В стране золотой

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Трудно придумать что-либо более противное, чем неожиданное ощущение сырости во время сна.

Человек просыпается сразу. В последние секунды сна капли воды, подобравшейся к телу, вызвали кошмарные видения: гнался какой-то фантастический зверь… Бесконечные препятствия, и вот, запутавшись в корнях бурелома, он падает. Страшная лапа опускается на обессилевшее тело… Или холодная ядовитая змея пробирается все ближе и выбирает место, где ей удобнее вонзить жало.

Есть люди, у которых холодная примочка ощущается как ожог, а капля стекающей воды как поток крови из раны, остановить который уже нельзя.

В общем, так или иначе, но человек вскочит, сбросит с себя покров согревшейся одежды, а иной раз нечаянно разломает тщательно приготовленный с вечера шалаш и окажется один на один с пронизывающим холодом ночи.

Хорошо еще, если есть дежурный, подбрасывающий д^о-ва в костер. Тогда, освободившись от сонного кошмара, человек постепенно согреется, поправит свою импровизированную лежанку и снова заснет.

А если один?!

…Под вечер путник долго не мог выбрать удобное место для ночевки. Наконец нашел густой ельник, росший на склоне долины. Снега здесь было немного. А почти рядом стояли и лежали черные стволы горелого леса. Такой сухостой дает мало дыма и легко разгорается даже под проливным дождем, когда разжечь костер не так просто.

Выбрав прогалинку между плотными ветвистыми елочками, он наклонил их друг к другу, скрепил вершинками. Получилось нечто вроде шалаша. Ловкими ударами топора дополнил «основу» еще несколькими елками. Плотная стена заслонила прогалинку от долины. На этот раз, пожалуй; можно было разжечь костер. Лучше это сделать, пока ещё светло — огонь не так заметен со стороны, а ему не хотелось попадаться на глаза кому-бы то ни было.

Опытный таежник для такого костра принесет пару длинных слег и замшелые сухие ветки, сохранившиеся где-нибудь под буреломом. Сложит поленья крест-накрест, а под пересечение подложит растопку их сухих веток. Если идет дождь или мокрый снег, над растопкой устроит нечто вроде крыши; острым топором или ножом нарежет от самого сухого полена тонкие, завивающиеся, почти просвечивающиеся стружки; а потом ловко, одной спичкой зажжет их — и костер будет гореть!

Именно так и делал одинокий путник. Впервые за несколько дней решил согреть воды. Мыть котелок было лень. Чай получился с привкусом сала, но это не уменьшило удовольствия.

После ужина разбросал головешки по снегу, чтобы не бросались в глаза и не загорелись снова, а прямо на костровище положил пук веток. Если костер успел погореть часа два, то на такой постели можно считать себя обеспеченным теплом до самого утра.

Пододвинув поближе самодельные санки со скарбом — две укороченные лыжи, сбитые между собой тоненькими планками, — бросил на груду веток старенькую горняцкую брезентовую куртку, укрылся с головой и моментально заснул…

Старые, но еще чуть светящиеся большие карманные часы «Павел Буре» показывали четыре, когда он проснулся. Оглянулся вокруг. Луна плотно закрыта серым месивом туч. Идти нельзя. Темно.

Невольно подумалось: хорошо при луне зимой! Любая неровность, бугорок на снегу, след или выбоина, слабо заметные днем, под косыми лучами становятся как бы выпуклыми. А это ограждает от многих неприятностей.

Но луны нет. Темнота начинается у самых глаз. Нельзя увидеть даже то, что находится на расстоянии вытянутой руки.

— Что ж, подождем. Когда рассветет, тогда и двинем дальше, — сказал про себя путник.

Ощупью достал из мешка кусок подкопченного мяса, откусил, пососал, как конфету. Глаза, беспомощные в темноте, снова начинали смыкаться. Наступила дремота. Голова, падая на грудь, вызывала нудную боль шеи. Пробовал положить голову на руки, упертые в колени. Но уснуть не смог. Только нарастала злобная зависть к тем, кто сейчас пригрелся на мягкой постели, и тем, кто просто под крышей, пусть на голом полу или на дощатых нарах, но может вытянуться и, положив шапку с завернутым в нее кулаком под голову, спать, спать, забывая о холоде.

Теперь он явственно ощутил мокрое пятно где-то чуть выше колена правой ноги. Конечно, именно оно и разбудило.

— Собачье счастье! — выругался путник. — И почему именно правой, она и так больная!

По мере наступления рассвета туман становился плотнее. Казалось, что его можно взять в руки и отбросить, как полог, каким в жаркое лето на ночь закрываются от комаров и мошкары. Путник не выдержал. Вытащил нож, наколол щепу из случайно уцелевшего с вечера сухого полена. Отблески света от загоревшейся щепы отодвинули мглу. Теперь можно было набрать еще несколько головешек и сухих веток.

От костра разлилось приятное тепло; он прилег около огня, а через несколько минут заснул. Правда, время от времени надо было поворачиваться, но это происходило по привычке, автоматически, не прерывая чуткого сна.

Когда человек снова проснулся, первое, что он увидел, были пристально смотревшие на него глаза. Страх сковал все тело. Это было похоже на мгновенный паралич. Он не мог пошевелиться, вымолвить слово. Но уже в следующую секунду пришел в себя и радостно вскрикнул:

— Жук!

Пес вскочил, завилял хвостом и тотчас же распластался на снегу.

— Откуда ты?

Собака не откликнулась на вопрос. Она была приучена не лаять. За самовольную подачу голоса ее наказывали. Но, собственно, ответ и не был нужен. Обнаружив исчезновение хозяина, преданный пес сорвался с привязи, хотя для этого пришлось перегрызть веревку, конец которой болтался и сейчас у него на шее.

— Ну, молодец! Вдвоем-то будет веселее.

Не услышав гнева или осуждения в голосе, Жук преобразился. Вскочил и, как шустрый щенок, гоняющийся за собственным хвостом, прыжками обежал ночевку, потом вдруг замер, готовый к исполнению приказаний…

Завтрак был несложным и коротким. Путник встал, проверил, хорошо ли ликвидированы следы только что проведенной ночевки. Набросил на плечо лямку санок, затем старенькую двустволку; взял в руку длинный в два пальца толщиной посох — пешню с острым наконечником и багром на другом конце. Двинулся в путь.

Без тропы, напрямик, шли двое: высокий, худощавый, чуть сутулившийся немолодой человек и большой, в меру лохматый, седовато-желтый поджарый пес.

Они старались обходить и проталины и сугробы. Трудные и опасные места: встанешь в середину снежного холма — провалишься; пойдешь по проталине — ноги разъедутся в грязи; застрянут санки, а то попадешь между кочками — и по колено в воде.

Человек явно торопился. На санках были привязаны лопата, горняцкая кайлушка и большой ковш для промывки проб на золото. В те времена в тайге нередко можно было встретить таких одиночек — «вольностарателей» — людей, что на свой страх и риск вели поиски и добычу золота, а потом сдавали его на ближайший пункт «золотоскупки» в обмен на продукты, одежду, инструмент. Очень часто старатель не доходил до поселений, в которых были магазины золотоскупки, и попадал в лапы предприимчивого обдиралы-спекулянта, оставлял у него нечеловеческим трудом добытое золото, а затем снова уходил в тайгу.

