Варяг III

Глава 7

Духотища стояла такая, что хоть березовым веником отбивайся. Уши невольно сворачивались в трубочку от жара.

Я стоял посреди кузницы, и терпкий зной расплавленного металла обжигал глотку. Воздух плющился от ударов тяжеленных молотов, слышался шипящий звук железа, окунаемого в бочку с водой. Отрывистые команды Торгрима заковыристой бранью вонзались в уши.

Я с трудом опирался на грубый дубовый посох: проклятая нога, несмотря на все зелья и примочки вёльвы, по-прежнему горела огнем и напоминала о цене, которую я заплатил за этот трон.

Юные подмастерья Торгрима кружились передо мной в танце созидания. Они вытаскивали из бочки первые зазубренные шипы. Вода бурлила, металл шипел, выпуская злые и едкие клубы пара. Заготовки выходили на свет уродливыми искривленными вещицами и походили на кости какого-то доисторического чудовища.

За стенами кузницы слышалось бурление города. Он кипел, как гигантский котелок Бабы-Яги.

Где-то там, за горизонтом бухты, Эйвинд и Берр, оседлав драккары, шли в холодные морские дали, к обреченному Гранборгу.

Лейф с нашими лучшими закаленными в боях рубаками, наверняка, уже скрывался в суровых северных лесах, чтобы стать тенью и кинжалом в спину надвигающегося Торгнира. Астрид с женщинами и стариками плела у большого дома маскировочные сети из пеньки и вырванных с корнем кустов: их пальцы порхали, а редкий смех долетал и сюда, в это царство огня и железа.

Асгейр на холме орал на зеленых юнцов, заставляя их держать стену щитов, бить наотмашь, стрелять из лука по соломенным чучелам. Доносился лязг железа, грубые, отборные ругательства, одобрительные возгласы ветеранов.

Все были при деле. Каждая душа в Буянборге. Все, включая меня и угрюмого Торгрима.

Кузнец вытер пот со лба грязной тряпицей, оставив на коже черную полосу. Его могучая грудь, покрытая ритуальными татуировками, ходила ходуном.

— Ну вот, первая партия готова, — прохрипел он и пнул сапогом один из ящиков с остывшими зловещими шипами. — И где мы будем рассыпать эту колючую гадость? В Сумеречном Лесу? На Старом Тракте, где он наверняка пройдет?

— Везде, Торгрим, — ответил я, и в моем голосе не было ни тени сомнения. — На каждой тропинке, где его воины смогут идти плечо к плечу, чувствуя братский локоть. В высокой, пожухлой траве у лесных ручьев, где они будут пить, смывая с губ пыль дороги. У подножия холмов, где станут разбивать свои лагеря, чтобы отдохнуть перед штурмом. Но этого… этого мало.

Я сделал паузу, на миг задумавшись…

— Их нужно смазать. Особым составом. Соком болиголова, что растет на северных склонах, и бледной поганки, что прячется в сырых оврагах. Тогда даже мелкая царапина будет гноиться и сводить с ума лихорадкой. Пусть даже не убьет сразу, так выведет из строя. Надолго. Может, и навсегда.

Торгрим поморщился, словно учуял запах падали. Его честное лицо исказилось от глубочайшего отвращения. Он был кузнецом, он создавал оружие для мужественной схватки, а не орудия пыток.

— Подло это как-то, Рюрик, — выдохнул он, глядя куда-то мимо меня. — Не по-нашему. Бить исподтишка, прятаться в кустах, травить, как крыс в подполе… Это дело подлецов, а не свободных воинов, что смотрят в глаза своей смерти. Тор, возможно, отвернется от нас.

Я посмотрел на свои руки. Они теперь знали вес и меча, и молота, и всей этой грязной, неприглядной работы, что творилась сейчас в кузнице.

— Согласен. Подло. Мерзко. Гнусно. Боги могут отвернуться. Норны могут вырезать на моем веку позорные руны. Но я предпочту опечалить богов, чем потерять лишнего человека из тех, кто доверил мне свою жизнь. Я хочу, чтобы Буян жил. Не просто выживал, а жил. Чтобы дети, что сейчас прячутся за юбками матерей, дожили до седин у своего очага. Чтобы твой молот, Торгрим, не только оружие ковал, но и прочные плуги для наших полей. Чтобы песни, что будут петь у костров, были о мире и достатке, а не о бесконечной резне. И для этого… для этого я готов замарать руки так, что отмывать их придется всю оставшуюся жизнь. Если она у меня, конечно, будет.

