В стране золотой

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Самое трудное в начале таежной зимы — это бездорожье. Оно не такое, как осенью, с бурными реками, грязью, ветром и смесью снега с дождем. Но тем не менее — бездорожье.

Можно обладать всеми видами транспортных средств, типичных для тех мест и тех времен, — лошадьми, оленями, собаками, будут седла, брички, нарты, сани, лыжи, лодки, а двигаться можно только пешком! Во всех районах Сибири люди, заранее готовятся к таким дням: завозят корм для скотины, дрова. А потом ждут, пока не появятся корочки смерзшейся земли поверх липкой грязи и не скует льдом переправы. Недаром в сибирском фольклоре первопуток воспевается как один из самых веселых зимних праздников.

Хорошо по первой пороше пройтись по звериным тропкам Но еще лучше по первопутку прокатиться на свежих оленях. Заскрипит полоз, встрепенутся олени. «Чча! Чча! Хэп!» — крикнет седок, и помчатся они в таежную глушь. И с какой лихостью первый раз будет закинут повод! А на конях? Парой или тройкой! Рвутся кони, фонтанами разлетается снег, бьет по лицу, попадает за шиворот. Задыхаешься от быстрого движения, а хорошо! Кони не хуже человека ощущают всю прелесть первой зимней дороги Не нужно напрягать мускулы, после каждого шага отряхивать от грязи усталые ноги… Скользят, набегают санки Только успевай!

Но это все еще впереди. Пока же барак разведчиков окружала липкая, холодная «бездорожица». Даже за дровами выходить не хочется.

С раннего утра в эти дни начинались ссоры. Причиной могло быть что угодно — переложенные с места на место портянки, переставленная в другой угол лопата. А после словесной перепалки еще меньше хотелось идти в холодную слякоть, зная, что сделанная вчера работа на три четверти погибла из-за сползания грунта со стенок шурфа. Надо будет убирать навал. Но всего хуже — вода! Весной и осенью она особенно мешает проходить выработки. С каждым днем поднимается ее уровень в реках и ручьях, и бывают случаи, когда разведчики вынуждены отступать перед притоком воды.

Именно такая обстановка создавалась здесь. Одна за другой выработки останавливались до мороза.

Когда «вода душит выработки», как говорят шурфовщики, вдобавок ко всему уменьшаются заработки, увеличивается число простуженных. Находятся люди, которые начинают искать, как бы уйти от холода.

Казалось, что в группу, остающуюся под началом Бури, были отобраны самые подходящие. Однако и среди них нашлись трое, раньше не работавшие на разведках, испугавшиеся трудностей. В один из сырых, промозглых дней они дольше других собирались на работу. Вышли, повертелись на участке, выжидая — а не уйдут ли куда-нибудь Тарасов и Коровин. Молча вынесли свой нехитрый багаж на улицу. Потом один из них вернулся.

— Вы не серчайте на нас. Несподручно нам в шурфах.

— А что же серчать, раз не сподручно. Только раньше надо было об этом думать. Лишних людей мы не оставляли. Подводите.

— Это, конечно, так, только кто к какой работе привык…

— Дело ваше, — твердо сказал Коровин. — Насильно держать не будут.

Такой поворот разговора, видимо, оказался неожиданным. Шурфовщик вышел, но вскоре опять вернулся.

— Ребята соврать велели, что на время. Только до дома сходим и назад. А мне не к чему врать-то. Не знай я, может, вернусь. А то и не вернусь, в извоз пойду. Там привычнее.

— Плохая, видать, была дружба. Как потруднее стало, так и удочки сматывать? Ладно. Насильно мил не будешь.

— Только мы и харчей не берем, чтобы не обидеть.

— Так не пойдет. А приключись с вами что, опять мы будем плохие. Возьмите продукты, чтобы хватило на все дни пути. Где пойдете?

— Берегом. Дороги знаем. Наши места.

Замолчали. Пока Коровин подсчитывал положенные к выдаче деньги, хромой Митрич— он и в этом году был за завхоза и кашевара — положил на стол две буханки хлеба, кусок мяса, немного крупы, соли. Шурфовщик зачем-то снял шапку, взял деньги, хлеб. Пятясь, как виноватый, вышел из барака. Провожать их никто не пошел. Вспомнили только за ужином.

