В шестнадцать мальчишеских лет

СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Проводив отца в церковь, Лида вернулась домой и заперлась на ключ. Ей было страшно, она то и дело подбегала к окну и из-за занавески выглядывала на улицу, по которой расхаживали немецкие солдаты. Лида не находила себе места. Она то бралась зашивать старый белый халат, то зажигала спиртовку, намереваясь для чего-то прокипятить шприцы, то, опустив руки, садилась на кровать и кусала губы, чтобы не разрыдаться. Такой одинокой и заброшенной она себя еще никогда не чувствовала. Пока дома был отец, Лида не так боялась. Временами ей казалось, что она совсем маленькая девочка и можно подбежать к отцу и зарыться головой в колени, как делала когда-то… Но и Николай Ардалионович за последнее время сильно изменился. Стал неразговорчивым, угрюмым, забросил свои комментарии и все думает о чем-то, по ночам не спит. Сейчас немцы в городе, а он ушел служить обедню. Лида пробовала отговорить, но отец не послушался и, уходя, попрощался особенно нежно…

Лида не могла жить одна. Ну вот просто не могла, и все тут! Так уж она была скроена! Ее друг Дмитрий Иванцов еще в июле уехал в Брянск, вызванный телеграммой, которая была подписана директором института. Оттуда он вскоре написал, что группу студентов, и его в том числе, посылают на строительство оборонительных укреплений. С тех пор прошло больше четырех месяцев, а от него нет никаких известий. Лида запрашивала директора института, но ответа не получила. Она плакала, с ужасом думая, что с Димой могло случиться несчастье… Ведь он уехал в прифронтовую полосу, там бомбят и стреляют…

В медицинском техникуме стали преподавать по ускоренному курсу, и Лида закончила его в конце сентября. Тотчас же ее направили работать в военный госпиталь. Обязанности у хирургической сестры были сложные и трудные. Лида часто даже ночевать оставалась в госпитале. Она так уставала, что, случалось, после очередной операции ложилась на пол в коридоре и засыпала. Все чувства притупились. Думала только о том, как бы не забыть, где лежит нужный инструмент и вовремя подать его хирургу, как делать раненым инъекции, ежедневно кипятить шприцы, содержать в чистоте операционную… Но когда случалось забегать домой, Лида горько плакала. Она не могла жить одна. Мир без Димы Иванцова казался пустым и страшным!

В первых числах ноября госпиталь эвакуировали. Не взяли лишь шестерых тяжелых, безнадежных раненых, которых нельзя было трогать. Они не перенесли бы дороги. Для ухода за ними выделили медсестру. Так Лида осталась в Любимове. Она сама вызвалась ухаживать за больными, потому что боялась, что, если уедет, Дима уже никогда ее не разыщет. К тому же и отец слышать не хотел об эвакуации. Когда пришли немцы, Лида стала ждать чего-то ужасного, подобного тому, о чем она читала в газетах. Но об убийстве девочки ей еще не было известно, а в госпиталь немцы пока не являлись.

Девушка подогрела на печке обед, однако суп успел снова остыть. Отец задерживался. Она с беспокойством поглядывала на часы, скоро полдень, ей нужно уйти… В двенадцать часов дня Лида должна была сделать инъекцию раненому капитану Гаврилову… В половине первого в дверь негромко постучали. Выскочив на крыльцо, девушка увидела незнакомую пожилую женщину в черном платке.

— Голубушка! — прошептала женщина. — Беги скорей, отца твоего немцы убили!

Не помня себя, Лида выбежала на улицу. Над комендатурой полоскался огромный алый флаг с черной свастикой, и взгляд Лиды на секунду задержался на нем. Потом она увидела еще одно черно-красное пятно, на булыжной мостовой. Там лежал, раскинув руки, окровавленный человек в длинной до пят черной одежде… Лида замерла. Голова у нее закружилась.

Очнулась Лида дома. Она лежала на полу, обняв шершавую ножку стола, а наверху, на столе, виднелось, завернутое в простыню, длинное, неподвижное тело со сложенными на груди руками.

