Варяг III

Глава 10

Торгнира всё раздражало… Стертый зад о седло, холодный порывистый ветер, влажность, оседающая на мехах — всё это не прибавляло веселья.

В сагах почему-то никогда об этом не говорили… Скальды намеренно опускали нелицеприятные подробности тех или иных войн. Во всяком случае, он никогда не слышал о том, как герои справляли нужду и морозили собственный зад в каком-нибудь овраге, как они жрали одну и ту же вяленую рыбу каждый день, как они мерзли и засыпали на влажной земле… Как они матерились из-за какой-нибудь бытовой мелочи… Об этом не было ни строчки!

Но больше всего его злила эта проклятая медлительная суета…

Каждый день промедления обходился ему дороже сундука с золотом. Он чувствовал себя охотником, угодившим в собственный капкан.

Его армия, этот разжиревший могучий зверь, созданный его волей и щедрыми обещаниями, теперь тащился по горным тропам и сырым лесам Буяна с непозволительной медлительностью.

Воздух прессовал легкие пудовыми кулачищами, наполнял их запахами грибов и хвои. Капли росы сверкали на паутинках — те, в свою очередь, растягивались между настырных веток, окутывали плащ, цеплялись за ресницы… Лес стоял стеной. И он был безразличен к их маршу…

Колеса повозок с провиантом вязли в грязи, кони спотыкались на корнях, а тысячи людей растянулись длинным обжорливым питоном.

Он держался в авангарде, как и подобает настоящему лидеру. Гнедой жеребец под ним дышал удалью и силой. Но сегодня этот чертяка суетился, фыркал и водил ушами, словно чуял беду в самом воздухе.

Рядом, на своем старом вороном коне, сидел Ульрик Старый. Отец являлся живым напоминанием о прошлом, которое Торгнир намеревался стереть в порошок.

Молчание между ними держалось прочной стеной, возведенной годами обид, пренебрежения и холодной отстраненности. Торгнир чувствовал вес этого молчания на своих плечах. И он был тяжелее любой кольчуги…

— Зачем ты взял меня с собой? — наконец нарушил тишину Ульрик. — Лишний раз помучить? Упиться своей властью, глядя, как старик трясется в седле? Или ты хотел, чтобы я увидел твое величайшее триумфальное шествие?

Торгнир медленно повернул к нему голову. Его лицо исказила кривая ухмылка.

— Ты всегда брал с собой в походы Лейфа. Настоящего сына и наследника. Будущего ярла. Меня же ты не жаловал. Вечно я был слишком молод, слишком горяч, слишком несдержан. «Оставайся, Торгнир, правь Альфборгом в мое отсутствие». «Оставайся, сын, береги очаг». Пока вы с братцем рубили головы врагам и пили мед из их черепов, я пересчитывал бочки с селедкой и выслушивал жалобы купцов на завышенные пошлины. Вот я и решил исправить эту семейную несправедливость. Чтобы ты увидел все своими глазами. Чтобы мы прошли этот путь вместе. Хотя бы один раз…

Говоря это, сын не лукавил. Ульрик чувствовал это. Поэтому он тяжело вздохнул и сгорбился под невидимым грузом сожалений.

— Надо было больше внимания уделять твоему воспитанию… Но твой нрав… он всегда был таким ершистым. Как у ежа.

— Да, — с холодной готовностью согласился Торгнир. — Надо было. Но ты всегда относился ко мне как к нагуленному жиру, как к выгодной партии для какого-нибудь союза через брак. Пока Лейф учился рубить головы и строить козни, я учился считать твое золото и уговаривать твоих бондов подождать еще сезон.

— Твоя мать была… ветреной. И легкомысленной.

— А моя вина в чем?

— Ладно… Не будем об этом. — Ульрик сдался и махнул рукой. — Ты и правда думаешь, что сможешь победить? Этот Рюрик… Он не так прост, как кажется… Я долго беседовал с ним. И я знаю, о чем говорю… Сражение с таким противником точно не будет легким.