— Не взяли, говоришь, ничего, кроме хлеба. Трусы, а совесть еще не совсем прожгли.

— А без них лучше. Они уже дня три ныли.

— А может, и правда без привычки трудно. Наше дело на любителя.

— Набрехал им кто-нибудь, что разведчикам пельмени в рот скачут, а деньги вилами подгребать приходится. Вот и влипли.

— Хватит про них. Надоело. Посмотрите, — оборвал разговор Тарасов, — сегодня с третьего участка пробы принесли. Такое золото уже и мыть можно.

В эти дни наряду с наблюдением за началом зимней разведки Тарасов и Коровин перечитывали дневники поисковых маршрутов. Отбор образцов для анализов был поручен новой сотруднице, принятой на место Володенькина. Тарасов знал, что она недавно окончила институт, и настороженно относился к данным ею отзывам. При просмотре отобранных проб ему почему-то хотелось найти ошибку, придраться, устроить разнос. Но ошибка не попадалась. Работа была сделана лучше, чем ее предшественниками в прошлом году.

Инженер Надежда Баринова, или «просто Надя», как она представилась при знакомстве, с тревогой, но не без достоинства показывала выполненную работу. В спорных случаях немного по-ученически доказывала свою правоту.

Среди образцов, подлежащих, по мнению Нади, особому изучению, внимание Тарасова привлек камень, состоящий из черно-коричневых кристаллов.

— Чистый вольфрамит?

— По-видимому, да!

— Откуда это?

— Как откуда? Вы сами выложили его из кармана, как приехали. Я на этикетке так и записала: «Привезен М. Ф. Тарасовым, спросить». Только сразу забыла спросить, да и вы были нездоровы.

— Убейте, не помню!

— Отличился, начальничек, — съязвил Коровин.

— Постой, ты! А может, вы сами напутали. Образец на столе?! Разве его не мог принести кто-нибудь другой?

— Ну, знаете, что я вам скажу, — вспылила Надя. — Неужели вы думаете… В общем я видела сама, как вы его изволили выкладывать.

— Думаю, что Надя права, — вставил Коровин. — Она не могла ошибиться. Она и мне что-то говорила, да я упустил.

— Но я почему ничего не помню?

— А какой ты тогда приехал!?

— Это так. Но где я его подцепил?

— Вспоминай.

— Придется. Попробую разобраться по дневникам… Задача!

Эта история надолго вывела Тарасова из себя. Вольфрам так нужен стране, еще не найдено хороших месторождений, а он… Упорно рылся в памяти. Искал и не находил.

При просмотре шлихов, собранных во время последнего маршрута группы Тарасова, когда он уже больной добирался к разведчикам, обнаружились небольшие обломки пластиночек вольфрамита и бурые осколки кристалликов касситерита — главной руды на олово.

— Вот он ваш, злополучный! — воскликнула Надя.

— А ну-ка!

— Смотрите, как похож на тот образец.

— А касситерит не заметили?

— Я побоялась ошибиться. Оловянный камень я видела только в институте.

Теперь самолюбие Тарасова было удовлетворено.

— Начинает проясняться.

— Что именно?

— Адрес ошибки.

— Но почему? Кто может доказать, что образец был взят на той же речке, что и шлих?

— Ни в одном другом участке вольфрамита в пробах нет.

— Но разве вы не могли взять его уже больным, — не сдавалась Надя. — Я так и объясняла. Как же иначе можно было не записать.

— Ого! Оказывается, вы еще меня защищали.

— А как же. Все же видели, как вам обидно. Еще бы, найти и вдруг потерять.

— Верно, Михаил, ты же ходил как в воду опущенный.

— Ладно. Психологи! Но адрес теперь действительно искать будет проще. Вольфрамит у нас, вместе с касситеритом, а золота с ними нет. Так и должно быть.

— Разве это всегда? — спросила Надя.

— Нет. Но на Алтае золото выделялось в другое время, чем вольфрам и олово. Здесь они встречаются обычно в разных местах.

— Ну и что же?

— Значит, искать потерю надо за пределами золотоносной части Алтая — по последнему нашему маршруту или где-то дальше.

