В шестнадцать мальчишеских лет

ДВАДЦАТАЯ ГЛАВА

Илья Прохорович Матвеев работал на любимовской электростанции зольщиком. Ему было уже за шестьдесят. Для него труд этот был нелегок и даже становился непосильным. С утра до вечера он выгребал лопатой горячую золу из-под решетки локомобиля, нагружал в железную тачку и по узкой доске вывозил на свалку. В любую погоду одетый в майку и полотняные черные брюки, опаляемый жаром, он подступал к топке, подгребал розовую золу и тут же выскакивал на улицу — под дождь, если была осень, и под снег, когда была зима. Ему много раз предлагали уйти на пенсию, но Матвеев не соглашался. Он копил деньги на дом. И наконец, перед самой войной, дом был выстроен. Небольшой, но теплый, под черепичной крышей — теперь Илье Прохоровичу нечего было желать! Но с работы он все-таки не ушел. Откладывал со дня на день, а там война началась. Эвакуироваться Илья Прохорович отказался. Разве он мог бросить на старости лет свой дом! Одинокий холостяк, без родных, куда бы он поехал?

Немцев Матвеев не боялся. Он был беспартийным, никогда в общественной работе участия не принимал и надеялся, что солдаты его не тронут. И его действительно не тронули. Только велели выйти на работу. Илья Прохорович подчинился. Теперь он был единственным зольщиком на электростанции. Из всего обслуживающего персонала остались лишь два пожилых электрика. Поэтому Матвеева заставляли исполнять работу, которую прежде он никогда не делал, например, колоть дрова для локомобиля, подметать полы, накачивать ручным насосом воду в котлы. Матвеев очень уставал и к вечеру едва волочил ноги, но роптать боялся.

В пятницу он, как всегда, вышел с колуном на улицу и направился к поленнице, которая высилась возле забора. Дрова, во избежание пожара, были сложены не на территории завода, а в переулке. Отсюда их два раза в день на грузовике подбрасывали к электростанции. И два раза в день Илья Прохорович, разгоряченный, выскакивал на мороз и неловко махал тяжелым колуном. Сутулый, с нездоровым синеватым цветом лица, он равномерно сгибался и разгибался, с каждым взмахом громко и отчетливо выговаривая: "А-ах!" Устав, Матвеев присел на поленницу и достал кисет с махоркой.

— Здравствуй, дедушка! — услышал он и обернулся. В двух шагах от него стояли два рослых, широкоплечих молодых парня. Они были в старых телогрейках и валенках. Один был пошире в кости, поплотнее, второй тонок и гибок в талии, точно девушка.

— Здравствуйте, если не шутите! — не сразу ответил Илья Прохорович.

— Вы, наверно, руки-то уже порядочно отмотали? — сочувственно спросил один из молодых людей. — Поленья, я вижу, с сучками!

— Сучков хватает! — согласился Матвеев, не понимая, что им нужно.

— Так, может, мы за вас поколем дровишки, а вы за работу махорочки подкинете! — предложил второй парень.

— Вы всерьез говорите? — удивился и обрадовался Матвеев. — Ну, что ж, это доброе, доброе дело старику помочь. Эх, жаль, колун-то у меня один…

— А мы с собой принесли! — широко улыбнулся парень и достал из-под телогрейки колун на длинной блестящей ручке.

Илья Прохорович засуетился. Он ногой развалил поленницу, чтобы ребятам было легче брать дрова, достал объемистый кожаный кисет и, оторвав от сложенной гармошкой газеты два узких листка, сам принялся свертывать цигарки.

А юноши рьяно взялись за работу. Серьезные, точно им предстояло сделать невесть какое важное дело, они сбросили телогрейки, засучили рукава и взялись за колуны. Поленья разлетались с одного, редко с двух ударов. Матвеев с завистью поглядывал на раскрасневшихся ребят и думал, что много лет тому назад и сам он был таким же молодым и ловким. Работая, юноши задорно улыбались. Передвигаясь вдоль поленницы, они отходили все дальше от Ильи Прохоровича. "Здесь же земля ровнее, удобнее колоть!" — хотел он крикнуть, но тут один из молодых людей, а именно тот, который был плотнее и шире в плечах, бросив колун, подошел к Матвееву.

— По очереди решили! — отдуваясь и вытирая со лба пот, сказал он. — Товарищ поработает, а мы потолкуем, дедушка. А может, закурим?

Илья Прохорович подумал, что юноша вовсе не так уж устал. Он вытирает пот, а лоб у него сухой. Но эта мысль мелькнула и исчезла. У Матвеева не возникло подозрений. Закурили.

— Ну, дедушка, как с немцами работается? — спросил парень, присев рядом на толстый чурбак и выпустив в воздух прозрачное кольцо табачного дыма. — Не обижают они тебя?

— А чего им меня обижать! — ответил Илья Прохорович.

— Значит, все хорошо? — кивнул юноша. — Значит, так, если разобраться, то выходит один черт, что Советская власть, что немецкая?

— Для кого, может, и все одно! — неопределенно ответил Матвеев.

— А для тебя, дедушка?

— Ты что пристал ко мне с таким разговором? — рассердился Илья Прохорович. — Ишь, какой дотошный! Ступай лучше, товарищу помоги!