Больше всего вольностарателей было в районах восточнее Читы, особенно в бассейнах рек Лены и Алдана. До сегодняшних дней на одном из трактов Алданского района сохранилась избушка с игривым названием «Дунькин пуп». Старожилы рассказывают, что это зимовье было самым дальним от жилых мест и первым пунктом, куда попадал старатель, уставший от безлюдья. Здесь он мог получить авансом сколько угодно спирта, некоторое количество продуктов и другого старательного «припаса». Платилось за все по баснословным ценам, конечно, только золотом. Плохо приходилось тому, кто посмел бы нарушить условия или не отдал бы в срок полученного кредита.

Нечто в этом духе существовало и на Алтае. Стремясь избавиться от обдирал-кредиторов, старатели все больше начинали собираться в артели, получать государственный, а не «дунькин» кредит под договора на разработку определенных золотоносных участков. Но индивидуалисты все же еще не перевелись. И одинокая фигура нашего путника едва ли могла вызвать какие-либо сомнения у любого встреченного им человека.

Каждый такой старатель бережно охранял свои секреты, найденные им «добрые» места. Ведь бывало и так: долгое лето до осени не находилось ни одного стоящего места, а в последние дни, когда нет ни сил, ни продуктов, ни времени, — «подфартит». Приходится замаскировывать находку и уходить в расчете вернуться сюда с первыми признаками весны. Чем богаче казалась находка, тем больше предпринималось предосторожностей. Особенно, если по каким-либо причинам мог быть пропущен сезон.

Этим, наверное, и объяснялось поведение одинокого худощавого человека, опасливо продвигавшегося со своей собакой по тайге. Он шел в обход поселков и приисков, сторонился людных дорог, даже тропок или свежего человеческого следа. Тщательно маскировал места привалов и ночевок. Поблизости от жилья не разводил костров, старался не стрелять.

Пес сам обеспечивал себя пропитанием. Но это не мешало ему, кроме того, ждать подачки от хозяина, вероятно, расценивая ее как плату за отличную службу. Действительно, теперь хозяин мог совершенно спокойно спать, зная, что лайка в случае нужды вовремя предупредит его, лизнув языком, стащив лапой или зубами покрывало с головы, не издав при этом не единого лишнего звука; молча, прыжком бросится на незваного гостя и будет держать его мертвой хваткой, пока не получит приказания отпустить.

С каждым днем человеку приходилось все труднее. Стрелять дичь или зверя он боялся, чтобы не поднять шума; ставить капканы было некогда — жди, когда еще в них попадет добыча!

Насколько торопился путник, можно было судить и по тому, что, обнаружив в чужом капкане зайца, он не раз вытаскивал его и часто забывал снова зарядить капкан. Хотя это обязательно по правилам обычной таежной вежливости. Так же, как обязательно заготовить дрова, нащепать растопку и положить спички на притолку печи перед уходом из охотничьей избушки, в которой ты ночевал. Таков неписаный гуманный закон леса. И любое наказание за его нарушение считалось справедливым.

Действительно, представьте себе человека, который из последних сил добирается до избушки. Он голоден, падает от усталости, а может быть, даже болен. Если только переползет через порог и чиркнет спичкой, — спасительное тепло вернет его к жизни. А если ничего нет? Если кто-то не выполнил свой долг?

Как бы ни был приспособлен человек ко всем превратностям таежной жизни, наступает час, когда он больше не сможет обойтись без хлеба и горячей пищи. Выход — подойти к любому жилью и попытаться купить необходимое. Ну, а если боишься выдать себя, — вдруг догадаются и, неровен час, еще увяжется кто-нибудь по следу? Тогда остается одно — красть. Красть, рискуя быть пойманным, или, того хуже, красть, никогда не зная заранее, будет ли оправдан риск.

К усталости прибавлялась злость. Она мучила, но она же подхлестывала, и путник упорно уходил от населенных мест, все дальше двигаясь в девственную горную тайгу, где лишь изредка попадались отдельные заимки, пасеки да охотничьи избушки.

День, когда он впервые двинулся в очередной поход вместе с Жуком, выдался трудный. Уже в первый час пути был сломан посох-багор. Пришлось вырубать палку, снимать со старой и насаживать на новую наконечники, а на морозе это долго не удавалось.

Самое скверное произошло под вечер. Перед закатом солнца он подошел к реке. На противоположном ее берегу виднелись пятна горелого сухостоя. Значит, именно тут и можно будет устроиться на ночевку… Жук, поняв намерение хозяина, помчался вперед. Он перебежал реку по льду и скрылся в опушке леса. Поведение собаки успокоило путника — ничего подозрительного нет!

Лед был покрыт тонким слоем свежего снега. Человек смело пошел за собакой и почти на середине реки провалился сразу обеими ногами. Он едва успел перебросить поперек образовавшейся полыньи свой посох и, уже погрузившись по грудь в ледяную воду, сорвал с плеча ружье. Осторожно уперев двустволку в край полыньи, начал вытягиваться из месива тонких кристаллов льда, в течение всей зимы растущих- перпендикулярно к поверхности воды. Теперь, перед весной, кристаллы не были спаяны между собой, разламывались и застревали в складах одежды.

Когда наконец удалось выкарабкаться, он почувствовал, что лямка от санок еще переброшена через плечо, но сами санки в полынье — подо льдом и все сильнее тянут за собой. Надо было мгновенно решить, что делать. Бросить немудреный скарб или попробовать спасти его.

С каждой секундой мокрая одежда-покрывалась льдом. Конечно, проще всего сбросить лямку и бежать к сухостою, Зажечь костер, пока еще работают замерзающие пальцы, согреться, а там будет видно. Но страх потерять все, что имел, заставил взять себя в руки.

Встав на колени, он начал подтягивать санки к кромке льда. Но они упирались. Приходилось снова опускать вниз и выбирать такое место, где бы течение помогло приподнять груз над водой.

В решающую минуту свело больную ногу. Боль заставила вскочить. При этом оперся на лед и тут же ощутил еще одну боль — под рукой оказался наконечник посоха. Узкая полоска кожи с ладони осталась на холодном металле. Вынужденный прыжок решил задачу — санки врезались в рыхлый лед.

Теперь можно было помочь им багром.

— Жук! Жук!

Пес подскочил к хозяину.

— Сидеть!

Набросил на него через плечо, как запрягают собак в упряжку, один из концов лямки. Второй намотал выше локтя на раненую руку. Захватил санки багром.

— Вперед!

Собака рванулась и при этом чуть не испортила все дело, так как, стремясь освободиться от привязи, бросилась в другую сторону, но рывок оказался достаточным— санки скрипнули и покатились по льду.

Желание обсушиться и согреться оказалось сильнее осторожности. Огромный костер заполыхал на островке, а он, превозмогая боль в раненой руке, продолжал подбрасывать сухие стволы из бурелома. Костер был разложен ниже горки из валунов и стволов деревьев, нагроможденных здесь паводком или ледоходом. Естественная стенка ослабляла ветер, тянувшийся по реке, кроме того, на ней было удобно развесить на просушку промокший скарб.

Часть одежды, завернутая в плотную кошму, оказалась сухой. Переоделся. Закрыл спину солдатским одеялом и, присев поближе к огню, начал тщательно просушивать подмоченные бумаги.