Через несколько дней встала река. Замерзшая почва покрылась толстым слоем снега. Подходило к концу сено, надо было уводить последних лошадей, на которых подвозили дрова к бараку и шурфам. Разведки шли полным ходом. Вода больше не мешала, и уже на нескольких участках появились пробы с промышленным содержанием золота.

Пришел первый санный обоз. Тарасову нужно было выезжать в город на обработку собранных за лето материалов. Перед отъездом он разрешил произвести валовую промывку одного из наиболее богатых шурфов. Хотелось, чтобы возчики, да и сами участники работ вместе с пасечниками, пастухами, лесорубами, так или иначе помогавшими разведчикам, убедились в том, что вся их работа не была «зряшной».

Собрались около домика, в котором мыли пробы. Сам Матвей Буря встал к корыту и с виртуозностью, восхитившей даже разведчиков, начал промывать ковш за ковшом. Результат превзошел ожидания. Собрали целую поллитровую банку шлиха, в котором самым неопытным глазом можно было видеть большое количество золотинок. Банка передавалась из рук в руки.

— Вот, брат, по какому богатству ходили!

— А мы и не верили, зря, мол, все. Только деньги народные тратят, — раздавались реплики.

— Михаил Федорович, давайте в деревне народу покажем!

Банка была торжественно упакована и назавтра начала далекий путь — сначала в село, потом в Усть-Каменогорск, а там и дальше.

После отъезда Тарасова, Коровина и Бариновой работа на зимней разведке продолжалась с неменьшим напряжением. Буря оказался беспокойным и требовательным начальником. Его опыт горняцкой работы, знание тайги и даже некоторые партизанские привычки сказывались во всем. Он сам спускался в шурфы, сам проводил промывку проб, следил за записями в шурфовочных журналах. Строго смотрел за порядком в бараке, проверял, как развешивается одежда на просушку. Но особенно придирчив бывал в субботние дни, когда промывалка превращалась в баню. Хотя это вовсе не означало, что воскресенье будет выходным днем. Прекращать работы, даже и на один день в неделю, не входило в расчеты участников зимовки.

На козлах, где стояло корыто для промывки проб, был устроен настил. Нужно было только стащить корыто на пол — и козлы превращались в банный полок, а корыто— в резервуар для холодной воды. Воду натаивали самым простым способом. Корыто набивали снегом и кусками льда, поливали водой, чтобы началось таяние, а потом забрасывали в него раскаленные в костре камни.

На печурку, сделанную из железной бочки, в обычные дни служившую для обогрева промывалки, сушки и разогрева проб, накладывали несколько больших валунов. Когда они раскалялись, баня превращалась в парную.

Для тех, кто любил попариться по-сибирски — разогреться на пару, а потом выскочить на мороз, обтереться или вываляться в снегу и опять на полок, — здесь были особенно благоприятные условия.

Создатели бани гордились тем, что она у них имеет окно и горячая вода подается дежурным по потребности, из бочки, гревшейся на костре, по желобку в шайку — «вреде бы как из-под крана».

Буря и Митрич проверяли не только, чтобы все члены коллектива побывали в бане, но и обязательно сменили белье. Бывали, конечно, случаи, когда кто-нибудь выражал недоумение по поводу такого «попечительства»:

— Чего ты с баней пристал. Может, я сегодня только помоюсь, а стирать в село с обозом пошлю.

— Не умничай, — отвечал Митрич. — Не нравятся наши порядки? Проваливай, пока тропу не замело. А мы вслед письмо в село — так, мол, и так, без грязи ему не ложилось.

— Письмо… докажем… Точно вам тут с Бурей партизанский отряд, чтобы стирки назначать.

— Интересно, чем мы хуже партизанского отряда? — вмешивался в спор Буря. — В лесу живем, в одном бараке, на одних нарах спим. Сводку боевую каждый день передаем, приказы получаем.

— Ну и что?

— То самое, что твоих баранов чужим сеном кормить не будем. Давай в баню и чтобы было, как Митрич сказал, сам проверю.

— А после бани дадут чего? — уже примирительно спрашивал спорщик.

— Как и всем — чай с малиной.

— Тьфу!

— Эге! Так и без малины останешься!

Такие перепалки неизменно кончались шуткой и всегда в пользу общего дела.