— Слово "товарищ" нынче запрещено! — вздохнул молодой человек и бросил в снег окурок. — А ты не серчай, дедушка! Я ведь так просто…

Мимо, топая по смерзшемуся снегу, прошагали два солдата. Вид у них был довольно жалкий. Воротники шинелей подняли, пилотки надвинули на уши, лица посинели от холода.

— Видал? — подмигнул юноша Матвееву. — Не нравится фрицам русский мороз! Какое твое мнение?

— Знаешь что, молодой человек! — с сердцем ответил Илья Прохорович. — Ты мне не сын, не родственник. Меня не знаешь и я тебя тоже. Получил табачок, скажи спасибо и ступай! Вон и друг твой идет. Пора его сменить!

Парни обменялись двумя — тремя словами, которых Матвеев не расслышал, и обратились к старику:

— Ну вот, дедушка! Помогли мы тебе немножко. А больше нельзя. Торопимся по своим делам!

— И на том спасибо! — ответил отчего-то встревоженный Илья Прохорович, отсыпая в протянутые горсти махорки из кисета. — Дай вам бог здоровья! Прощайте!

— Прощай, прощай! — улыбнулся широкоплечий юноша. — Мы тебе помогли, ты фашистам помогаешь, так оно все и идет. Ты нам спасибо сказал, а наши вернутся- тебя поблагодарят за верную службу!.. Пока!..

Матвеев долго смотрел вслед молодым людям, которые скрылись за углом. Последняя фраза, услышанная стариком, еще больше разволновала его. Он не понимал, почему на душе стало так неспокойно. Странные глаза были у этого паренька!

Илья Прохорович, кряхтя, взялся за колун. Он увлекся работой и постепенно стал забывать о происшествии. Когда куча расколотых поленьев показалась достаточной, Матвеев стал складывать их в стороне, чтобы удобнее было потом погрузить на машину. Взяв в руки шершавый березовый кругляк, старый зольщик вдруг обратил внимание на круглую лунку, выдолбленную в дереве. В нее был глубоко засунут тугой бумажный пакет, а сверху дыра замаскирована искусно вставленной щепкой. Но щепка случайно выпала. Илья Прохорович присел на чурбак и пальцем выковырял из лунки пакет. Развернув бумагу, он увидел желтое, твердое вещество, напоминающее мыло.

В первую минуту зольщик удивился, но не связал свое открытие с недавними гостями. Однако чем больше он разглядывал странное полено, тем яснее ему было, что не кто иной, как один из ребят продолбил дыру. Недаром же второй в это время отвлекал его разговором! Матвеев попробовал желтоватую массу на зуб, хотел разломить ее, но тут на ум пришла мысль, заставившая его со страхом отбросить полено. Ну, конечно! Как он сразу не догадался! В полено заложена взрывчатка! Если оно попадет в топку локомобиля!..

Илья Прохорович лихорадочно принялся разбрасывать штабель, который только что сложил, и вскоре обнаружил еще шесть поленьев с таким же "секретом". Он хотел немедленно вынуть из лунок страшные пакеты, но, схватив первый кругляк, задумался. Седые брови сошлись на переносице. Он сел на чурбак и опустил голову.

Прежде Матвеев никогда не задавал себе вопрос: хорошо или плохо то, что он согласился работать на немцев? Вернее сказать, Илья Прохорович просто как-то не заметил их. Он знал лишь свой крохотный мирок: локомобиль, тачку, десятиметровую узкую дорожку от зольной решетки до мусорной ямы, а глядеть по сторонам было некогда. Но теперь вспомнил все, что слышал и знал о фашистах, и то, что читал в газетах, и ясно ощутил, что жить так, как до сих пор, больше не сможет, не сможет у всех на виду колоть дрова для немецкой электростанции, потому что для русского человека это невозможно и позорно!.. Матвеев подумал о молодых ребятах, которые пришли, чтобы сделать опасное дело, и ему стало стыдно за себя. Совсем юные, почти дети, они рискуют жизнью, борются, не сдаются, а он, старый потомственный рабочий, помогает фашистам!..

Илья Прохорович аккуратно сложил поленницу и на самый верх бросил начиненные взрывчаткой кругляки. Пусть первыми попадут в топку! Перед тем как сделать это, Матвеев тщательно проверил поленья и поправил кое-где отставшие щепки, которыми были замаскированы лунки. Когда приехал грузовик, он собственноручно швырнул в кузов шесть страшных, но безобидных с виду кругляков, боясь, что рабочий может случайно оставить их в штабеле.

Потом вернулся на электростанцию и принялся за обычное дело: начал выгребать из-под раскаленной решетки розовую, пышущую жаром золу. Так он проработал до обеда и хотел было уже идти домой, где на печке, укрытый тулупом, ждал котелок с жидкими щами, но тут в помещение электростанции вошли несколько немецких офицеров в сопровождении целой своры полицаев. Один офицер, высокий, худой, засунув руки в карманы шинели, о чем-то отрывисто спрашивал начальника заводской охраны старшего полицейского Козлова. Тот забегал вперед и, заглядывая ему в глаза, объяснял:

— Не извольте беспокоиться, господин оберштурмфюрер! Мы следим. Глаз не спускаем! К тому же каждый человек нам прекрасно знаком! Вот кочегары, Лаптев и Краснушкин, люди надежные, при большевиках неоднократно привлекались за прогулы, а это сами видите, старичок дряхлый, Матвеев по фамилии, мухи не обидит!..

