В стране золотой

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Солнечный зайчик медленно, но настойчиво двигался от самого угла по потолку, потом переползал на стенку, спускался по ней и куда-то исчезал. Очень трудно было решить — каков же дальнейший путь зайчика… Пожалуй, это было самое сильное из первых впечатлений, появившихся у Тарасова после «воскресения из мертвых», как говорил о начале его выздоровления старый врач рудничной больницы.

Путь солнечного луча с каждым днем увеличивался, так как удлинялся день. Но это происходило и потому, что если еще два дня назад Михаил Федорович следил за ним только поворачивая глаза, то теперь мог немного подвинуть голову.

…Он увидел у своего изголовья казавшегося застывшим Коровина.

— Ты здесь давно, Ваня? — обрадовался Тарасов.

— Молчи! А то попадет нам обоим.

— А что?

— Сказано не разговаривать, услышат, так больше меня не пустят.

Тарасов умолк, со страхом ожидая, что кто-то сейчас появится и выгонит друга, о котором он успел соскучиться. Но быстро устал, закрыл глаза и проснулся только утром.

Последующие дни начинались тем же зайчиком. Потом появлялся Коровин. Их разговоры, во время которых Тарасов жадно слушал собеседника, всегда кончались одним и тем же: в палате появлялся доктор, казавшийся Тарасову в эти минуты самым противным человеком на свете. Он ворчливым тоном задавал один и тот же вопрос.

— Ну-с, дорогой посетитель, а не много ли на сегодня?

Коровин оправдывался неуклюже, как нашкодивший школьник:

— А мы и не разговариваем вовсе. Я просто так сижу…

Доктор клал руку Коровину на плечо и говорил, как бы заученное, наставительно и твердо:

— Знаю я это «просто так сижу». Давайте-ка, друже, восвояси.

— А завтра? — не выдерживал Тарасов.

— Завтра и посмотрим. Как вести себя будете.

— Приду, Миша, не волнуйся, и с планом у нас все будет в порядке, ты не думай, не волнуйся.

Оставшись один, Тарасов перебирал в памяти детали беседы, обдумывал вопросы, которые обязательно надо будет выяснить завтра, и все больше нервничал. Но однажды, когда врач, как обычно, выпроводил Коровина, Михаилу Федоровичу стало плохо.

Поднялась температура. Разболелись раны. Застонал. Ему сделали какой-то укол. Боль начала тупеть, но и это не привело к успокоению. Пугали кажущиеся безнадежность и безысходность…

Потом началась нервная дрожь. Мысли одна противнее другой приходили в голову, казалось, надвигается какая-то новая беда.

— Наверное, Коровин приходил прощаться… Едут… А кто же вместо меня?.. Сам виноват… Спишут теперь совсем, куда я тогда?

Не выдержал одиночества:

— Сестра! Няня!

В дверь вошла невысокая худенькая женщина, с простым добрым лицом и чуть раскосыми глазами, одетая в плотно завязанный на все тесемки халат. Остановилась сзади, у изголовья.

— Что, больной?

— Скажите мне, только правду, вы же знаете! Сегодня, Коровин прощаться приходил? Больше не придет? Уезжают, а? Не бойтесь, я от правды не подохну, а подохну, так не по вашей вине, — задыхаясь от волнения, почти выкрикивал Тарасов. — Зачем он здесь врал, что завтра придет. Ну! Говорите же!

Осторожно, чтобы не причинить боли, женщина, подтянула на нем одеяло. Потом чуть дрожащей рукой поправила выбившуюся у него' из-под повязки челку.

Тарасов дернулся, как бы стараясь оттолкнуть ее от себя.

— Да оставьте вы! Почему молчите?

Она положила ему руку на лоб. Больной повернул глаза, еще не привыкшие к темноте:

— Ты?!

Жена глядела на него ласковыми и встревоженными глазами.

— Молчи и лежи спокойно, буря ты моя!

— Нинка! Родная! Откуда ты?! Когда приехала?

— Неделю, на другой день, как тебя сюда угораздило… Да молчи же, хватит!

— Не уходи только… Сколько рассказать нужно!

— Никуда не уйду, а докладов твоих я за эту неделю наслушалась. Ночи напролет.

— Родная! А как же теперь?

— Никуда твой Ванечка не уезжает и никого вместо тебя пока не взяли. Хотя ты, конечно, того не стоишь… Говорил же, что работу и Коровина своего больше всего любишь. Завтра увидитесь.

— Неужели такое говорил?

— Прекрати разговоры, а то уйду, до завтра не приду! Теперь не страшно. Сам хвастался — «сильный, не подохну».

— Молчу, молчу. Но весна ведь. В поле пора!

— Других вопросов у тебя для жены нет?

— Ну прости, хорошая! Я же не хотел обидеть.

— Да будешь ты слушаться или нет?

Но теперь остановить его было уже невозможно. Забыв о боли, он притянул к себе жену, прижался к ней головой, и пока не заснул у нее на руках, шептал сам, а главное, слушал нежные, добрые слова. Впервые за много дней болезни он действительно спал крепко, без бреда и кошмаров.

Коровин приходил аккуратно каждый день, но теперь его уход не был так чувствителен — рядом неотлучно находилась Нина. Несколько раз заглядывал Буров и другие сотрудники конторы. Алексей Алексеевич приносил баночки с каким-то особенным вареньем и доказывал необходимость замены всех лекарств смесью алтайского меда с ягодами («лучше тертыми, чем вареными»). Обещал найти и показать какие-то особенно интересные документы.

Когда Тарасову разрешили сидеть на кровати, а затем и на стуле около окна, в беседах с Коровиным начали появляться нотки спора. Правда, он скрывал, что спор вскоре вызывал противную слабость, разливавшуюся по всему телу. Но не спорить уже не мог, и в этом проявлялась близость выздоровления. Тарасов действительно быстро шел на поправку. Ему помогала не только забота окружающих, но еще больше непреодолимое желание скорее встать в строй.