Душой коллектива зимовщиков наряду с Бурей и Митричем все больше становился недавно прибывший радист и гармонист Гриша Светов. Он отслужил «действительную» на одной из недалеких пограничных застав. Был демобилизован со значком отличника и грамотой. Ехать ему нужно было куда-то в центр России, чуть ли не к курским соловьям. По дороге завернул в село, где должен был находиться его родной дядя — Митрич, которого он никогда в жизни не видел в глаза. Узнав, что Митрич работает на разведках, Гриша решил сходить, повидаться, а заодно посмотреть, как проводятся разведки и как выглядит самое золото, чтобы не краснеть потом в России. А тут еще подвернулась встреча с Тарасовым.

Светов пришел на разведку в военной форме за возчика, с колхозным обозом. Митрич сначала не признал племянника. Долго читал письмо от известной ему только по рассказам сестры, что еще до революции вышла замуж за «чужого» и уехала с ним в Россию. Решающей оказалась записка Тарасова. В ней сообщалось, что начальник заставы рекомендует молодого человека как отличного радиста, исполнительного бойца, хорошего работника и веселого парня — баяниста. Дядя и племянник нашли общий язык, а когда после обеда Гриша вынул баян и разлилась широкая сибирская песня, не выдержал Буря:

— Оставайся у нас до весны. Все равно пароходы не ходят, на конях добираться — дело не близкое, да и одежонка у тебя. С дядькой поживешь, подработаешь. Если, конечно, работать не чураешься. Наш-то радист больной совсем, смены ждет. Лечиться ему надо.

— А что с ним? — осведомился Гриша.

— Баба его извела. От нее и в тайгу подался, — рассказывал Митрич. — Не помогло. Врач говорит, язва у него теперь внутри, на кишках что ли приключилась. Но я замечаю, что, пока от нее писем не получает, так и не бедствует, а как какой дурак привезет эти конверты, так ему сразу плохо становится. Уехать хочет.

— Посмотрим… — уклончиво ответил Гриша.

На следующий день вместе с Бурей он обошел все работы, попробовал работать в шурфе, побывал на промывке, подержал в руках шлих с золотом. Деловито спрашивал о расценках, о спецодежде и, видимо, удовлетворенный ответами, остался.

Теперь в бараке нередко звучали задушевные песни. Пели их вполголоса, под аккомпанемент баяна. Даже когда прежний радист уехал, у Гриши было много свободного времени. Он перебрал все виды работ, нередко заменял больных, и не было дня, чтобы в дополнение к своему основному делу не выполнил нормы. Его грамотность и умение рисовать помогли привести в образцовый порядок журналы на каждый шурф.

В один из вечеров после бани и сытного ужина все отдыхали. Гриша перебирал клапаны баяна, кто-то напевал. Покой был нарушен стуком в дверь.

— Кто бы это?

— Входи!

— Давай открывай!

Буря быстрым движением переложил наган из кабуры в карман и встал. Замолчал баян. Все обернулись к двери.

С мороза вошел заиндевелый, тяжело дышащий человек. Прислонился к косяку. Зажмурился, постоял с минуту, потом поставил в угол карабин, на который опирался, как. на палку, сбросил заплечный мешок.

— Разрешите обогрется?

— Откуда такой! — спросил вставший навстречу Буря.

— Дальний.

— Это и без доклада видно. Из каких мест?

— Не из ваших, раз заблудился.

— А куда несло?

— На Бирюксу. В сельпо, с проверкой. Да, видно, отпроверялся, — тяжелый приступ кашля прервал его рассуждения.

— Давно сбился?

— Ден пять.

— Хватит, ребята. Допрос учинили. Пусть-обогреется человек.

— Давай, Митрич, — скомандовал Буря, — волоки гостя в баню, верно, еще не остыло. Накорми, выспится, тогда разберемся, как его проводить на дорогу и на какую. Бумаги есть?

— Найдутся, если не размокли…

— А как звать-то?

— Петров я, Иван Михайлович.

— Вроде слыхал где-то.

— Может, и слыхал. Мало ли их, Петровых. Недавно я по вашим сельпам шляюсь, как из Семипалатного прислали. С осени.

— Ладно. Иди, Иван Петров, в баню. Митрич тебя проводит. Утром потолкуем.

