В шестнадцать мальчишеских лет

ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ГЛАВА

В субботу в заводском клубе был вечер отдыха. Это был первый такой вечер за полтора года войны, и никто из рабочих не остался дома. Молодежь постаралась, украсила старенький и тесный клуб на славу. На темных деревянных стенах зеленели свежие ветки, сцена была чисто вымыта, в зале алели лозунги и плакаты, старательно нарисованные местным художником. После торжественной части силами художественной самодеятельности был дан концерт, затем начались танцы. Стулья сдвинули в угол, и по залу замелькали пары.

Семен Иванович и Любовь Михайловна сидели в сторонке, наблюдая за танцующими. Из репродуктора неслись плавные и немножко печальные звуки вальса. Окна были открыты, и ветер, пролетая по залу, приносил с Волги запахи нагретой нефти и гниющих водорослей.

Вечер был душный, тихий. Шумов с трудом уговорил жену прийти в клуб. Любовь Михайловна работала теперь в плановом отделе и по вечерам бывала занята. После того как у жены был сердечный припадок, Семен Иванович не позволял ей переутомляться. Несмотря на протесты, он заставлял Любовь Михайловну бросать все дела и идти с ним вместе гулять. Они бродили, как в молодости, по улицам, сидели на берегу, любуясь Волгой, и между ними все время незримо присутствовал Алешка. Словно сговорившись, отец и мать не затрагивали больную тему, но стоило замолчать, как они мысленно переносились в Любимово и вели нескончаемые беседы с сыном.

Это в конце концов стало привычкой. Днем работали, а по вечерам уединялись для того, чтобы думать об Алеше.

Недели две тому назад Шумова вызвали в обком партии и вручили письмо. Он глазам не поверил, узнав почерк Леши. Любовь Михайловна всю ночь проплакала. Она вставала с постели, зажигала свет и снова, в сотый раз, перечитывала письмо, словно хотела выучить его наизусть.

Через несколько дней Шумов отыскал Лисицына и передал записку от Жени. Инженер поднялся навстречу Семену Ивановичу с мягкого кожаного кресла и, взглянув на записку сына, схватился за сердце… Он показался Шумову несчастным, постаревшим и глубоко удрученным. Семен Иванович попытался успокоить Лисицына, но тот не отрывал глаз от записки и, казалось, ничего не слышал. Осторожно пожав его руку, Шумов удалился… С тех пор — вот уже больше двух месяцев — они не встречались. От кого-то Семен Иванович слышал, что Лисицын ушел из Спецторга, но куда он девался, никто не знал.

А Любовь Михайловна, прочитав письмо, вместо того чтобы успокоиться, стала волноваться еще больше. У нее снова началась бессонница, лицо осунулось, Шумов боялся за ее сердце. Он не утешал жену, потому что хорошо ее понимал, и сам испытывал острое беспокойство за Алешку. Раньше судьба сына, хотя и тревожила его, но он не знал и не мог представить, какой огромней опасности тот подвергается, а теперь перед родителями было письмо, которое не давало об этом забыть.

Шумов надеялся, что среди молодежи Любовь Михайловна отвлечется от грустных мыслей, но видел, что эти надежды не оправдались. Глядя на кружившихся по залу раскрасневшихся, веселых юношей и девушек, женщина задумалась, губы скорбно опустились, а в глазах заблестели слезы:

— Он тоже мог бы танцевать с ними!

— Успокойся, Любаша! Хочешь, выйдем? — сказал Шумов.

Жена отрицательно покачала головой и слабо улыбнулась.

— Нет, я так… Ты не обращай внимания! Это пройдет… — И словно извиняясь перед ним, Любовь Михайловна встала и мягко опустила руку на его плечо:

— Помнишь, как мы с тобой когда-то танцевали?

— Вот теперь ты молодец! — облегченно сказал Шумов и обнял жену.