— То-то, Жук! Хорошо, что хоть спички были добро завернуты и огниво мы с тобой не потеряли. Правда, сейчас от него толку немного: повысекай искру на таком холоде! Конечно, была бы зажигалка, как у тех — бензиновая с камушком… А где нам с тобой бензин и камешки брать? Коробейники не принесут…

Пес не понимал тирады, но был доволен тем, что на этот раз ему разрешили улечься так близко к хозяйскому боку.

Нестерпимо ныла рука. Кровь уже не текла. Смазал салом, но легче не стало.

— Человек без правой руки — полчеловека, — вслух размышлял путник. — На тебя, пес, теперь двойная надежда.

Жук, поняв, что речь обращена к нему, придвинулся еще ближе и солидно, без излишней торопливости, присущей дворовым и другим несерьезным его собратьям, вилял хвостом.

— Да… Мотай себе на хвост. Хотя мы с тобой вдвоем, а все же вроде в одиночку. Видно, прошла молодость, трудно в одиночку… Что, есть хочешь? Тут у нас с тобой сегодня просчет. Подождать, придется до ближайшего ресторана. Кашу мы еще сварить можем. А вот утром что есть будем, не знаешь?

Он снова принялся за просушку бумаг. Осторожно разлепил какие-то планы и записи, сделанные на небольших листах. Особенно долго задержался народном из них.

— Ишь, ведь. Почти догадались… Но теперь они без своего Мишки недалеко уйдут… Наша будешь, Черненькая!

Потом перебирал справки, удостоверения.

— А вот, взгляни, Жук, какими мы будем, когда наше время придет!

С фотографии смотрел подвыпивший молодой человек в заломленной на ухо горной форменной «офицерской» фуражке.

— Нет, ты послушай, брат, как сказано! «Их благородие горный техник Кузьма Мефодьевич Макаров согласно императорским горным законоположениям имеют право…» Понял, это я, значит, право имею! А они что? Мразь! Какие у них права? Правда, пока их верх… Да где им до Макаровых! Ишь ты — Мишки, Ваньки, Петьки — шавкины дети… Ничего. Будет и на нашей улице праздник! Сам судить буду!

Внезапно, толкнув Жука, встал. Смущенная собака отползла в сторону, не понимая причины резкого изменения настроения хозяина. А Макаров начал лихорадочно собирать свое имущество. Натянул на себя подсохший ватник, сменил портянки. Снова связал все на санках. Теперь они стали легче — в полынье остались лопата и кайло.

Костер догорал. Идти за дровами не было сил. Усталость пересилила боль. Начал дремать. Но вдруг пришел страх. Одно за другим возникало в мыслях пережитое: падает Тарасов… Некогда проверить, до конца ли доведено дело. А вдруг заподозрили?.. Или вместо убитого уже есть кто-нибудь новый, или Коровин возьмется?! Он, Макаров, идет самым коротким путем — через тайгу. Но у них пароходы, машины, лошади… Чей путь короче? Или, может быть, где-нибудь совсем близко опять эти «гепеушники»? Он с ними уже встречался. Правда, тогда пронесло. Поверили. А теперь?

— Черт меня не брал! — зло выругался путник. — Зачем я нарушил капканы, след показал!

Снова и снова обдумывал во всех деталях свой план. Во что бы то ни стало пробраться на заветный участок раньше геологов или старателей. Опасность представляла пока только партия Тарасова. Но из-за гибели начальника она, конечно, задержится. Нужно использовать задержку. Добыть побольше золота… Золота! И суметь пронести через кордон. Уйти из этой страны, бывшей родины… Пока золота хватит, — жить. А там можно будет возвратиться ненадолго — повторить. Ну, а если придет поисковая партия? Лучше всего уложить их всех сразу. Взрывом одного патрона динамита. Чтобы и сообщить некому было! А как не удастся? Тогда залечь в тайге, поблизости, следить за каждым их шагом. Осенью поисковики уйдут, а разведчики появятся не раньше, чем в начале следующего сезона. Этим перерывом надо воспользоваться, чтобы вырвать самый богатый участок.

Все как будто складывалось хорошо, но тревога не проходила, заставляла еще тщательнее маскировать остатки костра, вздрагивать и опасливо оборачиваться при любом шорохе, даже тогда, когда Жук был совершенно спокоен.

Пасмурное предвесеннее утро начиналось заморозком и плотным туманом. Проталины затянуло тонким ледком. Они выдавали себя только более темной окраской льда да полосками свежей шуги у нижнего края таких участков.

— Ну, Жук! Вот по туману мы от них и отцепимся, если кто за нами тянется! Давай вперед, пес!

Осторожно ощупывая каждый шаг, стараясь не нарушить утренней тишины, человек и собака углубились в лес. Первые лучи солнца застали их на полпути к водоразделу. Никаких посторонних следов или звуков не было. Страх постепенно ослабевал, и его место все больше занимала бессильная злоба.

Самое противное заключалось в потере инструмента и «аварийного» запаса продуктов. Взять все это пока было негде.

Перед закатом Макаров долго стоял на водоразделе, среди низкорослых сосен и кустов кедровника. Чуть ниже по склону кедры становились крупнее. Потом шла полоса лиственично-соснового леса с примесью ели. Еще ниже, на спуске к блестящим под лучами заходящего солнца горным потокам, зеленые тона хвои сменялись пятнистыми, буро-зелеными тонами смешанного леса, покрывавшего. крутые склоны алтайских хребтов.

Перед Макаровым открылась горная даль, перерезанная сложной сеткой, сплетенной из речных долин.

— Теперь недалеко, Жук! Вон, за те хребты цепляться будем. Там наше дело хоронится.

Пес понимающе махнул хвостом. Спокойный и даже ласковый тон хозяина вызывал в нем желание потянуться и зевнуть.

— Зеваешь? Весна значит!? В это время и корова и муха зевают. Ну, пошли, ночевать будем. А то солнце сядет скоро и костра не разведешь.

В снеговом покрове появлялось все больше темных пятен. Утром нога твердо ступала на застывший за ночь наст, а к полудню она проваливалась в рыхлую, мокрую массу. Особенно предательскими сугробы становились под вечер, когда в них и под ними скапливалась вода. Пожалуй, надежными оставались только кромки скоплений снега; смешанный с крупинками льда, он был плотнее, кроме того, за день стаивал и навсегда прятал след.

Со склонов гор вода пробиралась в долины. Она еще не могла прорвать ледяного покрова, но к полыньям прибавляла все новые пропарины. Вода разливалась поверх льда и если не находила трещины, пользуясь которой могла скатиться под лед, то создавала целые озера.

Переходить горные реки весной можно только в заполненных «верховодкой» участках. Сухой же лед опасен, так как в нем могут оказаться трещины, при этом совсем не обязательно, чтобы они были зияющими. Напротив, сеть тонких пересекающихся мелких трещин куда опаснее: незаметная сверху, она превращает плотный лед в рыхлую дресву; наступил, провалился и поминай как звали.

Выбрав заполненную снегом лощину, Макаров срубил несколько плотных еловых веток, сел на них и, пользуясь посохом как тормозом, начал быстро спускаться вниз. Через сотню метров «ковер» въехал в кустарник. Пришлось выбираться, выпутываясь из веток шиповника и ежевики. Жук спускался в стороне и теперь внимательно следил за происходящим, чуть склонив набок голову, точно подсмеиваясь над хозяином.

Совсем близко раздался выстрел.

— Нарезное… Сволочь… — процедил Макаров.