— Спасибо, други. — Гость, глухо кашляя, вышел за Митричем.

Буря сразу обратился к Грише:

— Эх! Не ко времени радио твое не работает. Может к утру направишь? Надо бы сообщить. Наверно, ищут Петрова этого.

— Я-то сделаю, да бензина-то нет! У нас в части такого бы не потерпели. Больно спокойный народ у вас в гражданке.

— Зря. Откуда же могли знать, что мы бензин разольем.

— Так я же сообщил.

— Вот и жди.

Пока шли разговоры, вернулся Митрич.

— А мужик, видать, и правда больной. Еле руками шевелит. Бельишко, спрашиваю, где? Говорит, уже дня два, как мешок бросил. Нету теперь ничего. Только харчей, немного и тащил.

— Прижало его!

— Не зная броду, не суйся. Думал, что тайга ему за-место тещиного дома, а ее уважать следует.

— Хватит зубоскалить, найти ему надо смениться.

Когда гость, красный и потный после бани, подсел к столу и увидел перед собой кружку, от которой пахнуло спиртом, а рядом миску дымящихся щей с большим куском мяса, у него покатились слезы.

— Ба! Да ты что, мужик!

— А я то…

— Брось, не баба!..

— Боялся, не дойду…

— Давай, рвани! Отоспишься, человеком будешь!

Гость с трудом, давясь от голода и злости на свое бессилие, уже засыпая, доедал щи.

— Вон в тот угол ложись, — распорядился Буря. — Там у нас для гостей постелено. Здесь тебе, покамест, не надо. Сам понимаешь — с дороги.

Долго не засыпали разведчики, перебирая в памяти подобные истории и с горькими и с хорошими концами. К утру кооператор начал бредить, разбросался на лежанке. Дежурный разбудил Митрича. Тот, кряхтя встал, осмотрел гостя.

— Прохватило, видать. Укрой его. Пущай лежит.

Макаров очнулся только на третьи сутки. Попросил пить. Нестерпимо болела голова, грудь была как в тисках, глаза резало от света. Забылся. Пришел в себя от вопроса;

— Ну, отошел маленько, кооператор?

Над ним склонилось доброе лицо Митрича.

— Где я?

— Ну, силен, Иван Петров! Вот, значит, как твои дела. Ну, давай, вспоминай. Может, поешь маленько?

Макаров отрицательно покачал головой. Он действительно ничего не помнил и не хотел есть. Только через два-три дня ему стало лучше; тогда выслушал рассказ о том, как его полузамерзшего и больного обогрели, вымыли, накормили и выходили. Как не отходил от больного Митрич.

— Он у нас такой, — рассказывал Гриша, — ты, товарищ Петров, не удивляйся. Этот партизан кого хочешь выходит. За ним не пропадешь. Но ты, я скажу, отличился. Ругаться больно горазд, да все про прииски и про золото. Потом жука какого-то звал, грозился. Но, видать, больше всего тебе тайга понравилась. Уж так-то крыл! Ты чего, впервой в лесу?

Макаров не отвечал.

— Каких-то воров ругал. Что-то они сперли или спереть собираются, не поняли мы. Наши обсуждать начали — сам ты из воров или раз в ревизорах ходишь, так в каждом человеке вора видишь.

Теперь Макаров вспомнил все до мельчайших подробностей.

Он вслушивался в каждое слово рассказчика. Не выдал ли себя в бреду? Или еще раз сработал «Иван Петров — кооперативный ревизор?» Все же хорошую «липу» ему сварганили в Риддере. А если они расковыряли его мешок и нашли там бумаги Макарова? Нет! Этого им не найти! Надежно запрятано.