Немцы стояли в нескольких шагах от локомобиля, разглядывая электростанцию. Гестаповец достал из серебряного портсигара сигарету и щелкнул зажигалкой.

В это время один из кочегаров, пожилой, с нездоровыми мешками под глазами, принес охапку дров и с грохотом свалил на железный пол. Он открыл топку локомобиля и принялся быстро и ловко швырять в красную пасть поленья. Матвеев, стоявший рядом, увидел знакомый березовый кругляк и похолодел. Ноги ослабели. Почти не дыша он следил, как кочегар хватает одно полено за другим, все ближе подбираясь к страшному кругляку. "Бежать!" — мелькнуло у Ильи Прохоровича. Он шагнул в сторону и остановился. Нельзя! Придется пройти мимо немцев. Его не выпустят, да и у фашистов может возникнуть подозрение. На полу осталось совсем немного дров! Значит, смерть?! Матвеев закрыл глаза и хотел вспомнить свою жизнь, оглянуться на пройденный путь, подвести последний итог. Но не сумел. Мысли отвлекались. Даже с закрытыми глазами он видел, ясно видел это полено и черные руки кочегара. Тот ведь ничего не знает! Он не догадывается, что смерть остановилась за спиной и уже замахнулась… Илья Прохорович покосился на Краснушкина. И едва не вскрикнул. Тот, нахмурившись, разглядывал березовый кругляк. Матвеев понял, что кочегар заметил лунку и в ней бумажный пакетик! Сейчас он поднимет тревогу!..

Но Краснушкин быстро оглянулся на немцев, посмотрел на Матвеева. Их глаза встретились. За долю секунды они успели измерить и оценить друг друга. Илья Прохорович почувствовал, что кочегар догадался обо всем. И этот острый, короткий взгляд, которым они обменялись, был взглядом сообщников! Матвеев еле заметно кивнул. Краснушкин размахнулся и далеко зашвырнул кругляк в пылающую топку. В ту же секунду он бросился бежать к выходу. Немцы изумленно расступились. "Эх, зря!" — с сожалением успел подумать старик. Он увидел, как высокий, худой оберштурмфюрер метнулся к двери, затем перед глазами Ильи Прохоровича зажглось ослепительное белое пламя.

От взрыва полопались стекла в домах на ближних к заводу улицах. Красный гриб вырос над забором, раскрылся, как диковинный цветок, и медленно растаял в воздухе. Завыла сирена. Отовсюду к заводу неслись грузовики, набитые солдатами.

— Ну вот! А ты боялся, не выйдет! — сдержанно сказал Алешка, но голос его вздрагивал от восторга.

Антипов, вытянув шею, провожал взглядом грузовики, один за другим исчезавшие за углом. Когда улица опустела, он повернулся к Шумову:

— Ух, и волновался я! Знаешь, старик этот мне не очень понравился! Взгляд у него какой-то такой… Мутный! Немецкий холуй! Я все время боялся, что он наткнется на наше полено, и тогда пиши пропало!

Они стояли во дворе у Лисицына. Дом был заперт. Женька еще не возвращался. Прячась за высоким забором, чтобы их не заметили снаружи, Алеша и Толя любовались заревом, которое широко разлилось над крышами. У Антипова телогрейка была в опилках. Шумов, заметив, тщательно отряхнул их и сказал:

— А колун не забудь спрятать подальше!

— У меня душа не на месте! — озабоченно ответил Анатолий. — Старичок-то наверняка зловредным окажется! Знаю я этих тихих старичков! Он нас хорошо запомнил. Думаешь, когда был взрыв, он не догадался, чьих рук дело? Вполне может донести!

— Да, дед, конечно, ненадежный! — вздохнул Алешка. — Теперь, впрочем, поздно об этом говорить. Надо вести себя поосторожнее. Но где Женька?

Они заговорили о Лисицыне, забыв о Матвееве и о тех недобрых, незаслуженно-обидных словах, которыми, сами того не подозревая, оскорбили его, уже в этот момент мертвого, отдавшего жизнь за общее дело! Так и не узнали никогда ребята, и никто на свете не узнал, как геройски погиб старый зольщик Илья Прохорович Матвеев… Как много было тогда таких безымянных героев! Они совершали подвиги во имя Родины, не заботясь о том, что скажут о них после смерти.

Лисицын появился совсем не с той стороны, с какой его ждали Алешка и Толя. Он подошел сзади и хлопнул Шумова по плечу. Тот испуганно обернулся и облегченно засмеялся, увидев товарища.

— Наконец-то! Где ты пропадал? И почему мы тебя не видели?

— А я огородами пробрался! — возбужденно ответил Женька. — Ну, ребята, как она пылает! Крепко сварганили, ничего не скажешь! Я бежал как сумасшедший. За Тольку беспокоился!.. А вы оба целы… Народ из окон выглядывает, весь город на ногах, честное слово! Полицаи, как тараканы на сковородке! Что же вы молчите? Я ведь ничего не знаю!

— Не на улице же будем разговаривать! — ответил Алешка. — Пошли в дом. И в конце концов, Женя, когда ты дров напасешь? Сейчас бы в самый раз возле печки погреться, а у тебя в хате морозно, как в чистом поле! Ты, если сам не умеешь, Тольку попроси. Он наколет. У него уже практика имеется.

— Это ты здорово придумал! — восхищенно ахнул Лисицын, когда Шумов рассказал обо всем. — Как тебе пришло в голову?

