Варяг III

Глава 5

Волны с ленцой облизывали гальку и нежно перекатывали чёрные камушки… Их скрежет действовал Вигго на нервы. Он сидел на мшистом валуне и смотрел на линию горизонта, где свинцовое небо сходилось с морем в страстных объятиях.

Его боевой топор лежал на коленях — тяжелый, неудобный, но такой родной. Он водил большим пальцем по лезвию, чувствуя его убийственную остроту, и представлял, как эта сталь входит в плоть и кость. Это успокаивало.

Перед ним, по грудь в ледяной осенней воде, стояли три рабыни. Южанки. Купленные за бесценок на самом краю цивилизованного мира. Смуглые, хрупкие и темноволосые, как самая чёрная норка… В их глазах по-прежнему горел огонь южного солнца… Но тлеть ему оставалось недолго. Вигго знал это наверняка.

Девицы были раздеты догола, их тела била крупная дрожь. Прекрасная молодая плоть постепенно превращалась в бледнеющую от холода массу.

Им не повезло… Он был добр к ним с самого начала. А они приняли это за слабость. В какой-то момент им почудилось, что они могут над ним смеяться. Они шептались и прятали улыбки за тонкими пальцами, когда он проходил мимо них. Наверняка, обсуждали его мужское достоинство. Все в Ларсгарде знали его слабость к женщинам. И его жестокость по отношению к ним. Он был господином их жизни и смерти, а они — развлечением, живыми куклами, чьи страхи он коллекционировал, как другие коллекционируют редкие монеты. Только вот эти девицы прибыли сюда недавно и, на свое несчастье, не успели узнать Вигго получше…

— Холодно, пташки? — нарочито ласково спросил он. — Северные воды бодрят. Очищают душу. Ваши южные реки — это стоячее болото по сравнению с этим.

Одна из девушек, та, что была посмелее и чьи глаза еще хранили огонек непокорности, попыталась что-то сказать, но от холода лишь беспомощно кивнула, судорожно сжимая руки на груди, пытаясь сохранить последние капли тепла.

Вигго ухмыльнулся. Он медленно, с наслаждением, достал из-за пояса свой короткий узкий нож. Покрутил его в ловких пальцах, поймав тусклый осенний свет на отполированной до блеска стали. Потом, не меняясь в лице, метнул.

Клинок с тихим, аккуратным всплеском вошел в воду в нескольких сантиметрах от бедра самой дерзкой рабыни. Он намеренно промахнулся. Девушка вскрикнула, как раненый зверек, и отпрыгнула. Южное солнце в ее глазах стало закатываться, сменяясь луной страха. Именно этого он и ждал.

— Ой, — безразлично протянул Вигго, развалившись поудобнее на камне. — Это всё моя неуклюжесть! Уронил. Теперь ныряй, красавица. Верни господину его игрушку. И смотри не порежь свои нежные пальчики.

Девушка, не раздумывая, нырнула. Вода сомкнулась над ее темной головой. Две другие продолжали стоять, окаменев от ужаса. Он любовался их страхом, как ценитель любуется редкой фреской, впитывая каждую деталь, каждый оттенок паники.

Спустя какое-то время рабыня вынырнула. Она задыхалась. Посиневшее лицо выглядело мертвым. Девушка морщилась от болезненных судорог. В ее вытянутой руке дрожал нож — удлиненная серебряная слеза.

— Умница! Неси его сюда, — скомандовал Вигго, не двигаясь с места. — Быстро!

Она побрела к нему, спотыкаясь о скользкие камни, обжигая босые ноги острым ракушником. Вода стекала с ее тела ручьями, рисуя на коже причудливые узоры. Она подошла почти вплотную, протягивая клинок, как дань. И на миг замерла. В ее глазах, помимо страха и покорности, вспыхнула искра. Искра дикой, необузданной ненависти. И решения. Она смотрела на его обнаженную шею, на грудь, прикрытую лишь тонкой рубахой. Мысль пронзила ее, как молния. Один быстрый бросок. Вонзить сталь в горло этому исчадию. Свершить правосудие. Ценой своей жизни.