После того как в прошлом году он промыл сотни проб и получил лишь несколько стоящих золотинок, злобе его не было предела. Уже хотел уходить, но нарвался на ночевку каких-то двух людей, ни с того ни с сего устроивших пальбу из винтовки. Когда они ушли, оказалось, что в щетке сланцев не плохое золотишко. Мыл с неделю. Правда, его чуть не обнаружил мальчишка, что залез в реку рядом с бродом. Здорово он его пугнул! Но золота хватило только на зиму. Хотел с весны идти на другой^ участок. Нет, хозяева заставили сюда же, коня купили… Им-то тепло! Пришлось за разведчиками промывать пробы из шурфов. Получалась чепуха. В припадке злобы спугнул парней-коллекторов и ввязался в эту дурацкую историю с перестрелкой, когда был смертельно ранен Жук. С большой опаской снова вернулся в район разведок. Менял ночевки, устраивал их в самых глухих местах или выезжал на дорогу и дневал в каком-нибудь охотничьем домике, а ночами направлялся на разведки. До снега это было просто. Весь скарб умещался в два вьюка; лошадь привыкла к тому, чтобы ночью работать и отдыхать днем. Когда он лишился собаки, лошадь стала его единственным собеседником.

Потом нашел заброшенную избушку в одном из ключей, куда не ходили разведчики. До снега заготовил дрова. Успел сделать три рейса на свой прошлогодний лабаз, перевезти с него остатки сохранившегося имущества. Решил, что, как только ударит первый мороз, заколет лошадь и надолго обеспечит себя пищей.

Были дни, когда Макаров часами сидел, притаившись в кустах на перевальчике, напротив барака разведчиков, стараясь понять их планы, разгадать, которые из шурфов дали лучший результат. Он уже до подробностей знал распорядок дня разведчиков и мог почти не бояться столкнуться с кем-нибудь из них.

Вспомнилась осень. В тот самый день, когда он так удачно взорвал «физкультурный брод» и решил ночью поджечь или взорвать барак, неожиданно увидел со своего наблюдательного пункта четырех верховых, и первым ехал… Тарасов! Тот самый, которого он убил ночью на узкой улице Риддера… Мучительно знакомой была и фигура второго всадника.

Не думая, подполз к краю обрыва, под которым проходила тропа. Под огромный камень, еле державшийся на склоне, подложил динамитный патрон. Оборвал лишний кусок фитиля и зажег. Слышал взрыв, видел начало обвала. Но только, отдышавшись в своем логове, понял, какую совершил глупость. Израсходовал последний патрон на бессмысленное дело. Даже если их засыпало, ничего, кроме дополнительного разоблачения, это не принесет. Зато теперь труднее нанести удар по всему стану разведки. Главное, это уже не первая глупость! Потерял же он целую неделю в прошлый сезон, когда скрывался около своего лабаза после того, как промазал в этого трусливого юнца во время бури. Правда, спугнул, попал в лошадь.

Если бы удалось прогнать разведчиков до холодов, можно бы поработать у берега реки, как в прошлом году! Золото мыл всего неделю, а всю зиму жил в свое удовольствие. Летом успел урывками, по два-три часа помыть там и в борту другого ключика, который разведка прозевала. Золото было надежно зашито в поясе, да так, что ни один гепеушник не найдет, если и посадят Но его было немного. Хотя не меньше, чем в, прошлом году С таким золотом уходить за рубеж плохо Надо бы еще и еще!

Снова часами высиживал на наблюдательном пункте, перенеся его ближе к бараку. Отсюда иногда были даже слышны разговоры. Сомнений не было. Разведчики остаютсяна зимовку, а тот, что ехал вторым, был Тимкой! Двое воскресших из мертвых! Это уж слишком. Снова начались приступы страха. Был момент, когда окончательно решил— помыть с недельку на своем ключе и уходить А тут эти самые мальчишки! А как гнался за ним Тимка!. И все же вернулся… золото и приказ! Немного спокойнее стало, когда уехал Тимка, потом Тарасов.

Наступила зима. В день, когда собирался разделаться с лошадью, ее не оказалось. Видимо, ушла в поисках корма. С каждым днем становилось тяжелее. Топить печку можно было глубокой ночью либо в сильный туман, чтобы маскировать дым. Он знал, какой участок богаче. Помогла понять промывка, устроенная перед отъездом Тарасова. Когда рабочие зажигали пожеги и уходили, спускался в шурфы, задыхаясь от дыма, заваливал горящие дрова и выковыривал сколько мог глубже небольшое количество талой породы. Отбрасывал крупные гальки и тащил в свою избушку мешок мелочи для промывки. Это было очень опасно. В любую минуту можно было кого-то встретить или просто задохнуться в дыму. А за этот риск в редкий день ему удавалось добыть пять-шесть граммов желтого металла. Гораздо чаще куда меньше.