Наступил день, когда после обычного рассказа о событиях дня, о грузах, упакованных к отправке, Коровин развернул планы предстоящих маршрутов. Он пришел после окончания рабочего дня, и в палате чувствовались сумерки. Но Тарасов заметил:

— Так это же новые!

— Да, сделали вот.

— А те?

— Размокли вконец. Разве я не говорил?

— Нет!

— Папку твою тогда они, видно, с собой утащили, на месте некогда было разбираться, но бросили за соседним-забором и угодили прямо в лужу.

— Слушай, Ваня! — Тарасов поднялся со стула. — Не планы ли им были нужнее, чем я?

— И мы так сначала подумали. Но когда нашли, убедились, что был просто грабеж. Видно, бандиты думали, что у тебя в папке деньги. Все бумаги до единой целы. Вышвырнули ее, даже завязки твоим узлом завязаны.

— А, может быть, не успели?

— Чепуха! Кто им мешал? Унесли бы папку и все.

— Кто их знает. Это сразу стало бы ясно.

— Ну хорошо. Могли выбросить ее через день-два. Папку же утром нашли. Почти там, где тебя свалили.

— Если так, — Тарасов облегченно вздохнул, — ладно! А что на воле?

— Скоро реки вскроются. Идти скоро.

— А кто? Ты?

— Опять начинается!

— Нет, серьезно, кто за начальника?

— На Павла молись. Он обо всем договорился. Тебе еще недели две-три надо лечиться, а потом в тайгу. Но при условии, что поначалу будешь слушаться и сидеть на базе. Мы пойдем вперед. Подберем людей, проверим их маленько на близких точках. Весь груз подойдет. Тогда и ты догонишь.

Лучшего лекарства придумать было невозможно. Теперь удерживать Тарасова в больнице стало еще труднее. Почти ежедневно происходили стычки с врачом.

— Вы же толком ходить не сумеете, — ворчал старик.

— Что вы, доктор! — бодро отвечал Тарасов. — Я отлично себя чувствую. А как только попаду на свежий воздух, сразу сил прибавиться в десять раз.

— А потом назад, опять на месяц, а то и больше.

— Нет. Такого не случится.

— «Не случится». Я просто не имею права вас отпустить.

— А держать здорового бездельника в больнице за казенный счет имеете право? — сердился Тарасов. — Написать бы на вас, куда следует, все права были бы на месте.

— Ну, ну! — улыбался старый доктор. — А не думаете ли вы, юноша, что я лучше вас знаю, насколько вы здоровы?

— А я докажу.

— Хорошо. Соберем консилиум.

— Давайте.

Конечно, никакого консилиума врач не собирал, и на завтра спор разгорался с новой силой.

Наконец мольбы Михаила Федоровича были услышаны. Он перебрался к Коровиным, где все это время жила Нина, а вскоре появился и в «Буровой конторе». Но состояние здоровья Тарасова все же продолжало волновать не только окружающих., но и людей, руководивших всеми ревизионными работами на Алтае. Спорили, можно ли посылать его в поле — человека, едва оправившегося после тяжелого ранения. Снова вносилось предложение оставить на работе в конторе экспедиции. Опять заступился Буров. Он убеждал, что через некоторое время Тарасов вполне сможет налегке догнать свою партию. В первые дни работой будет руководить Коровин, безусловно способный справиться с такой задачей, тем более что ее предполагалось начать на участке, который он знает вдоль и поперек.

Несколько дней письма Бурова оставались без ответа. Наконец с его доводами согласились, и Тарасов был вызван в Усть-Каменогорск, где находилась главная база всех партий экспедиции. Оттуда должен был начаться дальнейший путь вверх по Иртышу.

Особенно довольна этим вызовом была Нина. Едва добравшись до Усть-Каменогорска, она узнала о несчастье с мужем и вынуждена была оставить там у добрых людей маленькую двухлетнюю дочку. А сейчас готова была лететь туда на крыльях… На днях она получила известие, что во время очередной прогулки девочка простудилась.

На следующий вечер Тарасовы сидели в поезде узкоколейки.

Ритмичный стук колес и покачивание вагона быстро убаюкали Тарасова, растянувшегося на нижней полке. Нина стояла у окна, оставшегося открытым с момента прощания с гостеприимными риддерцами. Резкий встречный ветер бил в лицо и немного успокаивал. Но вместе с темнотой наступал холод. Окно пришлось закрыть.

Поезд медленно двигался по узкой долине реки Убы. Склоны ее здесь покрыты каменными осыпями, состоящими, то из громадных глыб, то из тонкого щебня. Каждая такая осыпь в перегибах рельефа превращается в каменный поток. Ниже, к подножию склона, быстрее других скатываются крупные камни, выше располагаются средние по размерам, а еще выше, у истоков такой «реки», лежат самые мелкие обломки.

Местами голые скалы нависали над железнодорожным полотном или стояли почти вертикально. Камни были разбиты множеством трещин, то зияющих, то еле заметных, но идущих по каким-то определенным направлениям и придававших картине еще более угрюмый вид.

Только на некотором удалении от дна долины склоны были покрыты лесом. Лишь иногда лес подходил вплотную к железнодорожному полотну.

В самой долине леса давно вырублены. О их былом величии можно было судить по рассказам старожилов и многочисленным пенькам от зимней порубки, когда дерево срезают на уровне снегового покрова. Пеньки создавали своеобразный ландшафт, как бы подчеркнутый отдельными сохранившимися деревьями. Наверное, у лесорубов не поднялась рука на этих красавцев. Летом «пеньковый ландшафт» несколько маскировался кустарниковой порослью и высокой травой.

Долина постепенно расширялась, и Нина думала, что именно так должна расширяться жизнь каждого человека. В мыслях она перебирала прожитое.

Девушка из простой крестьянской семьи рано узнала цену куска чужого хлеба. Сначала нянька, а потом батрачка. Детство… Да было ли оно? В памяти остались только отдельные картинки, обрывки воспоминаний.