Вигго заметил это мгновенное преображение. Его губы медленно растянулись в широкой кровожадной улыбке. Он медленно, словно дикая кошка, поднялся с валуна, возвышаясь над ней своей могучей фигурой. Подошел так близко, что почувствовал ледяной холод, исходящий от ее кожи, и запах страха — кислый и резкий.

— Ты можешь это сделать, — тихо прошептал он, заглядывая ей прямо в душу, сверля ее своим тяжелым, пронзительным взглядом. — Я вижу, ты хочешь. Пронзи мое сердце! У тебя есть шанс. Один-единственный. Шанс стать героиней в глазах своих подружек. Шанс умереть с мыслью, что ты победила.

Она замерла, завороженная его взглядом, как кролик перед удавом. Ее рука с ножом дрогнула.

— Но тогда, — продолжил он с мрачным удовольствием. — твоих подружек прибьют к носам моих драккаров, как украшения. Морские ветра будут свистеть в их волосах, а чайки — выклевывать им глаза. А тебя… тебя живьем скормят моим псам. Они голодны. И им нравится теплое, трепещущее мясо. Они начнут с мягких мест. Ты боишься смерти, южный мотылек? Дрожишь перед вечными льдами Хель?

Его слова повисли в морозном воздухе. Искра в глазах рабыни погасла, затоптанная лавиной ужаса. Она судорожно сглотнула, и, опустив взгляд, почтительно, обеими руками, протянула ему нож рукоятью вперед.

Вигго взял его, взвесил на ладони и с театральным вздохом разочарования спрятал за пояс.

— Жаль. Я уже предвкушал новую шкуру для моей коллекции. Вы все, южане, одинаковы. Дрожите перед вечным покоем. Цепляетесь за свою жалкую, никчемную жизнь, как ракушка за днище корабля. Вы не понимаете, что смерть — это не конец. Это дверь. Дверь в пиршественный зал Одина. В светлую Вальхаллу, где льется рекой хмельной мед, где вечно длится самая яростная, самая прекрасная битва, а по вечерам твои раны заживают, и ты пируешь с самими богами! Мы, викинги, лелеем смерть. Мы ждем ее, как невесту. Мы поем ей песни. Мы идем к ней с улыбкой на устах! А вы… вы лишь удобряете собой нашу землю. Служите фоном для нашей саги.

В этот момент с моря донесся протяжный и тоскливый звук рога.

Вигго резко повернул голову. Из-за темного, поросшего чахлыми соснами мыса, словно смертельно раненый зверь, тяжело и медленно выходил драккар. Его некогда алый парус был изорван в грязные клочья, щиты на борту, символ гордости и непобедимости, потемнели от гари, крови и морской соли. Это был корабль его отца, Харальда Прекрасноволосого. Но триумфом здесь не пахло. Скорее — бегством.

Потом его взгляд упал на нос корабля. Туда, где обычно красовалась резная свирепая голова дракона, вселяющая ужас в сердца врагов. Теперь там болталось нечто. Изуродованное, почти сгнившее, почерневшее от времени и непогоды тело. Его едва можно было опознать как человеческое.

По морю, словно стая раненых птиц, шли и другие корабли. Жалкие, потрепанные остатки некогда величественного, непобедимого флота Харальда. Тени былой мощи. Зрелище, от которого кровь стыла в жилах.

Вигго медленно перевел взгляд на девушек. Вся его насмешливая, садистская легкость испарилась, сменившись немой яростью.

— Проваливайте, — бросил он им сквозь стиснутые зубы. — Сгиньте с глаз моих. Если я услышу хоть один ваш шепот, хоть один смешок, сдеру с вас кожу живьем и сделаю себе новые портки. Понятно?