Лида не могла плакать. Она боялась взглянуть на мертвого отца, хотя видела много мертвецов в анатомическом театре и давно относилась к ним с профессиональным хладнокровием. Но тут было совсем другое…

Похоронили Николая Ардалионовича рано утром.

Придя домой, Лида долго не могла открыть ключом дверь, наконец замок щелкнул, и девушка очутилась в полутемной прихожей. Ей показалось, что к стене прижалась какая-то фигура, пошевелившаяся, когда она вошла. Лиде почудилось, что это мертвый отец, и она пронзительно вскрикнула. Но фигура отделилась от стены и шагнула навстречу. Жесткие ладони закрыли ей рот, знакомый голос шепнул:

— Лидушка, дорогая моя!.. Не бойся!

Это был Дмитрий Иванцов. Одетый в тот же светлый, щегольский костюм, в котором он был с Лидой во Дворце культуры, но в грязных сапогах и с давно не бритым лицом, Иванцов производил впечатление тяжело больного, который держится на ногах из последних сил. И первым вопросом Лиды, когда они вошли в комнату, было:

— Что с тобой? Ты нездоров?

— Здоров! — коротко усмехнулся Дмитрий. Продолжая обнимать ее за плечи, он сел на диван. — Слышал я, что с твоим отцом случилось! Ах, Николай Ардалионович, как же это он так!.. Вот уж от кого не ожидал подобной глупости! С кем тягаться задумал? С немцами! Да ведь их же — сила! Они всех к земле гнут, а он… Вот и погиб зря!

Прижимаясь к Дмитрию, ощущая теплоту его тела, Лида не вслушивалась в произносимые им слова, но самый тон показался чужим, неприятным. Она попросила:

— Не надо так, Дима!

— Ну хорошо, не буду! — быстро согласился он. — Что же не спрашиваешь, как я сюда добрался? Это, понимаешь, целая эпопея! Я тебе писал, что нас послали окопы рыть. Не буду описывать эту работу, одно скажу, дожди не прекращались. Возились не в земле, а в грязи, и сами были насквозь мокрые. Некоторым, можно сказать, повезло — заболели кто гриппом, кто воспалением легких, и уехали в тыл, а меня и простуда не брала! В один прекрасный день сообщили: фронт прорван. Два дня глядели мы на колонны красноармейцев. Оборванные, без оружия. А потом проснулись утром, слышим, бой уже позади, значит, попали в окружение. Тогда решили к своим пробиваться, отправились лесом. Компаса у нас не было, поэтому направление взяли неверное. На третий день продукты кончились, оборвались мы вконец, и возник у нас спор. Одни говорят, направо надо поворачивать, а я настаиваю — прямо! Так и не сговорились. Поругались мы и разделились. Ребята, трое их было, свернули в чащу, а я по просеке пошел, думал к линии фронта ближе, а оказалось в другую сторону… К вечеру набрел на деревушку, узнал ее — Антроповка, сообразил, что до Любимова близко, ну, и уже под утро добрался сюда. Как раз немцы в город входили… Сутки у себя в комнате просидел, спал, мылся, думал, как быть дальше. Тетка за водой пошла, про отца Николая рассказала, тут я к тебе и прибежал… Дорогая моя, Лидушка! Какое счастье, что мы встретились!

Так говорил Иванцов и целовал белые, бесчувственные губы Лиды. Не знала девушка, что Дмитрий сказал неправду, не в лесу расстался он с товарищами-студентами, а гораздо раньше, и вовсе даже мысли такой у него не было — пробираться через линию фронта!

Колонну усталых, оборванных красноармейцев он действительно видел, и зрелище это произвело на него большое впечатление. Он не спал всю ночь и принял решение бросить рытье окопов и идти домой! Никаких особенных планов у него тогда еще не было, а просто он уверился, что победить немцев невозможно, и не хотел разделять участь побежденных. Студенты уже кончили строить укрепления, и им приказали утром явиться в местный районный военкомат. "Пора!" — решил Иванцов и ночью ушел из села. Он шел по лесу, ориентируясь по звездам, все время на запад, и часов через двадцать добрался до Антроповки, где узнал, что наши войска уже отступили из этой местности…

Стемнело.