Мать каждый день, как на службу, ходила убирать квартиру священника, довольствуясь в качестве оплаты подачками, раздававшимися в зависимости от настроения. Иногда мать брала Нину с собой. Однажды ей там удалось увидеть наряженную елку. В отблеске свечей искрились шары, бусы, золотой дождь. Когда отогнали от порога гостиной, она разревелась. Даже дома продолжала плакать, пока отец не пообещал научить, как разукрасить елочку, что росла у них под окнами.

— Эх ты, рева! — успокаивал отец. — Та елка постоит неделю, осыплется, ну и в печку. А твоя всегда зеленая будет.

— А игрушки, бусы где взять? — всхлипывала Нина.

— Сделай сама!

— А я не умею! — и новый поток слез.

— Вместе сделаем. Да посмотри, как твою елку дед-мороз разукрасил!

И правда. Елка, осыпанная снегом и освещенная луной, была куда более гордой и красивой, чем та в гостиной.

На следующий день к снежному убору прибавились какие-то тряпочки, кусочки жести и стекла. Из снега вылепили деда-мороза, Снегурочку и зайчишек. Расставили их под елкой. Все ребята с улицы старались что-нибудь сделать, чтобы «дворовая елка» стала еще краше.

Вслед за елкой Нина вспомнила школьное крыльцо. Именно крыльцо.

Когда пошла в школу старшая сестра, Нина стерпела. Но когда туда же, один за другим, отправились и оба ее брата, она не выдержала и тайком тоже побежала в школу.

Учитель прогнал Нину «за недостатком возраста и малым ростом». Она села на крыльце, сжалась в комочек и просидела так до самого конца уроков. Ее шубенка «на рыбьем меху» быстро промерзала насквозь… Вскакивала, хлопая в ладоши, несколько раз пробегала по двору, прижималась носом к стеклу, стараясь увидеть что-нибудь внутри заветной классной комнаты, а если прогоняли, снова усаживалась на крыльце.

Так продолжалось изо дня в день. Она появилась на своей позиции даже после солидной «лупцовки» дома, явившейся результатом жалобы старшей сестры. Учитель убедился, что ему не удастся так просто отделаться от «настырной» девчонки, и, сделав вид, что смилостивился, разрешил ей войти в класс.

Расчет был простой: девчонке скоро надоест, пребывание в классе покажется скучным, и она убежит сама. Но, когда Нина вытащила из своего узелка пачку обрывков бумаги и кусочки бересты, на которых были выполнены «все уроки за прошедшие дни, ее оставили в школе.

В памяти всплывали первые встречи с Михаилом. Он казался таким «трудным» и таким хорошим… Потом она работала коллектором в геологической партии, ездила с ним вместе в тайгу. А теперь — дочка! Сколько переживаний связано с ней. И вот это Маленькое, родное им обоим существо пришлось оставить у чужих людей. Известие о несчастье с мужем было настолько страшным, что она не могла поступить иначе. Хорошо, что все так кончается. Да, никогда она не думала, что город может быть страшнее тайги.

К утру Тарасовы были в Усть-Каменогорске. Нине опять досталось больше других. Дочь оказалась больна не на шутку. Корь! Михаил сменял Нину на часть ночи, а все остальное время она неотрывно находилась около маленькой кроватки.

— Поехали мы с тобой сюда, Миша, чтобы мне из слез и сиделок не выходить!

— Ничего. Поправится!

— Тебе все ничего.

О совместном выезде на полевые работы нечего было и думать. Это приводило Нину в отчаяние. Отпускать Михаила от себя после болезни ей казалось просто невозможным.

На одном из первых пароходов, уходивших вверх по Иртышу, отправили Коровина. Через несколько дней от него пришла телеграмма, в которой сообщалось, что партия приступила к работе. Можно было двигаться и остальным.

Тарасов выезжал ночью. До последнего гудка он стоял рядом с Ниной на пристани, предоставив устраиваться в каюте своим спутникам. Даже пароход осматривал только утром.

Представьте себе небольшой «двухэтажный» речной колесный пароходик, какие теперь почти не встречаются на наших реках. Внизу, на уровне палубы, располагались каюты третьего класса. Второй этаж отводится каютам второго и первого классов; промежуток между носовой и кормовой надстройками был заполнен «палубным» грузом — тюками, ящиками и просто кучами разного добра, «не подлежащего упаковке».

Над всеми звуками господствовали размеренный гул машины и шлепанье лопастей колес. Они не прекращались и ночью, когда затихало все остальное. После каждого удара колес пароход вздрагивал. Недаром такие суда в народе называли «шлепоходами».

Пароход медленно двигался вверх по фарватеру, в узкой скалистой долине Иртыша. Река здесь была так стремительна, что движение «шлепохода» вверх по течению занимало в четыре-пять раз больше времени, чем движение вниз. В наши дни большая часть этого ущелья скрылась под водой, превратилась в длинное озеро, спокойно стоящее выше плотины Усть-Каменогорской электростанции. И современным пароходам уже не страшны длинные мели и быстрые перекаты.

Наутро «Алтай», так назывался пароход, вышел из скалистого ущелья и сразу оказался в середине плеса, полого извивающегося по широкой равнине, лишь на горизонте перегороженной цепями гор. Это было начало Зайсанской котловины, которая теперь почти смыкается с водохранилищем Бухтарминской ГЭС. Недалеко от выхода из ущелья расположились крохотный поселок и «пристань Гусиная», а от них через невысокие горы грунтовая дорога уходила к руднику Зыряновску.

Тарасову с трудом удалось уговорить какого-то случайного шофера, несомненно искавшего более выгодных пассажиров, довезти его с грузом и людьми до рудника.

Рудничный поселок, тогда состоявший из двух улиц и нескольких групп домиков, беспорядочно разбросанных в стороне от «магистрали», встретил его тишиной. Она нарушалась лишь в базарные дни, по большим праздникам да в дни выдачи зарплаты. Разведчики прожили здесь более недели, пока собирали обоз, который должен был доставить их уже в глубину гор Рудного Алтая… Последней базой в «жилых местах» решили сделать село Алексеевку.