Стреляли где-то ниже по течению распадка.

— Ко мне! — прошептал Макаров.

В следующую минуту человек и собака, запыхавшись, добрались до густой поросли молодых елок. Макаров снял с плеча ружье. С сухим щелчком закрылся затвор. Вогнал в стволы надрезанные на концах «жиганы». Такими пулями обычно пользовались для охоты на кабана или медведя. «Жиган» впивался в тело зверя, создавая при этом большую рваную рану. Но он действует на относительно небольшом расстоянии.

— Хотел же карабин взять… Малопульку и то лучше, чем этот огнемет… Все маскировка проклятая. Но ничего, даром не дамся! Прикурят они у меня!.. Однако место выбрали — уйти некуда.

Действительно, он оказался в огромном естественном капкане. Сзади долина замыкалась лишенным растительности полуцирком с небольшими углублениями. Еще в недавнем прошлом в этих углублениях накапливался снег, создавая начало горного ледника. Это подтверждала и форма склонов нижней части долины. Пологие водоразделы круто переходили в прямой склон, примерно на половине они резко изгибались, становились как бы бортами большого вогнутого корыта с каменистыми стенками, на дне которого теперь был лес. Такие долины создаются только ледником. Масса льда, медленно сползая по долине, вмораживает в себя камни, оторвавшиеся на склонах или со дна. Эти камни в свою очередь срываются с места, шлифуют и истирают окружающие скалы. В конце концов выпахивается корытообразная долина.

С обеих сторон ельник зажимали крутые стенки «корыта», а вниз по течению, вероятно, находился враг. Лес там рос пятнами и хорошо просматривался; пока ничего подозрительного не было заметно. Выстрелов не повторялось.

Жук довольно долго смотрел вниз, в долину, но постепенно успокоился. Шерсть, стоявшая дыбом у холки, опустилась. Пес сел, потом лег, положив голову на лапы. Время от времени он приподнимал ее, глядел на хозяина, потом по направлению его взгляда. Наконец начал дремать.

Спокойствие собаки передалось Макарову. Он опустил ружье. Был даже момент, когда подумал, что ослышался — принял звук лопнувшего под напором вешних вод ледяного бугра на реке или треск обломившегося дерева за ружейный выстрел. Но тут же отбросил эту мысль.

— Чепуха! Что, я таежного щелчка от выстрелов не отличу? — говорил он сам себе. — Не в том вопрос. Подкарауливают, наверное, меня теперь, как зверя. Знают, что уйти некуда. Сзади все голо.

Солнце село. Начинало сереть. А сумерки вызывали самые противные мысли.

— Вылези зря, собьют, как куропатку на току. Ничего… Только бы ночка потемнее!.. Уйдем… Нам лишь бы через хребтину переползти…

В следующий час к обычным шорохам слабо залесенной долины не прибавлялось ни единого звука. Но человек и собака продолжали сидеть, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Появился туман, в его плотной массе таяли очертания окружающих предметов.

Где-то совсем рядом прошлепал задними лапами заяц. Жук напружинился, готовый к рывку.

— Еще не хватало! Сидеть!

Понемногу исчезли в сумерках границы водоразделов с небесным сводом. Теперь склоны долины вставали сплошными стенками, смыкавшимися где-то в зените. Надвигалась ночь. Начал давать себя чувствовать холод — особенный, предвесенний, промозглый. Мелкая дрожь уже не раз пронизывала собаку, а теперь охватила и хозяина.

— А! Ладно… Дальше, может, хуже будет… Попробуем.

Сбросил с себя зипун и старательно приторочил его к санкам. Теперь он оставался только в ватнике, серый цвет которого сливался с вечерней окраской окружающих предметов.

— Так-то полегче. А это все имущество вместе с санками при необходимости им под ноги пустим, как волчьей стае. Пусть думают, что заряд… Пошли, Жук!

Макаров, крадучись, двинулся от елочки к елочке в сторону правого склона. Здесь лес поднимался почти до вершины одной из лощин. После каждого шага человек и собака застывали, напряженно вслушивались и вглядывались в серую мглу. Пришлось пройти несколько десятков метров вниз по долине, чтобы добраться до этой лощины. Там и склон был несколько сглажен осыпями и оползнем. Какими длинными показались эти метры!

Любой водный поток, большой или маленький, у своего устья создает нагромождение ила, песка, гальки и валунов. Иногда такое нагромождение состоит из остроугольных обломков, чаще из округлых или плоских, как говорят, «окатанных», отшлифованных галек. Если внимательно присмотреться к горному ручью, то можно заметить, что он состоит из бесконечного числа водопадиков. Как только воды в ручье становится больше, например после дождя или в период таяния снегов, они оживают. Вода ударяет камни друг о друга, сбивает острые углы, а когда камень попадает под водопадик, то сглаживание идет быстрее: он начинает вращаться, пока не превратится в хорошо отполированную гальку, которая начинает скользить вниз по руслу потока. Такие нагромождения принято называть «конусами выноса». У небольших потоков конусы выноса обычно лишены растительности. Она не успевает вырасти, как очередной паводок сметает все на своем пути.

Подойдя к конусу выноса, отделявшему днище долины от залесенной лощины, Макаров долго стоял. Наконец решился. Привязал к лямке от санок длинную веревку и вытолкнул их вперед насколько хватило сил. В несколько прыжков преодолел оголенный участок пути. Прижался к кустам. Подождал и начал потихоньку подтягивать к себе санки.

Игра с санками заинтересовала Жука. Пес скатился вниз к медленно двигавшемуся грузу, намереваясь схватить его зубами. Такая резвость, несомненно, объяснялась тем, что он долгие часы просидел, почти не двигаясь, рядом с хозяином в засаде.

— Назад, гадина!

Это было худшее из всего, что можно было сделать. Пытаясь остановиться на крутом склоне, Жук задел за веревку, запутался в ней, рванул… санки покатились вниз. Поняв свою провинность, пес отскочил в сторону и распластался на снегу в ожидании жестокого наказания.

Макаров сначала оцепенел от неожиданности и злости. Но потом выпрямился и спокойно пошел вниз к санкам. Он даже не ударил Жука. Поведение собаки еще раз убедило, что поблизости нет никого чужого.

— И-и-и-и! Ги-ги-ги! Ги-и-и-и-и!

Дикий, протяжный крик раздался совсем близко. Так обычно кричат пасечники и люди, оставшиеся на ночь в незнакомой таежной избушке, отпугивая в ночи медведей. Но в такое время года гуляющий «хозяин тайги» был исключительной редкостью. Крик был непонятен.

— Уходить надо. А то, Жук, не придется нам с тобой больше ужинать…

С перевала открылся вид на долинку, несколько более залесенную, чем предыдущая. А прямо под тем местом, где стоял Макаров, располагалась небольшая заимка пасечника или лесника, который, по-видимому, был причиной всех пережитых страхов. Хозяин дома стоял около открытой двери в облаке пара и истошно орал:

— И-и-и-и! Ги-ги-ги-ги!

«Чего он орет? — подумал Макаров. — Сам как медведь. Не иначе, как от скуки, а может, от страха. Один, наверное?»

Усталость и ощущение холода взяли верх над осторожностью. Маскироваться все равно было бессмысленно, так как он, конечно, был отчетливо виден от избушки.

Больше не прячась, Макаров быстро спустился на тропу, идущую по борту долины, и направился к дому.