— Не уходи! — попросила Лида. — Мне страшно одной!

Она постелила Иванцову в столовой на диване, ушла в спальню и легла в постель. Сон не приходил. Девушка вспоминала о детстве. Перед ней проносились картины школьных лет, тихие слезы мочили горячую подушку, а сердце ныло от горя. Лида так истомилась, что, когда открылась дверь и в комнату вошел Дмитрий в трусах и майке, она не удивилась, не обрадовалась, только бледно улыбнулась и подвинулась, освободив для него место на краю кровати. Ей показалось, что у него тоже бессонница. Вдвоем не так жутко в пустой квартире! Но Иванцов обнял Лиду и стал целовать. Его поцелуи становились все неистовее, и девушка вдруг поняла… В ту ночь, когда она похоронила отца — как он мог об этом подумать!..

Лида долго плакала. То, чего она втайне ждала, замирая от радости и стыда, то, к чему готовилась, потому что любила Дмитрия и хотела ему принадлежать, произошло так грубо, отвратительно, принеся ей вместо счастья лишь огромную, неизлечимую обиду! Казалось, что жизнь кончена, и она никогда не сможет глядеть в глаза людям. Лида слабо оттолкнула руки Иванцова, когда он попытался погладить ее по волосам, не слушала того, что он шептал.

— Ты не плачь! Мы хорошо будем жить, увидишь! — шептал Иванцов. — Не бойся немцев, никаких ужасов нет и не будет, это все пропаганда!.. Не надо только лезть на рожон! Лбом стенку, конечно, не прошибешь, а они нация культурная. Запад, все ж таки… Что нам с тобой, больше всех надо? У нас жизнь одна, помрем, все равно никто памятника не поставит, а если и поставят, то на чёрта он нужен?.. Всегда так было, одни погоняют, другие везут… Моя шея для хомута не создана, а кнут я бы удержал… Ах, Лидушка, девочка дорогая, поверь мне, скоро все у нас будет! И дом, и ковры, и путешествовать поедем. Я своего задуманного все равно достигну, теперь даже еще быстрее!.. Не плачь, поцелуй меня!..

Дыхание его снова стало горячим и быстрым. Лида рванулась, но он требовательно, по-хозяйски отшвырнул ее к стене, и она поняла, что отныне не принадлежит себе и уже никогда ни в чем не сможет ему отказать…

Утром они вместе позавтракали, и Лида отправилась в госпиталь. На улице она немного пришла в себя и впервые вспомнила о раненых. Что там случилось за минувшие сутки? Красноармейцы оставались почти без присмотра. Правда, няня дежурила, но что няня! Она даже лекарства подать не может…

Госпиталь помещался в здании, где прежде была поликлиника. Еще издали Лида увидела, что там произошли перемены. Двери были раскрыты, у ворот стояли немецкие грузовые машины с брезентовыми кузовами. Пальто у Лиды было расстегнуто, виднелся белый халат. Когда она подошла к воротам, из машины выскочил длинный, худой немец и, внимательно оглядев Лиду, вдруг поманил ее пальцем. Похолодев и чувствуя, что у нее отнимаются ноги, Лида шагнула к нему.

— Ты есть врач? — спросил он металлическим голосом, правильно и твердо произнося русские слова.

— Нет, нет! — покачала головой Лида, силясь улыбнуться. — Я только медицинская сестра. Фельдшер, понимаете?

— Гут! — помолчав, сердито сказал немец и подтолкнул Лиду к госпиталю. — Иди! Шнелль!

Войдя во двор, девушка увидела, что солдаты выносят из машин раненых и кладут их на носилки. Некоторые раненые немцы, пока их несли в дом, смотрели на Лиду с интересом.