Обоз, состоявший из двух десятков бричек, запряженных парами коней с «хоздвора» Зыряновского рудника, двигался медленно. По три-четыре раза в день приходилось устраивать передышку. Рано останавливались на ночлег и поздно отправлялись в путь. Возчики ждали — «пока солнцем грязь схватит», так как заморозки уже не могли скрепить дорогу.

Последний участок пути показался особенно трудным. Грязь держалась в низинах, на щебнистых и каменистых склонах ее не было. Но низин и глинистых участков встречалось много. Бесконечно повторялся цикл: спуск в лощину, переход через ручей или речку, подъем, перевал и новый спуск…

На спусках брички не слушались тормоза, все быстрее катились вниз, на лошадей и злых от усталости людей. От сапог оставались длинные непрерывные следы, как от широкого полоза. Грязь не давала возможности лошадям даже с разгона поднять бричку хотя бы до первого сухого участка; обычный для таких случаев прием езды — вкось по подъему — теперь плохо помогал.

Более высоко стоящая лошадь начинала скользить и «подсекать» свою напарницу. Создавалась опасность, что, как только хотя бы одно из колес встретит любое препятствие, бричка с грузом перевернется. Хорошо, если еще останется не разломанной. Возчики из последних сил старались поддержать воз и сами ползли вместе с ним, радуясь камешку или ветке, в которые случайно упиралась нога.

Как только выползали на сухой участок, люди молча хватались за боковые жерди брички, стараясь не отстать, воспользоваться короткой передышкой. Подниматься стороной, в одиночку не было сил.

Останавливаясь на несколько минут на перевальчике-«переломе», молчали, не замечая красоты залесенных гор, по-весеннему бурных потоков и ярких пятен светло-зеленых лугов. Жадно курили, прислонившись к бричкам и не глядя на окружающих.

Тарасов очень устал в этот день, разболелись раны, злился без особых причин и отходил в сторону, чтобы не обрушиться на уставших и в сущности ни в чем не виноватых людей. Был момент, когда он пожалел, что не послушался врача и потащился с этим проклятым обозом. Но, поймав себя на такой слабости, выругался и, пересилив боль, снова побрел вперед.

Старался думать о предстоящих днях. Он знал, что Коровин хорошо провел первую часть работ. Подобрал недостающих людей и даже сменил кого-то, оказавшегося непригодным для полевых условий, когда каждый человек на счету.

Тарасов надеялся, что ему удастся привлечь к работе на лето если не коммунистов, то хотя бы несколько комсомольцев. Но это сделать оказалось не просто — и тех и других тогда было слишком мало. Единственно чем могли ему помочь на Зыряновском руднике — это послать в партию троих бывших партизан, опытных таежников-разведчиков. «В долгие вечера и в непогоду можно будет, — думал Тарасов, — послушать бесхитростные рассказы о том, как с участием этих людей громили в Алтайских горах банды противников советской власти. Но это будет потом, а пока нужно вот так, из последних сил. подталкивать сползающую с дороги груженую бричку».

— Вот она и Алексеевка! — крикнул кто-то из возчиков, первым поднявшийся на очередной хребетик.

— Не велик город, хотя деревня не малая, — заметил Тарасов.

— Село.

— Ну уж и село.

— А в этих местах больше, почитай, и не найдешь. Видишь, вон раньше церковь стояла.

— Ну?

— Раз церковь была, значит село.

— Сколько еще протянемся?

— Екатерининских отсюда пять считают.

— Как? Чего?

— Верст, говорю, екатерининских. Вы, я слышал, из Ленинграда, там у вас на километры считают, а мы тут пока по-дедовски — верстами. Да еще в два счета. Где николаевскими, а где екатерининскими. Кому как больше нравится.

— Это как же понимать?

— А просто. Которые николаевские, так то новые — землемерные, дорожные, по пятьсот сажен, а екатерининские — старые военные, по семьсот. Так их семисотельными и называют. А, говорят, еще казацкие были — ермаковки, так те по тысяче сажен считали.

Говоривший был немолодой, невысокий и плотный человек, с широкими темными нависшими бровями, придававшими его лицу какую-то нарочитую строгость, одетый, как и все, в темно-серый ватник, серую шапку-ушанку и в сапоги, «по-старательски», с отогнутым краем голенища. Левая рука, на которой у него были намотаны вожжи, видимо, действовала плохо.

— А что с рукой?

— Да так.

— А все-таки?

— От беляков память. Расскажу как-нибудь, если охота появится. Лето длинное. Я ведь по Алтаю всю тайгу прошел. Как родился, пошел в нее, так никак из матушки и не выйду. Всякое видел. Показалась она мне. Не обидела…

— А работать не мешает?

— Да нет. А вы что, Михаил Федорович, сомневаетесь? Так, кажись, вас зовут, товарищ начальник? Или, может быть, к имени-отчеству не приучены, предпочитаете по чину? Люди вас в обозе все начальником величают. С Коровиным мы не раз по тайге хаживали. Не жаловался он на мою руку.

Теперь Тарасов понял свою оплошность. Перед ним был тот самый знаменитый «всеумелец», о котором не раз рассказывал Коровин. Человек, прошедший вдоль и поперек всю алтайскую тайгу, удивительно работоспособный и так же удивительно обидчивый.

Как-то Коровин в сердцах сказал ему фразу, показавшуюся обидной, и Матвей Фаддеевич Буря, или попросту Матвей-буря, молча поднялся и ушел. Прямо с маршрута. Осенью, без плаща, в чем был, без своей вещевой котомки.

Несколько раз ездил Коровин домой к Буре извиняться, к себе в гости приглашал. Очень не хотелось терять такого помощника и надежного товарища. Но Матвей-буря каким-то образом всегда заранее узнавал о предстоящем приезде Коровина, а наученные родичи заявляли: «Только уехал. Сказывал, на неделю, а там видно будет. Куда? А разве у него доспросишься?», или еще так: «На охоте Фаддеевич и тревожить не велел».