— Вся наша жизнь — это сражение, отец. Сражение за место у огня, за кусок мяса, за власть над душами других людей. У меня нет иного выбора. Иначе Рюрик подомнет под себя весь остров. А я хочу независимости. Не для того, чтобы прятаться за стенами Альфборга, а чтобы диктовать свою волю. Как для себя, так и для своего народа. Для народа, который устал от старых ярлов и их распрей.

— Ты даже с ним не захотел поговорить, — заметил отец, и в его голосе прозвучала редкая отеческая нотка. — Ты мог бы послушать, что он предложит. Может, он и не стал бы нас трогать. Заключили бы союз. Жили бы в мире.

Торгнир фыркнул, и его конь нервно взмахнул гривой, уловив насмешку в голосе седока.

— Я уже с ним разговариваю. На языке стали и огня. На языке, который он, судя по всему, понимает прекрасно. Это самый честный разговор из всех, что знают наши народы, отец. Слова лгут. А вот меч — никогда.

— Что я могу сделать, чтобы ты передумал? — с отчаянием в голосе спросил Ульрик. — Скажи мне… И я это сделаю!

— Ничего, — отрезал Торгнир. — Ты упустил этот шанс давным-давно. Когда в десять лет я принес тебе свой первый, криво сработанный лук, а ты посмеялся и подарил мне серебряную монету вместо того, чтобы взять меня на охоту. Я хочу взять власть над этим островом и показать тебе, как ты был не прав. Как ты ошибался, глядя на меня сверху вниз все эти годы.

— И все эти люди, получается, идут на верную смерть из-за меня? Из-за моих проступков?

— Не льсти себе, отец… Как я уже сказал… Альфборг должен быть независимым. И тут одно другому не мешает…

— Я сожалею… Я понял, что был не прав, — тихо произнес Ульрик. — Я видел в Лейфе себя молодого. А в тебе… я видел ее. Твою мать… И все ее слабости.

Торгнир с силой сжал поводья. Гнев рванул из души горячей волной, но он вовремя подавил его.

— Что с того? Твои сожаления — это всего лишь слова. Слова, сказанные слишком поздно. Они ничего не весят. Они не вернут мне тех лет, что я провел в твоей тени. Теперь я успокоюсь только тогда, когда буду уверен, что наш род будет править всем Буяном. И мое имя будут ставить первым в сагах. А Гранборг — это лишь начало. Всего лишь первая фигура, которую я вырву у этого выскочки-целителя. Первая ласточка моей грядущей победы…

Они поднялись на гребень последнего холма, за которым, по словам разведчиков, должна была лежать долина Гранборга. Торгнир поднял руку, давая знак остановиться. Он въехал на вершину и замер, впиваясь взглядом в открывающуюся панораму. Ульрик, ехавший чуть сзади, тоже остановил коня. Ни один из них не проронил ни слова. Даже ветер, казалось, затих, чтобы не нарушить жуткую тишину.

Там, где должен был быть город — шумный, живой, с дымом сотен очагов, криками торговцев, мычанием скота и звоном кузнечных молотов, — лежало черное, дымящееся пятно. Город был сожжен дотла. Остовыдомов торчали из пеплаалыми ребрами, что еще полыхали на ветру. Каменные фундаменты стояли, словно надгробия на общем кладбище. Кое-где еще тлели угли. Воздух гарью обжигал глотку…

— Какого… — выдохнул Торгнир. Он ожидал увидеть укрепленный город, готовый к осаде. А тут… Тут кто-то устроил погребальный костер!

— Похоже, тебя опередили, сын мой, — мрачно констатировал Ульрик. — Даже боюсь представить, кто бы это мог сделать. Харальда, говорят, разбили и обратили в бегство. Или как? Может, это его последнее деяние? Месть старого викинга?

— Это Рюрик, — проскрежетал Торгнир, крепко сжимая кулаки. — Только подлый трус мог пойти на такое! Не может удержать свои владения, не верит в силу своих стен и своих воинов, вот и сжигает все дотла, как какой-то вшивый вор, пытающийся замести следы.