— Случайно! — улыбнулся Алешка, ползая на коленях возле печки и складывая в топку старые газеты и щепки. — Толик, дай-ка спички!.. Понимаешь, я почему-то вспомнил, как еще до войны нашел в саду патрон. Я его в огонь швырнул, хотел, чтобы хлопнуло погромче, а у нас все дрова из печи выбросило, чуть пожар не наделал! Попало мне от бабушки! Ну, и сообразил, что точно так же можно и с толом… В общем особой хитрости тут нет! Ты лучше расскажи, что хорошенького видел.

— Наблюдательный пункт я обнаружил! — кашлянув для солидности, ответил Лисицын. — И знаете где? На колокольне! Честное слово! После того как отца Николая расстреляли, церковь закрыли. На паперти солдат с автоматом стоит. А наверху наблюдатели со стереотрубой и с пулеметом. Я даже нарочно на крышу соседнего дома забрался, чтобы лучше все разглядеть!.. В общем, товарищ командир, задание выполнено!

Лисицын молодцевато щелкнул каблуками своих разбитых, с отставшими подошвами, сапог и поднес ладонь к козырьку кепки. Он попытался сделать серьезное лицо, но улыбка, помимо его воли, все шире расползалась по лицу, а глаза откровенно сияли. "Какой же ты еще мальчишка! — ласково подумал Алешка. — И мы все мальчишки! А впрочем, неправда! Не игра у нас, а борьба! Мы рискуем жизнью. И Женька не оттого так счастлив, что сам отличился, а потому, что важное дело выполнил! Вот этим он и не похож на довоенного Женьку!"

Шумова в последнее время все чаще охватывало раздумье. Он не мог ничего сделать без того, чтобы тотчас же не взглянуть на себя как бы глазами постороннего человека. Его тянуло к обобщениям, мысль силилась проникнуть в глубину событий. Он не знал, что это было признаком наступающей зрелости. И сейчас он глядел на Женю и Толю, словно увидел их с какой-то совершенно новой стороны. Это были не просто ребята, которых он знал с детства, понятные до конца, а два очень разных человека, с собственными, непохожими мыслями и мечтами… Каким же чистым нужно быть, чтобы иметь право распоряжаться их жизнями!..

— До завтра, хлопцы! — сказал Алешка. — Я пойду донесение писать. А ты, Толик, на рассвете будь готов! В Сукремльском овраге тебя Посылков встретит. И Зина. Трудно ей, бедняжке, наверно, с непривычки-то… Ты, Толик, расспроси, может, ей что нужно из одежды или еды.

— Ладно, — покраснев, ответил Антипов. — Расспрошу.

…Бабушка Елизавета Ивановна расчищала лопатой в снегу дорожку, которая вела от крыльца к калитке. Лицо у нее было суровое. Одета она была в свое меховое черное пальто, уже порядком облезшее и лоснящееся на локтях, и в высокие неуклюжие валенки. Она вырезала лопатой в снегу правильные кубики, затем, поддевала их и бросала в кучу.

— Здравствуй, бача! — ласково обратился к ней Алешка. — Ты завтракала?

— Здравствуй! — выпрямилась Елизавета Ивановна и внимательно, пытливо заглянула в глаза внуку. Алеша в смущении отвернулся. Вот уже несколько дней замечал он этот вопрошающий, укоризненный взгляд. Бабушка не расспрашивала, куда уходит внук, но явно о чем-то догадывалась и была обижена, что тот самый Алешка, который так ее любил в детстве, теперь может что-то от нее скрывать.

Шумов прошмыгнул по коридору мимо полуоткрытой двери, за которой слышалось недружное постукивание сапожных молотков, и забрался на русскую печь в кухне. Он вынул из чемодана школьную тетрадку, вырвал чистый листок и достал из кармана химический карандаш. Но вместо того, чтобы писать, облокотился на руку и задумчиво уставился в голубое, подмерзшее окно.

"Бабушка, милая бабушка! Кто бы мог подумать, что в трудные дни ты окажешься такой мудрой, смелой, спокойной! В твой дом ворвались враги, они прогнали тебя в кухню, но ты все-таки сумела остаться в доме хозяйкой, и даже фашисты вынуждены были это признать! Они топали своими грязными сапогами по полам, а ты упрямо вытирала грязь и клала мокрую тряпку на крыльцо, что бы они видели. Фашисты нарочно выбрасывали тряпку и снова, как свиньи, оставляли за собой лужи, а ты молча, с каменным лицом, окинув их презрительным взглядом, терпеливо мыла пол и доставала новую тряпку… В конце концов солдаты сначала один, а за ним и все, начали вытирать ноги, перед тем как войти в дом. В твой дом, бабушка! Они хотели запретить нам входить в комнату, где сами поселились. Но ты все-таки каждый день входила и осматривала комнату хозяйским взглядом. Ты протирала окна, обмахивала паутину со стен, и в конце концов фашисты почувствовали, что они здесь только непрошеные гости. Их выгонят, а дом останется!.. Как умеешь ты, милая бабушка, быть гордой и непреклонной в мелочах, которые, если разобраться, вовсе не мелочи!.. И как жаль, что нельзя рассказать тебе обо всем, посоветоваться, пожаловаться на то, что трудно!.. Не обижайся же на меня, хорошая бабушка! Моя жизнь принадлежит не мне!.."