— Здорово!

— Здорово, коль не шутишь. Откуда такой к ночи?

— Дальний, из города я…

— Ну? А сюда как занесло?

— Да вот заблудился, видно. Хотел на прямую. К вечеру бы мне в Михайловку надо. Да не вышло.

— Прямо только вороны летают. А отсюда в Михайловку твою только зимой прямая тропа.

— Пошто? — спросил Макаров.

— По весне здесь не ходим. Река, паря, тут сурьезная. На Иртыше лед стоит — пушкой не прошибешь, а здесь пропарины. Вот охотники стояли, так ушли. Вторую ночь один ночую. Верно, уже причалились. Нам сюда телеграммов не носят.

— А почему ушли — добычи нету?

— Сказал же. Полыньи открылись. Стало быть, толку от добычи нет. До транспорту скиснет. Зайдешь обогреться или пойдешь?

— Погреюсь, однако, ночь…

— Ну, заходи что ли. А то выстудим.

Гость вошел в избу и внимательно огляделся. Хозяин говорил правду — он был один.

— А чего ты ревел? — не выдержал Макаров. — Или медведь ходит?

— Да кто его знает. Вроде вчера на след натыкался свежий. Недалеко. Потом за охотниками собака моя увязалась.

— Хороша собака.

— Наддал я ей перед тем, она и ушла. Осерчала что ли? Видать, один теперь остался до лета. А может, вернется еще собака?

— Как же один, а то чье? — полюбопытствовал Макаров, показывая на аккуратно застеленную кровать, на красиво расшитый петухами рушник и такие же подборы по переднему краю кровати.

— Так то Маньки, жены. Она лесником числится, а я как помощником.

— Что же это теперь за порядки. Бабы в лесу верховодят?

— Пошто говоришь не знаючи? Она старого лесника дочь, тайгу знает. Деляна перешла ей вроде как по наследству.

— А сейчас где?

— По санному еще увез. Роды первые и двойня… До лета у моих в деревне поживет. Ейные-то померли.

— А сам как же?

— Не впервой. Хотя иногда скушно. Опять же запас пропадает. На всех четверых готовил.

Молча скрутив цигарку, хозяин спросил:

— А у тебя есть кто?

Макаров ответил уклончиво:

— Все есть. Как у доброго волка. Была хата, да от дождя сгорела. Выросли мои, сами себе хлеб зарабатывают.

— Пес у тебя ладный.

— Ничего.

— Мне бы такого.

— Заведи. Только опять прибьешь — уйдет. Ни к чему тебе такую.

Лесник не обиделся злой шутке. Он, видимо, еще не привык к одиночеству и молчанию.

— Звать-то тебя как? — перевел он разговор на другую тему.

— Иваном Петровым. По батьке Михайловичем кличут. А тебя?

— Тимкой. А чего ты в такую непогодь перед распутицей в сёло-то собрался?

Узнав, что гость идет ревизовать сельскую кооперативную лавку, Тимка с жаром начал рассказывать об обманщике-лавочнике, бывшем приказчике недавно раскулаченного купца. Он даже заставил его осмотреть все заготовленные припасы, среди которых были испорченные консервы, — что подсунул «тот пройдоха».

— А вот то, гляди-ка, паек лежит, что из промхоза дали. На всю семью, по первой рабочей категории, да еще помощь на детей малых. Здесь без обмана. До приезда сохранится.

Поужинали горячей кашей. Вдоволь напились чаю. Накормили пса, и Жук лег около двери с таким видом, будто был главным лицом в доме. Разговор вертелся вокруг новостей из города, а потом снова вернулся к таежным делам.

— Плохо без собаки. Совсем один. А люди придут нескоро. Месяца, может, через два, — задумчиво сказал Тимка, укладываясь на широкую рубленую скамью и указав Макарову на другую.

— Что же ты не на кровать? — удивился гость.

— Это как же я без нее лягу. Сама застелила, сама и разберет. А пока, до приезда, пущай стоит. Я только вот люльку широкую, на двоих, к кровати сделаю. Кончаю уже, резьба осталась… Даты спи. Если завтра идти, так по утреннику, иначе река не пустит. Тех-то я еле переправил. Трещит.

— А переход через реку обозначается?

— Старый-то след виден, да как раз в полынью ведет. Вплавь тоже раньше как недели через две не переберешься. Однако если знать, так пешим проползти еще можно. Дня, может, три-четыре местами продержится, а там лучше не суйся. Хорошо сено успел вывезти с той стороны. Кони у меня здесь. Свой один да артельных пара. Плату за них, сказывали, не богато, но дадут. Хотя они и копытят, но лучше, когда сено есть.

Макаров проснулся больным, собирался идти дальше, но лесник уговорил его отдохнуть «хоша день».

Долго нежились в жарко натопленной бане, по-черному, но с паром и свежим березовым веником. Приготовили прямо-таки праздничный обед: в русской печи, на листе, запекли сразу трех зайцев; нашлась и бутылка водки.

— Эго у меня для растирания больше, — как бы извиняясь, говорил Тимка, — сам-то я один ее не принимаю.

После водки и сытной еды лесника разморило.

— Соврал я, что не пью. Пью иногда. Только после сплю как убитый. А при моем положении это нельзя. В лесу и кони казенные.

— А ты ляг пока… Коням задал?

— А то как же. Ну и ты тоже пораньше ложись. Завтра тебе путь длинный, хорошо, если к вечеру причалишься. Поутру провожу через реку, не сумлевайся. В случае чего собака разбудит. Плохо вот мне без собаки. Ты уйдешь, так совсем один останусь. Кони не в счет — твари бессловесные.

Макаров сказал, что повременит отдыхать. Надо кое-что в дорогу подготовить, починиться.

— Как знаешь, — ответил Тимка, потянулся, зевнул и через несколько минут захрапел на всю избу.

Макаров ненавидел храп, как и любые посторонние звуки. Попробовал разбудить лесника — ничего не вышло.

— Ишь ты как ворчит, проклятый! Правду говорил. Пеняй на себя…

…Стянул с кровати широкое одеяло, расстелил его около скамьи… Несильный удар обухом топора, которым лесник мастерил своей двойне люльку, пришелся Тимофею около виска и нанесен был так, чтобы не вызвать большого потока крови… Завернув тело в тюк, сделанный из одеяла, Макаров выволок его на двор. Взвалил на неширокие дровяные санки… На самой середине реки виднелась длинная полынья. Приближался ледоход. Лед был разбит трещинами, и идти по нему было опасно. Выломав длинную палку, Макаров начал подталкивать ею санки впереди себя к воде. Они пошли, но затормозились, а в тот момент, когда он хотел подойти поближе, льдина хрустнула, качнулась и вместе с грузом медленно поплыла по течению.

— Ничего! На первом заторе перевернется!

Обратно шел медленно, стараясь замести следы. В избе долго оглядывался, навел внешний порядок. Даже поправил убор на кровати. Теперь, если кто и появится, можно будет спокойно сказать, что «хозяин, мол, отлучился куда-то. Наверное, к Маньке, в деревню». Макаров усмехнулся своей выдумке.

Остаток дня ушел на разбор так легко доставшегося наследства и его упаковку. Взломал сундук, выбрал белье поновее, деньги, почти не надеванные болотные сапоги, новенький карабин, патроны. Упаковал топор, штуки три лопаты, две кайл ушки, даже кувалду — «киянку». Набиралось порядочно. Ему явно подвезло, в избе нашлось все необходимое для упаковки — переметные сумы, мешки, веревка.