В коридоре Лиду встретил врач Соболь, и она так обрадовалась, что бросилась к нему и, схватив белую, холодную руку обеими руками, всхлипнула.

Марк Андреевич Соболь был частно практикующим врачом-гомеопатом. Он отличался дурным, раздражительным характером. Коллеги-врачи отзывались о нем с усмешкой, но не без уважения. Принимал Соболь на дому. Он жил на проспекте Ленина, напротив горсовета. По-видимому, фашисты заставили его прийти сюда, чтобы лечить своих раненых. С этой же целью, очевидно, задержали и Лиду. Все это девушка сообразила сразу, но так как солдаты с любопытством смотрели на нее и Соболя, она поняла, что тут не место для откровенного разговора, и только быстрым шепотом спросила:

— А где наши?

Марк Андреевич опустил глаза.

— Где наши раненые? — допытывалась Лида, думая, что он ее не понял. — Они в третьей палате лежали, шестеро их было… Гаврилову нужно инъекцию сделать…

— Гаврилову больше ничего не нужно! — громко и холодно ответил Соболь. — Вообще никому из них уже ничего не нужно! Начальник немецкого госпиталя господин Юнге приказал расстрелять их, и всех их расстреляли сегодня в шесть часов утра во дворе, перед окном операционной! — Марк Андреевич говорил так ровно, словно читал лекцию студентам.

Лида ахнула и побледнела.

— Я не хочу! — сказала она шепотом. — Я не хочу на них работать! Не хочу, не хочу!.. Они расстреляли моего отца, они убивают всех… Пускай лучше убьют и меня!

— Ступайте в ординаторскую и разберитесь в инструментах! — строго приказал Соболь и больно сжал Лиде руку. — И не валяйте дурака, черт вас возьми. Они действительно застрелят вас, не моргнув глазом, это вы понимаете?.. — Круто повернувшись, он стал спускаться по лестнице.

— Шнелль, рус! — недовольно крикнул, толкнув ее и пробежав мимо, толстый, розовый санитар. Лида поплелась за ним.

В ее ушах, не умолкая, звучала бесцеремонная, утомительная, как звон медных тарелок, чужая речь, и она растерянно двигалась, что-то делала, покорно мыла инструменты, а громкие голоса по-прежнему звучали, и в конце концов Лида перестала понимать, где она и что от нее требуют. Раненых было много. Лида таскала их по лестнице вместе с санитаром, мыла в палатах полы, бинтовала чьи-то руки и ноги. Так прошла ночь, день, и снова наступил вечер, а Лида ничего не ела и не отдыхала ни минуты.

— Почему вы здесь торчите! — яростно спросил Соболь, поймав ее во дворе. — Вы думаете, они вас пожалеют и пошлют домой отдыхать? Им наплевать на всех нас! Вы же свалитесь через полчаса… Ступайте и приходите, когда выспитесь. Приходите, потому что они все равно вас найдут, и тогда никто не сможет вас защитить!

Два раза Лиду задерживали патрульные, но она показывала пропуск, который ей дали в госпитале, и солдаты, шутливо похлопав ее по спине ниже талии или ущипнув за щеку, отпускали. Она ничего не чувствовала, не сознавала. Спала на ходу.

Не в силах раздеться, Лида только сбросила туфли и упала на кровать. Она спала, как ей показалось, всего несколько минут, но когда открыла глаза, в комнате было уже светло. Кто-то стучал в дверь. "Дима!" — подумала Лида и, заколов шпильками волосы, выбежала в переднюю. Она открыла засов и в страхе отступила. На крыльце стоял немец в серо-зеленой шинели и приплюснутой пилотке.

— Лида! — сказал он. Тогда девушка узнала Иванцова.

На его губах блуждала неуверенная улыбка, глаза немного косили. Так бывало всегда, когда он очень волновался. Чувствовалось, что Дмитрий не знал, как встретит его Лида в этом новом наряде, который, надо признаться, был ему к лицу, подчеркивая тонкую фигуру и длинные, прямые ноги.