Так думал Алешка, прислушиваясь к шороху снега за окном. Написав донесение, он перечитал короткий текст. Ничего не забыто? Ровные, крупные буквы тесно прижимались друг к другу, точно прячась от чужого взгляда: "Комендант города майор Бенкендорф издал приказ об обязательной явке на завод всех, кто прежде там работал. Тех же, кто не подчинился, полицаи арестовали и заперли в барак. Но завод пустить в ход немецким захватчикам не удастся! Сегодня член нашей группы Руслан взорвал электростанцию. Фашисты остались без электроэнергии. Они запустили движок для освещения своих объектов, но свет слабый. Наблюдательный пункт обнаружен на колокольне. Там имеется пулемет. В городе установлены две артиллерийские батареи. Одна на Лесной улице, возле бывшего станкоинструментального техникума, вторая у моста. Прекрасное место для бомбежки, товарищ командир! Докладывает Орел".

Алексей сложил листок и, распоров пиджак, спрятал под подкладку. В кухне стало совсем темно. Бабушка налила горячие щи, молча подала ложку, придвинула табурет, тонкими ломтиками нарезала хлеб. Шумову не сиделось. Торопливо поев, он надел шапку. Елизавета Ивановна, подняв глаза от шитья, с которым примостилась возле коптящей свечи, долгим взглядом проводила внука. В дверях Алешка обернулся:

— Не волнуйся, бача! Все хорошо!

— Не забудь, после восьми ходить нельзя! — Голос Елизаветы Ивановны не дрогнул, но чего ей стоило это спокойствие! Старухе хотелось броситься к внуку, прижать его темноволосую голову к груди, зашептать: "Милый Лешенька, не ходи никуда, останься, ведь над пропастью пляшешь! Уймись, убьют они тебя!.." Но не двинулась Елизавета Ивановна, умела владеть собой. Научил ее этому еще Иван Кондратьевич!

Выйдя на улицу, Алеша увидел возле калитки темную фигуру. Приглядевшись, он узнал Шуру. Она ждала его, съежившись в старенькой шубейке, поглядывая в слабо освещенное окошко кухни. "Почему же она не зашла? — с нежностью подумал Леша, спеша к ней. Но вспомнил, что сам же строго запретил членам комсомольской организации без особой нужды являться друг к другу домой. Девушка уже увидела Алешу, и лицо ее прояснилось. Тонкие брови приподнялись, губы шевельнулись в слабой улыбке. Она шагнула навстречу.

— Здравствуй! — сказал Шумов. — Что-нибудь случилось?

— Я хочу посоветоваться, — заспешила Шура. — Это не имеет отношения к нашей организации…

— Тише! Не здесь! — оглянувшись, перебил Алешка. — Давай я тебя возьму под руку, как будто мы гуляем. Теперь продолжай.

— Маме очень плохо! — горько сказала девушка, и рука ее, которую сжимал Леша, вздрогнула: — Она совсем не встает, ничего не ест уже третий день. Нужно позвать врача. Но где же теперь взять врача? В поликлинике фашисты свой госпиталь устроили… Что делать, Алешенька? Мы головы потеряли. И Зины нет, я, как маленькая, реву целыми днями. Тоня губы до крови искусала… И мы ничем, совершенно ничем не можем ей помочь!

Шумов нахмурился. Теплая волна жалости захлестнула его. Захотелось обнять Шуру, прижать к себе, защитить. Милые девчата! Как же им тяжело, гораздо тяжелее, чем ребятам…

— Слушай! — вдруг остановился Алешка. — А почему бы нам не зайти в госпиталь? Есть же там и русские врачи, сестры. Найдем кого-нибудь! Вот увидишь! Ты не падай духом. Знаешь что? Давай прямо сейчас туда пойдем!

— Опасно! — нерешительно ответила Шура, но в глазах ее мелькнула надежда. Предложение, видимо, ей понравилось.

— Ну, что нам могут сделать? — махнул рукой Шумов. — В крайнем случае просто выгонят! Нельзя же в конце концов твою маму оставить без всякой помощи! Только надо узнать, который час.

— Когда я шла к тебе, было половина пятого.

— Значит, в нашем распоряжении еще три часа. Успеем!

Через двадцать минут они вошли в переулок, в конце которого виднелось белое здание поликлиники. На крыльце переступал с ноги на ногу часовой в длинном тулупе.

— Вот видишь! — шепнула Шура. — Туда и не подойдешь.

Шумов не успел ответить. Дверь госпиталя открылась. На крыльцо выскочила девушка в белом халате с засученными рукавами, в тапочках и марлевой косынке на светлых волосах. Тускло-желтый свет электрического фонаря осветил ее всю с головы до ног, затем девушка как будто растворилась в темноте. Но через минуту Леша снова увидел ее. Она бежала, размахивая ведром, к водопроводной колонке. Отпустив руку Шуры, юноша сделал шаг навстречу. Увидев выступившего из темноты незнакомого человека, девушка вскрикнула и уронила ведро, которое с грохотом покатилось по снегу. Шумов поймал его и протянул девушке.

— Не бойтесь меня, пожалуйста! — тихо сказал он. — Я хочу обратиться к вам с большой, большой просьбой. Вы ведь в госпитале работаете?