— Трус или нет, — холодно заметил Ульрик, — а теперь твоему войску нечего будет жрать. Ни полных амбаров, ни запасов в подвалах, ни скота в загонах. Придется тратить драгоценные дни на добычу провианта в окрестностях, рыскать по лесам, как голодным волкам, отвлекать силы на фуражировку. А время сейчас — дороже золота. Каждый день дает Буянборгу возможность подготовиться. Укрепить стены. Подтянуть резервы.

— Вот хитрый ублюдок! — с гневным восхищением вырвалось у Торгнира. — Он лишил нас плацдарма!

— А я предупреждал, — напомнил отец. — Он далеко не глупый человек. Он мыслит иначе. Поэтому мне хотелось с ним дружить, а не сражаться…

Спускаясь с холма к дымящимся развалинам, Торгнир кожей чувствовал, как нарастал ропот в его войске. Викинги, шедшие за ним, видели то же самое. До ушей доносились громкие проклятья, разочарованные возгласы, вопросы, на которые не было ответов. Бывалые воины хмуро молчали. Они-то понимали всю катастрофичность положения. Менее стойкие, те, кто пришел за легкой добычей и славой, уже оглядывались по сторонам… От них смердело скверным запахом предательства…

Торгнир почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Его авторитет, его громкие обещания богатой добычи, славы и новых земель — все это могло рассыпаться в прах здесь и сейчас, на этом проклятом пепелище, под безразличным свинцовым небом.

Он не мог этого допустить.

Ярость, всегда кипевшая в нем где-то глубоко внутри, вырвалась наружу. Он резко осадил коня перед черными, обугленными воротами Гранборга, вернее, перед тем, что от них осталось, и развернулся к своей замершей в нерешительности армии.

— Братья мои! Гордые викинги, потомки великих конунгов и берсерков! Посмотрите! Вглядитесь в это пепелище! Посмотрите, что сделал наш враг в страхе перед вашей силой, перед вашей доблестью! Он не вышел нам навстречу в честном бою! Нет! Он, как вор, подкрался ночью и сжег ни в чем не повинный город! Сжег дома, где жили мирные люди! Сжег амбары, полные зерна! Сжег запасы, что могли накормить ваших детей и ваших жен! Лишил людей крова и хозяйства! Он боится нас! Боится честного боя! Он знает, что его жалкие стены не выдержат нашего натиска, и потому он прибегает к подлой тактике выжженной земли!

Он видел, как его слова падают на сухую солому сомнений. Злоба, разочарование и страх — все это искало выхода. И он давал им цель. Это нарастающее недовольство нужно было отвести от себя и желательно направить на врага.

— Да! Смерть поджигателям! Смерть ублюдкам! — пронеслось по первым рядам, и крик был подхвачен тысячами глоток. — Смерть!

— Не удивлюсь, если и мой родной брат, Лейф, принимал в этом участие! — продолжал Торгнир, вкладывая в слова все свое горькое презрение. — Как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься! Отбросы притягиваются друг к другу! А Лейф давно уже продал свою честь и стал тенью этого выскочки! Все вы об этом знаете! Он предал кровные узы! Предал наш род! Предал память наших предков! И я обещаю вам! Мы найдем их! Мы накажем их! Мы вернем справедливость и настоящий закон на эти земли! Наши имена скальды будут петь в веках, и наши сыновья будут гордиться нами! Мы победим! Ибо за нами правда! За нами гнев богов и честь настоящих воинов!

— Да! Да! Все правильно, Торгнир! С нами правда! — скандировала толпа, и вот уже гнев сменился боевым пылом, а разочарование — жаждой мести. Он снова владел ими. Он превратил тактическое поражение в моральную победу.

И в этот миг, когда его власть над толпой казалась абсолютной и незыблемой, раздался короткий свистящий звук.