Девушки, не веря своему счастью, бросились к куче своей жалкой одежды, на ходу натягивая грубые платья, и пустились бежать прочь от берега, от этого демона в человеческом облике, чья ярость была страшнее любого шторма.

Вигго же не сводил глаз с приближающегося драккара. В его душе бушевал шторм. Недоброе предчувствие сжало его сердце. Неужели поражение? Неужели Харальд проиграл?

— Отец, — трепетно прошептал он в сторону корабля. — Молю богов, чтобы ты был жив. Или чтобы ты пал в бою, с мечом в руке, как подобает воину. С лицом, обращенным к врагу. А не сгнил в постели, как старый, больной пес. Ибо если ты побежден… то это значит, что в мире появилась сила, способная сокрушить нас… И мне придется иметь с ней дело.

Восковая свеча отбрасывала трепещущие тени на бревенчатые стены горницы. Воздух потяжелел от крови и аромата целебных трав.

Астрид уже вторую ночь не смыкала глаз. Силы покидали ее, уплывали, как песок сквозь пальцы, оставляя после себя лишь хрупкую, хрустальную пустоту. Движимая лишь силой воли, она меняла повязки на теле Рюрика, с содроганием глядя на багровые, воспаленные швы, на пурпурные синяки, на раны, из которых сочилась сукровица.

Она прижималась к нему всем телом, когда его била лихорадка, пыталась согреть своим теплом его ледяную влажную кожу. Шептала ему на ухо старые молитвы Фригг, заклинания, простые, глупые слова любви, которые приходили ей на ум. Все, что могло бы стать якорем, цепью, что удержала бы его душу в этом мире. Рядом с ней…

Она почти ничего не ела и не могла спать. Отчаяние точило ее изнутри, выедая последние остатки надежды.

По Буянборгу ползли слухи: «Конунг умирает, новая власть не продержалась и дня»; «Нам нужен сильный лидер, а не полумертвый скальд, пришедший из ниоткуда».

Эйвинду и Лейфу приходилось наводить порядок кулаками и угрозами. Они были ее опорой, ее щитом, двумя скалами, о которые разбивались волны паники. Но как долго щит может выдерживать напор, если меч в руках воина сломан?

Страх сжимал ее горло терновым обручем. Она потеряла дядю Бьёрна, своего могучего и неукротимого медведя. Потеряла тетку Ингвильд, чьи руки пахли хлебом и уютом. Потеряла двоюродных братьев, озорных мальчишек, чей смех еще недавно звенел в этих стенах. Весь ее мир, вся ее родня, все, что было ей дорого и знакомо, остались лежать в холодной земле или сгорели в очищающем пламени погребальных костров.

Оставался только Рюрик. Он был ее якорем в бушующем море хаоса. Если он умрет… Она уже представляла себе это. Ярко, в мельчайших деталях, как будто это было пророчество. Она оденется в свое лучшее платье, возьмет в руки его меч, взойдет на погребальный драккар и ляжет рядом с ним, обняв за плечи. Потом подожжет сухой хворост…

Лучше яркий стремительный конец в ослепительном пламени, чем долгая серая и безрадостная жизнь в тени чужого очага, с нелюбимым мужем, в чуждом ей мире.

Она опустила голову на край постели, и слезы — росинки с полыни — покатились по ее щекам, оставляя на простыне мокрые пятна. Она смотрела на него. На его светлые, спутанные волосы, похожие на выгоревшее на солнце льняное поле. На его густые, темные ресницы, отбрасывающие причудливые тени на исхудавшее, бледное, почти прозрачное лицо. На волевой, упрямый подбородок, даже в беспамятстве не потерявший своей твердости. На шрамы — новые и старые… Он был так красив. Чужой, иноплеменной красотой, которая и манила, и пугала. И так бесконечно далек от нее, унесенный в туманное, холодное царство Хель, куда ей не было пути.