Торгрим исподлобья взглянул на меня. В его глазах, похожих на отполированную сталь, боролись старые вековые идеалы и новая беспощадная реальность. Он видел перед собой не седовласого конунга из саг, а изможденного, хромого парня с глазами старика, который предлагал ему сделку с совестью. Наконец, он тяжело вздохнул, и его могучие плечи сгорбились под невидимой тяжестью.

— Понятно… — прошептал он. — Ладно. Ты конунг. Твоя воля — наш закон и наш щит. Твое бремя — наша ноша. Пойдем, посмотрим, как пленные работают. Отвлечемся от этого ада. Проветрим головы.

Мы вышли из кузницы, и свежий морской ветер заработал опахалом. Соль и осенняя тленность приятной щекоткой прошлись по ноздрям.

Я шел, припадая на посох, и смотрел на город, на этот оплот жизни посреди хаоса. Он медленно, но верно залечивал раны, нанесенные Харальдом. Повсюду кипела работа, слышались удары топоров, скрип повозок, смешанные голоса.

Пленные воины Харальда, окруженные суровыми и бдительными конвоирами, разбирали завалы, возводили новые, более крепкие участки частокола, таскали тяжелые бревна. Их лица были мрачными, позы — покорными, но в глазах, скрытых под опущенными веками, тлела непримиримая, дикая ненависть. Они были воинами, пойманными в капкан, и ждали своего часа.

Почерневшие и обугленные драккары Харальда медленно вытягивали на берег. Одни шли на дрова для наших очагов, другие — на запчасти для наших уцелевших кораблей. Ничто не пропадало даром. Война учила бережливости, а выживание — практичности.

Внезапно над городом пронесся протяжный, низкий звук рога — сигнал к полуденной трапезе. Работа замерла. Конвоиры стали строить пленных в неровные колонны и повели их к большому, длинному сараю на окраине, где мы организовали для них что-то вроде столовой. Мы с Торгримом молча последовали за ними.

Внутри пахло дымом, вареной бараниной и только что испеченным хлебом. Пленные рассаживались за грубые столы, и трэллы разливали им в деревянные миски густую, наваристую похлебку.

При нашем появлении разговоры стихли, сменившись настороженным шепотом. Сотни глаз уставились на нас. Большинство — с холодным, отстраненным любопытством. Некоторые — с открытой и немой враждой.

Один здоровенный детина с перебитым носом и синей татуировкой молота Тора на щеке смотрел на меня так, словно пытался взглядом прожечь дыру в моей груди, добраться до сердца и растерзать его. Шепот змеиным шелестом пробежал по залу…

Я оперся на посох, чувствуя, как дрожит ослабевшая нога, и сделал шаг вперед.

— Я — Рюрик. Новый конунг Буяна. Вы, наверняка, слышали обо мне. Разное слышали. Я хочу узнать от вас… Как с вами обходятся? Хватает ли еды? Не воруют ли вашу пайку мои люди? Бьет ли вас охрана без причины? Есть ли у вас крыша над головой?

Татуированный верзила, не меняя своего кровожадного взгляда, хрипло бросил через весь зал, перекрывая общий гул:

— Есть лишь один конунг, выскочка! Один истинный правитель этих земель! И имя ему — Харальд Прекрасноволосый! Мы присягали ему! А ты… ты просто щенок, случайно занявший место вожака в стае!

Торгрим тут же кивнул одному из своих головорезов, стоявших у входа. Двое охранников сделали решительный шаг к дерзкому пленному, их руки сомкнулись на рукоятях мечей. Но я резко поднял руку.

— Стойте.

Они замерли, удивленно глядя на меня. Я не сводил глаз с верзилы. В его зрачках таилась ненависть и глубокая убежденность в том, что он был прав… Гремучая смесь…

— Судя по этой похлебке, в которой плавают добрые куски мяса, и по тому, что у вас еще хватает сил и дерзости на подобные речи… — я обвел взглядом зал, — к вам относятся даже слишком хорошо… И все это благодаря мне… Моей воле… Вот какой я добрый конунг!

По залу вороным крылом пролетел встревоженный гул. Пленные ожидали всего — угроз, побоев, казней за неповиновение, — но не этого. Я видел, как сжимаются их кулаки, как напрягаются спины. Я перевел дух, давая напряжению достичь пика, давая страху и ненависти сгуститься до предела.

— Но я пришел сюда не титулом бахвалиться. У меня есть к вам одно интересное предложение, — продолжил я, и мой голос спустился до доверительного полушепота. — Не от конунга к пленным. А от одного воина… к другим воителям.

Верзила ехидно усмехнулся, обнажив кривые, пожелтевшие зубы.