Макаров понимал, что одному не справиться с добычей даже самого богатого золота. А тут еще мешали разведчики, не было продовольствия лошади и даже собаки! Это вызывало бешенство. Все чаще заваливал шурфы, тушил пожеги. Искал, чем еще напакостить людям.

В одну из таких ночей подошел вплотную к бараку, поближе к окну, чтобы послушать разговоры и посмотреть — нельзя ли чем-либо поживиться. Лежал на куче бревен, почти у самой стены дома, прижавшись к ним так, что его нельзя было заметить, даже подойдя вплотную. И надо же было! Неудачно повернувшись, столкнул бревно Покатившись, оно зацепило какую-то железную бочку. За ним еще одно бревно… Остановилось только у мачты радиопередатчика.

Макарова как ветром снесло в сторону. Выскочили люди. Кого-то ругали за неаккуратность и за то, что теперь долго не будет работать радио. Пролежав более получаса за кустами, дождавшись тишины, дрожащий от страха, направился «домой» и в устье своего ключа провалился в полынью.

Простуда оказалась настолько сильной, что день за днем он лежал, оттаивая у раскаленной печки ночью и замерзая днем. Терял силы и со все большим трудом, готовил себе кашу-размазню из остатков крупы. Наконец решился идти к разведчикам. Если ложь удастся, то он сможет, отогревшись, искать удачи в другом месте. Обещали же бывшие хозяева приисков хороший заработок непокойную переброску за рубеж, конечно, не бесплатно… А если нет?.. Тогда тюрьма… Но хоть не придется больше мерзнуть и голодать.

Опираясь на карабин, еле передвигая распухшие ноги, выбрался на тропу и, не маскируясь, пошел к бараку. Мело. Эго было одной из причин, что наутро не обнаружили его следов и не разоблачили.

В сказку о кооператоре поверили. Хотя могло быть иначе, ведь Буря еще в «старое доброе время» при хозяевах как-то работал промывальщиком у техника Макарова. Подозрительный был тип этот Буря. Все рабочих мутил… Не вспомнил или не узнал… Только радист больно дотошно про все расспрашивает. Точно в душу лезет, да молодой еще! Остальные не в счет.

Надо было как можно дольше прикидываться больным. Присматриваться. Подобрать запас и снасть для лыжного похода. Окрепнуть, а там выбрать момент, отблагодарить их, чтобы вспоминали, и скрыться…

— Один я, — все чаще думал Макаров, — а их вон сколько. Этих сожги, другие придут. К тому же дружные, гады. А что один? Вот если бы хоть концессия вернулась. Обещали ведь. А они теперь радуются… Хозяева! Ишь, золото раскопали. А чье оно? Мое это золото! Я его первый вызнал. Довольны. Точно сами от этой находки богатыми станут… Ничего… Сочтемся.

Он артистически разыгрывал тяжело больного человека. Лишь однажды вышел из себя.

Под изумленные возгласы окружающих Митрич ввел в барак лошадь, покрытую сосульками.

— Пожалуйте вам. Еще одна заблудшая душа!

— Откуда ты этого одра выкопал?

— Вышел к реке льду нарубить. А он, сердечный, по дороге бредет, еле ногами перебирает. Где стог был, маленько сено торчало, копытить начал. А самого ветром валит. Вот я и пригласил в гости.

Лошадь умными, плачущими глазами смотрела на свет, на окруживших людей, потянулась к протянутому куску хлеба, качнулась и повалилась на пол. Под длинной «зимней» шерстью торчали кости, чуть прикрытые кожей.

— И этот гость доходит. Ну, везет тебе, Митрич!

— Добить ее надо. Все равно сдохнет, — не выдержал Макаров, узнав свою сбежавшую «беду и выручку».

— Добить, мил человек, говоришь… Это тебя тоже можно было в два счета. Только выгнать. А ты попробуй спаси!

— Как же ты ее спасешь?

— Как-никак, а попробуем.

— Верно, Митрич.

— Тащите, ребята, вожжи либо веревки. Стоять ей подсобим.

Веревки подвели под круп лошади. Концами привязали к перекладине под потолком, сделали из мешка подушку под брюхо, чтобы не резали. Принесли в ведре теплой воды, накрошили хлеба. Лошадь жадно выпила пойло.