— Дима! — пролепетала она и отступила. Он обнял ее за плечи, но Лида с такой силой рванулась, что затрещало платье.

— Погоди! — произнес Иванцов, неестественно улыбаясь. — Ты что? Я же тебе ничего не объяснил.

— Я понимаю! — сказала Лида, судорожно прижав руки к груди. — Ты пошел к ним служить! Почему же, я все отлично понимаю. И сколько они станут платить в месяц?

Выражение лица у Лиды было такое странное, что Иванцов не понял, серьезно она задает вопрос или издевается.

— Дело не в том, сколько будут платить! — непринужденно ответил Дмитрий, садясь на диван и положив ногу на ногу. Он достал новенький серебряный портсигар и вынул немецкую сигарету. Его физиономия то бледнела, то покрывалась пятнами. Он пытался взять себя в руки и разговаривать с девушкой тем властным, не допускающим возражений тоном, который он уже успел усвоить. Но пристальный, немигающий взгляд Лиды сбивал его с толку.

— Дело не в этом! — повторил он, словно пытаясь нащупать нить разговора. — Дело совсем в другом. Ты не волнуйся. Я был у коменданта города майора фон Бенкендорфа. Это пожилой, исключительно умный, интеллигентный человек, интересный собеседник, прекрасно знающий русский язык… Он немец, но родился в России, настоящий аристократ, сын бывшего владельца завода…

— Уходи! — перебила Лида и, подойдя к двери, распахнула ее настежь. — Уходи сейчас же!

Иванцов вскочил и смял в кулаке сигарету.

— Ну хорошо! — так же ровно сказала девушка. — Тогда я сама уйду!

Она убежала в спальню и заперлась там. Громко щелкнул ключ. Иванцов, нахмурившись, закрыл парадную дверь и опять сел на диван. Расправил сигарету, зажег и медленно выкурил до конца. Лицо его было задумчивым и слегка растерянным. Когда он встал, взгляд снова стал упрямым.

— Лидушка! — сказал он, наклонившись к замочной скважине. Из комнаты доносились рыдания. — Лида! — ласково повторил Иванцов и даже улыбнулся, но улыбка вышла кривой. — Ты же совершенно ничего не поняла, Даже не захотела дослушать до конца. Бенкендорф назначил меня следователем в полицию. Но знаешь, по чьему заданию я поступил к немцам на службу?.. Ты не догадываешься? Ну, подумай сама, разве я могу стать предателем? Почему ты так легко в это поверила?! Послышались быстрые шаги, щелкнул замок… Лида все еще недоверчиво, но с надеждой посмотрела на Иванцова.

— Значит, ты не сам?.. Дима! Ничего от меня не скрывай!

— Разглашать военную тайну я не имею права! — ответил он и мягко улыбнулся. — Но ты молодец, Лидушка! Вот, оказывается, какая ты патриотка! Я не знал!

Ей снова не понравился его тон, но улыбка обезоружила Лиду. Она почти успокоилась. "Ну конечно же, он остался по заданию райкома! — подумала девушка. — Он всегда был активным комсомольцем, вот и в пионерском лагере работал!.." Лида не противилась, когда Иванцов обнял ее. Она даже почувствовала неловкость из-за того, что плохо о нем подумала.

— Пойми, я больше ничего не могу тебе рассказать! — прошептал Дмитрий, обняв девушку. — Ты просто поверь мне, вот и все!.. И знай, что бы ты про меня ни услышала, все это делается по заданию партии! Значит, так нужно! И никогда не расспрашивай. Договорились?

— Договорились! — бледно улыбнулась Лида, постепенно приходя в себя, но все еще не в силах привыкнуть к этой чужой, страшной форме.

— А немцам от моей работы не поздоровится! — заверил Иванцов.