— И какое же, «конунг»? Предложишь нам золото? Свободу за предательство?

— Я сам когда-то был на вашем месте, — сказал я тихо, и эти простые слова повисли в наступившей гробовой тишине. — Я носил на шее ошейник трэлла. Я знаю тяжесть унижения. Знаю вкус чужого хлеба, поданного с презрением. Но больше всего… я знаю, как важно сохранить в глубине души, в самой ее сердцевине, тот неугасимый уголок, где живет твоя честь. Честь вольного человека. Честь викинга!

Я обвел взглядом зал и увидел сомнение, перемешанное с любопытством и надеждой.

— Я хочу предложить вам путь к настоящей свободе. К той, что дарят не из милости. Такую свободу легко отнять. А к свободе, которую берут своими руками. Своей кровью. Скоро на этот город, на наши стены, двинется новый враг. Торгнир из Альфборга. Вероломный и отчаянный человек! Вы можете остаться здесь. В тепле и относительной сытости. И сгинете как трэллы, если его орда прорвется. Сгинете без боя. Без славы. На наших стройках или в рудниках, куда вас отправят, когда закончится война. А можете… — я сделал эффектную паузу, — взять в руки оружие. То самое, что мы у вас отняли. Встать в первые ряды и испытать удачу в грядущей сече.

Викинги продолжали слушать, затаив дыхание. Искра в их глазах разгоралась.

— Те, кому повезет, кто выживет в этой мясорубке, получат свободу. Полную и безоговорочную. Я поклянусь в этом на своем кольце и на своем мече. Захотите — останетесь здесь, как свободные буянцы, с полными правами. Получите землю, дом, место в нашем обществе. Захотите — я выделю вам исправный корабль, припасы и провиант, и вы сможете отправиться куда угодно. К своему Харальду, если он еще жив. В далекие земли. А те, кто падет… — мой голос зазвучал торжественно и сурово, — умрут не рабами. Не пленными. Они умрут воинами. С оружием в руках. С именами богов на устах. И Вальхалла, я уверен, распахнет для них свои врата. Они встретятся там со своими отцами, братьями и дедами в сияющем пиршественном зале Одина. Их песни сольются с песнями героев!

Тишина в сарае свалилась на шею, затем запрыгнула на плечо. Она стала нашептывать мне треск поленья в огромном очаге, капли талой воды, падающей с потолка… Викинги смотрели на меня и пытались разглядеть какой-то подвох или хитрость. И вроде как не находили.

Тот самый верзила с татуировкой нахмурился, его грубые черты лица исказила сложная, напряженная работа мысли. В его глазах загорелся целый пожар сомнений и расчетов.

— Это… Очень… щедрое предложение, — медленно проговорил он, растягивая слова. — Слишком щедрое, чтобы быть правдой. Мне кажется, я понял твой ход, выскочка. Ты просто хочешь от нас избавиться. Сократить лишние, опасные рты и заставить нас умереть за тебя и твой жалкий городишко. Ты хочешь сэкономить на похлебке.

Я медленно развернулся к выходу.

— Да, — бросил я через плечо. — Я хочу от вас избавиться. Вы — обуза и угроза. Но как именно это произойдет: тихо сгниете в грязи как немой скот или погибнете с мечом в руке и своим именем на устах… Решать вам. Подумайте. У вас есть время до завтра.

Я вышел на улицу, оставив за спиной взрыв. Сначала — гробовую тишину, а затем — оглушительный яростный гам сотен голосов, спорящих, кричащих, ругающихся. Торгрим последовал за мной и тут же схватил меня за локоть.

— Рюрик, во имя всех богов, зачем? Зачем ты бросил им этот кусок мяса?

Я посмотрел на небо. Высоко над нами, почти не шевеля крыльями, парил черный ворон. Вестник Одина. Хранитель мудрости и… коварства.

— Человек с надеждой в сердце, — сказал я тихо, глядя на птицу, — и топор в руке держит иначе. Он держит его легче. Увереннее. А человек, у которого есть выбор, пусть и между плохим и худшим, всегда опаснее и надежнее того, кого загнали в угол, как зверя. Первый будет сражаться за свое будущее. Второй — лишь от безысходности. А я… мне нужны воины. А не загнанные звери…

Эйвинд стоял на краю гранборгского причала и от скуки ворочал во рту жесткую вяленую треску. Он наблюдал за тем, как на пузатые корабли Берра суетливо грузились местные жители.

Картины были похожи одна на другую, как две капли морской воды: испуганные, заплаканные женщины, прижимали к груди узелки с жалкими пожитками — последним, что осталось от их дома; молчаливые, сгорбленные мужчины с ненавистью и тоской оглядывали родные, покидаемые дома; плакали и хныкали ничего не понимающие дети.