Они прошли два круга и запыхавшиеся остановились, когда умолкла музыка. Заходящее солнце ударило в окно, лицо женщины стало розовым и молодым. Было семь часов вечера…

Любовь Михайловна вдруг перестала улыбаться, прижала руки к груди и быстро вышла из зала. Удивленный и испуганный, Семен Иванович догнал ее на лестнице:

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Алешеньке плохо! — тоскливо ответила женщина. — Ему очень плохо. Я знаю! — Она выбежала во двор. Край неба был словно залит кровью.

— Я хочу туда! — с силой сказала Любовь Михайловна. — Я должна быть там! Почему мы уехали, Семен!.. Почему?!

Она закрыла лицо руками, но через минуту виновато посмотрела на мужа:

— Прости меня, милый!.. Что со мной, сама не знаю! Сердце вдруг заболело! Алешенькин голос услышала. Позвал будто он меня!.. От усталости это, наверное. Пойдем домой!

Шумов не ответил, потрясенный и взволнованный.

Молча вернулись домой. В этот вечер все падало из рук. А ночью Шумов проснулся. Показалось, кто-то позвал его по имени. Открыв глаза, он увидел жену. Любовь Михайловна стояла у окна и, закрыв лицо руками, рыдала безутешно и отчаянно. Услышав, что муж встал, она сказала:

— Запомни этот день, Семен!.. Запомни!.. Я видела его опять… Он умер, умер!..

— Что ты, Люба! Что ты говоришь! — закричал, схватив ее за плечи, Семен Иванович.

Утром они, словно по тайному уговору, не вспоминали о том, что пережили ночью, но с этого дня еще нежнее и бережнее стали относиться друг к другу, словно чувствуя, что остались одни на свете.

Шумов по-прежнему часто заходил в обком и справлялся, нет ли писем от сына, но когда возвращался домой, Любовь Михайловна уже не бросалась навстречу, не забрасывала его вопросами, как прежде, а молча опускала глаза…

Через несколько дней Семен Иванович встретил на улице инженера Лисицына и сначала не узнал его, но тот сам окликнул Шумова. Лисицын был одет в серую шинель, на ногах темнели обмотки и грубые солдатские ботинки, а на остриженной наголо голове неловко топорщилась пилотка.

— Я ведь специально к тебе шел! — улыбаясь строго и незнакомо, сказал Лисицын. — Через час отправляемся на фронт, так вот, хотел попрощаться!

— Как же это! — растерянно сказал Семен Иванович. — Значит, все же мобилизовали тебя?.. Впрочем, что я чушь какую несу! Зайдем ко мне, выпьем на дорогу!..

— Да нет, пить я не буду! — покачал головой инженер. — Лучше дай-ка мне руку, Семен Иваныч! И пожелай, чтобы не оставляло меня боевое солдатское счастье!

— Желаю! — серьезно ответил Шумов. — Этого я тебе от души желаю, Роман!

— Ну вот! Спасибо! — сказал Лисицын и замялся, не зная, как закончить разговор. Он неловко улыбнулся, похлопал Шумова по плечу и вдруг, понизив голос, произнес то, что, верно, давно вертелось на языке и из-за чего он искал этой встречи:

— Сынки-то наши там… Воюют! Мы думали, они школьники, а они… Трудно мне стало в кабинете сидеть!.. Вот что я хотел тебе, Семен, объяснить. Мне нужно, чтобы ты понял!..

— Я понял, Роман! — мягко ответил старый мастер. Заглянув друг другу в глаза, они расстались. Лисицын не все открыл Семену Ивановичу. Он не рассказал, что добровольно явился в военкомат и попросил послать его на самый трудный участок фронта. И когда все формальности были проделаны и Роман Евгеньевич облачился в солдатскую шинель, он внезапно почувствовал себя таким сильным, здоровым и мужественным, что с изумлением и даже с недоумением вспомнил о подлом страхе, мешавшем ему жить. Этот страх исчез без следа!.. Лисицын понимал, что вряд ли случится чудо и он окажется в родных краях и встретится с сыном, но ему было приятно и сладко мечтать о такой встрече. Он жил этими мечтами. И, думая о сыне, которого полюбил теперь как-то особенно остро и нежно, он поехал на фронт.