Она протянула руку и нежно провела пальцами по его виску, чувствуя под кожей ровный слабый пульс. Единственное доказательство, что он еще здесь.

— Вернись ко мне, — прошептала она. — Я не могу одна. Я не хочу одна. Ты обещал. Ты поклялся перед богами и людьми. Не смей так легко отступать.

В этот момент дверь в горницу распахнулась. На пороге, опираясь на руку Эйвинда, возникла Вёльва. Ее древнее сморщенное лицо казалось очень серьезным.

— Прости за опоздание, деточка, — проскрипела старуха. — Леса стали неспокойны, а духи требуют дани и внимания. Но я принесла то, что нужно. Добрые травы, собранные в полнолуние на могильных холмах. Сильные снадобья, что варятся в котле три дня и три ночи. Я помогу нашему конунгу найти тропинку обратно, в мир живых. Уверена, даже Один, Всеотец, подождет его у своих врат еще немного. Ему еще рано пить из рога в Вальхалле.

Астрид вскочила на ноги, сердце забилось в груди, как птица, угодившая в силки. Надежда тонкой паутинкой дрогнула в душе.

— Любая помощь… Я согласна на любую помощь! Лишь бы он жил! Именем всех богов, лишь бы он дышал!

Эйвинд, стоявший за спиной вёльвы, мрачно кивнул. Он выглядел крайне уставшим, в бороде застряли какие-то соринки, но в глазах не было места отчаянию.

— Он крепче, чем кажется, Астрид. Он выдержал хольмганг с этим уродом Альмодом. Выдержал падение с обрыва в ледяную воду. Выдержит и эту лихорадку. Он же как сорная трава — чем больше его бьешь, тем крепче он держится за жизнь!

Вёльва проковыляла к ложу. Она достала из складок своей темной одежды маленький флакон, сшитый из плотной овечьей кожи. Сняла пробку. Резкий и горький запах разлился по горнице, перебивая все остальные ароматы. Старуха поморщилась, поднесла флакон к бледным, потрескавшимся губам Рюрика и влила ему в горло темную густую жидкость.

— Если это не поможет, — ворчливо, без особых эмоций произнесла вёльва, пряча пустой флакон в свои неисчерпаемые недра, — то ничего уже не поможет. Никакие травы, никакие заговоры. Теперь остается только ждать. Его душа блуждает где-то в туманах между мирами. Меж льдами Нифльхейма и пламенем Муспельхейма. Нужно дать ей время. Дать ей самой найти дорогу домой.

Астрид снова опустилась на край кровати и сжала в своих изящных пальцах его неподвижную ладонь. Она чувствовала, как последние силы покидают ее. Как темнота затягивает и манит к себе, обещая отдых и покой.

Вёльва протянула свою дряхлую руку и коснулась головы Астрид. Прикосновение было легким, как паутинка. Но от него по телу девушки разлилось странное, необъяснимое спокойствие. Словно ее во время метели окутали теплым пледом.

— Ничего не бойся, дитя мое, — сказала колдунья. — Я видела вас вместе. Я видела счастье в твоих глазах. Настоящее счастье! Что рождается не из покоя, а из совместно пройденной бури. Оно не обманет. Оно сильнее страха, сильнее смерти. Так что… ничего не бойся. Он вернется. Он должен вернуться. Песня Буяна еще не спета.

С этими словами она развернулась и вышла из горницы, унося за собой шлейф таинственности и едкий запах своего зелья. Эйвинд бросил Астрид ободряющий взгляд и последовал за старухой, прикрыв за собой дверь…

Астрид вновь осталась одна…

Я очнулся на рассвете.

Свет только-только начинал пробиваться сквозь ставни, окрашивая мир в нежные, акварельные тона — бледно-золотой, пепельно-серый, легкий сиреневый.