Путь с Берром оказался на удивление спокойным и почти приятным. Старый хитрый торгаш был невероятно словоохотлив и знал уйму скабрезных, героических и просто бытовых баек со всех концов света, так что время в плавании пролетело незаметно. О Рюрике, что характерно, он не обмолвился ни единым словом, ни хорошим, ни плохим, но Эйвинд чувствовал своим наметанным взглядом — купец принял нового конунга. Принял с опаской, с оглядкой, но принял… Это радовало, но отнюдь не усыпляло бдительности. Эйвинд доверял суждению Рюрика, а не сладким речам этого улыбчивого пронырливого лиса.

Сам Берр, стоя на носу своего флагмана, живописно заложив руки за спину, руководил погрузкой. Его слаженная команда работала быстро и молчаливо. Добротные, пузатые суденышки один за другим принимали на борт свой тягостный груз — человеческое горе, страх и отчаяние.

Эйвинд замер, перестал жевать. Что-то было не так… Он не мог понять что именно, но его внутренний сторожевой пес поднял уши и зарычал тревожным рыком. Он отшвырнул остатки рыбы в воду и стал вглядываться в медленно двигающуюся к сходням толпу. Вот старая, сгорбленная женщина, с трудом передвигающая ноги, опираясь на самодельную палку. Вот мужчина средних лет, сурово ведущий за руку маленького, испуганного сынишку. Вот бледная, похожая на привидение девушка, прижимающая к груди корзинку с хлебом… Молодые, зрелые, дети…

И тут его осенило!

Среди этого потока беженцев не было ни одного «настоящего» старика. Ни одного седого, но все еще грозного ветерана! Ни одной древней, сморщенной карги с веретеном, чьи пальцы помнили еще песни давно умерших скальдов. Были люди в возрасте, но не доживающие свой век старцы.

Он бросился вперед, его люди, видя озабоченность и внезапную тревогу на его лице, тут же схватились за оружие и плотной группой последовали за ним, расчищая путь в толпе.

Гранборг, покидаемый своими жителями, был пуст и зловеще тих. Опустевшие дома с заколоченными ставнями смотрели на них слепыми безжизненными глазницами. На главной площади, у подножия древнего ритуального камня, он и нашел всех этих ворчунов…

Их было человек двадцать. Может, тридцать. Не больше. Все — старики. Настоящие. Седовласые и морщинистые, с иссохшими, но все еще цепкими и сильными руками.

Они спокойно и методично готовились к последней битве. Одни с любовью точили свои боевые топоры и секиры. Другие, щуря выцветшие от старости глаза, проверяли тетивы на своих длинных луках: они ласкали дерево с нежностью, с какой гладят кожу любимой женщины. Третьими были воительницы, что смогли дожить до глубокого заката. Они прилаживали к щитам новые, блестящие металлические умбоны. Их глаза… горели. Горели тем ровным, холодным огнем решимости, который Эйвинд видел лишь у самых отчаянных юнцов, идущих на свой первый, смертельный бой.

— Эй! — громко крикнул Эйвинд. — Вы что тут делаете? Приказ конунга был ясен, как вода в горном ручье! Всем, без исключения, грузиться на корабли! Здесь нам ловить нечего! Скоро Торгнир нагрянет сюда со всей своей оравой головорезов! Вам что, смерти захотелось?

Один из стариков с неким достоинством повернулся к нему. Он был высок и могуч, как столетний дуб.

— Юноша… — хрипнул он. — Нам плевать на приказы твоего конунга. Это наш дом. Мы здесь родились. Здесь впервые поцеловали девушку. Здесь растили сыновей и хоронили отцов. Здесь нас, старых пней, и похоронят. А боги… боги сегодня даруют нам великую честь. Последнюю честь воина. Умереть в бою. С оружием в руках. Не в постели, скуля от немощи. Верно, братья и сестры?

Его слова были встречены единодушным гулом одобрения. Эти беззубые старцы и старухи кивали, и в их выцветших глазах светилась последняя, собранная по крупицам, решимость.

— У меня приказ сжечь этот город, — тихо, почти апатично сказал Эйвинд. Впервые за долгие годы он чувствовал себя не в своей тарелке. Молодым, глупым, неправильным. — Сжечь дотла.

— Это еще зачем? — спросил старик со злым любопытством.

— Чтобы враг не смог здесь переночевать. Не согрелся у наших очагов. Не попробовал нашего хмельного эля. Не нашел ни крошки нашего хлеба. Чтобы он пришел на пепелище. Чтобы его воины засыпали голодными и злыми.