Тарасову было непонятно, как Матвей-буря мог оказаться в обозе. Видимо, обида была прощена и он сам решил прийти на помощь к другу. Коровин говорил, что посылал ему письмо. И вот он, Тарасов, так неудачно начал свое знакомство, да еще отличился в пути тем, что не замечал, как к нему обращаются люди.

— Да вы не думайте, если не поладим, я не задержусь, — как бы угадывая смятение начальника, заметил Буря. — Мешать не стану. Сам иду, без приказа или аванса. Просто из интереса. Я человек самостоятельный. За то меня еще в партизанском отряде в разведку всегда одного посылали, редко кого только для связи брал.

— А почему вы, Матвей Фаддеевич, решили, что я сомневаюсь, — попробовал вывернуться Тарасов. — Откуда я мог знать, с кем беседую? Может, лучше познакомимся, хоть с опозданием?

То, что Тарасов так прямо признал ошибку, назвал по имени-отчеству и протянул руку, польстило старику.

— И то правда! — сразу согласился он и широко улыбнулся.

Теперь Тарасов мог убедиться, что здоровая правая рука этого человека была из тех, которыми шутки ради сгибают медные пятаки.

— Ну, что же. Теперь, по обычаю, можно закурить. Ты моего, а я твоего. Коли поладим, может, и другое что не раз делить придется.

Тарасов с готовностью протянул кисет и сам взял из рук Матвея аккуратный кожаный мешочек. Не новый, но с еще заметной сафьяновой отделкой, длинными завязками, несколькими отделениями и петлей, чтобы прикреплять на ремень, либо «на крестик» — на шею.

— Он у меня на старый таежный манер, — пояснил Буря. — И для табаку и для золота годится. А двойная крышка, чтобы не промок.

— Хорош!

— Может, поменяемся? — неожиданно предложил Буря, — Твой тоже ничего. Расшитый, девичий.

— Нет Память это.

— Правильно. Знаю. Видел я твою Нину. Проверял, раньше чем идти, что за люди.

— Когда же это, где?

— Успел вот. Только это наших дел не касается.

За перекуром немного передохнули. Теперь опять вниз до дна лощины, а затем шаг за шагом наверх, короткая передышка на переломе, и начинай ту же песню. К усталости начало прибавляться чувство голода.

Тарасов и Буря шли рядом Говорили мало, как многие бывалые в тайге люди, наперед знающие почти все, что может случиться при любом стечении обстоятельств. Лишь изредка перекидывались короткими фразами.

— Как там Коровин насчет ужина сообразил?

— Этого учить не надо. Дело знает. Голодными не будем.

— Он может и не знать, когда доберемся.

— Плохо вы в своем заместителе разобрались. У нас на Алтае все и всё знают, что знать надо, а иной раз и маленько побольше.

— Это я согласен. Уже встречался. Но за последние дни нас вроде никто не обгонял.

— Вроде Володи, на манер Кузьмы. Обгонять, может, и не обгоняли. Но дорога-то не одна, — уклончиво сказал Буря. — у Больно просто жить хотите.

— А зачем в обход идти? — не понял Тарасов.

— В такое время, когда за буханку на дороге убить могут, тащите через все горы обоз с хлебом и хотите, чтобы ваш каждый шаг не знали?!

Помолчали. Тарасов заметил, думая вслух:

— Неужели так плохо в деревнях? На рудниках люди уже не голодают. Хотя и очень трудно — страна на карточках. До богатства пока далеко. Сразу разве справишься…

— Не осерчайте, товарищ начальник, за то, что скажу. Я пораньше вас здесь советскую власть устанавливал, а надо будет, жизнь за нее отдам. Не о том речь, и агитировать меня нечего.

— Нет! Что вы. Я это и для себя говорил.

— То-то… Иной раз думаю, не рано ли о врагах забываем. Змеи они, живучие.

Солнце садилось, когда лошади из последних сил взяли еще один перевал.

— Дело к ночи поворачивает.

— Ничего, теперь доехали. А вот и встреча.

Действительно. Навстречу, опираясь на палку, шел человек.

— Ваня!

— Михаил!

Тарасов и Коровин обнялись.

— Добрались! Благополучно? — спрашивал Коровин. — А я боялся, как тебе эта дорожка будет. Беговую бричку послал с сеном. Но ее что-то у вас не видно.

— На руднике оставил, — ответил Тарасов. — Кое-что получить не успели. Завтра догонит. Только обозлился я за нее.

— Это почему же?

— Что я, по-твоему, девица-невеста. На пушистом сене с бубенцами меня водить вздумал?

Но Коровин не слышал ответа. Он увидел Бурю и трижды расцеловался с ним.

— Нашелся, значит. Письмо получил?

— Что мне бумаги. Сердце больше скажет. Сам вижу, что на этот раз может пригодиться Матвей.

— Молодец!

— Про это моя старуха еще в молодухах раньше тебя узнала.

— Ну, а как Петровна?

— Спохватился. Человек ты вежливый. Пошла было со мной, да в Усть-Каменном подружку себе новую подцепила, с ней осталась.

— Как же это?

— А ты у нее спроси, коли свидишься. Вот с начальником твоим в дороге было срезался. Ершистый он у тебя.

— Как же не стыдно, — так же шутя, вмешался Тарасов. — Оказывается, вы еще и злопамятный. А я лучше здесь скажу.

— Ну, давай.

— Что думаю, то и говорю. Прятаться не умею.

— Правду он говорит, а, Коровин? — лукаво спросил Буря.

— От этой прямоты я за зиму вдоволь натерпелся, — огрызнулся Коровин.

— Ну, тогда сойдемся! — заключил Буря.

За беседой незаметно спустились в деревню, прошли улицей и оказались во дворе довольно большого дома с заколоченными накрест окнами; здесь уже распрягали лошадей.