Боль растекалась по телу густым клейким сиропом. Голова раскалывалась, словно по ней прошлись кузнечным молотом, во рту стоял привкус ржавых гвоздей и подгоревшего кизяка.

Но это пробуждение, несмотря на всю его физическую агонию, показалось мне самым прекрасным, самым желанным, самым дорогим моментом за всю мою жизнь.

Потому что я был не один…

Рядом со мной, на одном ложе, под одним меховым покрывалом, лежала Астрид. Она спала, свернувшись калачиком, как испуганный ребенок, положив свою голову мне на грудь, прямо под ключицу.

Ее рыжие распущенные волосы пахли дымом очага и полевыми травами. Они раскинулись по моей коже огненным живым водопадом. Ее лицо, умиротворенное и чистое в сонной неге, было обращено ко мне. Длинные темно-золотистые ресницы сверкали в лучах солнца, как лепестки утренней росы. Красивые и полные губы были приоткрыты, и я слышал ее ровное, тихое, безмятежное дыхание. В этом полумраке, в лучах робкого рассвета, она казалась неземным созданием, богиней Фрейей, сошедшей с небес, чтобы охранять мой беспокойный, грешный сон. Она была гением чистой красоты, застывшим во времени для моего личного восхищения. Я сам себе завидовал…

Я боялся пошевелиться, боялся сделать лишний вдох, спугнуть это хрупкое, невозможное, выстраданное чудо. Я хотел, чтобы этот миг длился вечно. Чтобы боль ушла, чтобы войны не было, чтобы весь необъятный, жестокий мир сузился до этой комнаты, до этой кровати, до ее тепла и ее дыхания на моей коже.

Но, видно, сон у нее был чутким. Ее ресницы дрогнули, потом медленно, нехотя поднялись. И я утонул в бездонных, чистых сапфировых озерах ее глаз.

Секунда непонимания, тумана. А потом — щелчок! Осознание… Взгляд прояснился, наполнился изумлением, облегчением, счастьем таким ярким, безудержным и всепоглощающим, что моя собственная, уставшая, израненная душа вспыхнула в ответ, как факел.

— Ты… очнулся! — вырвалось у нее.

И она просто обняла меня. Крепко-крепко, отчаянно, прижимаясь всем телом, словно боялась, что я испарюсь, рассыплюсь в прах. Потом ее губы, теплые и мягкие, нашли мои. Это был поцелуй-шторм, поцелуй-исповедь, поцелуй-клятва. В нем была вся ее боль, все ее страхи, все ее одинокие ночи и вся ее безграничная, дикая радость от моего возвращения.

И я понимал, что она целует грязного, вонючего, обросшего щетиной викинга. От которого смердело перегаром от лекарственных зелий и зловонным дыханием. Это ли не доказательство самой настоящей и безупречной любви?

Когда мы наконец оторвались друг от друга, чтобы перевести дух, она смотрела на меня, сияя сквозь слезы, как солнце сквозь дождь.

— Я так боялась, — прошептала она, прижимая свою ладонь к моей щеке, и ее прикосновение было прохладным и невероятно нежным. — Так сильно боялась. Казалось, ты уходишь все дальше и дальше, и я не смогу догнать тебя.

— А я, кажется, видел свет в конце тоннеля, — хрипло пошутил я. — Очень красивый, кстати, свет. Зовущий. Но там оказалось как-то… скучновато. Никаких тебе драккаров, никаких боев, никаких прекрасных рыжеволосых дев. Одно сплошное блаженство. Решил, что не мой это путь. Вернулся к тебе.

— Дурак, — она рассмеялась сквозь слезы. Она легонько, шутливо ткнула меня кулачком по плечу, и я все равно вздрогнул от внезапной, отдающей по всему телу боли. — Ой! Прости! Я забыла…

— Ничего, — я ухмыльнулся, чувствуя, как трещат засохшие губы. — Приятная боль. Доказывает, что я жив. Что все это не сон. А что, собственно, случилось? Последнее, что я помню… это окровавленная, перекошенная от ужаса физиономия Берра, всеобщее ликование и… темнота.

