за тяжелыми, мокрыми тучами, сеявшими дождь. Сейчас оно отражалось в бесчисленных лужицах, зажигало огненные искры на окнах, раскрашивало в яичный цвет подсохшую землю. Воздух был теплый, пропитанный терпким запахом подгнившей листвы… Несмотря на ранний час, улица была запружена народом. Огромная толпа, гудя, колыхалась возле здания управы, над которым развевалось красное полотнище. Над крыльцом мотался по ветру сделанный наскоро плакат: "Вся власть Советам!" Буквы, написанные разведенным мелом, расползались.

Вспомнив о матери, Семен заспешил домой. Мысли у него были необычно солидные, взрослые. Он с удивлением отметил, что за эти несколько часов стал смотреть на вещи иначе. То, что еще вчера казалось важным, сегодня выглядело второстепенным. Вспомнив, что он хотел уехать в Питер, Семен покачал головой. Какое легкомыслие! Любаша? Но она должна дождаться его, если любит. Не гоже самостоятельному мужчине бежать за бабьей юбкой!.. Мальчишеским упрямством так расстроить отца! Тот ушел с камнем на душе. И теперь уже ничего нельзя поправить. Это было особенно горестно. Семен понял, что никогда не услышит отцовского голоса, не прижмется к его плечу. Никогда! Ледяным холодом дохнуло от этого слова. Он впервые ощутил, как безжалостна смерть, и заплакал, отвернувшись от прохожих, всхлипывая и слизывая языком соленые капли с губ.

Успокоившись, Шумов озабоченно подумал о том, что обязан позаботиться о матери. Надо ведь и о похоронах не забыть. На углу он обернулся и долгим взглядом посмотрел на заборчик, возле которого так горько рыдал. Он прощался с юностью.

Семен прошел мимо знакомого дома с широким карнизом и подумал: "Они, наверно, уехали! Я не простился! Нехорошо!" Помедлив, он тряхнул головой и решительно поднялся на расшатанное крыльцо. Дверь оказалась открытой. Это удивило его. Послышался тоненький плач. Голос был незнаком. Встревоженный, он вошел в комнатку с низким потолком, огляделся. У окна, сгорбившись и опустив голову, сидел бородатый мужчина с всклокоченными седыми волосами. Он не шевелился. На узкой деревянной кровати белела неподвижная фигура в знакомом платье и заплатанной шерстяной кофте. Любаша! Она лежала ничком, спрятав лицо в подушке. Плечи ее вздрагивали.

— Любаша! — крикнул Семен и шагнул к кровати. Но девушка не ответила. Седой мужчина медленно поднял голову и долго, моргая белыми мокрыми ресницами, смотрел на молодого человека. Ровно, без выражения, сказал:

— Зачем пришел? Ты же видишь? Этого нельзя поправить. Она опозорена. Уходи…

— Что случилось? — вне себя закричал Семен.

— Вы ее жених? — приподнялся портной и снова сел. — Такое несчастье, такое несчастье!.. Девушка вчера шла по улице, на нее набросились два юнкера — вы их, наверное, знаете, весь город их знает, — она кричала, звала на помощь… Тогда эти волки зажали ей рот, ну, и вы понимаете… Разве могла она сопротивляться? И никого не было, чтобы прийти на помощь… Я ее нашел у крыльца. Она лежала на земле под дождем. Я же говорил! — вдруг вскочил портной. — Запрещал шляться ночью по улицам!.. Почему я должен торчать в этом проклятом богом медвежьем углу! Разве для того я кормил ее шестнадцать лет?..:

Семен отступил. Портной продолжал бормотать. Юноша вспомнил слабый призыв о помощи… Так, значит, это произошло в тот момент, когда он бросил ее и побежал на выстрелы!..

— Опозорена! — желчно твердил портной. — Кому ты нужна? Над тобой будут смеяться!

— Замолчите! — с ненавистью крикнул Семен. — Не смейте так говорить! — Он наклонился к девушке и твердо сказал: — Пойдем отсюда! Я тебя очень прошу. Пойдем. Ты больше никогда сюда не вернешься!..