— Кхм… Есть в этом решении беспощадная мудрость, — кивнул старик, словно оценивал ход мыслей талантливого ученика. — Жестоко. По-новому. Не так, как водилось раньше. Но сжечь… Сжечь свой дом… Это как-то слишком круто. Не по-нашему, парень.

— Тем не менее, — Эйвинд провел большой ладонью по лицу, чувствуя странную, давящую усталость, — я вынужден это сделать. Приказ есть приказ. Идите к кораблям. В Буянборге еще навоюетесь. Даю слово!

Старик покачал головой. Его длинные, седые волосы, заплетенные в старомодную косу, развевались на пронизывающем ветру.

— Нет, юноша. Наше время пришло. И мы хотим в Вальхаллу. Не в душные чертоги Хель. К нашим друзьям, что пали при Дулхейме. К нашим женам, что умерли в прошлые зимы. К нашим ярлам, что вели нас к победам давным-давно. Поэтому мы и дадим бой врагу. Здесь. На этой земле.

— На пепелище? — не удержался Эйвинд, и в его голосе прозвучала неподдельная боль.

— Да хоть у тебя в заднице, щенок, — совершенно спокойно, без тени иронии или злобы, ответил старик, и по его иссохшему лицу пробежала тень светлой улыбки.

Эйвинд тяжело вздохнул. Он понял, что спорить, уговаривать, приказывать — бесполезно. Это было бы не просто неуважением. Это было бы оскорблением. Оскорблением их последней воли, их воинской чести, их права самим выбрать, как встретить свой конец.

— Ладно… — сдался он, и в его голосе прозвучала непривычная мягкость. — Тогда идите вон на тот луг. — Он указал на высокий, поросший багровым вереском холм, господствующий над всеми подступами к городу. — Оттуда вам будет видно все поле перед поселением. Вы сможете встретить их первым градом стрел. И… — он запнулся, — сможете посмотреть, как горит ваш дом. Ваш последний костер.

Старик повернулся, его подслеповатый взгляд оценил расположение холма, подходы к нему, и он кивнул с безмолвным одобрением.

— Хорошее место. Спасибо, парень. Мы уже уходим. — Он обернулся к своим, к этой горстке древних воителей. — Этот пожар, братья и сестры, станет нашим погребальным костром! Великая честь, да? Гораздо лучше, чем тихо, по-собачьи, сдохнуть в своей постели, воняя мочой и немощью!

Беззубые седые воины и воительницы заулыбались. Их смех был похож на карканье воронья. Они без суеты похватали свое нехитрое, но смертоносное оружие и, выстроившись в неровную, но гордую колонну, двинулись по главной улице к окраине города, к своему холму. Они шли на свой последний великий пир. На встречу с богами.

Эйвинд нехотя скомандовал своим людям. Те с мрачными лицами взяли зажженные факелы. Он сам подошел к огромному, почерневшему от времени стогу сена у бывшей конюшни, посмотрел на удаляющихся стариков, на их гордые, прямые, не согнутые возрастом спины, и с силой швырнул в сено горящий факел.

Огонь с сухим, яростным треском взметнулся к небу, подхватывая солому, перекидываясь на высохшие бревна ближайшего дома. Запах гари и жженого дерева ударил в ноздри.

— Боги увидят ваш подвиг, — прошептал Эйвинд, глядя на полыхающие здания. — Сам Один примет вас в свою дружину!

Старик, замыкавший колонну, обернулся. Пламя уже пожирало ближайший дом.

— Не сомневайся, парень, — крикнул он, и его голос, усиленный приближающейся смертью, звучал мощно и молодо. — Валькирии уже наряжаются в свои самые лучшие, сияющие доспехи, чтобы проводить нас в последний путь! Удачи тебе! И твоему конунгу! Скажи ему… скажи, что старики из Гранборга одобряют его методы! Он — настоящий правитель! Жги, вражину, жги! Пусть знают, что мы не сдались!

И они исчезли за поворотом улицы…

Эйвинд смотрел, как огонь пожирает город. Как рушатся кровли, как взлетают к черному, задымленному небу снопы искр, как рушатся стены, хранившие память поколений. И ему было невыразимо грустно. Это была не та грусть, что приходит после поражения или потери друга. Это была горькая, великая, щемящая грусть от осознания того, что ты только что стал свидетелем чего-то настоящего. Честного. Вечного. Такого, о чем скальды когда-нибудь сложат свои самые пронзительные и трагические песни. Песни о последнем бое стариков из Гранборга.