В зеркале забвения

19

Последняя книга у Гэмо вышла в 1991 году, а последняя журнальная публикация состоялась в 1992-м, после чего он напечатал всего лишь несколько рассказов.

Больше не было ни издательских договоров, ни авансов, которые раньше, до перестройки, ему удавалось легко получать почти в любых издательствах, ни предложений о переизданиях. Последнее издание вышло в Грузии, откуда пришел довольно внушительный перевод. Запланированное собрание сочинений в Ленинградском отделении издательства «Художественная литература» вычеркнули из плана на неопределенный срок, так как весь бумажный фонд, по утверждению новой директрисы, направленной сюда на работу находящимся на последнем издыхании Ленинградским обкомом КПСС, ушел на допечатывание ранее запланированных книг.

Дело, конечно, было не в этом. Бумаги было достаточно, бумажные фабрики не останавливались, но наступило время рынка, полного отсутствия цензуры, больших быстрых денег, которые издатели зарабатывали на выпуске порнографии, эротической литературы, ранее запрещенных антисоветских книг, произведений эмигрантских писателей… На Невском проспекте на всем его протяжении, у вокзалов, станций метро, на бойких, оживленных местах появились десятки книжных ларьков, прилавков с непривычно глянцевыми обложками, на которых сверкали своими пышными обнаженными грудями сексапильные дивы, глядели дула автоматических винтовок, блестели ножи, кинжалы, клинки. Пронзительные глаза разного рода сверхчеловеков, от знаменитых преступников, сексуальных маньяков, убийц, наркоманов, разномастных святых до расстрелянных Сталиным бывших соратников, зазывно смотрели на прохожего, обещая захватывающее чтиво, раскрытие всех тайн и еще недавно рьяно охраняемых государственных секретов.

Гэмо жил на свои небольшие сбережения да гонорары зарубежных издательств, которые продолжали его печатать. Как оказалось, ВААП забирал такой процент от заграничных изданий, что до советского автора доходили лишь символические суммы, в то время как, получая эти деньги напрямик, можно было если не роскошествовать, то скромно существовать.

Прибавив к ним гонорар от книжного отдела американского журнала «Нейшнел Джеографик», Гэмо достроил дачу и купил автомобиль.

Теперь большую часть времени Гэмо проводил на даче, высаживая цветы, ухаживая за посаженной картошкой, убеждаясь в том, что работа на земле, казавшаяся издали такой идиллической, красивой, вблизи превращается в настоящую каторгу. В душе он благодарил бывшую Советскую власть за то, что участок, при всем при том, что Советский Союз занимал одну шестую часть суши, составлял кусок земли величиной тридцать на двадцать метров! И на таком крошечном клочке земли Валентина целыми днями стояла на четвереньках между грядок — пропалывая, разрыхляя, внося удобрения. По вечерам она мечтала вслух о целой машине навоза, которую предприимчивые дельцы развозили между домами, дразня дачников запахом и сочным видом древнейшего и лучшего удобрения. За ними тянулся мокрый след, который потом несколько дней напоминал о лучшем естественном удобрении. Но цена! Трудно было вообразить, чтобы коровье дерьмо стоило таких бешеных денег. Однако Валентина утверждала, что эти деньги с лихвой оправдаются обильным урожаем картофеля, овощей и ягод.

Пришлось сдаться. Несколько дней Гэмо таскал навоз в тележке и укладывал на краю участка. Главное натуральное удобрение мало того что воняло, оно еще к тому же немало весило, словно эти неведомые коровы испражнялись свинцом.

Однако первый урожай сильно разочаровал Гэмо и впервые всерьез заставил задуматься о будущем. Посадили десять ведер картофеля, отборного, специально ездили по рынкам в поисках подходящего сорта. Выкопали же осенью пять ведер, мелкого, самые крупные едва превосходили размер сливы. К тому времени писательская пенсия в результате инфляции превратилась в такую ничтожную сумму, что ее едва хватало на оплату квартиры и электричества.

Когда-то Гэмо мечтал о том, что, выйдя на пенсию, которая по его прикидкам будет вполне достаточной, чтобы жить вдвоем, он начнет писать о чем хочет. Так сказать, в свое удовольствие. Особенно его прельщала возможность написать своего рода комментарии к собственным книгам, неторопливые раздумья о том, что удалось, что не удалось, самому неспешно проанализировать свои промахи и редкие удачи.