Только к ночи вспомнил, что давно пора поесть. Но прежде напоил коней, по-хозяйски задал им корма.

Ночевал он вместе с Жуком на сеновале. Подпер большими поленьями дверь, положил около себя «трофейный» карабин, открытый цинковый ящик с патронами и свою двустволку.

С выбранной им позиции, в дыры между жердями, из которых была собрана стенка, хорошо просматривалась вся долина.

Ночью несколько раз просыпался, беспокойно оглядывался вокруг. То грезился близкий выстрел, то протяжный крик, которым встретила его заимка. Один раз ему даже показалось, что по дороге от реки идет утопленный лесник. Схватил карабин. В это время порыв ветра качнул лес и луна осветила несколько елочек у самой дороги, тени которых могли показаться людьми.

После этого он уже не сомкнул глаз.

С рассветом оставалось подогнать седла, распределить вьюки и отправляться в путь. Груза было с избытком на трех лошадей. Значит, самому снова предстояло передвигаться пешком. Но зато теперь он был богат! Награбленного добра должно было хватить по крайней мере на три-четыре месяца, даже если к нему ничего не добавлять, не охотиться и не ловить рыбу.

Первые лучи солнца застали караван в пути. Макаров с карабином и короткими лыжами за плечами, несколько в стороне Жук, а. дальше, на длинном поводке, одна за другой, три нагруженные лошади.

Теперь нельзя было идти напрямик через горы без тропы. Кроме того, какое-то время следовало уходить петлями, «лисьим следом», чтобы сбить с пути возможных преследователей. Правда, на крайний случай можно было залечь в тайге. А станет совсем туго, то три лошади — это одному человеку с собакой еда чуть не на год, только сумей сохранить. В то же время путник, идущий караваном, «со всем припасом», всегда вызывает меньше подозрений, чем одинокий бродяга, явившийся неведомо откуда. Конечно, если только не встретятся люди, знающие, как попали в его руки припас и лошади.

Весь день караван упорно шел вперед, и все же к вечеру, когда он выбрал место ночевки, было пройдено куда меньше, чем хотелось. С рассветом, щедро награждая лошадей пинками, Макаров двинулся дальше на восток. Так продолжалось и в следующие дни, пока не стало ясно, что никакой погони нет.

Но тайга есть тайга. Никогда не знаешь, что ждет тебя впереди. Трудно в ней человеку одному, даже если он с лошадьми и собакой.

На южных склонах, а кое-где и по дну долин все больше попадалось мест, полностью освободившихся от снегового покрова. Днем сильнее чувствовалось тепло, а среди буро-серых окрасок начали пробиваться нежно-зеленые тона весны. Лошади с жадностью хватали каждую свежую травинку. Труднее становились переходы через реки и даже небольшие ручьи. У берега часто еще держался лед, на середине шел стремительный поток, а на противоположном берегу снова забереги или нагромождения битого льда. Местами лед, сдвинувшийся с речной быстрины, собирался в заторы, готовые вот-вот прорваться.

Макарову приходилось теперь трижды переходить каждый брод. Сначала снимал груз с одной из лошадей, садился на нее, брал в руку поводок от остальных и переправлялся; на том берегу надо было развьючить всех лошадей, потом на двух вернуться за первым снятым вьюком, завьючить и переправляться вновь. И всю эту тяжелую работу он вынужден был делать один.

К вечеру, в конец выбившись из Сил, он должен был не только обеспечить себе ужин и ночлег, но еще накормить лошадей. Хорошо хоть немного помогал Жук. Как только какая-нибудь из лошадей отходила от места ночевки дальше, чем это, с его точки зрения, казалось дозволенным, пес, раньше довольно долго живший у табунщиков, появлялся перед ее мордой. Отогнав лошадь обратно, он возвращался к хозяину, и с гордым видом, точно с сознанием удовлетворенности по случаю успешного выполнения трудного дела, устраивался у его ног.

Внешнее благополучие не успокоило Макарова. Его продолжала душить злоба. Теперь ее вызывала любая трудность, встреченная на пути, и особенно любая провинность собаки или лошадей.

Наконец наступил день, когда взору открылась долина реки Бухтармы.

Могучая река серебром отливала на солнце, манила к себе. Это был последний этап пути. Если спуститься к реке и двигаться по наезженной дороге, можно было бы достигнуть цели всего через несколько дней. Но так поступать было нельзя. Напротив, именно теперь, уже почти у цели, надо быть особенно осторожным.

— Ничего, сивые! Недалеко, — подбадривал он больше самого себя, чем лошадей. — А там вы у меня отгуляетесь, пока пора не придет на мясо… Отдохнете до самого супа. Только разве того, что в пятнах, на обратную дорогу сберегу, если не на плоту придется уходить.

Караван вступил на небольшую полянку со стогом сена посредине. Идти дальше не было сил.

— Ну, что же, давайте оглядимся.

Развьючив и привязав у стога лошадей, он обошел поляну. Следов, сделанных после таяния снега, не было. Незаметно и санного пути к стогу. По-видимому, сено было заготовлено еще ранней осенью прошлого года, а потом никому не понадобилось.

Эти места он знал хорошо и был уверен, что район посещается людьми очень редко. К тому же охотникам или табунщикам просто еще не время быть так высоко в горах.

— Ладно. Дневка! А если кто и пожалует сюда, так Па первых гостей у меня пороху хватит, чтобы навсегда замолчали… Да откуда, кто сюда в такую пору…

На краю поляны, между деревьями, стоял старый шалаш. Макаров набросал на него свежих веток, выбрал охапку сена посуше и разостлал в шалаше. Долго пил чай с остатками хлеба, украденного в избе лесника. Потом развалился на мягком ложе.

Наверное, в этом шалаше люди прожили не один день. У входа было хорошее, обложенное камнями костровище. Утром Макаров разболтал в своем большом ковше муку, посолил. Ни соды, ни закваски не было. Использовал, для этой цели последнюю корку, дал постоять квашне, но лепешки получились клеклые, хотя все же они были куда вкуснее, чем мучная болтанка, которую приходилось наскоро готовить в пути.

Случайно расплесканная на костровище вода из ведра, предназначенная для чая, обмыла камни, и они, освободившись от копоти, оказались бело-серыми с рыжими пятнами.

— Ишь ты, кварц! — изумился Макаров. — Гляди-ка, рудный!

Подняв находку, на первом же куске он увидел золотинку, как бы застрявшую среди бело-серой массы. Крохотный желтый кусочек заставил его вскрикнуть:

— Металл! Поди же ты!.. Не иначе, из жилы выбитый, свежий. А может, нашли где валун, раскололи да бросили. — Сами-то не смыслят. Разведка здесь не бывала, да и старатели сюда, я слыхал, не ходят. Осмотреться надо.

Оставив лошадей и груз под наблюдением Жука, Макаров отправился в обход. Вскоре он обнаружил распадок, впадающий в долину чуть повыше поляны, в русле которого было большое количество кварцевых валунов. Прошел немного вверх по ручью и наткнулся на следы заплывших ям. Ямы были разбросаны беспорядочно по дну. Наверно, их рыл неопытный разведчик, который к тому же торопился.

— Эге! Тут, паря, проверять придется.