Матвей был прав: никто не остался голоден, и для всех была приготовлена спокойная ночевка.

Когда Тарасов проснулся, было темно. Решил, что еще ночь, и, боясь потревожить остальных, долго лежал молча, перебирая в памяти последние дни — отъезд, колесный «шлепоход».

Особенно живо возник перед глазами матрос, что стоял на носу парохода с «наметкой» — длинным шестом для измерения глубины — и кричал на всю ширину иртышской долины, окаймленной крутыми склонами гор, сообщая о результатах измерений.

— Не-е-е ма-а-ячить!

— Во-о-о-сьем!

— Шеш половинном!

— Шетыре половинном!

— Под табак!

А когда пароход, уткнувшийся в мель, тряхнуло и матрос, потеряв равновесие, оказался в воде, то не растерялся и под хохот собравшихся на палубе людей, не меняя тона, закричал:

— По колен!

Потом вспомнилась «пристань Гусиная», путь через голые «сопки», донельзя пыльная дорога. Зыряновск. Снова дорога и наконец вчерашний день. Беседа с Матвеем-бурей.

Совсем рядом кто-то заговорил шепотом:

— Так вы же сами не велели.

. — Ничего! Хватит, а то прокиснет.

— После болезни да с дороги.

— Эх и даст же он нам, как узнает, что проспал до обеда.

— Ничего не даст.

Ослепил внезапно появившийся освещённый квадрат настежь открытой к солнцу двери. Тарасов увидел, что друзья, которых он боялся разбудить, давным-давно встали. Темнота была создана плотно закрытыми ставнями.

— Проснулся!? Ну вот, я же говорил, что он давно выспался. А вы тут «не троньте», «спит», «больной». Хватит ему болеть, натешился уже. Дольше будет валяться — изленится.

— Подожди. А кто же устроил, что я день за ночь принял?

— Ладно. Дело прошлое.

Через несколько минут, умывшись прямо на берегу реки ледяной кристально чистой водой и наскоро позавтракав, Тарасов занялся делами.

Почти сразу же за селом начинался район работы их геологической партии. Никаких других «опорных» баз они устраивать не собирались. Все лишнее или, точнее, не нужное в первые дни останется здесь. Грузы должны быть переупакованы, подобраны первоочередные, подготовлены вьюки. Многое надо было решить и в сельсовету.

Только поздним вечером участники экспедиции собрались в большом бревенчатом доме, за обедом, одновременно явившимся и ужином. Сюда же постепенно начали собираться гости. Это были только старики. Степенно входили они в горницу. Кланялись на все стороны. На предложение сесть к столу и разделить ужин отказывались, отвечая одним словом: «благодарствуйте». Усаживались на одну из лавок, по стенке, в отдалении от стола. Разглаживали бороды, обмениваясь между собой ничего не говорившими фразами.

Тарасов знал о том, что в алтайских деревнях еще сильны обычаи патриархальной общины. Часто целые деревни состоят из родственников и главой поселений является самый старший, «кряжистый» дед, слово которого — закон для всего населения деревни. В присутствии такого деда не только прямо выражать свое мнение, но и громко разговаривать считается неприличным. Михаил Федорович решил, что старики собрались, чтобы выслушать рассказ о предстоящих работах и посмотреть поближе на новых людей.

Ужин подошел к концу, когда двое еще относительно молодых людей ввели под руки невысокого, немного сгорбленного сухопарого старика с длинной желтовато-седой бородой. Все привстали. Сделали то же и сотрудники экспедиции. Старик поклонился присутствующим, отстранил сопровождающих, ответил кивком головы на приглашение Тарасова, прошел через горницу и сел рядом с ним в «красный угол». По-видимому, именно его прихода и ждали остальные гости, не начиная разговора.

— Ну, здравствуй, молодой! — не громко сказал старик.

— Здравствуйте. Может быть, чаю с нами вместе?

— Ну, что же. Для встречи. Раньше не пил. Теперь по возрасту другого не полагается.

Были поданы кружки. Но остальные гости по-прежнему отказывались, принять участие в трапезе.

Тарасов никак не мог сообразить, следует ли ему начать разговор, понимая, что от этой встречи будет зависеть многое — как отнесутся старики, так отнесется и все село. Он обратился с немым вопросом к Коровину, но тот смущенно смотрел в пол.

Помог сам старик.

— Ну, молодой, сказывай. Откуда. Зачем пришли. Только без утайки. От стариков секретов все равно не бывает. Чужих здесь нет. Кулаков порешили. А мы здесь— горцы алтайские. Железом деланные, медью кованные, свинцом литые, ветрами мытые, медведями обласканные. Полюбишься — усыним. Не полюбишься — мимо пройдем, а может, и выгоним. Раз на раз не приходится.

Все это было сказано спокойно, без рисовки, но с властностью, против которой нельзя было спорить.

Тарасов начал издалека. От полей гражданской войны и трудностей, с которыми встречалась Родина. Рассказал, какие и зачем нужны полезные ископаемые. О подготовке к полевым работам и о плане их.

— Ну, а сам-то откуда, чей родом? — допрашивал старик.

Пришлось рассказывать о себе. Пожалуй, никогда он не заполнял такой длинной анкеты, да еще вслух. Не забыли спросить и про жену и про дочь.

— Ну, а с тобой кто?

Начал с Коровина. Рассказал, что знает о нем. Слушали внимательно.

— Правду сказал. Коровина мы сами знаем, да и наслышаны, — заметил старик.

То же произошло и после рассказа о Матвее-буре, которого Тарасов назвал сразу после Коровина, как одного из главных своих помощников.

Наконец были представлены все участники будущих работ. Если Тарасов не знал чего-либо о них, то приходилось дополнять самим представляемым. Невольно пришла в голову мысль: «Проверочка! Так проверять может только хозяин». Беседа перешла на Москву, Ленинград. Растаяла отчужденность, и теперь все присутствующие пили чай, экономно прикусывая сахар, и почти все задавали вопросы.