Поступающие из-за границы гонорары в любое время могут прекратиться. И тогда им с Валентиной придется либо сесть на шею детям, либо попросту голодать. Кто-то из писателей уже откровенно бедствовал, распродавал библиотеку… Но книги, собранные десятилетиями, уже никому не были нужны. Широкий читатель жаждал другого чтива. Самое удивительное было в том, что новые, так называемые демократические власти, громогласно декларируя грядущий расцвет новой культуры в новых свободных условиях, равнодушно смотрели на то, как деляги захватывали издательства, наводняли прилавки книжных магазинов такой откровенной халтурой, которой в цивилизованном обществе стыдятся.

В довершение всего сгорел Дом писателя. Прекрасный особняк, когда-то принадлежавший графам Шереметевым, за одну ночь выгорел так, что речь могла идти только о восстановлении дворца заново, а не о ремонте. А денег на это ни у писателей, ни у города не было.

Ощущение крушения, напрасно прожитой жизни все чаще преобладало в настроении Гэмо.

Так называемая авангардная литература неожиданно, при явном отсутствии широкого читателя, заполонила страницы толстых литературных журналов. Их авторы удостаивались литературных премий за книги, представляющие, к примеру, продырявленный том, в отверстие надо было опускать специальный шарик, который показывал, какую страницу, какое стихотворение надобно читать.

Разумеется, Гэмо на такие ухищрения совершенно не был способен, да и ходить и выклянчивать издание у новых владельцев издательств, для которых главное — крупно заработать, он не мог.

В стране творилось нечто невообразимое и невероятное, и все это под истошные вопли двух сторон: демократов и коммунистов. Каждая сторона радела о бедных, об умирающих от голода пенсионерах. Накал страстей достигал своего пика в период выборов. Бедный избиратель не знал, за кого голосовать: кандидаты обещали невероятные блага… Но проходили выборы, и все оставалось по-прежнему. Так называемые свободные средства массовой информации — газеты, радио и телевидение — откровенно плевали на общественное мнение, преследуя какие-то свои особые цели.

По вечерам, при осеннем ветре, высокие деревья шумели за стеклами веранды и большие капли дождя громко стучали по железной крыше. Обладание собственным домом прибавляло чувство независимости и собственного достоинства, и, наверное, именно этого и остерегались большевики, когда запрещали творческим работникам строить собственные дома, приобретать их.

Гэмо и Валентина часто гуляли по окрестным местам, часами брели по берегу Лемболовского озера, сопровождаемые собачкой-пуделем. Всю жизнь у них жили собаки. Они пережили уже трех, и эта, последняя, часто заменяла общение с детьми, которое становилось все труднее. Старший сын давно женился, работал художником на знаменитом Фарфоровом заводе имени Ломоносова, младший, поскитавшись по Чукотке, тоже осел в Ленинграде, недавно переименованном в Санкт-Петербург. Дочка, жившая в Москве после окончания университета, вдруг вышла за датчанина и уехала в Копенгаген.

Иногда дети приезжали с внуками, но, видимо, нерадостное настроение деда действовало на них угнетающе, и они не задерживались в оказавшемся неожиданно просторным доме, который строился в расчете на то, что летом все будут жить вместе.

Наступала зима. Однажды Гэмо обнаружил, что вода в бочке покрылась коркой льда, и вспомнил, как в страшную зиму сорок шестого — сорок седьмого года, студентом педучилища, он мерз и голодал в бывшей казарме на холме над старым Анадырем и всю зиму обтирался снегом, так как вода в умывальнике замерзла в конце сентября и оттаяла только в конце мая.

Иногда, оглядываясь на прожитую жизнь, Гэмо чувствовал, что все самое лучшее и самое интересное уже давно позади. Все было — и романтика, и веселые дружеские пирушки, книги, интересные встречи, беседы и надежды, надежды, надежды на лучшую жизнь, на лучшее будущее.

О своем ошеломляющем впечатлении от первой поездки в Америку Гэмо рассказал только Валентине.