Стрела с глухим влажным звуком вонзилась в грудь его гнедого жеребца, прямо под шею. Верный конь взметнулся на дыбы, а затем рухнул на бок, едва не придавив седока.

Торгнир кубарем вылетел из седла, больно ударившись оземь, но адреналин и ярость были сильнее боли. Он мгновенно вскочил на ноги, его рука сама потянулась к рукояти меча. Он не чувствовал ушиба — лишь слепую ярость от этого нового оскорбления.

— Со стороны холма! Справа! — закричал кто-то из хускарлов.

На них обрушился град стрел. Они летели с соседнего лесистого холма. Они свистели в воздухе, находя свои цели с пугающей точностью. С хриплыми криками падали воины, стрелы находили щели в кольчугах, втыкались в незащищенные шеи и лица…

— СТЕНА ЩИТОВ! КО МНЕ, ВОИНЫ АЛЬФБОРГА! — проревел Торгнир.

Но его личная дружина уже не нуждалась в приказах. Опытные, закаленные в боях воины сомкнули щиты с отработанными движениями, прикрывая себя и тех, кто был рядом. Деревянный барьер, утыканный стрелами, как дикобраз, вырос на окраине пепелища…

— Вперед! Убить этих стрелков! Убить их всех! — завопил Торгнир, и, подобрав щит павшего рядом берсерка, он первым рванулся в атаку на холм, не дожидаясь общего построения.

Его ярость была заразительна. Воины хлынули за ним с могучим ревом. Подъем был крутым, земля — скользкой от пепла и недавнего дождя. Стрелы продолжали косить их, вырывая из строя человека за человеком, но ярость атакующих и стыд от возможности показаться трусами были сильнее страха.

На вершине холма их ждало зрелище, от которого на мгновение застыло сердце даже у Торгнира. Против них стояли призраки. Легенды. Сага, ожившая в самый неподходящий момент.

Это были обычные старики. Древние седовласые викинги. Они стояли, опираясь на тяжелые секиры и древки длинных копий. На их щитах угадывались старые победные зарубки, каждая из которых могла бы стать историей для целой песни. Их было не больше трех десятков. Против нескольких тысяч.

Один из старцев шагнул вперед. Его голос загремел, как гроза среди ясного неба:

— ВАЛЬХАЛЛА! — крикнул он, с легкостью поднимая свой тяжелый топор.

— ВАЛЬХАЛЛА! — подхватили его сородичи, и их общий клич прокатился по холму, затмив на мгновение рев нападавших.

Старики сами ринулись в бой. Это было медленно и коряво, но все равно пугающе… Обыватель со стороны описал бы их последнюю атаку как марш седобородых марионеток, брошенных своим кукловодом. Уродливо. Опасно. И мрачно… Будто сами драугры поднялись из склепов и бросились во все тяжкие…

Поэтому неудивительно, что первые ряды людей Торгнира дрогнули и попятились.

Бой вышел коротким, жестоким и пронзительно трагичным. Это был последний пир обреченных воинов, последний акт великой драмы…

Торгнир, пробиваясь сквозь толпу своих же воинов, скрестил меч с тем самым костлявым стариком-предводителем. Тот парировал его первый удар. При этом глаза старика горели холодным синим огнем, в них не было ни страха, ни ненависти — лишь спокойная готовность к своему концу и какая-то дикая радость.

— За Гранборг! За каждое сгоревшее бревно! — прохрипел старик и, отшатнувшись, плюнул Торгниру в лицо.

Слюна, смешанная с кровью, попала на щеку. Молодой ярл отшатнулся от неожиданности, и в следующее мгновение секира просвистела в сантиметре от его головы. Ярость ударила в руки. Торгнир ответил молниеносным выпадом в грудь старика. Его клинок пробил старую кольчугу, раздробил старое ребро, порвал легкое…

Старик с клокотанием в горле выдохнул:

— Спа-си-бо…

Рядом один из молодых викингов Торгнира с разбегу зарубил седобородого старика, который, уже будучи раненым в ногу, опирался на щит. Парень дико засмеялся, опьяненный лёгкой победой… Но в то же мгновение другой старик с отчаянным криком вонзил короткий кинжал в его горло. Они пали вместе в обнимку…