— Раз так, жить будет!

Несколько дней лошадь стояла на «помочах». Ее состояние волновало всех жителей барака, кроме Макарова. Каждый старался дать ей хоть кусочек хлеба. Оказалось, что изголодавшееся животное не хуже любого поросенка с аппетитом доедает остатки пищи и пьет ополоски с жирной посуды. Когда она немного окрепла, ей устроили шалаш на дворе около стены барака.

Макаров начал выходить на улицу. Он уже выполнил большую часть своего плана. За бревнами лежал мешок, набитый сухарями и другой снедью. Не раз пробовал совершать прогулки на лыжах, чтобы убедиться в своих силах. Разведчикам говорил, что дождется обоза и уедет в город, чтобы там подлечиться и найти другую работу, без походов в тайгу.

Однажды, возвращаясь с подобной прогулки, он услышал, как заржала лошадь, потом другая. Затем застучал моторчик радиостанции. Решил, что приехал обоз, привезли бензин и в эфир летит запрос о «кооператоре Иване Петрове». А если сейчас же поступит ответ?!

Со всеми предосторожностями подобрался к своему мешку. Быстрыми ударами топора перерубил лыжи, оставленные у стены. Это хоть немного сократит опасность немедленной погони. Что еще? Поджечь барак?.. Нечем! Быстро пересек речку и оказался прямо напротив движка, который второпях не закрыли дощатой защитой, прикрытием от дождей и снега. Прицелился… хотел выстрелить, но одумался и скрылся в лесу.

К исходу четвертых суток одинокий лыжник вышел к берегу Иртыша, поблизости от домика бакенщика. Лыжник подошел к нему, постучался, а через несколько минут отправился дальше, вдоль берега, вниз по реке.

Отсутствие «кооператора» заметили только вечером, за ужином. Вспомнили, что он собирался дойти до ближайшей заимки, узнать, не ждут ли там какого-нибудь транспорта? Может быть, заночевал, так как не надеялся на свои силы для возвращения. Но его не было и к обеду следующего дня. Решили послать человека на заимку. Вот тогда обнаружили изрубленные лыжи. Все стало ясно.

Взяв лыжи у обозников, группа рабочих во главе с Гришей бросилась по следу. Но в ночь шел снег, след замело. Пришлось возвращаться ни с чем.

Хотя трудно было поверить, что «гость» остался поблизости, из предосторожности снова были выставлены ночные патрули.

Разведчики перебирали в памяти все детали пребывания у них «кооператора». Вспомнилась история Митрина, испуганные практиканты, погоня и другие «чудеса». Кто; то заметил, что с момента появления больного «чудеса» прекратились. Перестали осыпаться шурфы, тухнуть пожеги.

Радио принесло сообщение, подтвердившее, что никакого ревизора Петрова никогда на Бирюксу не посылалось и по спискам не числилось. Особенно нервничал Гриша.

Пограничник, называется! Нарушителей задерживал, а здесь из собственных рук бандита кормил и выпустил.

Следующий радиограммой отдел ГПУ требовал срочной направить в распоряжение оперативной группы надежного человека, хорошо знающего район и могущего опознать преступника. Выбор пал на Чернова. Вместе с ним вызвался ехать Гриша. Это было возможно, так как для предполагавшегося ремонта радиопередатчика с обозом прибыл радист, который согласился остаться пока, на замену, до возвращения.

Одеться «по форме» для Гриши было делом минуты. Легонькие санки быстро скрылись за поворотом.

Как потом рассказывал Чернов, их встретили в устье Черновой и направили в разные группы. Только через месяц на разведках была получена радиограмма, в которой сообщалось, что Гриша больше не вернется «в связи с болезнью и переводом на другую работу», был указан адрес, по которому следовало выслать баян.

Чернов вернулся почти ни с чем. Прочесали весь район. Обнаружили избушку, в которой долгое время скрывался «кооператор». Нашли место его ночевки в момент бегства и примерно определили пункт выхода к Иртышу. Но зимовавший рядом бакенщик категорически отрицал появление здесь лыжника. Он упорно утверждал, что знает каждый след в округе и никого не видел.