В стране каннибалов

ГЛАВА XII Пайейе хочет отведать человечьего мяса

В холмистых предгорьях, среди враждебно настроенных людей Пайейе чувствовал себя скверно. Среди нас, балуемый Доунингом и не принуждаемый ни к какой работе, он чувствовал себя существом ничтожным, ни на что не пригодным. Но, войдя в горы, он как будто переродился. Он лазал, как белка, по совершенно отвесным скалам, взбирался по гладким отвесным стволам, вкарабкаться на которые казалось невозможным. Он явно гордился своим знанием наречия горцев и умением объясняться с ними. Да и к нему в горах отношение было совсем иное, чем к нам: с ним горцы охотно разговаривали, приглашали его к своим кострам и угощали. Среди них он был своим. День ото дня Пайейе становился все смелее и смелее. Наша неловкость в преодолевании трудности пути, наше неуменье карабкаться на горы, нередко вызывали саркастическую усмешку на его хитром черномазом лице. Как то раз, когда поведение его показалось мне чересчур вызывающим, я строго прикрикнул на него. Он смолчал и юркнул в кусты, но в глазах его сверкнул зловещий огонек. Я понял, что маленький дикарь — не такое уж дитя, и что не далеко время, когда он будет искать возможности заслужить головной убор из птичьих перьев — признак совершеннолетия у горцев.　

Вскоре обнаружилось, что я был прав.　

Однажды мы раскинули лагерь в маленькой горной деревушке. Население деревушки старалось сделать вид, что не замечает нас: так поступали все горцы, считавшие себя недостаточно сильными, чтобы бороться с нами.　

Все шло спокойно, как вдруг пронзительно-громкий крик эхом пронесся в горах, и мы увидели опрометью бежавшего в деревню подростка. Он с поразительной ловкостью прыгал с камня на камень, с уступа на уступ. Прибежав в деревню, он юркнул в одну из хижин, и через минуту вышел из нее с головою, украшенной пестрыми перьями. Этот мальчик, немногим старше нашего двенадцатилетнего Пайейе, получил право носить перья на голове. Было ясно, что он добыл его ценою жизни другого человека! Кого он убил — старика, женщину или ребенка, — мы не знали. А горцы не спросили его ни о чем: им это было безразлично; важно было, что среди них одним ребенком стало меньше и одним мужчиною больше.　

Пайейе сгорал от зависти. Он сделался молчалив, и бродил вокруг молодого героя, оглядывая его со всех сторон, но не заговаривал с ним. Ночью в деревне был пир. Одна из женщин предложила себя в жены новому гражданину и пошла жить в его хижину. Отказаться от первой жены горцу нельзя, — это бесчестит женщину и　может вызвать кровавую месть со стороны ее родственников. В тридцать лет папуасска уже бабушка. В сорок, если не умрет, древняя старуха. А муж ее, если он переживет ее, к 45 годам, старый дед, непригодный даже на то, чтобы участвовать в совещаниях и решать деревенские вопросы.　

Пайейе с этого дня резко изменился. Он стал уединяться, потерял аппетит, ни с кем не говорил и шел все время в стороне от нас. Мы заметили, как Пайейе, принимавший участие в пирушке в честь своего сверстника, вернулся на утро в наш лагерь с пучком стрел и маленьким копьем.　

Омфри обратил внимание на эти зловещие симптомы и сказал об этом старому Форниру.　

— Господин, спокойно отозвался старик: он не может больше есть рис. Он говорит, что хочет человеческого мяса!　

Инстинкты предков просыпались в ребенке. Он становился все тревожнее и мрачнее, что то замышлял, взвешивал и обдумывал, забывал об еде, худел и нервничал.　

Мы все глубже и глубже забирались в горные теснины, карабкались через скалы, через груды насыпанных горными обвалами камней, перелезали через громадные костры деревьев, нарочно срубленных дикарями с целью задержать возможное нападение врагов.　

— Если кто нибудь сломает здесь ногу — это будет равносильно смерти, — не раз повторял Омфри. И мне представилась ужасная перспектива — нести на носилках больного человека, без всякой возможности оказать ему какую-бы то ни было медицинскую помощь. До культурных местностей было далеко, нас отделяли от них десятки миль. Как же мы стали бы взбираться с такою ношею на скалы, как переправлялись бы с нею через пропасти по импровизированным мостикам из гладких древесных стволов? А если бы напали туземцы?! Нет, — лучше умереть, чем сломать себе ногу в горах Папуасии!　

В другой деревушке, где мы хотели было расположиться на ночь, настроение туземцев нам не понравилось. Ни детей, ни женищн в поселке не было. Мужчины были хмуры и мрачны Пайейе тотчас же вмешался в их толпу, а мы вышли из пределов поселка в поисках подходящего места для лагеря. Неподалеку, на широком выступе горы лежало большое селение, покинутое жителями. Здесь мы　раскинули свои палатки и спокойно провели ночь. Пайейе отсутствовал и мы его не искали. Форнир не проявлял особенного беспокойства, но был молчаливее обыкновенного. Всю ночь мы слышали пение горцев и откликавшиеся на него со всех сторон голоса соседей. Это был военный гимн. Слов мы не понимали, но жуткое впечатление производило постоянное повторение слова «Уоф, Уоф!!» сопровождавшееся каким то зловещим воем. На утро мы пошли дальше, но заметили, что горцы, явно враждебные нам, собираются следовать за нами, конечно только издали.　

Приходилось принять меры предосторожности. Мы выстроили людей правильною шеренгою, запретив им уклоняться в сторону. Мы знали, что стоило кому-нибудь отойти в сторону, будь это чернокожий или белый, как он рисковал быть пойманным; его могли убить стрелою в спину, удушить, а затем съесть на ночной пирушке, под звуки торжествующего пения. Полисмэны были на чеку, люди дисциплинированы. При таких условиях мы могли не бояться открытого боя, так как были хорошо вооружены и достаточно многочисленны.　

Доунинг, как всегда, шел поодаль и что то снимал. Но на этот раз он не отказался от вооруженного полисмэна, которого дал ему Омфри в качестве телохранителя. Это был Киай, рослый папуас, недавно избранный в констэбли и очень точный в исполнении своих обязанностей. Заметив, что Доунинг отстал, Омфри громко свистнул. Это было условным знаком, что мы его ждем, и чтобы он поторопился нас нагнать. Через несколько минут послышался хруст ломаемых ветвей, и на дорогу выскочил Киай, — но один.　

— Где господин? — набросился на него встревоженный Омфри, чуя недоброе.　

— Тобада, тобада! Господин упал. Сломал ногу. Господин не может ходить!.. — лепетал чернокожий.　

— Как же ты оставил его одного, дуралей? — закричал Омфри. — Сейчас же назад, и доставь его нам!　

Киай тотчас опрометью бросился обратно.　

Мы с Омфри не обменялись ни словом. Ужас предстоявшего странствования с больным Доунингом на носилках встал перед нами во всей своей мрачной яркости. Бедный, славный Доунинг!　

В это время раздался громкий выстрел его револьвера.