Они сражались до последнего вздоха, до последней капли крови. Они не просили пощады и не давали ее. Они знали, что обречены. Они покупали своим геройством, своей кровью, свои жизнями драгоценные часы для Буянборга. И они знали это. Их боевая песня — «Вальхалла! Вальхалла!» — звучала все тише и тише, пока не затихла совсем…

Торгнир тяжело дышал, опираясь на окровавленный меч. Пар шел от его разгоряченного тела, смешиваясь с едким дымом пожарища. Он оглядел поле этой странной, пронзительной и бессмысленной битвы. Его потрясенные и злые воины добивали последних раненых стариков. Но и цена, которую заплатило его войско, была ужасна. Повсюду, на склонах холма, лежали тела его людей. Пятьдесят? Шестьдесят? Может, больше. В основном молодые, горячие, необстрелянные, те, кто кинулся в бой первым, не чувствуя хитрости, опыта и святой ярости отчаяния, которая двигала этими стариками.

Горячка боя сменилась в нем давящей пустотой. Он проиграл этот обмен. Проиграл еще до того, как дошел до стен Буянборга. Он потерял десятки бойцов и не приобрел ничего, кроме пепла и нескольких десятков тел стариков.

— Они достойны, — хрипло, с трудом выдавил он, обращаясь к ближайшему дружиннику. — Эти старые волки… они сражались как берсерки. Нужно похоронить их с почестями. Сложите в ладью, если найдется, или на погребальный костер. Подожгите. Пусть дым донесет до Одина весть об их прибытии. Они заслужили Вальхаллу. Больше, чем многие из нас…

Он вытер лицо окровавленным рукавом, смазав кровь, пепел и пот в грязную маску. Затем, когда он пытался осмыслить масштаб случившегося, его взгляд упал на то место, где он оставил отца под охраной двух воинов. Конь Ульрика стоял там, понуро опустив голову. Но самого старика на нем не было. Два охранника лежали на земле с проломленными черепами. Рядом валялся окровавленный камень.

Торгнир медленно обвел взглядом окрестности, и его сердце сжалось от недоброго предчувствия. Он сразу увидел его. Отец, воспользовавшись суматохой боя и всеобщим вниманием, устремленным на холм, скакал во весь опор по старой, разбитой дороге, ведущей на запад. Прямо к Буянборгу. К Лейфу. К сыну, которого он всегда по-настоящему любил…

В груди Торгнира что-то оборвалось с болезненным щелчком. Отец вновь неприятно удивил его… Это горькое и предсказуемое предательство сложилось в последний удар судьбы в этот проклятый день.

— Взять его. — тихо приказал он, указывая окровавленным мечом на удаляющуюся фигуру. — Живым. Какой-никакой, но все-таки это мой отец… Я хочу посмотреть ему в глаза и спросить, зачем он так со мной?

Несколько всадников ринулись в погоню. Торгнир холодно наблюдал, как они удаляются.

Он медленно вложил меч в ножны. Затем спустился к своему мертвому коню, безвольно распластавшемуся на земле. Он положил руку на его теплый бок.

— Ну, что за день-то сегодня такой, а? — горько, почти беззвучно пробормотал он себе под нос, глядя на стекленеющие глаза животного. — Боги явно решили поиметь меня во всех позах… Сначала пепел, потом стрелы, потом старики-герои, а теперь вот и родной отец-предатель. Интересно, что еще они припасли для меня?

Он остался стоять среди дыма, взирая на тлеющие угли Гранборга. Он слушал, как его воины с почетом хоронят героев, которых они только что убили. Над полем боя уже начинали кружить первые вороны. Их карканье было похоже на насмешку. Великий пир для Вальхаллы, устроенный его руками, только начинался. А он чувствовал себя не великим ярлом, а всего лишь распорядителем на чужом празднике… Причем, скверным распорядителем…