— Да! — ответила девушка, приглядываясь к Алеше. Она даже подошла ближе, чтобы лучше рассмотреть его лицо. — Да, я там работаю. Но чем же я могу вам помочь? Кто вы?

— Я!.. Просто местный житель. Понимаете, заболел человек. И нигде нет врача!.. Мы не знаем, к кому обратиться. В вашем госпитале есть русские врачи?

— Есть! — медленно ответила медсестра, продолжая смотреть на Шумова. Ему даже стал неприятен этот упорный, словно что-то припоминающий взгляд. Почему она так уставилась?

— Может быть, вы позовете его?

— Хорошо, я попробую! — опустила глаза девушка. Она набрала воду в ведро и, покачиваясь, пошла к госпиталю. Но через несколько шагов обернулась. Алеша услышал:

— Я вас, кажется, знаю… Только не могу сообразить, где видела!..

— Возможно! Но вряд ли… Я ведь больше в деревне жил…

Когда медсестра ушла, Шура схватила Алексея за руку:

— Она какая-то странная! Тебе не кажется?

— Кажется! Вот я боюсь, что она сейчас немцев приведет, может, лучше спрятаться?..

— Что ты, что ты! — даже испугалась Шура. — Она же русская девушка! Как ты мог о ней плохо подумать!..

— Ах, Шурик! — ласково и горько упрекнул Алексей. — Ведь полицаи, которые раненого красноармейца схватили, тоже русские!.. Разные люди бывают.

— Да нет же! — с досадой покачала головой Шура. — Ты совсем не разбираешься. У нее такие глаза!.. Она очень хорошая! Она нам поможет!

Шумов вздохнул и ничего не сказал. Они стояли так довольно долго. Девушка замерзла и прижималась к Алеше. Было тихо. Из открытой форточки госпиталя доносились визгливые рулады губной гармоники. Где-то далеко раздавались нечастые выстрелы. Эти выстрелы не умолкали ни днем ни ночью. Они слышались то со стороны центра, где была комендатура, то с окраины, то рядом, в соседнем дворе. В эти дни пуля легко находила свою цель…

Дверь быстро открылась, с крыльца сбежал высокий мужчина в накинутом на плечи пальто и в меховой шапке. За ним шла медсестра. Часовой не обратил на них внимания, продолжая приплясывать и хлопать ладонями по бокам. Подойдя к Алеше, мужчина остановился и несколько секунд бесцеремонно разглядывал его маленькими, глубоко сидящими глазами.

— Ну-с, в чем дело? — спросил он наконец отрывисто и, как показалось Леше, неприязненно. — Чем могу служить?

— Понимаете… У нее мама больна! — попытался объяснить отчего-то смутившийся Алеша.

Выручила Шура. Она вдруг порывисто бросилась к доктору, тот даже отступил, и горячо, страстно заговорила:

— Спасите ее! Умоляю вас! Спасите!.. Она ничего не ест, не шевелится, прямо как окаменелая! Похудела, стала, как щепка. Она умрет, если вы не поможете!

— Температура? — деловито спросил врач, наклонившись к Шуре как будто для того, чтобы лучше расслышать ответ. — Есть какие-нибудь боли?

— Нет! То есть, мы не знаем.

— Адрес? — Мужчина вынул крохотную записную книжку и карандаш.

— Проспект Лермонтова, пятнадцать! — ответила Шура, восторженно глядя на него. — Только мы не в доме живем. В доме немцы. А мы в сарае, во дворе. Вы правда придете?

— Глупый вопрос! — сердито бросил врач. — Сегодня поздно вечером.

Не прощаясь, не взглянув даже на Алексея, мужчина круто повернулся и зашагал к госпиталю. Шура хотела что-то сказать, но в это время к ним подошла медсестра, стоявшая все время в стороне, и решительно обратилась к Леше:

— Вы извините меня… Мне очень нужно! У меня есть к вам важное дело!

— Шурик, ты ступай, я догоню! — помедлив, сказал удивленный Шумов.

Девушка долго молчала, покусывая полные губы. Леша уже начал терять терпение, но тут она заговорила, и он насторожился. Голос был совсем другой, не такой, как две минуты тому назад, давно выношенная боль слышалась в нем, доверчивость, теплота. Смысл слов не сразу дошел до Алеши, а когда он понял, то отступил в замешательстве.

— Я вас сразу узнала! — торопилась девушка, будто боясь, что ей не дадут говорить. — Вы — Шумов, член бюро горкома… Я в Доме культуры вас видела и у Ани Егоровой!.. Я знаю, не может быть, чтобы вы просто так здесь остались! Наверно, вы связаны с кем-нибудь… С партизанами или коммунистами! Я не могу, не хочу больше так жить! Вы должны меня понять. Научите меня, что делать! Я должна что-нибудь делать! Они расстреляли моего отца. Вы, наверное, знаете, — голос девушки зазвенел. — Я… я ничего не умею. Ни стрелять, ни ставить мины… Я обыкновенная, и всего боюсь: немцев, смерти, даже темноты!.. Но я бы смогла доставать медикаменты. Или еще что-нибудь делать! То, что вы прикажете!

Леша несколько раз пытался ее перебить, наконец это ему удалось.

— Вы ошибаетесь! Я ни с кем не связан. И вообще довольно странно то, что вы говорите. Правда, меня когда-то выбирали в бюро, но теперь я не комсомолец. Я с вами на эту тему разговаривать не могу! — Он поклонился и хотел уйти.