Время было далеко за полночь, кое-кто начал позевывать, но гости не расходились. Становилось ясно, что они чего-то выжидают. Тарасов отправил сотрудников, отдыхать на сеновал, оставив в избе только Коровина и Бурю. Гости одобрительно отнеслись к этой команде, хотя ничего не было выражено вслух. Только вопросы стали еще прямее.

— Ты что же, большевик?

— Да, член партии, — не без гордости ответил Тарасов.

— Оно, пожалуй, и видно.

Теперь произошло самое неожиданное. Поднялся старик, пришедший последним и сидевший рядом с Тарасовым.

— Партией, значит, в тайгу послан?

— Да, так я понимаю.

— А партии только металл касается или все другое?

— Почему же только металл?

— Тебе дело поручено. Можешь сказать — моя хата с краю.

— Почему же вы так решили?

— Нет, значит. Ладно. Коли так, будем разговаривать. Нас ты не обидел. Начистоту рассказывал. Теперь послушай, что я сказывать буду. Все у нас будет. Но пока только надежды. Сбились мы в артель, в колхоз значит, да хлеба-то еще нет. На одном молоке в поле не наработаешь. А до урожая эвон сколько.

— Чем же я могу сейчас помочь?

— Ты что, сразу весь хлеб есть будешь?

— Но это же не мое, а государственное?

— Знаю, что народное. Вот народу и отдай взаймы. Вернем вовремя. Скажешь, закон есть, чтобы тебя за передачу хлеба под суд отдать. А мы не дадим. До самого верха дойдем.

Тарасов знал о многих случаях, когда любых ответственных людей строго судили за малейшее «разбазаривание» продуктов или нарушение режима их расходования. И теперь речь шла именно о таком, явно «подсудном» нарушении. Он молчал.

Старик, а за ним и все остальные гости вдруг опустились на колени. Тарасов бросился поднимать их. Обнял старика.

— Зачем же так?

Снова сели. Долго молчал Тарасов. Буря мыслей неслась у него в, голове. Встал.

Хорошо. Я оставляю у вас весь запас продовольствия. По моим требованиям будете присылать нам в тайгу на расход. Сколько возьмете — берите. Но сами и покрывайте долг.

Старик подошел к Тарасову. Обнял. Трижды поцеловал в голову. Повернулся к присутствующим и сказал полушепотом:

— Сын мой идет в тайгу. Поняли. Все за него в ответе. Пусть ничего не боится. Не продадим и не выдадим.

Потом медленно пошел к двери. Встали и остальные. Молча кланялись в пояс и за дверью растворялись в темноте ночи.

Тарасов стоял посредине горницы, все еще не приходя в себя после случившегося.

— Вот это да… Такого я еще не видел, — наконец вымолвил он.

— А ты многого еще не видел. Молодец. По-нашему, по-партизанскому сделал, — удовлетворенно заметил Буря.

— Верно, что по-партизански. Но ведь с него вдвое спросят — и как с начальника, и как с коммуниста. Мне днем сказали, что старики придут поговорить. Но о чем, я не знал и, признаться, забыл предупредить, — как бы оправдываясь, вставил Коровин.

— Это неважно. Не в том дело. Лишь бы не напакостил кто, вот тогда начнется заварушка. Хотя знаю, что прав я, — ответил Тарасов.

— Не бойся, Миша. Не такие это люди.

— Теперь все равно. Будет что — отвечу. И ночь эту не забуду.

Утром у коллектива разведчиков нашлось немало добровольных помощников. Пока Тарасов в сельсовете оформлял документы, были упакованы все вьюки. Вчера председатель артели сомневался в том, найдется ли достаточное количество лошадей под вьюк, не был ясен вопрос о смене лошадей летом, не было проводника. Сегодня ни один из этих вопросов не возник.

После раннего, но сытного — «на дальнюю» обеда. отряд двинулся в путь. Провожали его всем селом. Из каждой избы вышли люди, ребятишки бежали до околицы. А около нее стояли вчерашний старик вместе с председателем артели и несколько жителей села. Тарасов остановил лошадей. Подошли попрощаться.

— Пошел, значит, — также тихо и медленно, как вчера, говорил старик. — Удачи тебе. Коней, когда надо, — сменят. Это не твоя забота. Понадобится что — передавай. Наши прибудут ко времени. В проводники возьми Витьку Чернова. Лесника. Надежный. Встретит.

Село скрылось за первым же небольшим перевалом. Теперь отряд, растянувшийся на несколько десятков метров, двигался по узкой, хотя и наезженной тропе среди все более густого смешанного леса.

Вскоре снова открылась перед ними долина Бухтармы. Здесь она была значительно уже. Крутые залесенные склоны спускались прямо к воде. Лес или кустарник заполняли и острова между протоками реки. Почти напротив того места, где караван спускался в долину, открывался вид на узкое ущелье притока.

— Вот она, ваша речка, — сказал кто-то из возчиков.

— Судя по устью, веселая!

— Не без этого. С порогами.

— Но долина кажется узкой, а на карте она много шире.

— Подниметесь — разберетесь. Кое-где широкая.

Начался брод. Первым вступил в протоку одноногий старик Митрич. Другого имени у него никто не-знал. Ногу он потерял «на передовой, в четырнадцатом, с Гансами». Говорить он об этом не любил, но зато много рассказывал об Алтае и при этом не прочь был пофантазировать.

Путники растягивались в цепочку, стараясь не прижиматься, чтобы не сбить друг друга. Шли от островка к островку наискось вверх по течению.

Прошли протоки. Предстояло пересечь главное русло — «матерую». Здесь лошади могли поплыть. Пришлось проверять, как приторочены вьюки, поднимать повыше все, что могло промокнуть. Стремительный поток, казалось, вот-вот собьет, скрутит и понесет за собой. Захватывало дух. Лошади и сидевшие верхом люди невольно наклонялись к воде, стараясь держаться против течения. Так легче, меньше кружится голова.