— Уж я думаю! — с гордостью за него сказала Лида и вздохнула. — Но ведь тебе будет очень тяжело… Представь только, весь город станет считать тебя предателем! Это ужасно, Дима!.. Ужасно! И фашисты!.. Тебе с ними, наверно, любезничать придется, быть вежливым, покорным! А их убивать надо без всякого сожаления! Тоже ведь сдержаться не просто!.. Я знала, знала, Дима, что ты меня обманул тогда… Ты не просто так, сам по себе вернулся! Значит, правда, от райкома задание получил… Это большая ответственность, правда, Дима?

— Да, да, ты права! — рассеянно отвечал Иванцов и гладил ее по волосам, но его глаза были злыми и озабоченными. Если бы Лида посмотрела на него в этот момент, то поняла, что он не ожидал такого поворота событий и теперь не знает, как быть.

…Да, Иванцов был сильно удивлен, когда Лида указала ему на дверь. Он думал, что женщина, которая принадлежит ему, не может иметь собственных суждений и взглядов. И вдруг она выступила против него. И так непримиримо, решительно! А он-то хотел ее обрадовать! Теперь придется лавировать, обманывать Лиду. Но долго ли? Рано или поздно она узнает, что обманута. Что тогда?

Нет, Иванцову не хотелось, поступив на службу к немцам, расставаться с Лидой. Она была дорога ему, как дороги были все вещи, которые ему принадлежали и доставляли удовольствие. Кроме этого, он должен был иметь хотя бы одного человека, который разделял бы его образ мыслей и одобрял поступки. Иванцов утешал себя надеждой, что со временем Лида смирится. В конце концов, он сумеет ее убедить! Куда она денется!

…Иванцов давно решил пойти служить к немцам, еще тогда, когда увидел под проливным дождем колонну красноармейцев. С тех пор он успел со всех сторон обдумать этот шаг. Он не желал быть полицейским или старостой, прекрасно понимая, что такая работа бесперспективна и не даст тех жизненных благ и независимости, о которых он мечтал. Поэтому он решил вести себя у немецкого коменданта таким образом, чтобы тот понял, какой ценный работник Иванцов, и предложил ему ответственный пост.

Встреча с фон Бенкендорфом произошла поздно вечером. Дмитрий долго ждал на лестнице, возле часового, поглядывавшего на него с любопытством и презрением. Так зоолог смотрит на редкое, но неприятное низшее животное. Мимо, топая сапогами, проходили солдаты, полицаи, как тени скользили испуганные посетители, вызванные повестками. В комендатуре было шумно. За стеклянной перегородкой девушка печатала на машинке. Ее лицо было угрюмым и измученным. Иванцов ждал долго, наконец его вызвали.

Он вошел в кабинет, принадлежавший раньше председателю горсовета. Обстановка почти не изменилась. Но на стене висел большой портрет Гитлера. За столом сидел пожилой немецкий майор. Не предложив Иванцову сесть, он сухо спросил по-русски:

— Вы хотите служить? Где? В полиции, управе? Расскажите о себе.

Иванцов рассказал. Услышав, что его отец замучен большевиками, Бенкендорф оживился:

— Вы не лжете? Многие теперь говорят, что пострадали от Советской власти… Но вы, кажется, говорите правду… Я вас уже видел где-то. Вы стояли на улице рано утром, когда наши войска входили в город, не так ли? Я запомнил ваше лицо. Вы были нам рады! Поэтому я верю!.. Ну что ж. Прекрасно! Будете работать в полиции. А позднее, если хорошо себя проявите, найдем что-нибудь получше.

"Этого я опасался"! — подумал Иванцов.

Он вежливо, но холодно улыбнулся и твердо сказал, подавляя страх, который острыми коготками царапал спину:

— Разрешите сесть?

— Прошу! — помолчав, удивленно ответил фон Бенкендорф, и в его свинцовых, тусклых глазах мелькнуло любопытство.