— Подождите! — отчаянно вскрикнула девушка. — Не может быть, чтобы вы… Просто вы мне не верите! Я понимаю, я все понимаю, но прошу вас, проверьте меня! Проверьте, я докажу, докажу!.. — Она с мольбой протянула руки.

— Прощайте! — отвернулся Алеша, не в силах больше смотреть на нее. — Очень жаль, но вы ошиблись!

Он побежал, не оглядываясь, зная, что девушка смотрит вслед, и ненавидя себя в эту минуту. Человек всю душу выложил, а он… Провокация? Нет! У нее такие хорошие, правдивые глаза! Нельзя доверяться первому впечатлению, это так, но все равно не нужно было произносить ужасные слова: "Я больше не комсомолец!"

Алеша замедлил шаги, оглянулся. Шуры нигде не было. Ощущение, что он поступил неправильно, усилилось. Шумов готов был вернуться, попросить прощения у незнакомой девушки, но сдержал свой порыв, прошептав: "Погоди, Алеша! Ты же не имел права поступить иначе!

Если бы речь шла только о твоей жизни, тогда другое дело! Ты отвечаешь за судьбу целой организации, ты обязан быть предельно осторожным!.. Но в ближайшее время нужно проверить ее! Ведь она сама предложила это, и она права!.."

Алексей немного успокоился. Он увидел Шуру далеко впереди. Она часто оглядывалась, по-видимому не понимая, почему он медлит. Когда Алеша догнал ее, девушка тотчас же спросила:

— Ну что?

— Она меня, оказывается, знает!.. Хочет бороться с фашистами, просила связать ее с партизанами, — неохотно сказал Леша, чувствуя, что Шура вряд ли одобрит его решение. — А я ответил, что она ошиблась!

— Ты ее очень обидел! — помолчав, грустно прошептала Шура. — Я понимаю, нужна осторожность, но ведь иного человека сразу видно… Она не предательница!

— Я с тобой согласен! — покорно согласился Алеша, взяв Шуру под руку. — Мы-то ведь росли не в этом волчьем мире, где нужно друг друга бояться, а при Советской власти. Мы с детства привыкли верить людям и ждать от них добра, а не зла. Поэтому мы с тобой и мучаемся, что оттолкнули, может быть, хорошего человека. Но фашисты, Шурик, растлевают души. Они умеют это делать, понимаешь? И об этом приходится помнить. У меня самого на сердце кошки скребут. Но все-таки я думаю, что поступил правильно!..

Шура слушала Алексея и удивленно смотрела на его грустное лицо, смутно белевшее в темноте. Он говорил так, как мог сказать зрелый, много переживший мужчина. И тут ей впервые пришло в голову, что Алеша незаметно повзрослел и очень изменился. Она поняла, что он знает больше, видит шире и дальше, и почувствовала особенное доверие к нему. Он был другом детства, а теперь стал командиром, и Шура с радостью ему подчинялась…

Пустынная площадь, ярко освещенная луной, была похожа на театральную сцену, а посередине, точно огромная декорация, чернела церковь с колокольней, отбрасывая на мостовую густую, как тушь, тень. Время было еще не позднее, но жители попрятались, и на улицах можно было встретить только немцев, полицаев да вертлявых молодых людей и барышень, чересчур разговорчивых и вызывающе беззаботных. Появились и такие. Выползли из щелей, и непонятно было, где они скрывались прежде. Вернее всего, нигде не скрывались. Жили рядом. Все знали им цену, но не судили строго, а в тяжелый час они себя показали. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что было их все ж таки очень мало, ничтожный процент!.. Но так как прочие жители не выходили из домов, то на улицах видно было только их.

— Смотри, Алеша, возле церкви часовой! — шепнула Шура.

— Я знаю! — ответил он. — На колокольне наблюдательный пункт! Хорошо, гады, устроились. Оттуда все окрестности — как на ладони! Я еще до войны лазил. Поджечь бы ее, я уже думал, да как мимо часового пробраться? Другого входа в церковь нет. И через окно не влезешь, узкие окна!

— Я бы могла мимо часового! — нерешительно сказала Шура, когда они прошли площадь и приближались к Алешиному дому. — Но только это лучше сделать не вечером, а утром, чтобы меньше было подозрений. И если ты мне поручишь, я подожгу церковь.

Шурин голос был таким спокойным, словно речь шла о чем-то обыденном. Это поразило Алешку. Он остановился и заглянул девушке в глаза.

— Ну да! — кивнула она. — Почему ты удивился? У меня есть план. Вот, послушай! — И Шура не спеша, стараясь, чтобы он все понял, объяснила Леше, как можно обмануть часового.

— Придумала ты, конечно, здорово! — вынужден был он признать. — Но только… Нет, как хочешь, я не могу допустить, чтобы ты так рисковала! Что будет, если он вздумает тебя обыскать? Нет, нет!

Они стояли у калитки. В конце переулка показался патруль. Заскрипел снег. Блеснули автоматы.

— Ну что ж, — ответила Шура. — Тогда прощай. Я не знала, что ты эгоист!

— Что-о? — отступил Шумов. Он был изумлен. Так девушка еще никогда с ним не разговаривала. Ее голос стал чужим, ломким. Глаза незнакомо сощурились.

— Да, да! Ты только о себе заботишься! Не хочешь волноваться! А для меня опаснее дома сидеть! Какое ты имеешь право запрещать?.. Ты мне не доверяешь, да?