Почти бегом вернулся к шалашу. Взял ковш, насадил лопатку, кайло, захватил карабин и снова направился к ручью.

Выбрал небольшую косу. В ее верхней части — «голове» — набрал полный ковш гальки, песка, ила — подряд, что оказалось под лопатой. Перешел к узенькому руслу, выбрал место поудобнее и начал мыть.

Во время любого паводка поток особенно интенсивно разрушает склоны и даже собственные русловые отложения. Как говорят горняки, «перебуторивает»— перемешивает, поднимает, а затем откладывает где-нибудь ниже, на новом месте. В первый момент, когда понизится скорость, поток отложит все, что несет, без разбора. Но уже чуть пониже начнется сортировка доставленного материала. Более тяжелые частицы будут передвигаться медленнее и постепенно проникать глубже, а легкие будут уноситься или останутся на самой поверхности. Это особенно хорошо видно на песчаных и галечниковых косах.

Пока коса «свежая», ее состав отражает все наличие горных пород и минералов, слагающих борта и дно вышележащей части долины.

Ковш, или «лоток», с набранным в него материалом погружают в большое корыто или спокойный участок русла, лучше в заводи. В воде, чаще всего руками, перебирают содержимое ковша, отбрасывают крупную гальку, смыв прилипшие к ней частички глины, так как именно к ним могли прильнуть золотинки. Стараются, чтобы вся мелочь осталась в ковше. А затем, чуть наклонив, начинают отмучивать, покачивая ковш в воде. Время от времени встряхивают и перемешивают вращательным движением, чтобы все тяжелое опустилось на дно. Так постепенно сгоняют наиболее легкие обломки. Среди тяжелого остатка, который называется «шлих», могут быть многие полезные рудные минералы, а прежде всего крупинки платины или золота.

Макаров делал все, это с большим искусством. Когда же по краю раскатившегося на дне ковша шлиха блеснуло несколько крохотных золотинок, как в лихорадке, ничего не замечая вокруг, бросился дальше вверх по ключу. По дороге брал и мыл пробы, всюду встречая мелкое золото. Наконец в изнеможении присел, вытер пот рукавом со лба. Задумался.

— Видал! По всему ключу. Только доброго пока не видно. Но должно быть. Глубже взять надо.

Работал до темноты. Подкравшиеся сумерки и усталость заставили вернуться в шалаш. Опять долго не мог заснуть. Думалось, что надо быстрее двигаться к давно намеченному месту. Ну, а если и здесь не хуже? Тогда терял смысл риск, сопряженный с пребыванием на участке, куда стремился не только он, а еще и ненавистные ему люди. Правда, и здесь мог появиться тот, что накопал ямы. Но это менее страшно.

— Проверю, однако. Время еще есть. Все равно моя тропа короче. Человек я вольный, мне добра разного с собой, как им, не возить и отчетов не сочинять.

Утром на всякий случай спрятал в стороне от шалаша свой багаж, кроме двух небольших тюков, — «для виду вроде все». Приказал Жуку сторожить и снова побрел на вчерашнее место.

Отойдя несколько десятков метров от устья, Макаров выбрал терраску и начал копать округлую яму. И в этом был виден опытный разведчик. Обычно разведочную выработку — шурф — делают квадратной, вроде колодца. Сверху закладывают «оклад», как первый венец сруба, а затем начинают слой за слоем выбирать грунт. Если стенки осыпаются, то забивают очередные оклады — крепят шурф. Но когда нет леса для крепи или просто некогда этим заниматься и нет нужды надолго сохранять выработку, то копают округлую «дудку» диаметром немного больше метра. Ее не надо крепить, да и проходить быстрее.

Уже на глубине нескольких десятков сантиметров от поверхности грунт оказался смерзшимся. Пришлось приостановить работу. Хотел было промыть то, что вынул, но и здесь был лед. Надо было ждать, пока оттает.

Перешел выше по течению на сотню метров и начал новую дудку. Здесь тоже быстро встретился мерзлый грунт и, кроме того, было много крупных окатанных камней — валунов. Пришлось двигаться дальше.

К полудню было начато пять дудок. Вернувшись к первой, Макаров наскоро поел, немного посидел на согретом солнцем камне и отправился мыть пробы.

Золото попадалось всюду, но количество его было немногим больше, чем вчера.

Теперь он вернулся к лесу, в основную долину, выбрал несколько сухих деревьев и перетащил их к дудкам. Потом свалил и также разделал на дрова свежие ели, из тех, что были поближе к начатым выработкам. К вечеру в каждой из них был выложен костер из сухого леса в смеси с сырым. Это было сделано в расчете на то, чтобы «пожог» горел медленно, а еще лучше, чтобы тлел; так сильнее прогреется грунт и не успеет совсем остынуть к утру.

Сложив в стороне костер из сухостоя, долго грелся около него, дожидаясь, пока нагорело побольше углей, и тогда разнес их по дудкам в качестве растопки.

Пожоги разгорались медленно. Дым накапливался в дудке, потом клубом вырывался на поверхность. Постепенно над долинкой ключа вставали фантастические дымовые колонны, качавшиеся от ветра. В верхней части, еще не достигнув уровня водораздела, они переламывались и превращались в сплошную завесу, плывшую вниз по долине.

На следующее утро Макаров выбросил недогоревшие головешки и обвалившийся со стенок грунт в сторону— «отвал». Затем начал выкладывать грунт, оттаявший на дне дудок, ниже вчерашней проходки.

В этот раз две выработки показали значительно большее содержание золота, чем в предыдущий день.

— Ишь ты! — одобрительно пробурчал он. — Раз так — добивать будем до конца.

В последующие дни работа продолжалась в том же порядке. Только теперь он заготавливал больше дров и среди ночи ходил подбрасывать их в дудки. Прошла неделя. Отдохнувшие кони начали уходить от стога в поисках свежей травы, и ему приходилось часами искать их. Кроме того, выступавшая из стенок дудок вода все чаще тушила пожоги. Работать становилось труднее, а золото оставалось, хотя и заслуживающим внимания, но не особенно богатым.

— Видно, не добить, — сокрушался Макаров. — Хватит. Знаем и ладно. Может быть, пригодится. А пока двигать надо. Там, должно, побогаче будет.

Еще один день ушел на то, чтобы замаскировать следы разведки. Сбросил в дудки остатки от костров. Обвалил борта, разровнял отвалы. Потом готовил лепешки, подгонял сбрую, ремонтировал обувь.

В последнюю ночь, проведенную в шалаше, Макаров не раз просыпался в холодном поту. Впервые за много дней во сне всплывали перед ним то заимка, то сам лесник, картинки его гостеприимства, удар топором… недоделанная люлька… тащил к полынье санки с длинным закутанным в одеяло грузом. Санки вставали на закраину полыньи, а лесник поднимался из самой быстрины во весь рост и шел на него прямо через воду. А то вдруг больная Манька опускалась над ним, молча, укоризненно глядела плачущими глазами, и он чувствовал на себе ее слезы. Вернувшаяся Жучка надрывно выла над полыньей, затем она превратилась в облако и через хребет тянулась к виновнику несчастья, стремясь схватить его.

— Чертовщина какая! Ишь разнюнился. Того и гляди сам завою.

Нервная возбужденность хозяина передалась собаке. Жук прижимался к нему и мелко дрожал, всматриваясь в темноту. Лошади тоже сбились к костру.