— Ты победил на хольмганге! — воскликнула она, и в ее глазах засверкали озорные, ликующие искорки. — Победил Альмода Наковальню! Самого сильного берсерка на всем побережье! И объявил себя конунгом перед всем народом! И сделал мне предложение, как последний романтичный скальд! И все это — с дырой в боку, с разорванной ногой и с жаром, от которой могла бы закипеть вода в котле!

Я медленно переваривал эту информацию. Обрывки воспоминаний всплывали в памяти. Круг из возбужденных кричащих людей. Огромный, как гора, берсерк с тупыми, свиными глазками. Дикая, всепоглощающая боль. Липкое, сладковатое отчаяние. И потом — холодная, ясная, как лезвие, ярость. Точный удар в горло… Чудовищная хватка умирающего великана… Падение в темноту… И ее отчаянный, пронзительный крик: «Рюрик!»

— Боги, — выдохнул я, чувствуя, как по спине пробегают мурашки. — Я и правда все это сделал? Это не видение?

— Сделал, — подтвердила она, и ее взгляд стал еще мягче. — И теперь ты мой официальный, признанный всеми жених. Перед богами и людьми. Скреплено кровью и сталью. Никуда не денешься!

— Ох, какая жалость, — с фальшивой, преувеличенной грустью вздохнул я. — А я-то надеялся, что отделаюсь легким испугом и парой заученных стихов в твою честь. А тут вдруг — ответственность, власть, брак…

— Теперь всю жизнь будешь стихи сочинять, — пообещала она, грозя мне пальцем. — Каждый день. Новые. И самые красивые. Иначе обижусь. Ой, как обижусь!

Мы смотрели друг на друга и улыбались как самые настоящие и безнадежные дураки. Я поднял ее руку к своим губам и поцеловал ее пальцы, чувствуя под губами тонкую, нежную кожу. В этот миг не было ни войны, ни разрухи, ни боли, ни страха. Была только она.

Но идиллию, как это водится, нарушил громовой и радостный голос, раздавшийся с порога.

— Ты очнулся, брат!

В дверях, заполняя ее всей своей могучей фигурой, стоял Эйвинд. Его бородатая, обветренная физиономия сияла улыбкой шириной с фьорд, а глаза прыгали от восторга.

— Наконец-то! Сколько можно дрыхнуть? Мы тут уже думали, тебе перину из лебяжьего пуха в погребальной ладье стелить, в Вальхаллу с почестями отправлять!

— Ну, как сказать, — огрызнулся я, с трудом поддерживая шутливый тон. — Меня там самую малость порезали, поколотили, чуть не утопили и даже сбросили с обрыва. Полагается немного поспать после такого культурного отдыха.

— Не смеши мои штаны! — рассмеялся Эйвинд, и его хохот заставил задрожать чашу с водой на столе. — Для тебя это — утренняя разминка перед завтраком! Мед будешь? Настоящий, ядреный и забористый, с личной пасеки моего отца! Он прочистит все твои мозги как следует!

Мысль о холодном и ароматном меде показалась мне не такой уж и плохой. Мне очень хотелось перебить то дерьмо, что я сейчас ощущал на языке…

— Буду, — с искренним энтузиазмом сказал я. — Неси! Если, конечно, пчелы твоего отца не перевелись.

— Не дрейфь, конунг! Будет тебе напиток богов! — Эйвинд щелкнул пальцами и развернулся с такой энергией, что чуть не снес дверной косяк, и вылетел из горницы с грохотом, достойным небольшого обвала.