— Не в этом дело! — попытался объяснить Алеша, но она не слушала. Он растерянно погладил Шуру по рукаву, уже соглашаясь. — Ну, хорошо. Я буду тебя страховать. Залезу на крышу соседнего дома и если часовой к тебе пристанет, я его застрелю! Пока за мной погонятся, ты успеешь уйти!

— Хорошо! — просияла Шура и вдруг испуганно схватила Лешу за рукав. — Уже пять минут девятого! Немцы идут! Скорее!

Они поспешно вошли во двор и захлопнули калитку. Один из солдат, проходя мимо, погрозил автоматом. Бабушка напоила их чаем, а позднее Шура огородами пробралась домой. Алешка проводил ее. Прощаясь, они условились встретиться рано утром в подвале у Жени.

…Алешка, спустившись в подвал, не узнал Шуру, и даже шарахнулся в сторону, увидев сгорбленную старуху в тряпье, с деревянной клюкой и маленькой котомкой за плечами.

— Здорово! — наконец пробормотал он.

— Тол положи в котомку! — скомандовала Шура. — Туда же и шнур. Только оберни тряпками или полотенцем, чтоб острые углы не торчали.

— А как мама? — спросил Шумов, доставая из тайника тол. — Врач-то был у вас?

— Был, как же! — ответила девушка. — Такой добрый, заботливый! Долго осматривал, потом стал рецепт писать. Писал-писал, вдруг как вскочит и хлопнет себя по лбу: "Аптеки-то теперь нет! Что же я зря бумагу трачу!" Мы приуныли, а он говорит: "Приходите завтра ко мне в госпиталь, я сам лекарство приготовлю". Ушел и денег не взял!

— Какая же болезнь у Веры Петровны?

— Название больно мудреное! — вздохнула Шура. — Какое-то, что ли, реактивное состояние… Доктор сказал, она поправится. Нужен покой!..

Разговаривали, как обычно, но за словами была пропасть, в которую каждый из них страшился заглянуть. Они говорили и боялись молчать. Тишина заставляла думать о том, что им предстояло. Утро было пасмурное, теплое. Медленно падал снег. Он облепил Шуру, и та стояла, похожая на снежную бабу. Алеша бережно стряхнул снег варежкой и, не глядя на девушку, сказал:

— Тут мы разойдемся, ты помни, что я буду на крыше. И не бойся!

— Я не боюсь! — ответила Шура, но когда он пожал ей руку и отвернулся, она со страхом окликнула: — Алешенька!.. Нет, ничего! Я так…

Он не стал смотреть вслед, боясь, что не выдержит и вернет ее. Алеша побежал к двухэтажному кирпичному дому, стоявшему на углу проспекта Лермонтова, как раз напротив церкви, взобрался по пожарной лестнице на крышу и, открыв слуховое окно, присел на чердаке. Паперть и часовой в зеленой шинели были под ним. Он протер стекло, достал пистолет, подаренный Золотаревым, и, устроив локоть поудобнее на переплете окна, тщательно прицелился. Он хотел заранее привыкнуть к цели, определить расстояние и рассчитать траекторию полета пули, чтобы, когда будет нужно, не промахнуться.

Было тихо. Шумов ясно слышал скрип снега под сапогами солдата. К церкви подошла дряхлая старуха в черном платке, с клюкой, и, точно не замечая часового, стала подниматься по ступеням. Солдат шагнул навстречу, преградил путь.

— Хальт!

— Помолиться пусти, сынок! — зашамкала старуха, отбивая земные поклоны и крестясь. — За упокой дочери моей, новопреставленной рабы божией Натальи поставить свечку господу нашему Иисусу!

Услышав имя Иисуса, немец отступил. Это был уже пожилой солдат, очевидно верующий, и он явно не знал, что делать с настойчивой старухой, которая упрямо стремилась пройти в храм. Алешка взмок от напряжения. "Ну! — не слыша своего голоса, шептал он. — Ну же". И пистолет в руке стал горячим. Наконец солдат пожал плечами и махнул рукой. Старуха еще раз низко поклонилась и с неожиданной быстротой юркнула в церковь.

Шумов перевел дыхание и вытер пот. Минуты тянулись медленно. Часовой подошел к двери и, вытянув шею, стал вглядываться внутрь. Очевидно, он не увидел старуху, потому что с беспокойством осмотрелся по сторонам и решительно направился в церковь. "Может быть, Шура как раз поджигает шнур!" — мелькнуло у Алеши. Он выстрелил в часового раньше, чем обдумал свой поступок. Солдат удивленно оглянулся, лицо его исказилось. Уронив автомат, который со стуком упал на снег, он медленно опустился на паперть.

Леша бросился к лестнице, но вернулся на чердак. На улицу выходить нельзя. Там поймают, здесь безопаснее.

Никто не видел, откуда последовал выстрел. Шумов хотел выглянуть из окна, но в эту секунду перед глазами блеснул желтый свет, воздушная волна мягко толкнула в лицо; церковь бесшумно, точно в немом кино, стала оседать. Колокольня наклонилась и начала падать, сначала лениво, нерешительно, затем, как град, хлынули кирпичи. Грохот взрыва поглотил вопли сбежавшихся на выстрел немцев. Алеша не удержался на ногах и, ударившись виском о деревянную балку, упал.