Сев в кресло, Иванцов принял непринужденную позу, которую, впрочем, нельзя было назвать и развязной, — он положил ногу на ногу, слегка откинул голову и сдержанно произнес:

— Прошу прощения, господин майор, но, очевидно, вы меня не совсем правильно поняли. У меня имеется некоторое образование. Я немного разбираюсь в политике, и, главное, я разбираюсь в людях. В русских людях, которые живут в этом городе. Я знаю их привычки, знаю, чем они недовольны, чего хотят, кого боятся. Я обладаю уровнем культуры, позволяющим понять вас. Приветствуя в вашем лице представителей истинной западной цивилизации, я хотел бы помогать вам, вкладывая в эту работу все свои способности и навыки. Назначить меня рядовым полицейским было бы неэкономно. Я хочу и могу занять более ответственную должность!

Иванцов говорил ровно и бесстрастно, невольно подражая самому майору, но ему по-прежнему было страшно и хотелось поскорее уйти из этого холодного, просторного кабинета, где он чувствовал себя раздетым под испытующим, свинцовым взглядом немецкого коменданта.

— Это весьма любопытно! — медленно сказал майор. — Вы мне нравитесь, Иванцов. Как-нибудь мы с вами побеседуем. А пока ступайте в полицию. Скажите начальнику полиции Лаенко, что я назначил вас следователем.

"Лаенко? — подумал Дмитрий. — Преподаватель немецкого языка?" В изысканных выражениях он поблагодарил Бенкендорфа и отправился к начальнику полиции, который действительно оказался бывшим педагогом. Это был немолодой человек с опухшими веками и выпяченными толстыми губами. Он сидел за столом в кабинете Золотарева на втором этаже гормилиции. Перед ним стоял графин с квасом. В кулаке Лаенко держал пучок вялого желтого лука. Он обмакивал лук в деревянную солонку, с хрустом жевал и отпивал квас. Выслушав Иванцова, начальник полиции неодобрительно сказал:

— Я тебя знаю. Ты в лесотехническом институте учился. Какой из тебя следователь?

— Точь-в-точь такой, как из тебя начальник полиции! — резко ответил Иванцов, решивший сразу же показать этому учителю, что он от него не зависит и не позволит собой командовать. Лаенко поперхнулся, отставил кружку с квасом, лицо стало багровым. Иванцов решил, что он поднимет крик, и уже приготовил презрительную усмешку, но Лаенко вдруг улыбнулся.

— Это по мне! — сделал он вид, что восхищен поведением Иванцова. — Характер подходящий! Тот, кто слюни распускает, для нашей работы непригоден!

Он еще что-то говорил, хлопал Иванцова по плечу, но тот слушал невнимательно, потеряв к нему интерес. Он понял, что начальник полиции не знает, как себя держать. Ведь Иванцова назначил сам фон Бенкендорф… Выглянув в коридор, Лаенко приказал какому-то полицаю принести самогон. Вскоре тот явился с запотевшим стеклянным графином. Самогон отдавал запахом гнилой свеклы, но ударял в голову. Пили втроем. Фамилия полицая была Дорошев. Он был не рядовой, а старший полицейский. Иванцов глядел на его безбородое, круглое, как у скопца, лицо, ленивые и томные глаза преступника и никак не мог избавиться от странного ощущения, что пьет не в компании единомышленников, а в обществе людей, подпаивающих его с тем, чтобы убить и ограбить…

Напившись пьяными, они поехали куда-то на машине. На Иванцове уже была немецкая офицерская форма без знаков отличия, которую выдал Лаенко. Машина была открытая. Холодный, смешанный со снегом ветер бил в лицо, так что слезы выступали на глазах. И когда с криками и руганью они ворвались в какую-то хату и стали переворачивать все вверх дном в поисках раненого красноармейца, который, как стало известно из доноса, был спрятан именно здесь, хозяйка, пожилая, с сединой в волосах, сложив руки на груди, внимательно и даже сочувственно посмотрела на Иванцова, потому что тот так и не вытер слез и рылся по шкафам с мокрыми глазами. Наверно, ей казалось, что этот полицейский раскаивается и стыдится того, что вынужден заниматься таким черным делом. Разумеется, Иванцов ни в чем не раскаивался. Он был как в угаре. Ему представлялось, что они делают нечто очень веселое и забавное. Он с азартом швырял на пол вещи и, заметив, что Дорошев и Лаенко потихоньку запихивают за пазухи шелковые сорочки, шерстяные свитеры и варежки, тоже схватил какой-то свитер, хотя тот ему был совершенно не нужен…