— Ну почему — они? Почему они живут именно так, как я мечтал жить, как мечтают жить все мои друзья, да все советские люди? Раскованно, могуче, широко!.. Почему этот, обливаемый всеми возможными проклятиями, ошельмованный со всех сторон капиталистический строй дал человеку расправить такие крылья и дать такие возможности, какие и не снились нашим людям?.. У нас часто ссылаются на войну… Но как поднялись буквально из руин Западная Германия, даже испепеленная атомными бомбардировками Япония! Значит, что-то не то в нашей системе…

И вот система рухнула, и из-под обломков ее выползли далеко не самые лучшие люди.

Поздней осенью, уже перед тем, как переехать на зиму в город, Гэмо и Валентина сели в машину и отправились в Комарово, где прожили на казенной литфондовской даче не одно десятилетие.

Дорога пролегала по прекрасным и просторным местам, и в душе росло недоумение: почему при таких огромных земельных богатствах, обилии прекрасных ландшафтов для петербургских деятелей культуры был предоставлен унылый болотистый участок?

Недалеко от Репино в совхозе «Ленинский», издали увидели большой дом. Все здание занимала администрация совхоза, и на первом этаже, как раз напротив магазинных дверей, Гэмо приметил табличку «Библиотека». В просторном полумраке за стойкой сидела пожилая седая женщина, типичный библиотечный работник, подвижник своего дела.

Поздоровавшись, Гэмо спросил:

— У вас есть книги чукотского писателя Юрия Гэмо?

Библиотекарша встрепенулась, поднялась со своего стула.

— Есть, конечно… В свое время он был довольно популярен.

— А теперь?

— Теперь его почти и не спрашивают… Сейчас читателю нужны другие книги — приключения, фантастика, секс… А Юрий Гэмо… Он почти забытый писатель.

«Забытый писатель»… Эти слова ударили по сердцу, и Гэмо быстро вышел из библиотеки. Валентина ждала его у машины.

— Что с тобой? — спросила она, вглядевшись в изменившееся лицо мужа.

Гэмо махнул рукой. Он сначала не хотел рассказывать о своем коротком диалоге, но уже на перегоне от Репино до Комарово не удержался.

— Ну и что? — произнесла своим ровным, всегда успокаивающим голосом Валентина. — Между прочим, ты не в худшей компании… Но рано или поздно интерес читателя повернется к настоящей литературе. То, что сейчас происходит — это естественное утоление жажды запретного. Гляди, как народ накинулся поначалу на кока-колу, пепси, фанту и прочие экзотические напитки? Напились досыта и вспомнили — а ведь нет ничего лучше чистой родниковой воды!.. То же самое произойдет и с читателем…

Однако успокоение не приходило всю зиму, хотя Гэмо продолжал работать. Закончил одну повесть, взялся за роман… В отличие от других собратьев по перу, он пока не испытывал материальных трудностей: книги продолжали выходить за рубежом. Между писателем и зарубежным издателем больше не стоял вездесущий, хищный ВААП. Две книги, так и не увидев света ни на русском, ни на чукотском языке, вышли в Европе.

Теперь можно было писать обо всем, но невозможно было напечататься в России.

Гэмо старался не думать об этом.

В последнее время его снова стали одолевать мысли о его двойнике, Георгии Незнамове. А если написать книгу об этом? О том, что действительно случилось с ним, о загадочном и неожиданном появлении его в другой жизни, где есть Георгий Незнамов и нет Гэмо. Тем более, как выразилась библиотекарша из совхоза «Ленинский», он — почти забытый писатель… Если бы это был просто литературный прием, то открывало бы очень большие возможности для творческой фантазии… Гэмо уже давно заметил, что реальные факты, действительно случившиеся в жизни, с трудом ложатся на бумагу. Другое дело если пишешь, опираясь только на чистое воображение. Чаще всего получается куда убедительнее, чем при описании живой жизни. Гэмо начал чувствовать внутреннее волнение, предшествующее большой работе над новым произведением.

Но он все откладывал, занимал себя другим, привел в порядок и собрал книжку рассказов, опубликованных в разной периодике за последнее время, написал несколько эссе-воспоминаний о детстве, об обычаях и укладе жизни в яранге, навсегда ушедшей из жизни уэленцев.