Я снова посмотрел на Астрид. Мы сидели, держась за руки, и просто молча любовались друг другом, как два наивных подростка. Ее присутствие было лучшим лекарством. Оно притупляло боль, заставляло забыть о тревогах, давало иллюзорное, но такое желанное ощущение, что еще немного — и все наладится. Что мы сможем построить свой мир. Свой Буян.

Но судьба, норны, карма — называй как хочешь — как всегда, имела на нас свои, далеко идущие планы. И ее посланник уже стоял на пороге.

Спустя минуту, проведенную в блаженной тишине, Эйвинд вернулся. Но не один. За его мощной спиной стоял еще один человек. Высокий, сухопарый, гибкий, с цепким взглядом охотника. На нем была потертая, видавшая виды меховая безрукавка, а за спиной висел простой, но смертоносный лук из ясеня. Из-под плаща выглядывала рукоять длинного охотничьего ножа.

— Торгильс? — удивился я, с трудом узнавая его в полумраке.

Это был тот самый охотник, чью жену я когда-то спас от верной и мучительной смерти, рискнув навлечь на себя гнев и Бьёрна, и Сигурда. Он жил на спорных, ничейных, диких землях между владениями Альфборга и Гранборга. Человек чести, слова и долга.

— Конунг Рюрик! — Торгильс слегка поклонился. — Рад видеть вас на ногах. Вернее, пока еще не совсем на ногах, но… живого и с открытыми глазами. Это уже многое.

Его тон, его сдержанная поза, сам факт его появления здесь, в Буянборге, в такой, мягко говоря, непростой момент — все это кричало об одной-единственной вещи. О беде. О большой, серьезной и неотложной беде.

Легкая, счастливая улыбка сошла с моего лица. Недоброе предчувствие сжало мой желудок в тугой комок.

— Не надо кланяться, Торгильс. Ты мой друг и союзник, а не вассал. Здесь не нужны церемонии, — сказал я, хотя каждое слово давалось мне с усилием. — Что случилось? — спросил я, хотя ответ уже начинал вырисовываться в моей голове.

Охотник поднял на меня свой серьезный взгляд и снова опустил глаза в пол. Он переступил с ноги на ногу, нервно потер ладонью переносицу.

— Я пришел с недоброй вестью, конунг. Самой что ни на есть недоброй. Из тех, после которых сны становятся черными, а еда — безвкусной.

Он сделал паузу, собираясь с мыслями.

— Торгнир. Сын Ульрика Старого. Тот, что сверг своего отца и заточил его в темнице. Змея, что носит корону. Он собрал все свое войско. Всех, кого смог наскрести по сусекам Альфборга и прилегающих земель. Всех наемников, всех головорезов, всех, кого прельстили золотом и обещаниями добычи. И двинулся в поход по суше.

Я, конечно, знал, что это произойдет, но не думал, что это случится так скоро.

— Не удивлен. — тихо сказал я.

— Он идет сюда, — Торгильс шмыгнул носом. — В Буянборг. Он идет на вас, Рюрик. Прямо сейчас. Но по пути… по пути, я думаю, он планирует захватить и Гранборг. Он разграбит его до нитки, чтобы прокормить свое войско, и пополнить свои ряды за счет местных. Сигурда нет, старый ярл мертв, власть там шаткая, как лодка в шторм… Он возьмет его без особого труда. Как спелое яблоко с ветки.

В горнице повисла тяжелая тишина. Было слышно, как за стеной гаркал ворон.

— Это война, Рюрик, — закончил Торгильс, и в его хриплом голосе прозвучала неподдельная горечь. — Новая война. И я счел своим долгом тебя предупредить. Пока не стало слишком поздно. Пока его войско не стоит у твоих стен.

Я закрыл глаза. Боль от ран, утихшая было на мгновение, вдруг снова вернулась и обострилась. Я с сожалением осознал, что передышки не будет. Что пора снова, превозмогая боль и усталость, браться за меч…

Ведь только им можно было обеспечить прочный мир в эту эпоху… Да и во все другие…