Особенно трудно было с вьюками. Связки по пяти лошадей, попав в воду, начинали сбиваться в кучку. Самое опасное заключается в том, что лошадь может не выдержать напора массы воды и повернуться, тогда подхватит ее река, седок может не успеть спрыгнуть в воду, и кто знает, чем все кончится.

Когда, пройдя часть пути, лошади поплыли, стало легче. Но почти у самого берега одна из них запуталась и начала биться. Казалось, не избежать гибели всей связки. Но кто-то из возчиков вовремя отрубил ее повод и, взяв к себе «на прицеп», вывел к берегу по наиболее прямому пути.

Предстояла еще одна переправа, через Черновую. Шумящий поток грозил здесь не только свалить любого путника, но и бросить его на камни, то там, то тут торчавшие в русле. Но и на этот раз все обошлось благополучно.

Поднявшись по извилистой тропке, караван оказался довольно высоко над поймой Бухтармы. Теперь взору открылись обе реки во всем их величии.

Широкая, уходящая в бесконечность долина Бухтармы, На террасах небольшие пятна возделанной земли. Леса смешанные, нежно-зеленые в русловой части, хвойные плотные и темные к вершинам склонов. Узкая, стремительная, то с ущельями, то с расширениями долину Черновой. Тоже залесенная, но здесь явно преобладали хвойные, и она действительно казалась более темной, чем долина Бухтармы.

В начале дорога шла высоко над руслом. Но самая река как бы приближалась к тропе благодаря наличию уклона, заметного даже простым глазом. Вскоре тропка стала уже. Иногда она напоминала карниз. Слева — крутой залесенный склон, а справа — обрыв и под ним бурная река. Поток, зеленовато-голубой или чуть серебристый на перекатах и нестерпимо серебряно-блестящий на солнце, в тени деревьев казался совершенно черным. Вода в нем была настолько прозрачной, что даже со склона, с высоты нескольких десятков метров, можно было видеть крупные камни, лежащие на дне.

На одном из поворотов тропы появилась фигура всадника. Высокий человек в кубанке с ружьем, повешенным на плечо вниз стволом, в темной одежде и на темной лошади. Он напоминал собой горца в бурке, точь-в-точь такого, какими они с детства запомнились по иллюстрациям к повестям Лермонтова. Казалось, сейчас взмахнет буркой, блеснет стволом ружья и исчезнет.

Недоумение рассеял Митрич, ехавший впереди за проводника:

— Витька Чернов, — бросил он Тарасову.

— Ишь ты! — восхищенно подметил кто-то из местных. Хозяин гор и лесов, заместитель орла и помощник старого ворона. Гляди, как выстроился!

— Брось ты. Он парень ничего, геройский, — заступился Митрич.

— Ничего, когда у него леса не просят. Форсу больно много.

— Так он же гостей встречает, ну и сам представляется. Пойми!

— И то правда. Такого каравана здесь давно не бывало. Зафорсишь поневоле.

Обмен репликами между возчиками продолжался до тех пор, пока отряд не поровнялся с лесником.

Прямо с коня он протянул Тарасову руку, представился:

— Чернов Виктор.

Небрежно поклонился остальным и, не продолжая разговора, занял место проводника впереди каравана, чтобы не оставлять его уже до конца сезона.

: Вскоре отряд вступил в небольшую боковую долину, на террасе которой раскинулось несколько домиков.

— Заимка. Пасека. Здесь и стан наш первый, — доложил Чернов.

Пока Тарасов знакомился с хозяевами, остальные развьючивали лошадей, начали натягивать палатку. Митрич занялся кухней. Конями командовал Ахмет Махмудов, татарин из Зыряновска. Он и раньше ходил с Коровиным в далекие маршруты и проявил себя как заботливый хозяин, у которого лошади никогда не сбивали спины и тем более никогда не терялись. Он жил не в самом Зыряновске, а в стороне. Тарасов заехал за ним по просьбе Коровина. Выслушав предложение, Ахмет заметил:

— Однако, чай пить будем. Думать надо.

Сели на кошму, расстеленную на глиняный пол. Появился коротконогий столик. Хозяйка поставила рядом с пузатым фарфоровым чайником мисочку с молоком и деревянной ложкой, а рядом другую — с медом.

— Свой мед. Жена сама делала. Пробуй.

А налив чай, спросил:

— Молока бросить или как?

В ответ на согласие он действительно бросил в чашку с чаем ложку молока и подал гостю, прикладывая правую руку к сердцу.

— Что в тайге делать будешь?

— Будем вести поиски, — ответил Тарасов, — проверим заявки. Придется, так начнем разведку.

Золото, значит?

— Почему только золото? Что встретим.

— Сколько людей с собой взял?

— Человек пятнадцать-двадцать.

— Лошадей сколько?

— Пока не знаю. Думаю тоже около двадцати.

— Большое дело. Зимовать будешь?

— В этом году нет. К зиме вернемся.

Помолчали. Выпили еще по чашке чаю.

— Харчиться каждый сам будет или гуртом? — спросил Ахмет.

— Конечно, есть будем все вместе.

— Все вместе, а деньги останутся?

— Как есть и как работать будем, — усмехаясь, ответил Тарасов. — Думаю, что немного останется.

— Коровин Иван что сказал?

— Просил заехать, позвать обязательно. Сказал, что работник вы хороший.

Ахмет оборвал расспросы.

— Однако, ехать надо. Вечеряет уже! — И, обращаясь к жене на родном языке, продолжил, — плетку, путы на двадцать лошадей, еду!

Он резко поднялся, взял из рук жены перекидные сумы И, не прощаясь, вышел за вежливо раскланявшимся Тарасовым, точно расставался не на месяцы, а на несколько часов. Так было принято в этой семье.

Уже в первый день пути Ахмет проявил себя как человек спокойный, без спора и суеты быстро делающий любое нужное дело.

Коровин знал, кого брать в тайгу.