Красноармейца они нашли на печке, куда случайно заглянул Иванцов. Это был очень молодой, чернобровый и черноглазый юноша с бледным лицом и синими губами. Он не сопротивлялся, когда Лаенко с руганью скручивал ему за спиной руки, только глядел на полицаев прищуренными, ненавидящими глазами. Взяв с собой хозяйку, возбужденные успехом, они снова сели в машину и помчались в полицию. Вдруг Лаенко приказал шоферу остановиться. Машина встала посреди глухого переулка. Выскочив, начальник полиции за руку вытащил раненого и длинно, замысловато, как-то особенно грязно и цинично выругавшись, выхватил парабеллум.

— Сейчас тебя расстреляем, сукина сына! — закричал он. — Чтобы не возиться! Дорошев, посиди со старухой, а ты, Иванцов, пойди сюда. Ну, солдат, молись богу, кончилась твоя молодая жизнь!

Иванцов медленно вылез из машины. Он только что рассказывал Дорошеву веселый анекдот и по инерции продолжал улыбаться.

— За что? — тихо спросил красноармеец.

От этого простого вопроса Иванцов мгновенно протрезвел. В самом деле, за что они хотели его убить? За то, что он честно защищал Родину, которую они предали? За то, что он воевал и был ранен фашистами, перед которыми они пресмыкались? Или только за то, что он был безоружен и беспомощен и не мог сопротивляться?.. Не следует думать, что убийцами родятся. Ими становятся постепенно. Иванцов был честолюбцем и предателем, но еще не был убийцей. И ему стало страшно. Нет, он не хотел расстреливать красноармейца! Он не мог!.. Пока еще не мог!

— Что это тебе взбрело в голову? — спросил он Лаенко, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Поехали!

— А-а! Не хочешь? — закричал тот, выкатив налитые кровью, сумасшедшие глаза. — А кто ты такой? Кто я тебя спрашиваю? Может быть, ты шпион? Или партизан?! Стреляй, говорю! Стреляй, мать твою… Не то, я тебя самого поставлю к стенке!

— Замолчи, скотина! — отчеканил Иванцов. — Вот мы сейчас тебя свяжем! Пленного необходимо допросить! Понял?

— В белых перчатках служить хочешь? — неистовствовал начальник полиции, размахивая пистолетом перед носом Иванцова. — Ручки боишься замарать? А я плевал на всех вас! Сволочи! И на Бенкендорфа твоего плевал! На, гляди!.. — Он поднял пистолет и стал, не целясь, стрелять по темным окнам. Лопались стекла, осколки сыпались в снег, а он все палил и палил, пока не кончилась обойма. Вместе с Дорошевым Иванцов с трудом успокоил взбесившегося начальника полиции, и они поехали дальше. Прибыв в свою резиденцию, стали допрашивать хозяйку, потом красноармейца. Дорошев избивал арестованных шомполом, а Лаенко и Иванцов допивали водку. Потом Иванцов потерял сознание… Он очнулся под столом, умылся снегом и отправился к Лиде…

Сейчас его мутило. Он глядел на девушку, стиснув зубы. Лиду он не желал отдавать никому! Этот дом — последнее место на земле, куда можно прийти и где его будут считать человеком!.. И он зашептал, обняв ее:

— Лидушка! Ты одна у меня, одна, одна!.. Ты правду сказала, мне нелегко! Но я не изменился, понимаешь? Я остался таким же, как был. Таким, какого ты полюбила… Верь мне!

Лида, закрыв глаза, устало улыбалась. Она верила. Но Иванцов ее и не обманывал. Он говорил чистую правду. Он действительно остался таким же, каким был всегда. И всегда был таким, как сегодня! Иванцов не солгал, он ничуть не изменился…