Весна была холодная, но в доме было тепло, не только потому, что дров еще было достаточно от леса, срубленного на месте постройки, но и потому, что хозяин знал, как держать тепло.

Каждое утро Гэмо садился за письменный стол, но не мог выдавить из себя ни слова. Он уже было испугался полного истощения своих творческих способностей и, чтобы убедиться, что это не так, написал несколько рассказов, которые с ходу были опубликованы в зарубежных газетах и журналах.

Он чувствовал, что ему надо еще раз съездить в Колосово. Там станет ясно — будет ли он продолжать задуманный роман или откажется от этой попытки.

Прошло лето, наступил август. Валентина варила варенье из собственных ягод, Гэмо жевал кисловато-сладкие плоды самой первой яблони и собирался ехать в Колосово.

Незнамов все же решил объясниться с Зайкиным, явно избегавшим его.

Он просто зашел к нему и сказал:

— Я завтра уезжаю… Хотелось попрощаться с вами по-человечески.

Они уселись в баре, где встретились в первый день своего знакомства. Заказали датского светлого пива.

Зайкин угрюмо молчал. Наконец он сказал:

— Мне самому неприятно, что так получилось… Знаете, женщину до конца не понять. Антонина мне так дорога, что я не хочу ничем омрачать ее жизнь. За долгие годы мы стали как одно существо. Главное, она не хочет объяснять, почему она так к вам отнеслась. Как только я начинаю расспрашивать, она замыкается, и мне даже кажется, что она испытывает от этого физическое страдание. Сейчас она лежит, но как только встанет, уговорю пойти к психиатру.

Незнамов подумал про себя, что поход к психиатру ничего не даст. Самым лучшим лекарством для Антонины будет то, что он уедет, больше не будет встречаться с ее мужем. Она снова забудет то, что произошло на заре ее юности, встречу с Николаем Коравье и его другом, будущим писателем Юрием Гэмо.

— И все же, — медленно произнес Незнамов, — каким бы грустным ни было наше расставание, мне было приятно знакомство с вами. Вы очень и очень скрасили мое пребывание здесь, и я буду всегда с добрыми чувствами вспоминать вас.

— И я тоже, — со вздохом, словно через силу выдавил из себя Зайкин.

Они обменялись рукопожатием, немного помедлив, обнялись, похлопав друг друга по спине.

На следующее утро, спустившись с чемоданом в вестибюль, Незнамов вдруг вспомнил, что он так и не обменялся адресами с Зайкиным.

В туалете вместо него сидел сменщик.

— А что, Бориса Михайловича сегодня не будет?

— Ни сегодня его не будет, ни завтра, — ответил сменщик, — жена у него умерла.

Незнамов едва устоял на ногах, услышав это известие. Он быстро прошел вестибюль, остановил такси и назвал адрес: Балтийский вокзал.

У него было такое впечатление, что кто-то гонится за ним, какая-то невидимая зловещая туча подступает к нему, и он может убежать только к себе, в Колосово. В вагоне было пустовато: дневное время, будний день.

Он прошел вперед и сел на скамью спиной к движению.

Как ни упрашивала Валентина отказаться от поездки или хотя бы отложить ее, Гэмо настоял на своем.

— Я чувствую себя хорошо, — признался он жене. — Сердце уже не жмет, но если отложу поездку, будет хуже: буду все время упрекать себя — вот не поехал, не исполнил задуманное, не могу из-за этого продолжать книгу. Приеду, схожу к врачу и все оставшееся время буду сидеть на даче, лечиться и вести здоровый образ жизни.

Валентина проводила мужа на вокзал и посадила в полупустой вагон на свободное место лицом к движению.

С полчаса Гэмо читал взятые с собой газеты.

Потом вдруг почувствовал странное беспокойство и посмотрел вперед, на человека, который неотрывно смотрел на него через весь вагон. В голову вместе с воем поездной сирены ворвался невыносимой громкости колокольный звон, и вдруг все вокруг озарилось ослепительным светом.

Звук и свет становились все нестерпимее, и с последним проблеском сознания Гэмо вдруг догадался, что он увидел воочию своего двойника — Георгия Незнамова…