— Плевать… Может, медведь поднялся. Бродит где-то недалеко. Вот и пес и кони слышат… Людям сюда не добраться и зачем? — успокаивал он себя.

На рассвете поджог шалаш и остатки сена. Двинулся в путь.

— Пусть теперь поищут. Дудки через три дня совсем затянет. Узнай тогда, кто их копал.

К полудню он подошел к очередной переправе через большую реку, а сзади все выше поднималось облако густого дыма. Горела тайга.

На этот раз перебираться вброд, как обычно, показалось страшно. Противоположный берег был обрывистым.

— Эх! Кабы лодку.

Но лодки не было. Подумав, начал делать сплоток. Связал тальником несколько сухих деревьев, подобрал шест. Привязал лошадей друг за друга и согнал в воду, предварительно уложив на плоту весь свой груз. Потом вместе с Жуком и сам забрался туда же. Сел на груз и оттолкнулся шестом от берега.

Бурная весенняя вода легко подхватила плохонький плот. Шест оказался мал. Он не доставал дна. Пришлось действовать им как веслом, хотя для этой цели он был почти не годен. Сзади бились лошади, казалось, вот-вот захлебнуться и потянут за собой плот. Выручил небольшой перекат. Макарову удалось зацепиться шестом за дно, начать подводить плот к противоположному берегу. Но в этот момент шедшая сзади лошадь оторвалась. Она поплыла назад. Вторая затянулась на узде, начала тонуть. Он быстро перерубил поводок, но было уже поздно. Третья лошадь выскочила раньше времени из воды, оторвалась, бросилась прочь, в последнюю секунду перевернув сплоток.

— Жук! Держи ее! — крикнул Макаров, а сам кинулся в воду выбрасывать на берег начавшие тонуть вьюки. Вытащить удалось все, хотя и в сильно подмокшем состоянии.

Когда он вброд добрался до захлебнувшейся лошади, случайно задержавшейся на перекате у большого камня, она была еще жива. При его приближении метнулась и бессильно опустилась в воду. Пришлось добить и, стоя по грудь в холодной воде, проталкивать тушу к берегу. Третью убежавшую лошадь и собаку нашел в кустах, в сотне метров от места происшествия. Оставив Жука сторожить груз, Макаров верхом вернулся на противоположный берег. Несколько часов было потрачено на безрезультатные поиски оторвавшейся беглянки; наконец, почувствовав, что замерзает и теряет силы, он возвратился к переправе.

Теперь остался только один выход — оттащить груз в сторону и строить «лабаз>. Сооружать его надо было между деревьями, на высоте, трудно достижимой для медведя или другого зверя. Можно, конечно, сделать иначе: по частям перебрасывать весь груз на одной лошади или сделать волокуши, вроде тех, на которых вытягивают из лесу бревна, но это означало бы по крайней мере вдвое продлить все путешествие и намного увеличивало опасности.

Разбросав для просушки промокшие вещи, Макаров принялся за убитую лошадь. Снял шкуру, разделал тушу на длинные ломти и развесил их около костра.

Целый следующий день он готовил бревна и жерди для лабаза. Хотел закрепить основной венец на земле и поочередно подтянуть углы. Но одному такая_работа оказалась не под силу. Пришлось из-за каждого бревна по два раза забираться на деревья.

На лабаз были уложены все зимние вещи и большая часть продуктов, годных для длительного хранения. Хотя можно было наверняка предугадать, что здесь похозяйничают горностаи, белки и птицы, он все же затащил наверх большую часть успевшего подкоптиться конского мяса.

— Что уцелеет, то провялится, вкуснее будет.

Для крыши над лабазом использовал лошадиную шкуру, плотно закрепив ее поверх груза, подъем которого отнял много сил и времени. Постепенно спускаясь вниз, обрубил под лабазом все ветки и сучья. Расчет был прост: через две-три недели на обрубах появится сок, он загустеет, и по клейкой массе как людям, так и зверю нелегко будет подняться вверх.

Еще раз осмотрел злополучный брод. Обнаружил остатки плота, застрявшие между камнями недалеко от берега, влез в воду и столкнул их по течению. Только убедившись, что следов неудачной переправы не сохранилось, двинулся в путь.

На новой ночевке, хотя и было вдоволь свежего конского мяса, резко почувствовалось отсутствие многих удобств, которыми Макаров располагал сутки назад. Правда, он продолжал быть неизмеримо богаче, чем в дни, когда начинал свой поход. Но уже снова надо было думать о пище, экономить ее и особенно бережливо относиться к снаряжению.

Положение несколько облегчилось, когда однажды прямо на него из тайги вышел марал. Благородный олень не боялся человека, видимо, был приучен к подкорму и даже имел подрезанные рога-панты. Марал доверчиво шел навстречу путнику, а тот встретил его выстрелом из карабина, почти в упор. Макаров захватил с собой только несколько самых жирных кусков мяса, даже не снял шкуры, бросив тушу на растерзание хищникам и птицам.

Спустившись в соседнюю долину, наткнулся на следы трех конных всадников. Следы шли почти по тому направлению, откуда он только что пришел, и были совершенно свежими.

— Ясно! В маральник угодил… Объездчиков следы, наверное, к стаду. А может, на выстрел?!

Надо было уходить побыстрее, и он решил воспользоваться для этой цели хорошо наезженной тропкой. Тропка шла вниз по течению какой-то речки и довольно быстро привела его к охотничьей избушке, на этот раз явно жилой.

Оставив завьюченную лошадь в стороне, Макаров осторожно подошел к избушке. Прислушался. Рывком открыл дверь. Предположение подтвердилось. Хозяев в избушке не было. Разбросанные предметы пастушьего обихода говорили за то, что люди только что были здесь.

«И верно, на выстрел унеслись…» подумал Макаров.

Быстро наполнил попавшийся под руки мешок. Засунул в него несколько небольших хлебов, мешочек соли, какую-то крупу, сверток с табаком и даже кусок свежего маральего панта.

— Лекарство доброе… пригодится!

Особенное удовольствие вызвала у него находка бутылки со спиртом. На столе лежал свежий пирог с рыбой, накрытый рушником и еще теплый. По-собачьи отхватил зубами кусок, а остальное завернул в рушник и засунул за пазуху.

Хотелось продолжить осмотр избушки. Но хозяева были недалеко и в любую секунду могли явиться. Предпочел не встречаться. Прямо, без тропы, перевалил в соседнюю долину. Поднялся по руслу ручья, перешел водораздел и опять по воде спустился в следующую.

Ночевку провел без костра. Дремал сидя, сжимая в руках карабин. Вздрагивал при малейшем шорохе, не доверяясь спокойствию собаки; с нетерпением ждал рассвета…

… Весна изменяла все в окружающей природе, но она не могла изменить только одного — душевного состояния Макарова. Теперь он со злобой переживал необходимость ночных остановок. Делая их только из-за крайней усталости да из боязни потерять последнюю лошадь, а значит, и без того сократившийся багаж. Тем более, что теперь его уже нельзя было везти на санках.

Смешанная тайга начинала зеленеть. Бурно, почти на глазах поднималась трава, появлялись первые алтайские цветы. Вешние ручьи и свежие травы все больше смывали, закрывали след, давали возможность двигаться незаметно даже для самого опытного глаза.

— Нет… Мой путь все равно короче! Как-никак, все же я раньше поспею, — убеждал он себя.